Текст книги "Трое"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
ДАША
Показались первые хаты Самодуровки. Справа, в большом саду, краснело кирпичное здание. «Школа, наверное, – подумала Даша. – Через два месяца учеба начнется, а для меня она кончилась. Мать вот-вот родить должна, и станет нас, детей, шестеро. Одной ей без меня не управиться… Да и в колхозе некому работать».
Сад был огорожен плетнем и кустами акации. Когда ходоки приблизились к саду, над плетнем вдруг возникла солдатская голова – в полинялой пилотке. Чуть повыше плетня солдатик был.
– Гей, ай к нам гости?! – удивленно воскликнул он, держась двумя руками за старый плетень. – Соломатин, – обратился он к своему напарнику, который находился там, за плетнем, – это не к тебе? Давно ждешь… Откудовт, рыженькая, будете? – спросил солдатик, уставясь на Дашу.
– Карасевские мы, а что? – ответила Даша и обиделась: «Сам ты рыжий».
– Соломатин, ты откудовт? – снова обратился солдатик к неведомому напарнику.
И вот из-за плетня встал Соломатин. Высокого роста – плетень ему был по пояс, – но узкоплечий, худой. Без пилотки, без ремня. Вытер потный лоб рукавом гимнастерки, всмотрелся в приостановившихся Фросю, Дашу и Митьку. Озабоченно прикусил губу.
– Нет, Зырянов, не ко мне…
И медленно исчез за плетнем, словно ушел в землю, откуда минуту назад появился. Впрочем, так оно и было: Соломатин сооружал землянку.
Солдат же по фамилии Зырянов продолжал стоять и смотреть на незнакомых людей. Может, что вспоминал: родину ли, жену ли, детишек, которые, наверно, остались в далекой стороне, – а может, просто любопытным был.
– Тубольцева, случайно, не знаешь? – без особой надежды спросила Фрося.
– Тубольцева? – прищурил глаза Зырянов. – Соломатин, ты не знаешь Тубольцева? – глянул он вниз. – Постой, постой, – что-то вспоминал Зырянов – а у Степши как фамилия? Тубольцев же? Тубольцев, тетка! У нас в роте! Заходи к нам в сад, сейчас мы мужика твоего доставим, – радостно потирал руки Зырянов, будто это к нему явились, его отыскали.
– Моего Егором зовут, – тихо сказала Фрося и кивнула стоявшим сзади Даше и Митьке: идемте, мол, наши дальше, в Подоляни. Обиделась, заметила Даша, и она на солдата: «тетка». И впрямь, какая тетя Фрося ему тетка? На десяток лет, может, старше, а он – «тетка». Хотя она, в черном платке, выглядит, наверное, намного старше своих сорока трех. Было ей отчего постареть: война, Ольга, дети. Даша видела, как стиснула зубы тетя Фрося, чтобы не заплакать.
Зырянов не отставал, он сделал несколько шагов вдоль плетня.
– Слушай, тетка, самогоночки нет лишней? На новые ботинки поменяю… Пригодятся, а?
Опять ненавистное обращение – тетка!
– Идемте-идемте! – торопила Фрося.
А Митька снова сцену разыграл, ремня на него нет. Крикнул солдату Зырянову:
– Молоко имеется – возьмешь?
– Молоко сам пей. Самогоночки нету? За ботинки, а?
– Молоко за так отдам – возьмешь? – И Даша услышала, как Митька тихо сказал: – Если возьмет, отдам. А отцу все объясню. Вон как спину бутылка давит…
Даша схватила его за рукав: отдаст, испугалась, молоко, так и норовит от него избавиться.
– Митька! – прикрикнула она. – Идем, хватит зубоскалить.
Он не стал сопротивляться, только спросил на прощание:
– Мы этой дорогой в Подолянь идем?
– Куда? – приложил Зырянов ладонь к уху. – В Подолянь? Этой. Через Соборовку, Бобрик… Передай тетке: пусть поменьше злится, а то не найдет своего Егора.
