Текст книги "Морской дьявол"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Очнулся от холода и сотрясавшей все тело остуды. Голова кружилась, тошнило и как–то мучительно, толчками отдавало изнутри. Он собрался с силами и, пошатываясь, пошел домой.

В ванной комнате осмотрел лицо, ушибленное плечо и болевшую ногу. На плече розовым полумесяцем запекшейся крови алела ссадина, на ноге в районе ступни вспух обширный синяк. Наладил горячий душ и долго крутился под ним, разогревая тело, подставляя голову и лицо горячим струям. Слышал, как возвращаются силы, как проясняются мысли и светлеет голова. Вспомнил, как ему под нос прыснули одуряющую дымчатую струю, – и даже парня, который к нему приблизился с газовым баллончиком, живо представил; он будто бы не был евреем, как все дружки Кирилла, но черные демонические глаза и тонкий горбатый нос указывали на его восточную природу. И стоявший рядом с ним толстенький мордатый дядя тоже был из кавказцев… «Киллеры! – подумал Курицын. – Сын нанял за десять тысяч долларов». От кого–то он слышал, что убрать человека киллеры соглашаются именно за такую сумму. Такса эта будто бы установлена по всей России. И еще подумал: «А интересно, сколько стоила человеческая жизнь в советское время? И были ли тогда киллеры?»

Барсов вернулся из больницы в одиннадцатом часу, Елена Ивановна пришла в себя и просилась домой, но врач настоял, чтобы она еще побыла в больнице два–три дня. Варвара пожелала остаться на ночь с матерью, и доктор любезно предложил ей свободную койку.

Ходил по комнатам второго этажа, оглядывал картины, старался определить авторов и ценность полотен, висевших здесь рядами на всех стенах. Вспоминал, как Тимофей, его дружок, еще студентом ухаживал за Региной Шрапнельцер, хотел на ней жениться, но Регина его домогательства отвергала. Девушка она была как девушка, ничем от других не отличалась и только одежду носила дорогую и много на ней было золота. На груди вместо кулона болтались золотые часы с бриллиантовой сыпью, на запястьях рук жаром горели массивные золотые браслеты, – и тоже с бриллиантами. Училась она средне, часто пропускала лекции, но преподаватели на нее не обижались и неизменно ставили ей высокие оценки. На их курсе учился деревенский парень, и был он очень талантлив, и товарищи ему прочили аспирантуру, но при выпуске единственную вакансию предложили Регине. И тогда какой–то институтский острослов про нее сказал: «Эта шрапнель любую стену пробьет».

Только на третьем курсе сладился союз Тимофея с Региной и они поженились.

Вскоре же умер престарелый отец Регины, и она осталась наследницей всех сокровищ особняка на Литейном. Были у нее братья и сестры, но жили они кто в Америке, а кто в Израиле. С ними она не поддерживала никакой связи, но зато часто, по три–четыре раза в год летала в Вену, где у нее жила тетя, владевшая рестораном «Русская кухня». Проговаривалась Регина: тетка была старой, все больше недомогала и просила племянницу заниматься ее делами. Богатства же особняка, и сам особняк мечтала передать единственному сыну Кириллу. Мужу говорила: «Мы с тобой старые, зачем нам все это?». Тимофей, бывая у Барсовых, удивлялся: «Какой же я старый? Сорока нет. Нашла старика!..» И еще в минуты откровения другу своему Петру скажет: «Странные они, понять не могу: живем вроде бы неплохо, не ссоримся, ничего не делим, а как дойдет дело до особняка и до всего, что в нем находится, скажет: сыну все отпишем, ему все принадлежит, так уж заведено у нас: имуществом ни с кем не делимся». И клянет Регину на чем свет стоит: «Нет, ты посмотри на них! Я один работаю, кормлю, одеваю, обуваю; шуб ей сколько понакупил, а она – все сыну отпишем, дескать, он один наследник отцовского хлама. Ну, а я‑то куда?.. На улицу, что ли, выметаться? Она скоро в Вену укатит… Там тоже у нее наследство, – теткино, тетка–то одинокая, все ей, племяннице, хочет отписать, мне и там нет места, и туда меня не зовет. Я бы, конечно, и не поехал, но ты позови, скажи что–нибудь о нашей совместной жизни, а она одно знает: Кириллу все отпишем, ему все принадлежит. Вот народ! Сколько живу с ними, а нутро их понять не могу. Чужие они!»

