Текст книги "Близкие люди"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
16
Когда ни иду по деревне, Сергей Максимович навстречу. Старый уже, седой, толстый нос оброс волосами, одно ухо у шапки висит (он почти все лето в шапке ходит), другое – подоткнуто, а фуфайка – будто стая ворон напала на Сергея Максимовича и повыдергала из фуфайки клочья ваты. И когда бы мы ни встречались, он каждый раз волочил сухую связку хвороста.
– К зиме готовитесь? – киваю я на хворост.
– К ней, браток.
– Так тепла-то от хвороста – пшик один.
– Это верно. Дрова да уголек у меня имеются, да только и хворост не помешает. Пусть во дворе лежит, он есть не просит… Ты бы зашел когда-нибудь ко мне, что ли.
Обменяться с Сергеем Максимовичем несколькими словами я еще могу, а чтоб в гости – ни-ни. Боюсь я этого человека, не люблю. Может, зазря – ведь ко мне-то он хорошо относится. Да только сердцу не прикажешь…
И все началось с одного случая.
Невеселой весной сорок седьмого года Сергей Максимович со своими сыновьями обвешал все тополя, яблони возле своей хаты скворечниками. Деревенские ходили и посмеивались: «Ай Максимычу делать нечего, что ребячеством занялся?» И никому в голову не могло прийти, что задумал Сергей Максимович.
А однажды вечером Никита Комаров, живший напротив, принес ему подбитые сапоги – назавтра Сергей Максимович собирался в район ехать – и застал семью за неблаговидным занятием: скворцов ощипывали. Тут наконец и допетрил Никита, почему в скворечниках у его соседа такие большие отверстия – чтоб рука пролезала.
Ну и заговорила деревня. Тогда Сергей Максимович велел сыновьям поснимать скворечники все до одного. Поснимать они поснимали, да только люди теперь, приближаясь к усадьбе Сергея Максимовича, переходили на другую сторону.
17
Выйдя из сельмага, я зажмурился от бьющего в упор солнца, заслонил глаза рукой, чтобы привыкнуть к яркому свету после полутьмы магазина. И вот, пока я стоял на сельмаговском крыльце и жмурился, ко мне подошел худощавый человек и бесцеремонно толкнул плечом в плечо:
– Привет!
Я от неожиданного толчка зацепился ногой за ногу, чуть не уронил сверток и готов был рассердиться. Но толкнувший меня мужчина, – примерно мой ровесник, определил я, – дружески улыбался. Я часто заморгал, силясь вспомнить, кто передо мной стоит.
– Аль не признаешь друзей детства? – видя мою растерянность, спросил подошедший. – Вместе ведь учились.
Не признавал, ей-богу, не признавал я. Неужели это Юрка Лобатик – у того тоже всегда нос облезал? Но у Юрки, помнится, круглой мордочка была, а у этого она продолговатая. Скорее, это – Колька Куравлев.
А вдруг не Колька?
Я протянул руку навстречу, покраснев, ответил:
– Как не признать? Грешно было бы…
Но кривил я душою: по имени назвать друга детства так и не решился… Я уже полчаса назад, по дороге из Хорошаевки в Болотное, погорел на этом деле. Остановила меня полная молодая женщина, тоже вот так поздоровалась. Ну и я, естественно, поздоровался, Лидой ее назвал – была у нас в классе толстушка Лида Быкова, кому еще такой быть? А она, эта женщина, упрекнула меня не без обиды: «Не помнишь, что ль? Лида – та в городе, а я – Анька Черепанова. Да ты ж меня как-то за то, что по арифметике не подсказала, в крапивный ров толкнул!.. Зазнался ты, смотрю…»
Кто б мог подумать, что Анька, тонкая когда-то, как лозина, вот такой со временем станет?!
Более тридцати лет не живу я в родных местах. И за это время сильнее всего, заметил я, изменились люди. Хаты, те как стояли, так и стоят. С той лишь разницей, что многие подновлены, перестроены, вместо соломенных крыш шиферные теперь на них да цинковые. Ну, деревья подросли, а не так уж чтоб неузнаваемо. С людьми ж непонятное творится, особенно с молодыми, с моим вот поколением, например: толстеют, лысинами многие обзаводятся.