Фрося слышала голос солдата, но только не разобрала, что он говорил…
Прошли мимо колодца. Даша успела заглянуть в него: глубокий, воды не видно. Вот бы сейчас хоть глоточек, хоть полглоточка холодной колодезной воды! Но ведра на конце цепи не было. Даша усмехнулась своей наивности: откуда появится ведро? Ольховатка дальше от линии фронта находится, и то всех жителей эвакуировали. Здесь тоже одни военные, а тетя Фрося не разрешит идти к ним за ведром.
Забыла Даша одно время про воду – и пить ей долго не хотелось. А колодец напомнил. «Старый, наверное, он», – подумала Даша про колодец. И не без причины так подумала: вон как шибануло в нос гнилым деревом и грибами-поганками, что кучками приспособились расти на срубе. То ли дело у них колодец – никаких поганок! И вечный, потому что из цементных колец. Лучший в Карасевке! Отец каждое лето в эту пору чистил его. Надевал резиновые сапоги, шапку, фуфайку, и трое-четверо мужиков погружали его, безбоязненно садившегося на крепкий деревянный брусок, в пугающую звонким эхом глубину. Затем отцу спускали ведро. Он накладывал в него лопатой-обрубком ил, случайный мусор, белый песок.
Ведро поднимали, содержимое высыпали тут же, в метре от колодца.
Ведер восемь-девять обычно доставали ила и песка. Когда отец замечал, что ключ начинал свою новую, оживленную жизнь, он давал команду наверх: «Тяни меня!»
И вот, как сказочный герой, он появлялся на поверхности. Лицо в грязных брызгах, с сапог падали вниз звонкие капли. Ему помогали слезть с бруска, он, довольный, фыркал, стряхивал с рук грязь и первым делом просил: «Курить».
Даша, обычно в толпе ребятишек находившаяся тут же, чувствовала себя в такие минуты на седьмом небе. Еще бы! Вон какой смелый у нее отец! В холодную колодезную воду не побоялся опуститься! И заболеть не боится! Хорошо быть дочерью такого отца!
Тут хочешь не хочешь, а нос задерешь.
В этом году колодец не чистили. Видно, уж никто до конца войны о нем не позаботится. Только б не устал ключик пробиваться на поверхность сквозь ил и песчаные наносы.
До конца войны быть неприсмотренному и этому вот, самодуровскому, колодцу…
Шли теневой стороной: под ракитами, осинами, вязами, вишняком. Иногда на дорогу высовывались ветви яблонь, с зелеными еще плодами. Один раз Даша не удержалась от соблазна, на ходу малость подпрыгнула и сорвала яблоко. Небольшое – в ладошке пряталось. Хоть им, решила, немного жажду прогоню.
Откусила кусочек яблока – сморщилась от кислоты, как от зубной боли. Кое-как, однако, прожевала, стала глотать, а яблоко в горле застряло. Даша давай кашлять, чуть не задохнулась.
– Отрава! – И выбросила остаток яблока в дорожную пыль.
– Вот так-то зариться на чужое добро! – съехидничал Митька.
– А я и не зарилась, – огрызнулась Даша. – Просто сравнить с карасевскими яблоками хотела.
– Заливай-заливай…
Митька повеселел за последний час-полтора. То ли конец дороги предвидел, то ли втянулся и не чувствовал тяжести. Как бы там ни было, но на плечи он теперь не жаловался. И все чаще поддразнивал Дашу: он это любил больше всего.
Кончилась деревня, и за околицей ветер пронес запах сухой скошенной травы – солдаты же, наверное, где-то поблизости сушили или копнили сено. Даша подставила ветру лицо: очень уж она любила этот запах. Каждое лето в такую вот пору она ездила с отцом далеко за деревню, в дубовую рощу, косить сено. Отец косил, а Даша ворошила. Когда сено подсыхало, Даша сгребала его в небольшие копенки и в минуты отдыха, упав на копенку, наслаждалась бесподобным запахом трав. Тут были и кашка, и душица, и овсяница, и ромашка, и фиалка, и зверобой, и прочие разные травы, названий которых Даша не знала. Приятно кружилась голова от густого травянистого аромата, и Даша с неохотой поднималась с копенки, чтобы продолжать нелегкую сенокосную работу. Радость не покидала ее: впереди была ночевка на этом самом душистом сене. Темная звездная ночь, лесные крики непонятных птиц, странные шорохи в траве… В общем, впереди была сказка. Причем этих шорохов и звуков она не боялась: рядом находился отец. Даша обычно долго не засыпала, лежала с открытыми глазами и вспоминала, из какой сказки вот этот протяжный звук, похожий на волчий вой, из какой – вот это угрюмое уханье совы, из какой – вот эта соловушкина трель…
Ах, милое сказочное детство!.. Как скоро ты кончилось, ушло безвозвратно!..
