Текст книги "Льгота"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
9
Илья Трофимович наивно полагал, что после выписки-прописки жизнь его будет идти прежней колеей, а если Полина Максимовна Еськова попридержит язык за зубами, то и вообще никто не догадается про новые планы Чевычеловых. Да только обстоятельства не позволяли держать тайну той же Еськовой. Пришли из школы сверить список участников войны – как тут не сказать, что Илья Трофимович официально из Варваровки выбыл. Она при должности, и в таких случаях ей полагается быть точной.
Да и не только председатель сельсовета знала про будущий переезд. Догадывались работники почты – Чевычеловым райсобес почему-то перестал переводить пенсии. По секрету сообщил о задуманном Илья Трофимович секретарю парткома колхоза Талалаю, сухощавому, подтянутому инженеру-украинцу, приехавшему некогда в Варваровку по распределению и осевшему здесь. Попросил не снимать с учета – когда еще решится вопрос с квартирой. Маленькое нарушение устава? Но ведь если по-человечески, по-доброму разобраться в создавшейся ситуации, то можно и не заметить это нарушение.
И Талалай сказал Илье Трофимовичу:
– Не беспокойтесь, вы нам балластом никогда не будете. А про переезд лично я – молчок.
Уважал секретарь парткома Илью Трофимовича по-сыновьи. Именно он в свое время первым дал ему рекомендацию в партию, именно он поддержал молодого инженера, когда тот восстал против негодных методов районного руководства «Сельхозтехники», спекулировавшего дефицитными запчастями (Талалай тогда не только выступил на партсобрании, но и написал письмо в область). И такому человеку не пойти навстречу?
«Пусть старик устраивает свою жизнь как хочет – он это заработал, – подумал про Илью Трофимовича Талалай. – А если что – возьму ответственность на себя».
Но вот накануне Дня Победы секретарю парткома принесли на просмотр список участников войны, награждаемых ценными подарками. Напротив фамилии Чевычелова карандашом кто-то поставил знак вопроса. Талалай иронично улыбнулся: не только ему все уже известно.
Однако взял резинку и стер знак вопроса. Рассудил: не обеднеет колхоз, если купит один лишний подарок. К тому же, может, в городе вниманием Илью Трофимовича и обойдут. Там он человек новый.
С этим подарком получилась еще одна закавыка. Из-за него селу официально стало известно о предстоящем переселении Чевычеловых. Талалай задним числом пожалел, что стер вопросительный знак. Лучше б не выделяли подарка Илье Трофимовичу. А то не совсем красиво получилось.
В клуб на торжественное собрание Илья Трофимович пришел. Правда, несколько раз заглядывал в приглашение: идти – не идти? Не пойдешь, скажут: зазнался, откололся, а еще и не переехал. Пойти – вдруг кто съязвит: «И ты, Илья Трофимович, явился? А говорят – ты уже городской…»
Посоветовался с Верой Игнатьевной. Та твердо высказала свое мнение: нужно идти. Простым гостем.
Илья Трофимович надел свой лучший темно-синий костюм-тройку, ослепительно белую рубашку с галстуком, обул отливающие глянцем коричневые туфли, повседневную фуражку-восьмиклинку сменил на легкую шляпу.
На левый лацкан костюма приколол орденские планки. Поначалу хотел надеть орден Красной Звезды, медали, но решил на сей раз не выделяться. И впрямь, нынче он гость вечера и должен держаться скромно.
Он и в зале сел скромно – в последнем ряду.
Доклад делал секретарь парткома. После общей его части Талалай перешел к местным делам и заботам. Не забыл упомянуть фамилии фронтовиков, которые ныне пользуются всеобщим уважением. Среди них…
Илья Трофимович напряг слух. Не дай бог, упомянет и его: «Я ведь в селе уже сбоку припека».
Но тут же подумал иначе: «А не упомянет, многим будет невдомек, почему обошли вниманием Чевычелова? Начнут в перерыве расспрашивать, допытываться – у того же Талалая да и у меня. Тогда придется отвечать честно, что пока нежелательно».
– Скворцов Михаил Петрович, Кононов Никита Иванович, – перечислял Талалай ветеранов, – Конорев Гавриил Демьянович… Чевычелов Илья Трофимович.
У Ильи Трофимовича отлегло от сердца: назвал секретарь и его. Пусть последним, но назвал. Молодец Талалай. «Знает, что я уже чужой здесь, а не забыл и меня».