Барсов пошел в спальню, стал раздеваться, но тут в дверь позвонили.

– Кто там?

– Откройте – милиция!

– А я откуда знаю, что вы – милиция?

– Посмотрите в окно – у подъезда наша машина.

Барсов посмотрел: да, машина с мигалками и красная полоса по борту. Открыл дверь, милицейский лейтенант стоит, а у него за спиной сержант.

– Проходите. Чему обязан?

Лейтенант оглядел комнату, подошел к двери, ведущей в спальню, но не открыл, а спросил:

– У вас компания молодых людей была. Кого–то с балкона сбросили, не вас, случайно?

– Я только что приехал. Ничего не знаю.

– Но тут, наверное, и другие люди живут. Нам бы на третий этаж подняться.

– Хорошо, пойдемте. Туда, кажется, лестница из библиотеки ведет.

Лейтенант шел сзади, недовольно выговаривал:

– Что, значит, кажется? Вы будто здесь посторонний.

– Я и есть посторонний. Сегодня вечером на квартире у них поселился. А сейчас мы пройдем к хозяину.

Барсов не однажды бывал в этом доме, но расположение комнат знал плохо. Подолгу отыскивал выключатель, зажигал свет, но вот они поднялись по лестнице и очутились возле большой двухстворчатой двери. Барсов постучал. И в ответ раздался голос Тимофея:

– Это ты, Петр? Заходи.

Барсов сказал:

– Не пугайся, я с милицией.

Картина, открывшаяся вошедшим, поразила Барсова: Тимофей полулежал на высоких подушках, голова его была забинтована, а щеки, и нос, и подбородок обильно смазаны йодом. На кресле, придвинутом к кровати, разбросаны бинты, вата, стояли бутылки с лекарствами.

– Что с тобой? – подошел к нему Барсов.

– А… ничего. Маленькая история вышла.

Лейтенант сел за стол и вынул из кармана объемистую тетрадь.

– Я следователь районного отделения милиции Карпентер. Вот мой документ, – показал удостоверение. – Рассказывайте, что за история тут приключилась.

Тимофей повернулся к нему, повыше подтянулся на подушках, смотрел на следователя так, как смотрят малые дети на незнакомого человека. Тихо и мирно проговорил:

– А имя ваше… как?..

– Михаил Иванович.

– Странно, – сказал Тимофей и выше закинул голову, устремил взгляд в потолок.

– Что странно?

– А то и странно: фамилия Карпентер, а имя отца – Иван.

– Что же тут странного? – заговорил страж закона уже с некоторым раздражением.

Тимофей совсем понизил голос и продолжал так, будто размышлял сам с собой:

– Тут, конечно, нет ничего особенного; бывают курьезы и почище. Моя жена, к примеру, Шрапнельцер, а я, извините за выражение, Курицын, но и это не смертельно, живем же мы с ней вот уже семнадцать лет.

Курицын закрыл глаза и уж совсем тихо что–то бормотал себе под нос, а что – неизвестно. Барсов сидел на диване за спиной следователя, покачивал головой и чуть заметно улыбался. Он знал эту манеру своего друга озадачивать собеседника, особенно если собеседник был ему неприятен и он не видел другого способа показать ему свое нерасположение. Тут же к нему без приглашения явился следователь, да еще из той породы людей, которых Тимофей не любил, не доверял им и к которым ни с какими просьбами не обращался. Курицын крайне отрицательно относился к евреям, и его неприязнь часто переходила грань приличия. И Барсов, будучи директором завода и его начальником, нередко пытался урезонить товарища, просил его и даже требовал быть одинаково вежливым со всеми людьми, особенно глубоко прятать свои антипатии к людям других национальностей. Прибегал и к откровенным и не очень деликатным нравоучениям. Говорил другу:

– Ты, Тимофей, не прав в принципе. Еврей генетически запрограммирован на определенный тип поведения, он так устроен природой, а ты на него сердишься за то, что он похож на самого себя. Мы же не требуем от кошки, чтобы она лаяла по–собачьи, и не обижаемся на нее за то, что она мурлыкает, а не свистит, как соловей. Ты антисемит, Тимофей, а русским несвойственна национальная нетерпимость. Ты меня упрекаешь в незнании евреев. Я с тобой согласен, русский должен знать еврея, и для его же собственной пользы указывать ему место в нашем доме, и строго требовать, чтобы он сидел тихо и никому не мешал. И если еврей забирает слишком много воли и начинает вредить нам, я приму меры, но сделаю это спокойно, не выходя из себя. Я русский, представитель великого народа, а злобность и агрессивность чаще всего отличает зверьков мелких и слабых; слонам же и медведям эта черта не свойственна, слон, если будет суетиться, он передавит и зашибет многих тварей. Вот почему я с тобой не согласен, не могу разделять твоего святого негодования по поводу евреев. Ненависть – самая непродуктивная черта и, как ни одно другое свойство характера, несовместима с величием.

На подобные сентенции Тимофей однажды разразился длинной философской тирадой:

– Ты, Петр, интернационалист. И в этом нет ничего нового; открытость нашей души, ее доброта дарованы нам Богом. И будь мы другими, у нас бы под боком, под нашим крылышком, не гнездились бы многие народы. Но я не забываю еще и того, что я русский. И живу на земле, добытой и обустроенной моими предками. И помню божественную заповедь: доколе русским будет хорошо и уютно на своей земле, дотоле и другим народам, живущим с ними, будет также хорошо и уютно. А извечные враги России таких людей, как я, обзывают бранными словами: шовинист, фашист! Но заметь, мой друг: слова эти, точно змеиный свист и шипение, вылетают из уст людей, которым русский народ мешает. Они бы с радостью столкнули его в пропасть, а сами бы завладели всем, что создали на родной земле многие поколения русских. Такие люди, как ты, готовы закрыть глаза на аппетиты наших алчных недругов, а я за то, чтобы указать им место и предложить убираться восвояси и там устанавливать свои порядки. Если же приехал к нам в гости, и я посадил тебя за стол, то ты не клади на стол ноги и не зарься на мое богатство. Пусть не прикасаются к нашим девушкам и женам. Смешанные браки – это нелепость, это ведет к вырождению нации, к разрушению культуры и, в конце концов, к непримиримой вражде. От смешанного брака нередко рождаются дети, которые не знают, чью национальность писать в паспорте, мамину или папину. Они потом теряются от сомнений, их душа в вечном разладе, они не чувствуют национальности, хотели бы любить весь мир, но искренних побуждений к такой любви не имеют. С виду как все, а в душе хаос и сумятица.

Знаю: среди читателей моих много людей, явившихся на свет от смешанных браков. И не поверял бы я им этих печальных откровений, если бы не знал всемогущественного целебного средства для поправки их душевного строя. Средство это лежит рядом; протяни руку и достанешь. Определись с родом и племенем, не презирай никого, но возлюби в себе дух, который более всего тебе близок и надежен, возлюби землю, на которой вырос, язык, через который к тебе пришли знания и понятия всего сущего. Стань тем, кем захочешь. И борись за тех, кто тебе дорог. И тогда ты будешь подобен Багратиону или Владимиру Далю, или Жуковскому, который родился от турчанки, но стал великим русским писателем, а Багратион, умирая от ран, полученных в бою, подозвал племянника и сказал: «Будь русским!»

– Что же до меня, – продолжал Курицын, – я русский от головы до пят и готов прокричать об этом целому свету. И каждого, кто не гордится своей национальностью, я презираю.

Барсов задумывался над такими словами и подолгу не знал, что же на них ответить. А Тимофей, видя его замешательство, продолжал:

– Ты, как и все наши трусливые интеллигенты, боишься прослыть националистом. Тебя запугали диссиденты и космополиты, а сами–то они не просто националисты, а и расисты. Вот и сейчас, в эти дни, по улицам Тель – Авива ходят колонны старых и молодых мужиков в черных шапочках и кричат: «Кто родился в России, там и помирай!» Другие таскают плакаты: «Ашкенази – вон на запад!» А их противники во всю улицу развернули черную ленту со словами: «Сефарды – домой!»

– И как же их понимать?