Вот и в этом друге детства поди попробуй признать Юрку или Кольку.
Попросил он, друг этот, меня подождать минуту, пока в сельмаг заглянет. И я стоял теперь, ожидал, голову ломал, как называть его. Не ошибиться бы, как с Анькой было, а то еще впрямь сочтут за зазнайку: вот, мол, жил не жил в городе, а уже и зазнается, мы его, дескать, помним, а он, такой-сякой, нос кверху, своих однокашников забыл. Да мыслимо ли это – забыть?
Друг детства действительно обернулся скоро – папиросы покупал.
– Вот и порядок! – ликующе объявил он, открывая пачку «Севера». – Айда теперь ко мне. – И протянул мне папиросы: – Бери!
Из прорванного квадратика выглядывало несколько папирос. Я из уважения взял «северину», хотя давно уже не курил. Прикуривая из рук друга детства, я обдумывал, как бы это повежливее отказаться от приглашения. Дело в том, что у меня были другие планы: я пришел в Болотное дядю Петю навестить, Дуниного неродного сына. В сельмаг завернул за пряниками-конфетами – не принято у нас с пустыми руками в гости приходить.
– Слушай, – как бы извиняясь, сказал я, – может, в следующий раз поговорим, а? Завтра, а? Я еще не уезжаю… Я сейчас, понимаешь… к дяде Пете собрался…
– Фью, – присвистнул друг детства. – Мы ж на минутку забежим. До завтрева нельзя – завтра меня в «Сельхозтехнику» вызывают. – И он, не ожидая моего согласия, взял меня за локоть. – Пойдем, пойдем: не откладывай на завтра то, что можно отметить сегодня…
Повернули налево от сельмага. Значит, это не Юрка Лобатик ведет меня, соображал я, Юрка направо живет. Да и не курил он, а этот аж хрипит от табачища.
Шли мы средним шагом. Солнце по-летнему светило, отражаясь в цинковых крышах слепящими искрами; пахло картофельной ботвой; багряно горела листва на кленах. Хорошо на родине…
– Ты по-прежнему в Перми? – спросил друг детства.
– Там же, – ответил я, разглядывая Болотное. Деревня эта длинная, километра на три протянулась – не то что наша Хорошаевка. В левой стороне ее я давно не бывал – теперь вот разглядывал – хаты, деревья, заборы, петухов на заборах.
– Как живется?
– Ничего.
– Ну и слава богу.
Неловкость моя не проходила. То, что со мной был не Юрка Лобатик, – это точно. Юрка, вспомнил, еще и лопоухим был, лобастым, а у этого уши к голове прижаты, лоб ровный, узкий. Никакого сходства!
На одно я надеялся: догадаюсь-де по какой-нибудь житейской или другой детали, к кому в гости иду. Специально и расспрашивать друга детства стал.
– А вы тут как поживаете?
– Мы-то? Мы по-старому: сеем, пашем, едим да детей плодим…
– Сколько наплодил-то?
– Пока – двоих, третий в животе, четвертый – в мечте…
– Неплохо для начала! – повеселел я от таких ответов, приметив, что подходили мы к хате Мишки Железникова. Если повернем к ней – значит, Мишка со мной. Мишка! Я ему, помнится, однажды чуть глаз из рогатки не выбил…
– У отца живешь? – спросил я на всякий случай.
– Отстроился… В собственном! – с чувством гордости и независимости ответил друг детства.
«Это хуже, – в свою очередь подумал я, – это осложняет дело».
Взошли на деревянный мосток через безымянный ручей, разделявший Болотное на две половины. Вспомнил я, как однажды Мишка Железников тонул возле мостка – в первом классе, что ли. Шли мы гурьбой из школы, Мишка и решил храбрость свою показать. Вода холоднющая в ручье была – май стоял, – судорога Мишку и схватила. Да и плавал он плохо. Еле спасли…
Если вел меня Мишка, то он должен это помнить – такие случаи на всю жизнь в память врезаются.