Однако заметил, что несколько человек – с разных мест – повернули голову в его сторону. Почувствовав на себе взгляды, Илья Трофимович съежился. Ему показалось, что каждый взгляд был начинен укором и осуждением: «Ты, мол, зачем явился сюда? Талалай ведь случайно назвал твою фамилию, перебежчик Чевычелов! Так что не радуйся-то здорово».
Тем временем доклад окончился, и на стол президиума стали выносить из-за кулис какие-то пакеты, коробки, свертки. «Подарки, – догадался Илья Трофимович. – Я свой вчера в городе получил. Райисполком собирал всех неработающих пенсионеров-фронтовиков, и сам военком нам вручал подарки. Мне подарили электробритву».
И он стал продвигаться к выходу. Предвидел, что и ему приготовлен подарок. А он уже свой получил, посему надо потихоньку выйти, чтобы не сказали потом: «Илья Трофимович-то наш двух маток сосет: и в городе, и в селе».
Но только он выбрался в проход, как в притихшем зале раздался зычный голос председателя колхоза:
– Чевычелов Илья Трофимович! А ты куда? Мы тут переходим к самой приятной процедуре…
Илья Трофимович замешкался, стушевался. Уронил шляпу, поднял ее, хотел все-таки выходить, но со всех сторон вдруг услышал голоса:
– Куда же вы?
– Подарок сначала получите.
– Трофимыч, ай с сердцем что?
А кто-то даже попридержал его сзади за пиджак.
Председатель колхоза краснощекий здоровяк Антипьев уже вышел на трибуну, в руках держа тот самый список, в котором напротив фамилии Ильи Трофимовича был стерт знак вопроса.
– Чевычелов, ай тебе некогда? Ай у тебя семеро по лавкам? – добродушно, не скрывая иронии, гремел с трибуны Антипьев. – Тогда мы с тебя первого и начнем, хоть ты по алфавиту и последний.
Илья Трофимович был в смятении. Возвращаться на свое место? Вот тебе и скромняк, скажут, как услышал про подарки, так сразу и вернулся.
– Итак, – продолжал Антипьев, – начнем с Чевычелова. По решению правления колхоза, парткома…
Что, Антипьев и впрямь решил пригласить его за подарком первым? Но ведь это насмешка, явная насмешка. К тому же получил он уже один подарок и второго ему не нужно. И явился он сюда не за ним, а по совести. Совесть ему повелела отметить День Победы вместе с земляками.
– Мне уже вручили; – сорвавшимся голосом крикнул в сторону Антипьева Илья Трофимович и, пригнувшись, чтобы понезаметней было (а на него смотрел уже почти; весь зал), вышел в фойе. Закрыл за собой дверь и тут же замер, соображая, правильно ли поступил.
Аншпьев и здесь был слышен:
– Как вы знаете, товарищи, Чевычелов покидает наше село. В город подается. Но, учитывая его прежние заслуги, мы решили все-таки…
Обычно малость медлительный, флегматичный, Илья Трофимович сейчас выскочил на улицу из фойе подобно резвому мальчишке. А по улице шел домой будто в непроглядной темени – ничего не видел и ничего не слышал.
10
За неделю до смерти бабка Ульяна вдруг оклемалась. Сама поутру встала с кровати, сама оделась и, к удивлению Веры Игнатьевны, кормившей кур, вышла на улицу. Села на лавочку, прищурила глаза, посмотрела на солнце.
– Хорошо-то как.
В охотку позавтракала! – молочным супом с лапшой.
Выздоровела бабка Ульяна, и в доме как-то сразу стало светлее, свежее, у Ильи Трофимовича и Веры Игнатьевны исчезло гнетущее душевное состояние. Хоть и пожила свое бабка Ульяна, а все равно тяжело было наблюдать за ее медленным умиранием.
После завтрака бабка Ульяна снова попросилась на улицу.
– Там куры, воробьи чирикают, теленок – все веселей, – сказала. – А в хате, как в темнице.
Сел рядом с матерью и Илья Трофимович. Пока она хворала, он не решался посвятить ее в планы переезда. Боялся, что неправильно поймет его и Веру Игнатьевну, подумает, будто бросить ее хотят.
Начал он издалека. С последнего приезда Андрея. Потом перешел на холодную снежную зиму, когда нужно по два раза в день отапливать хату.