Хотя – почему безвозвратно? Вот придет победа, вернется отец – и опять они пойдут на сенокос, И обязательно с ночевкой. Можно с собой взять еще и Сережку, если будет очень проситься. Пусть и он узнает лесную сказку. Заодно, глядишь, и косить, и грести сено научится…
Скорей бы сгинула проклятущая война!
Подумала: «Сегодня как увижу папку, так и скажу ему: „Ты после победы нигде не задерживайся, сразу – домой. И колодец, скажу, без тебя некому почистить, и сена мы не заготовили…“ Значит, так. Надо все по порядку ему выложить. Первое – про кума и про куму; второе – про имя ребенку; третье – про возвращение после победы. Все? Вроде все. Да, может, пожаловаться все-таки на мать? Зачем она петуха зарезала? Он самый сильный из всех соседских петухов был. А краси-и-вый!.. Не петух – огонь! С трудом от немцев его уберегли, а она: „Давай зарежем, на людей, сатана, стал бросаться, не дай бог, еще глаз кому выклюет“. Никому он ничего не выклюет, если не дразнить его. Курицу б лучше зарезали, квочку, например. Не послушалась меня, Сережку позвала голову петуху рубить. Сережке – все равно: что петуха жизни лишить, что котенка, что лягушку. Живодер какой-то… Теперь, папка, скажу, и будить нас некому: ни у кого из соседей часов нет. У Варвары были – поломались. Вот, скажу, уже нынче проспали. Спасибо тете Фросе – разбудила…»
Перед Соборовкой встретился неширокий ручей. Даша наконец-то напилась теплой безвкусной воды. Котомку не снимала, воду зачерпнула свернутым листом конского щавеля.
Митька тоже напился. Напившись, неодобрительно сказал про воду:
– Болото. – И небрежно перепрыгнул через ручей.
Фрося не пила. Она только смочила горячий лоб.
– Быстрее, дети. Скоро уж, кажется, придем.
И посмотрела на солнце: высоко ли оно, много ли в запасе времени? Ведь нынче еще и возвращаться нужно.
ЕГОР
В тот ранний рассветный час, когда Фрося будила Дашу и ее мать, рядовой Егор Тубольцев заканчивал измерять – где шагами, где ручкой лопаты – только что вырытый окоп.
– Так, – удовлетворенно отмечал он вслух, – глубина в порядке – метр двадцать; ширина, – перешагнул через окоп, – тоже, не менее шестидесяти сантиметров.
Затем прошелся вдоль зигзагов окопа: широких шагов – восемь. Как и положено. Задание рядовой Тубольцев выполнил!
И он весело подмигнул – знайте, мол, наших! – серому небу, подолянскому низкорослому лесу, молодые дубы которого буйно зеленели по бокам глубокого лога, подступая к самой деревне.
Теперь, после ночной работы (днем в целях маскировки рыть окопы было запрещено), полагалось и отдохнуть, поспать.
«День нынче будет жаркий, – глядя на высокие редкие облака, предположил Егор, – а в жару вряд ли хорошо поспишь». Только это слегка и огорчало. А в основном у него настроение было здоровое – настроение человека, в срок закончившего трудное, но нужное дело.
Егор взял лопату на плечо, сделал пяток шагов по направлению к деревне – и тут услышал свист шального снаряда.
Вот бы броситься тут ему назад, в только что вырытый окоп!
Залечь бы!
А он только присел…
Опоздала Фрося со своей иконкой…
МАКАР
Макар Алутин услышал взрыв, находясь уже далеко от Подоляни.