Я замедлил шаг на мостке, кивнул на ручей:
– Помнишь, как чуть не утонул? Как спасали тебя?..
Друг детства наморщил лоб, припоминая, несогласно завертел головой:
– Путаешь с кем-то. Я с пяти лет плаваю, а в техникуме по этой части чемпионом был. До сих пор грамоты храню.
Попал я пальцем в небо, но не стушевался, нашелся:
– Может, и путаю, давно ведь было…
Мишка Железников, значит, тоже отпал.
– А ты помнишь, как на мосту мы, болотнинские, с вами, хорошаевскими, дрались? Вот дурачье было. Я тогда тебя по голове палкой, ты – брык и с копыток. А за что? Смешно теперь и вспомнить…
Было дело, не ладили порой ребята Болотного и Хорошаевки. Как-то мне действительно набили шишку, но я не заметил тогда, кто меня ударил, и вот теперь, через столько лет, выяснилось… Только кто же он, давний-давний мой обидчик, который теперь с дорогой душою вел меня к себе в гости?
– Да, чего только не случалось в детстве… Тебя или не тебя за самопал чуть из школы не исключили? – продолжал я осторожно искать те самые детали, по которым можно было бы признать друга детства.
– Не меня, – ответил он. – Это Витьку Лукачева. Я по гнездам мастак был, гнезда разорял, а потом птичьими яйцами девок обляпывал.
Кто же это таким был в классе? Санька Пушков? Ну, тот, как на Север завербовался, так и не вернулся, осел там. Яша Лопатин? Но тот рыжий-рыжий, как огонь. А этот русый, глаза большие, бровей почти нет…
Казалось, все из детства помнил, а вот кто гнезда разорял – хоть убей! – запамятовал. Сам я тоже разорял, многие разоряли. Особенно грачам доставалось. Их яйца, если они свежие были, мы даже пили.
Прошли еще метров пятьдесят-шестьдесят, и друг детства резко остановился.
– Стоп, машина! – взял он меня за рукав. – Приехали. – И показал на новый пятистенок, от которого еще пахло свежеструганным лесом и известкой. – Вот хоромы мои, прошу проходить…
Я хотел еще задать какой-то наводящий вопрос, но осекся на полуслове и послушно последовал за другом детства.
Не успел я вымыть руки, как стол был накрыт.
– Вот ты говоришь, что у тебя в месяц около двухсот выходит, – рассуждал через пять минут друг детства. – Но и у меня не меньше получается. Так ты где берешь молоко? В магазине. Мясо? В магазине. Картошку и овощь всякую? Там же. А я со своего огорода. Почти за так… – При этом он подмигнул своей жене, сидевшей рядом с ним. Жена, Мариной ее звали, улыбнулась: я-де знаю цену этому «почти за так», но промолчала. – Посуди теперь, – продолжал друг детства, – кто из нас лучше живет? То-то! Поверь мне: скоро из города в деревню народ бежать будет. Особенно если разрешат хаты горожанам продавать…
Я не перечил, хотя уверен: этого не произойдет. Что на лето в деревню городских все больше будет сбегать – не сомневаюсь, тут закономерно все: научно-техническая революция настолько утомляет человека, что снять эту утомляемость может только первозданная природа, только речка, луг, роща, а не огороженный с четырех сторон – опять же городской! – санаторий. Но я, повторяю, не перечил. Пусть, думал, наслаждается друг детства своей философией.
– К кому это я вчера попал? – спросил я утром у Дуни. – Он меня другом детства называл, а я его так и не признал. – И рассказал ей все приметы: где стоит хата друга детства, какой он из себя и прочее.
Дуня в два счета догадалась:
– Да Славка это, Калужских. Он механиком в колхозе…
– Неужели?
– А кто ж еще? Славка недавно построился, и детей у него двое, а жена беременная…
Вот это да! Вот это изменился человек!
Стесненный у нас разговор получился, натянутый. А все потому, что при первой минуте встречи, у сельмага, я соврал Славке, будто узнал его. И все время боялся выдать свою ложь…
Ах, как нехорошо получилось!