Бабка Ульяна слушала-слушала осторожные речи сына, а потом неожиданно перебила его:
– А я вот умру, вы возьмите и переедьте к Игорю. У него не надо топить.
Илья Трофимович растерялся: неужто мать подслушала его разговор с Андреем? Наверное, подслушала. Сама она до этого додуматься не могла.
А впрочем, важно ли это, откуда пришла к ней такая мысль. Главное – и мать за переезд. Это облегчало разговор с ней.
– Нам и Андрей советует, – сказал он. – Мы уже и хозяйство на тебя переписали. Мы у тебя, мам, сейчас вроде квартирантов – выписаться с Верой успели.
– Ну и молодцы. Чего вам тут грязь месить?
– И то верно. Только, мам, случись что с тобой, кому хата достанется?
– Как – кому? Тебе.
– Мы ведь с Верой уже тоже в годах.
– Ну Игорю. Можно Игорю оставить?
– Можно. Только по завещанию.
– Это как?
– А бумагу такую ты должна написать. Мол, после моей… – Илья Трофимович не мог вымолвить слова «смерти» и сделал паузу: мать, надеялся, поймет. – Короче, должна хату Игорю завещать.
– Как же я напишу? Я еле расписываться умею.
– Мы с Верой уже приготовили. Тебе только подпись поставить…
Сказал это Илья Трофимович и осекся. От стыда покраснело не только лицо, но и лысина. Будь мать в полном здравии, она наверняка отчитала бы его: «Каким ты, Илюша, стал мелким и расчетливым. Раньше бы совесть тебе не позволила заранее готовить завещание – вдруг я не соглашусь! – а теперь с совестью у тебя не все в порядке, в разладе вы. Это ж надо дойти до такого: без моего ведома состряпать бумагу и ждать удобного случая, чтобы подсунуть ее на подпись. Не о здоровье моем больше печешься, а о кончине… И Вера твоя тоже хороша…»
Но бабка Ульяна тихо произнесла:
– А на слово не поверят?
– Не поверят.
– Ну давай твою бумагу. Может, с горем пополам нацарапаю фамилию. Больно длинная она у нас…
– Не к спеху это. Вот в хату зайдешь, там и подпишешь.
Через неделю, второго июня, бабка Ульяна скончалась.
От Андрея пришла телеграмма: «Приехать на похороны не могу, лежу в больнице».
Другой телеграммой – в тот же день – прислал перевод на двести рублей.
11
Согласно закону, наследство на Игоря можно было открыть только через шесть месяцев – в декабре. Илья Трофимович и Вера Игнатьевна резонно рассудили: оставлять хату, когда она официально никому не принадлежала, не то что опасно (кто ее тронет? Да и Дарья присматривала бы за ней), но безнравственно. Это все равно, казалось им, что оставить в беде беспомощного человека.
Решено было посему минимум год с места не трогаться.
Жизнь, однако, вносила в их расчеты свои поправки.
Как-то, под вечер уже, позвонила Илье Трофимовичу Еськова. Голос плачущий, расстроенный.
– Ты чего, Максимовна, уж не обидел ли кто? – поздоровавшись, спросил Илья Трофимович.
– Да тут железный человек не выдержит… Знаете Шуру Быкову? Что за кладбищем живет? Крикливая такая – рот не закрывается. Так вот, час назад была у меня. Просит справку, что она здесь не живет. Хочет прописаться в городе у дочери, чтобы той расширили жилплощадь. Ну, я и говорю: «Продавайте хату – и выписывайтесь, я не против. Здесь за вами жилье числиться не должно». Эх, как она понесла на меня! Ты, говорит, делаешь одолжение только тем, кто тебе нравится! Вон родственника своего, Чевычелова, дескать, выписала и не заставила продавать хату, а я, рядовая колхозница, должна без угла оставаться! И вообще, заявила, ты, наверное, Максимовна, взятки берешь… Я этой Шуре и так, и этак объясняла, что Илья Трофимович перевел свое хозяйство на мать… Ничего она не поняла. Хлопнула дверью, заявила, что будет жаловаться в обком… Я, Илья Трофимович, жалобы не боюсь, мы с вами все дела оформили без нарушений, но обидно, когда служишь людям верой и правдой, но однажды не угодишь – и тебя готовы обвинить во всех смертных грехах… Вот я сижу и реву… Взятки беру… Да я вон на свои деньги половой краски для сельсовета купила…
– Успокойся, Максимовна, знаю я эту Шуру Быкову: дрянь-баба. Пусть пишет. Приедут с проверкой – к тебе не придраться. И у нас все законно.