– Проснулись гады, – сказал он про фашистских артиллеристов.
Семидесятидвухлетний дед Петюков, лежавший на повозке, прошамкал ругательство своим беззубым ртом:
– Иуды… Ишкариоты…
Макар увозил из Подоляни последнего гражданского ее жителя.
В мае, при эвакуации, дед Петюков наотрез отказался покидать родные края. «Не штрашна мне шмерть! – упирался он перед армейским начальством. – А ешли умру – то на швоей земле. Не имеете права вывозить меня нашильно!»
И от деда Петюкова отступились.
Вот уж почти тридцать лет – с империалистической – деда мучил ревматизм. Чего только дед ни придумывал, какие только отвары ни пил, что только ни прикладывал, у каких знахарей ни побывал – ничего не помогало. У других людей с подобной болезнью лишь весной да осенью суставы ломило, а у Петюкова – почти круглый год. Или наоборот: весной и осенью его отпускало, а в жару и стужу корежило.
Вот и опять среди лета разболелись суставы, опухли, уже ни ходить, ни рук поднять не мог дед Петюков. Две ночи не спал. Пришлось солдатского доктора просить, чтобы подлечил.
А что доктор? Осмотрел, послушал – ревматизм. Дал какие-то таблетки и сказал: «Вам, отец, срочно в больницу нужно ложиться. Иначе – каюк». А дед: «Как ше я лягу, ешли наш район под врагом? А умирать не хочетша, до победы б неплохо дошить…»
Судили-рядили, порешили: вывезти деда от греха подальше в тыл, пока к его родственникам, в Лукашевку. Это в двенадцати километрах от Подоляни. Военврач снабдил его лекарством и обещал, что оно деду поможет.
Доставить деда Петюкова было поручено рядовому Макару Алутину.
И чуть свет они выехали: Макару приказано вернуться в распоряжение части сегодня же.
– Живей, милая, – погонял он ленивую пегую кобылку. Но ни добрым словом, ни кнутом не удавалось сбить лошадь с размеренного шага.
Дед Петюков зашуршал сеном – оно служило мягкой подстилкой, – простонал.
– Болят? – спросил Макар про суставы.
– Болят. Но пошле таблеток чуточку поменьше.
– Ну и хорошо. Потихоньку доедем.
И Макар примирился с предложенной кобылкой скоростью. Опустил вожжи и положил рядом с дедом ненужный кнут.
РОДИОН
Родион Алутин взрыва не слышал. Вчера он уработался: целый день шил комбату хромовые сапоги. Уже вечером, вручил их командиру, и тот, примерив, остался весьма доволен мастерской работой.
Комбат Шестов был ровесником Родиона – тоже тридцати пяти лет, – но как старший по званию и должности, отечески пожал руку рядовому:
– Уважил, что и говорить! Сроду таких сапог не носил: не жмут ни капельки. А голенища – гармошкой! И блестят – хоть вместо зеркала их используй. Уважил, рядовой Алутин! Ну что ж: я в долгу не останусь…
Родион стоял, опустив руки, и бессловесно улыбался, довольный похвалой.
– Иди отдыхай…
Вот потому и был у Родиона сон крепким и безмятежным – от хорошего душевного настроя.
ФРОСЯ, ДАША, МИТЬКА
Около пяти вечера Фросю, Дашу и Митьку, остановил патруль. В полукилометре от Подоляни, от лроходившей здесь первой линии обороны, остановил.
Все трое были немедленно доставлены в штаб батальона. Штаб находился в деревне, в хате-пятистенке, крытой толстым слоем соломы.
Шестов как увидел вошедших, так схватился за голову:
– А эти откуда?
Младший сержант доложил:
– Задержаны на дороге в деревню.
Шестов удивленно разглядывал каждого из непрошеных гостей и без конца повторял:
– Нет, как их пропустили раньше? Как они миновали Ольховатку? В такое время?! Да вы знаете, что за это будет?!
Кому «будет», Даша не поняла. Заметив, что Фрося оробела от грозных слов офицера (про Митьку и говорить нечего: в таких случаях он набирал в рот воды), Даша неожиданно для себя сделала отчаянный шаг вперед:
– Вы чего кричите? Мы к отцам пришли…
И Шестов осекся.