18
Ну и молодец же Славка! Когда он появился в двери, я не поверил своим глазам: не мираж ли?
– Извини, – сказал он, снимая мокрый брезентовый плащ, – что нежданно-негаданно. Иду со станции – в «Сельхозтехнику», говорил я тебе, ездил, – дай, думаю, зайду. Не мог мимо пройти. Весь день на душе осадок.
Мы сидим и медленно распутываем пережитое и прожитое, что не успели распутать вчера.
Вечереет. За окном тихонько шумит мелкий дождь, время от времени с клена слетают желтые листья, похожие на гусиные лапки. В колхозном саду мычит привязанный и забытый теленок.
За стеною Дуня гремит ведрами – готовит месиво поросенку. Беспокойным он стал, визгливым, после того, как мы отвезли в Золотаровку его соседку по закутку. Дуня думает, что это он есть хочет, и кормит его пять-шесть раз в день. А поросенок наверняка от одиночества мается.
Вдруг Славка говорит:
– А я часто вспоминаю, как ты на экзамене в четвертом классе мне подсказывал.
– Э-э, – ответил я, – кому-то я подсказывал, кто-то – мне, разве все упомнишь?
– Что верно, то верно. Мы тогда диктант писали. А я слабак был по русскому. Иван Павлович и отсадил от тебя Вовку Комарова, а на его место – меня. И шепнул еще тебе: «Помоги…» Ты весь урок и подсказывал. Четверку я получил тогда…
Глаза у Славки повлажнели от умиления. Он все уверяет меня, что я ему тогда здорово помог, что благодаря мне он не остался на осень.
– А в пятом классе я уже подналег на русский! Неудобно было Ивана Павловича подводить… Ты не виделся, кстати, с ним?
– Нет, не успел. Надо заскочить. Он обижается, если его не проведывают.
– Молодец, старик! Член бюро райкома. Его сам Бирюков побаивается. Директором средней школы в Ольховатке его хотели поставить, не согласился: жаль свою болотновскую восьмилетку бросать. Я, говорит, тут нужней… Да… А еще раньше его один знакомый в облоно сманывал. Это он мне по секрету сказал. Сослался Иван Павлович на здоровье, а сам так размышлял: я, мол, уеду в город, другой уедет, а кто деревенских детишек учить будет? Идейный старик!
Утихли воробьи под крышей – спать улеглись. Дождик перестал, но поднялся ветер, стряхивал с листьев прилипшие капли. Колхозный механик Славка Калужских смотрит задумчиво в окно, часто моргает, видимо, вспоминает что-то.
– А тебя, Слав, никогда не сманивали в город?
– Не, не сманывали, но после техникума можно было устроиться в пригородный совхоз. Десять минут – и в центре. А я к себе попросился. Думаю, родили тебя в Болотном, учили там, дурачка, диктанты подсказывали – и в знак благодарности ручкой помахать? Да как я, думаю, после этого тому же Ивану Павловичу в глаза посмотрю, матери, наконец, своей? Меня ребята из нашей группы дураком обозвали, а я все равно на своем стоял: чего ради буду какой-то пригород поднимать? Кто в таком разе мое родное Болотное поднимет?
– Ты, смотрю, как Иван Павлович мыслишь…
Черт побери, раньше мне казалось, что стоит любого деревенского парня только поманить пальцем в город (о стариках не говорю, эти просто так не сдвинутся), как он тут же улетит, забыв и «до свидания» сказать. Особенно если кто повидал уже город – в армии ли, на учебе какой. Вон у того же Славки три костюма, говорит, висят ненадеванные, туфли голландские обновить не может – некогда. Деньги, говорит, есть, жратвы полно, а замотался, в летние месяцы света белого не видит. И кому нужны в таком случае твои деньги; твоя жратва?
Другой бы и пристроился где-нибудь (и пристроилось сколько!). А Славка вот не изменил деревне, остался…
– Что-то будет через несколько лет? Ужель нельзя как-то придержать в деревне людей?