– Я знаю, что законно. Но просто так вам позвонила. На всякий случай…
Илья Трофимович еще сказал Еськовой несколько успокоительных слов, и они простились.
Опустил он трубку и призадумался. Присел за стол, уронил голову. Дела-а…
Да, пока, до второго июня, все было законно. Но теперь, когда не стало матери, въедливый проверяющий – а Быкова жалобу накатает, он не сомневался! – может кое к чему и придраться. На каком основании, Илья Трофимович, спросит, вы держите корову и другую живность? Что, и не думаете с ней пока расставаться? Но это ж нарушение известных инструкций и положений! Товарищ Еськова, а вы куда смотрите? Почему не пресекаете своевольничание?
Ни за что ни про что попадет Максимовне.
Так стоит ли ее подводить?
Он вышел во двор. Утром пролился дождь – мягкий, июльский, солнце не показывалось целый день, но было тепло.
Илья Трофимович позвал с огорода Веру Игнатьевну – она рвала для поросенка бурачные листья. Вера Игнатьевна отмахнулась: погоди, мол, вот нарву полную корзину, тогда и приду.
Илья Трофимович в нетерпении нервничал, ломал пальцы. Дальнейшую их жизнь нужно обговорить сейчас же, немедленно, иначе покоя он себе не найдет. Впрочем, тут и обговаривать нечего. Вера Игнатьевна тоже не враг Еськовой, тоже не захочет ее подводить, а следовательно… Первое: нужно срочно продавать корову. Второе: поросенок. Резать его сейчас нет никакого смысла. Разве что на рынок в город отвезти. Но как быть без сала им самим, Игорю? Сало у Чевычеловых любят. Причем свое, не покупное. Нет вкуснее – особенно зимой – еды, чем сало с морозца да горячая картошка, сваренная в мундире! Или без картошки, а просто с хлебом и чесноком.
Поросенка можно, пожалуй, поместить к Дарье, чтобы глаза тут никому не мозолил, не вызывал кривотолков. Сарай у Дарьи просторный, найдется уголок их боровку. Вера Игнатьевна будет за ним ухаживать, так что беспокойства Дарье не прибавится.
Куры. Старых можно тоже передать Дарье. Смешаются с ее, и неизвестно будет, чьи и сколько снесли яиц? Не беда, сестры как-нибудь договорятся.
Цыплят же можно оставить у себя. Цыплята нареканий наверняка не вызовут, а, в случае чего, он скажет, что цыплят сведут осенью, когда они подрастут.
Было еще у Ильи Трофимовича пяток кроликов. Эти тоже пусть остаются до осени.
Так он решил, так они поступят. И Вера Игнатьевна противиться не будет. Она уверена, что муж ее худо не поступит. Все продумает до мелочей. Обман с поросенком? Да велик ли он?
Подошла наконец Вера Игнатьевна, поставила у ног корзину с ботвой, стряхнула с фартука капли дождя, села на лавочку рядом с мужем.
– Ну, что у тебя?
Илья Трофимович передал разговор с Еськовой, высказался насчет коровы, поросенка и кур.
Вера Игнатьевна посмурнела. Да, не ожидала она такого поворота событий. Но что делать? Раз уж рискнули, раз заварили кашу с переездом, надо ко всему быть готовыми. Мы, рассуждала, хитры, да хитрость наша вроде воды под тонким льдом, чуть дотронешься – и она уже на поверхности…
Сказала:
– Корову жалко. Хорошая у нас корова. По двадцать литров дает и почти весь год доится. – И вдруг вспомнила: – Да, а кошку куда?
– Кошку? Возьмем с собой. Пусть Оленька играется.
Помолчали. Вера Игнатьевна медленно вытирала фартуком мокрые красные руки.
– А я и не горюю, что дело ускорилось, – нарушил молчание Илья Трофимович. – Это ж сколько забот про корма с плеч свалится!
– Да, но тогда нам и самим съезжать нужно, – все тем же озабоченным голосом сказала Вера Игнатьевна. – А то что подумают? Скотину-де сплавили, а сами живут и переезжать не думают. Та же Шура Быкова опять к Полине Максимовне прибежит, начнет возмущаться.