– Да нет, – вышел он из-за стола в своих блестящих сапогах, – вы меня не поняли… У нас запретная зона, сейчас посторонним находиться здесь категорически запрещено… Вот я и удивляюсь: как вас пропустили раньше, в Ольховатке?
– Очень просто пропустили, – спокойно ответила Даша. – Обыскали – и пропустили.
– Кошмар! – не верил в подобное комбат. – Без документов! Да за это, знаете, что может быть?.. Младший сержант, немедленно препроводить обратно!
У Даши похолодело внутри. Это что же: целый день шли – и напрасно? В двух шагах от отца им указывают от ворот поворот?
Она кинулась к Фросе, ее душили слезы отчаяния:
– Ну хоть вы упросите!
Фрося уже пришла в себя. Она сняла котомку, поставила ее у ног. Глядя в раскрасневшееся лицо Шестова, сказала:
– Хоть на минуточку, милый, разреши увидеться… На минуточку – и мы уйдем…
«Может, на колени перед ним упасть? – мелькнуло у нее в голове. – Быть рядом с Егором – и не увидеть его? Мыслимо ли это? Да он никогда и не простит. Да мои ноги обратно не пойдут…»
Но то ли силы покинули ее после долгой дороги, то ли грозный вид офицера подействовал, как бы там ни было, а Фрося почувствовала, что она больше не способна постоять за себя – ни лестью, ни нахрапом. «Вся надежда на Дашку», – подумала обреченно.
Комбат вернулся за стол.
– К кому хоть пришли? Фамилии?
Фрося с надеждой выпалила:
– Моего – Тубольцев Егор Григорьевич.
– Алутин Макар Герасимович, – вслед сообщила Даша и толкнула Митьку в бок: говори, мол, быстрей.
– Алутин Родион Михайлович, – тише всех сказал Митька. Шестов уставился на Митьку: послышалось что-то знакомое.
– Ну-ка, повтори громче.
– Алутин, Родион Михайлович, – повторил Митька громче, уставя глаза в земляной пол.
– Этого Алутина я знаю. Ты сын его, что ли?
– Сы-ын…
– Хороший у тебя отец, – более мягко заговорил Шестов. – Золотые руки у него… Младший сержант, Алутина ко мне! Из второй роты.
«Устрою Родиону свидание с сыном – и мы будем квиты за сапоги», – обрадовался комбат неожиданному повороту дела.
– А наших не позовут? – со слезами на глазах спросила Фрося.
«Эта женщина к Тубольцеву… А ведь его сегодня утром…» – вспомнил комбат. А сказать ей об этом не было сил. Представил, как она зайдется в крике, упадет в беспамятстве. Нет, пусть уж лучше обо всем из извещения узнает… В своей деревне…
Сказал холодно, словно не слышал вопроса:
– Вчера получен приказ свыше: посторонним на передовой находиться категорически запрещено!
– Так мы же шли… Хоть на минуточку… Только сказать кое-что да вот передать, – подняла Фрося котомку.
– Через Алутина передадите, – отрезал Шестов. – Все, разговор окончен. Не хочу неприятностей…
И вдруг похолодел: а ну как рядовому Алутину про Тубольцева известно… И он проговорится… Не избежать тогда крика… Надо что-то предпринять. А что конкретно? Ага!
Срочно вернуть младшего сержанта: пусть он предупредит Алутина. Чтобы тот молчал. А передачу можно взять – и у этой тетки, и у девчонки.
И Шестов, никому не доверяя, сам выскочил из хаты – за младшим сержантом, благо он еще далеко не ушел…
Из прохладной хаты Фрося с Дашей вышли на душную улицу, придерживая друг друга – будто под коленями им подрезали жилы.
Втроем – Митька почему-то тоже недовольный – они встали под кустом ивы, недалеко от хаты, в ожидании Родиона…
Когда под утро они подходили к Карасевке, услышали дальнюю сплошную кононаду. Это советские войска начали знаменитую в Курской битве артиллерийскую подготовку – на десять минут раньше противника…