– Совсем – нельзя, – ответил Славка. – А многих – можно. Иван Павлович как-то верно сказал на партсобрании: «Нынче мы много разглагольствуем о профориентации учащихся. А они до тех пор будут уходить из деревни, пока мы не перестанем ездить за хлебом в Курск». Прав старик. Мы же клубы строим, а про хлеб забыли… Впрочем, Бирюков говорит, что ему много народу не нужно. Мне, говорит, машин много нужно, – угадывая мои мысли, сказал Славка. – И ничего, говорит, тогда нам не будет страшно, езжайте кто куда хочет – не держим, а когда надумаете возвращаться, мы еще, говорит, посмотрим, нужны вы нам или нет… Вот такие дела. – И неожиданно Славка спросил: – Ты хоть немного представляешь наш нынешний колхоз?
– Слышал. Огромный. Два бывших сельсовета.
– То-то. Пять тыщ пахоты, а полеводов – всего сто двадцать человек. И управляемся, не зимует, как не раз случалось раньше, та же свекла…
– А конопля? – уколол я. – Где скошена вон стоит, где не скошена.
– Так вот Бирюков и правильно говорит: нужно больше машин. А мы пока что вручную вяжем коноплю, подаем на комбайн, грузим… Но и она зимовать не останется; со свеклой, считай, разделались, теперь за коноплю возьмемся… У нас другая беда, – устало вздохнул Славка. – Никак не добьемся специализации. Отсюда и убытки у нашего, лучшего в районе колхоза. Посуди сам: мы сеем озимую рожь, озимую пшеницу, – загибал он пальцы, – яровую пшеницу, ячмень, овес, просо, гречиху, свеклу, картофель, коноплю, от которой в прошлом году вместо ста шестидесяти тысяч рублей мы получили прибыль только сорок восемь тысяч: не пропалываем ее, посконь не выдергиваем, убираем и обмолачиваем поздно… Да… А смотри, какая есть у нас живность: крупный рогатый скот, лошади, свиньи, птицеферма, овцы, пчелы… И от всего этого тоже убытки. Нет, специализация нужна, специализация! И к этому мы со временем придем. Верно?
– Не могу не согласиться с таким авторитетом, как ты.
– Смеешься!
– Серьезно.
– Тогда – дай пять. – И он крепко, до боли, пожал мою руку.
19
Мы чуть лбами не стукнулись с Таисией Матвеевной, одновременно открыв дверь веранды: я – с улицы, Таисия Матвеевна – изнутри.
– Здравствуйте вам!
Она, удивленная, сделала шаг назад.
– Какими судьбами? Здравствуйте.
Таисия Матвеевна поставила ведра – за водой к колодцу шла, метнулась в хату.
– Ваня, встречай гостей!
Позвала Ивана Павловича и вернулась к своим ведрам.
– Я сейчас вернусь, вы тут устраивайтесь.
Она мне напоминала тетку Маруську: такая же худенькая, юркая, живая и… поседевшая. Привез в наши края Таисию Матвеевну Иван Павлович с войны – там они поженились. Как-то мы разговорились с ней о тех годах, она и призналась: очень уж первое время скучала по своему родному Уралу, по городу Серову. А потом ничего, прижилась, привыкла. Работа захватила. Добрый десяток деревень обслуживала фельдшер Таисия Матвеевна…
Вышел навстречу Иван Павлович, мой первый учитель. Он все такой же стройный, подтянутый, как и тридцать с лишним лет назад. Был он без пиджака, в синей рубашке, при галстуке.
– Вот молодец, что зашел. Мне говорили, что ты приехал. Я уж думал – не обиделся ли за что, раз не заходишь… Ну проходи…
Иван Павлович выдернул из розетки вилку электрической плиты, на которой, судя по запахам, заполнившим веранду, варились грибы.
– Матвевна моя насобирала. Целую корзину. Любительница она у меня, еще с Урала, поди, любовь к грибам осталась. Многих женщин научила собирать. У нас ведь, сам знаешь, исстари грибов боятся – как бы не отравиться.