– Но я не представляю, как мы будем ютиться у Игоря. Их стесним, нам неудобно будет…
– Другого выхода нет. Если не хотим подвести Полину Максимовну. Да и лишние пересуды нам зачем? Ничего… В декабре Игорь оформит наследство, а весной уже вернемся… дачниками.
12
Дарья жила одна уже более двадцати лет – с тех пор, как сын, окончив десятилетку, поступил в педагогический институт. Приезжал, правда, на каникулы, но ведь месяц-полтора тех каникул пролетали будто один день. Не успевала поговорить с сыном, как следует выпытать у него все-все про студенческую жизнь, а ему уже нужно было уезжать.
И опять наступало одиночество. Ложилась одна и вставала одна. Словом не с кем было перекинуться. Разве что с курами, с котом да на поросенка, который опять плохо поел, прикрикнет.
Конечно, виделась она в течение дня с соседями, с Верой Игнатьевной, но общения с ними были мимолетными, на ходу, а основное-то время суток была одна.
Ко всему привыкает человек, привыкла к одиночеству и Дарья – женщина самолюбивая, своевольная, с характером, короче.
Характер ее проявлялся, в частности, в том, что и после отъезда сына держала Дарья хозяйство свое в порядке. Ни в чем не хотела уступать семьям, где были молодые мужики и молодые женщины. Не меньше других сажала картошки, бураков, капусты, огурцов, кукурузы. Все время держала корову, и только лет пять назад, когда стало сдавать здоровье, Илья Трофимович и Вера Игнатьевна с трудом уговорили ее продать Лыску, пощадить себя. Молоком, убеждали они, мы тебя обеспечим, а здоровья тебе не даст никто.
Самым тягостным временем для Дарьи была осень и зима. День в эту пору был с воробьиный скок, поздно рассветало, рано темнело, и уже в пять-шесть часов вечера, покормив поросенка и кур, она оставалась без дела. Ужинала кусочком сала да чаем с рафинадом и тревожно поглядывала на часы-будильник: тикали они, а стрелки, казалось, стояли на месте – так медленно продвигалось для нее ненавистное осенне-зимнее время.
Пробовала заняться чем-либо; вспомнив молодые годы, начала вязать. Да только не те стали глаза, пальцы распухли, и крючок не слушался ее.
Затем придумала еще одно занятие – чтение. Последний раз книжку она читала, когда сын учился в первом классе. Помогала ему одолеть букварь, а потом и «Родную речь». Но вот он научился читать быстрее матери, и надобность в ее помощи отпала.
Дарья взяла у Веры Игнатьевны первую попавшуюся книжку – «Бесы». Толстая, на много вечеров, прикинула, хватит. Да и название на сказку похоже.
А стала читать – никакой сказки не обнаружила.
Длинно и скучно. И ее потянуло в дрему.
За два вечера одолела восемь страниц, а на третий вечер «Бесов» вернула: «Свет плохой, глаза умариваются».
Чевычеловы – это лет пятнадцать назад было – тогда как раз телевизор купили. Еще черно-белый. Вера Игнатьевна и предложила сестре:
– Приходи, нынче кино будет.
Понравился Дарье телевизор. Теперь она чаще прежнего наведывалась по вечерам к сестре. Не злоупотребляла гостеприимством, каждый раз приносила тысячу извинений, на что Илья Трофимович говорил:
– Втроем, так оно и веселее. Да и Игорю, гляжу, теткины визиты нравятся – каждый раз конфетами балуешь.
Прошлой зимой, когда приезжал Андрей, она к Чевычеловым вечеровать не ходила. Вера Игнатьевна приглашала ее, а она ссылалась на недомогание. На самом же деле рассуждала так: «Андрею с Ильей наверняка надо о чем-нибудь, личном поговорить, а я мешать буду. Ничего, потерплю, а уедет Андрей, тогда телевизор и погляжу».
Пеняет она сейчас на свою тогдашнюю вежливость. Нужно было, нужно и при Андрее ходить на телевизор. Это он сбил с панталыку Илью с Верой, он им напел про прелести городской жизни. И, присутствуй она при тех разговорах, узнай раньше про них, может, сумела бы разубедить и зятя, и сестру не трогаться с места. Как-никак, а у нее свой человек всегда рядом был. Вера хоть раз отказывала ей в помощи? Скажем, огород посадить-убрать. Картошку в погреб опустить одному не очень сподручно. А Вера всегда тут как тут: не звала, бывало, ее Дарья, а она словно чуяла, что сестре нужно помочь. Да и Илья не был чужим человеком. Вон и шифер для хаты в свое время достал, и забор подладил, и трубу почистил, и дрова ей всегда колет… Да мало ли он ей сугубо мужских дел переделал!