Иван Павлович провел меня в горницу, усадил на мягкий, с откидными подлокотниками, диван. Сам сел напротив, за круглый стол.
– Ну, рассказывай, что нового? Как здоровье? Что пишем?
Этим Иван Павлович всегда интересуется. В прошлый мой приезд он не без чувства удовлетворения сказал, что считает себя моим первопечатником. И припомнил, как я еще в третьем классе принес ему свое стихотворение «Весна».
Была тогда действительно весна, пора бурного половодья. Я вернулся из школы домой озябший, с промокшими ногами (в бурках с галошами ходил), залез на печь, вскоре отогрелся, и ко мне пришли стихи. О весне.
Назавтра я их отнес своему учителю, Ивану Павловичу.
И все. Больше я ничего не помнил. А Иван Павлович помнил, что поместил то стихотворение в нашей школьной газете. И прочитал по памяти четыре строчки из «Весны», чем я был особенно удивлен:
…А старшие копают грядки,
А младшие играют в прятки,
А мамки трудятся в колхозе,
А куры возятся в навозе.
У меня же все это да-авно из головы улетучилось. Осталось другое. Как я стал деревенской знаменитостью.
Кто-то посоветовал мне послать эти и последующие стишата в «Пионерскую правду».
Недели через две пришел на мое имя большой фирменный конверт. В каждой хате, куда заходила почтальонка, письмо это рассматривали (таких конвертов в жизнь не видели!), всех изумляло то, что меня, деревенского сорванца, «напечатали» (адрес и фамилия были отстуканы на пишущей машинке). Я еще письмо не получил, а уж стал поздравления получать.
Особенно мужики теперь ко мне здорово относились. По имени-отчеству звали, закурить всегда давали (а курильщик я был уже в ту пору заядлый – с семи лет этим делом баловался). Даже тогда, когда забросил стихи, в куреве не отказывали…
Я рассказывал о своем житье-бытье, Иван Павлович слушал. А когда закончил, он встал, подошел к книжному шкафу, вытащил небольшой белый томик.
– Похвалиться хочу. На днях в районе ездил, купил. Знаешь такого?
Он протянул мне книгу. «Евгений Носов, – прочитал я. – „Берега“».
– Наш, курский.
– Знаю, Иван Павлович. Отличный писатель. Недавно читал его рассказ «Шуруп». Про одного ремесленника. Как ехал он домой с первой получкой, мечтал матери подарок купить, а два негодяя его обокрали. Я плакал, когда читал. Потому что себя узнал в Шурупе. Меня тоже почти так же обчистили. Только я не к матери ехал, а к тетке Маруське, на каникулы из ремесленного училища… Ну, а вы тут как?
– Помаленьку. – Иван Павлович снова присел. – Учим детей, колхозу помогаем. Вон нынче весь сентябрь, считай, картошку убирали, свеклу. Бирюков проходу не дает: «Помоги да помоги».
– Учителей хватает?
– Хватает. Летом еще двух новых прислали. Уже дом для них строим – иначе ничем не удержишь… Да… Тут в другом загвоздка. Учить становится некого. Вот когда ты учился, сколько вас в классе было? Сорок шесть, как сейчас помню. А нынче восемь первачков с горем пополам набрали… Учителя без работы остаются…
– Проблема…
– Не говори. Только проблемами и живем. Одна Матвевна у нас без проблем. Как ходила пешком к больным двадцать пять лет назад, так и поныне ходит. В дождь ли, в мороз ли, зимой ли, летом ли, днем или ночью – на своих двоих.
– И даже лошадь не дают?
– Дают. Только надо в таком случае самой запрягать, а по приезде – в табун отгонять. Она же это делать не умеет, – с горькой улыбкой сказал Иван Павлович. – Но не подумай, что я жалуюсь. Я по натуре оптимист и верю в лучшее. Вот только Матвевну не могу воспитать. Все сверлит: «Устала я грязь в ночь-полночь месить, уйду на пенсию». Тогда, говорю, и я следом за тобой. Но на кого ж школу, говорю, и твоих хворых старух оставим? Молчит… Вот так и работаем. Уже не один год… А как Кавказ поживает (откуда-то Иван Павлович знал, что я возвращаюсь из отпуска)? Там, поди, нет проблем?
– Что вы! – возразил я. – Мой хозяин, у которого я уже третий раз останавливался, – неподалеку от Сухуми он живет, в деревне, – только и знал, что жаловался. Машину, говорит, никак не могу купить. Брат купил, говорит, а я не могу. Просил помочь…
Иван Павлович расхохотался.
– Нам бы его горе!..
– А еще у него мандаринная проблема. Не хочет государству сдавать, хочет на рынок – там они в два раза дороже. Но – замкнутый круг: не на чем вывезти, нет машины. Большие убытки терпит товарищ.
Иван Павлович, слушавший меня с вниманием, вдруг посерьезнел.
– У вас в Перми мандарины почем?
– В магазинах – по два рубля… Если бывают…
– А картошка?
– По двенадцать копеек.
– А на юге она сколько?
– Тоже по двенадцать.
– Ты видел, как мандарины растут?
– Видел. Ухода большого требуют.
– А картошка?
– То же самое.
– Вот и посуди теперь, какой крестьянин в выгоде: наш или южный? И почему здесь тебя не просят помочь машину купить… Я думаю, – стукнул по столу кулаком Иван Павлович, – во всем нужен зональный коэффициент. Чтоб всем было все выгодно выращивать – и коноплю, и хлопок, и картошку, и мандарины.
– Мы к этому идем, Иван Павлович. Вон уже газеты выступают…
– Неужели? А я-то думал, что мне первому в голову пришло, – обрадовался мой первый учитель. – Какая газета? «Литературная»? У нас на нее, к сожалению, не подписывают.
Мама моя, говорят, была высокая и красивая. Взял ее отец из бедной лапотной семьи (сам тоже в лаптях, кстати, ходил), вместо сундука с приданым отец принес… котенка. Ничего у нее не было, никакого богатства. Ее и замуж-то родители из-за этого не хотели отдавать. Отец настоял, а сваты его поддержали: «Не надо нам приданого, нам Устинья нужна!»
Но поскольку был обычай, по которому хоть какое-никакое приданое полагалось, отец, не долго думая, котенка взял.
Сыграли скромную свадьбу. Через год пошли дети. Первый, второй, третий…
Я был последним, пятым…
Впрочем, не совсем так. После меня должен был родиться мой братишка. И он родился. Но мертвым. Слишком запоздалым было кесарево сечение (мать накануне родов оступилась с лестницы, ведущей в погреб, упала, и плод перевернулся).
Она умерла, когда ей было тридцать восемь лет. В гробу, говорят, лежала как живая.
А я никак ее не запомнил. И не сохранилось ни одной фотографии (как и отцовской)…
Я стоял на ее могиле и жевал травинку.
С Иваном Павловичем мы расстались в школе. Доследующего моего приезда расстались, и я пошел на кладбище – это в шести километрах от Хорошаевки, в Нижне-Смородине.
Я не знаю точно, где находится могила матери. Крест срубили, рассказывала Даша, местные жители через месяц-полтора после смерти матери – на растопку. В первые дни Даша приглядывала за могилой, по дороге из церкви, на пасху, крошила на ней освященные яйца, а потом, когда перестала ходить в церковь, когда мы, четверо ее подопечных, подросли и жизнь потяжелела, ей было недосуг ходить в Нижне-Смородино.
И могила заросла, почти сравнялась с землей.
Однажды Даша все-таки пришла на кладбище и привела меня – могилы она не нашла. Сквозь слезы она мне тихо шепнула:
– Где-то вот здесь, вот в этом месте…
С тех пор я прихожу на «это место», слева, у самого края кладбища.
И вот снова пришел.
– Мама… – сказал я и вздрогнул: сколько помню себя, не произносил это слово вслух.
Я взял горсть земли с чуть приметного бугорка и завернул ее в платочек. На память о матери, которую знаю по рассказам…