И что теперь? Телевизор – ладно, жила без него и ещё проживет, хотя, как вспомнит те, давние, одинокие вечера, оторопь берет. Страшнее другое: близких людей лишается. Пусть не навсегда, пусть летом они будут здесь, в Варваровке, но ведь гости они уже в селе, что там ни говори. Не покличет она теперь Веру: «Иди, сестра, отведай пироги с маком – такие вкусные, такие вкусные». И сестра ее не позовет: «Я лещей нажарила, зайди хоть попробуй…»
А затоскует вдруг, душу не с кем будет отвести. А занеможет, так кружку воды теперь ей никто не подаст.
И Дарья, утерев повлажневшие глаза, вспомнила горькую послевоенную частушку: «Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Самой придется и дрова колоть, и забор ладить, и трубу чистить.
Дарья вскочила с низкой лавочки у крыльца, направилась к Чевычеловым. «Поговорю напрямую с Ильей и Верой, – решила, – скажу: не стыдно вам оставлять на произвол судьбы одинокую пожилую женщину? Если не потеряли совесть – поймут меня, глядишь, раздумают с отъездом. Не беда, что прописку в городе оформили, можно таким же манером и переоформить. Неладное дело затеяли вы, скажу. Станете после каяться, да поздно будет. Да и не только вас, скажу, ваш отъезд касается. Он и меня больно зацепит».
Стоял тихий вечер. На электрических проводах вдоль улицы, будто нанизанные, сидели ласточки-касатки. Иногда какая-нибудь из них взлетала и, сделав небольшой круг, возвращалась обратно.
В воздухе стояла дорожная пыль, не осевшая еще после того, как прогнали коровье стадо.
Дарья резко отворила калитку Чевычеловых.
Илья Трофимович возле хаты поливал из лейки цветы. Посаженные заботливыми руками Веры Игнатьевны, они росли тут клумбами-квадратиками: гладиолусы, георгины, флоксы, крупноцветковые ромашки…
Дарья уставила на Илью Трофимовича возбужденный взгляд. Спросила, как выстрелила:
– Где?
– Кто?
– Вера.
– Возле коровы – где еще?
Из коровника слышалось два женских голоса.
– С кем она там?
– С Оксаной Григорьевной.
– Учительницей, что ли?
– Ага. Пришла посмотреть, как корова доится, сколько молока дает.
– Зачем?
– Покупает она…
Дарья растерянно приоткрыла рот.
– Как – покупает?
– Просто. Не везти же нам корову в город.
«Вот оно что! – дошел до сознания Дарьи смысл слов Ильи Трофимовича. – Значит, уже насчет коровы сторговались, все корни подрубают… А я, дура, летела уговаривать Илью с Верой. Напрасно, напрасно…»
– Может, и хату продаете?
Илья Трофимович поставил лейку у ног, по-женски уставил руки в бока. Снял фуражку, почесал лысину. Взгляд его выражал безразличие, отрешенность.
– Хату, Дарья, ты знаешь, мы продавать не намерены. Но покупатели уже находились. Юрий Петрович Першин, кладовщик, – для своего сына. Пятнадцать тысяч давал. Я его разочаровал: погодим, дескать, с продажей. Да и на Игоря хата завещана… А вчера еще одни покупатели явились. Две старушки, я и не узнал, чьи они. Раз заглянули в калитку, другой, потом обошли нашу усадьбу со всех сторон и снова появились в калитке. Я тут не выдержал и спросил: «Что, бабушки, угодно?» – «Хату вот смотрим», – отвечают. – «Для чего?» – «Как для чего? Может, она нам приглянется». – «Так я не продаю». – «Неужто? А в селе только и разговоров: Илья Трофимович корову с хатой продает. Враки, значит?» – «Враки, бабушки…» Ну и дела пошли, – качнул головой Илья Трофимович. – Не удивлюсь, если завтра услышу, будто мы с Верой на луну летим. – Он иронично ухмыльнулся.
Дарья тоже ухмыльнулась. Однако ухмылка ее скорее была похожа на выражение глубокой боли.