– А так и понимай: борьба за чистоту рода–племени. Это они чистоты других народов, и особенно русского, не хотят, а за свой род вон как борются. Да и то сказать: наш садовод Иван Владимирович Мичурин пренебрег этим законом природы и стал скрещивать разные сорта яблок. Служитель церкви о нем сказал: Божий сад в дом терпимости превращает. И что же вышло у него? Где они теперь, эти яблочки–ублюдки?.. Что–то о них не слышно. У моего знакомого под Москвой на даче есть одна яблоня–пятисотграммовка – венец мичуринских опытов. Она и действительно дает плоды размером с детскую голову, но все они, эти яблоки–гиганты, внутри гнилые. Станешь есть, а из яблока коричневая жижа течет. Порченые, значит, уже с рождения. Оттого–то все народы мира крепко стоят на страже своего племени. Американцы, выбирая президента, требуют от него обнародовать всю родословную, а мы выбираем котов в мешке. Кто мать его, кто отец, какого племени супруга – нас все это не интересует. Вот и получилось, что со времени Петра Великого на нашем троне не было ни одного русского, а революция семнадцатого года затащила во все министерские палаты рыцарей Чесночного ордена: Ленин – Бланк, Троцкий – Бронштейн… А уж потом в Кремль поползла такая смесь имен и лиц, от которой Россию–матушку до сих пор тошнит. То гололобый самодур, подаривший Украине Крым, а пшеницу и рожь возжелавший заменить кукурузой; а то Брежнев со своей страстью иметь столько же орденов, сколько их было у Жукова; а уж вслед за ними на троне очутились дети дьявола: Андропов, Горбачев, Ельцин… Так что же я, по–твоему, должен умиляться такой широте русского характера? Да мне, если ты хочешь, стыдно называться русским! Уж лучше бы я родился от дикарей племени Пупси– Тупси, или бы в джунглях верхнего течения реки Амазонки с луком сидел, добычу выслеживал.

Обыкновенно такие беседы кончались истерикой Тимофея и он, сжимая до белых пятен свои пудовые кулаки, близко подступал к своему другу и рычал, как бурый медведь:

– У-у, интернационалист проклятый! Это вот такие, как ты, Россию в карман Березовскому сунули. Вы еще ответите за эту вселенскую дурь, придет страшный суд и Господь побросает всех вас на раскаленную сковородку, а черти с крючковатыми носами будут прыгать вокруг и визжать от радости.

Выпустив пар, Тимофей садился где–нибудь подальше от друга, задумывался, а потом заключал:

– Тебе, наверное, при этих моих словах лезут в голову невеселые мысли: занесло, мол, Тимофея черт знает куда. Предлагает состав крови измерять. А в людях–то за миллионы лет развития всего понамешено. Нет, Петр, не о том моя речь. В моем поле зрения категории духа, а не крови. Кажется, говорил я тебе, и не раз, как Багратион, умирая на поле боя, подозвал к себе племянника и сказал: «Будь русским!» Грузину он сказал, а не кому–нибудь другому. Теперь Сталина возьми. Державу нашу до космоса вздыбил. А тоже ведь нерусский. Горбачев же вроде бы и русский. А в историю вошел как предатель всех времен и народов. Нет, нет, Петр, ты мне расовую теорию не шей; я тебе не Геббельс. Я Тимофей Курицын, и мир обо мне узнает!.. Душу надо иметь цельную – тогда и человеком будешь. Уж говорил тебе: предки Даля вон как далеко от нас родились, а Владимир Иванович, их потомок, толковый словарь русского языка создал. Екатерина Вторая и капли крови русской не имела, а вон какие дела на нашей земле творила. Где–то слышал я, что русские женщины на тронах других государств сидели, а по делам благим их и теперь там вспоминают. Душой надо быть родным, национальным – вот что важно!

Следователь, приготовившись писать, ждал ответа на поставленный им вопрос, но Курицын продолжал лежать с закрытыми глазами и, казалось, уж забыл о сидевшем за столом офицере и Барсове.

Карпентер напомнил о себе:

– Я жду ваших признаний.

Тимофей повернулся к нему, широко открыл глаза:

– Вы еще здесь? Разве вам не ясно, что откровенничать с вами я не расположен.

– Вам придется расположиться. В вашем доме совершены два уголовных преступления: вас выбросили с балкона, а другому раскроили череп.

– А как вы узнали обо всем об этом?

– Нам позвонили ваши соседи. А когда мы приехали, то на крыльце дома увидели окровавленного парня.

– Но, очевидно, один–то этот парень не смог же меня выбросить с балкона.

– Да, тут была теплая компания, но вся она разбежалась. Вот вы теперь и должны нам рассказать, кто тут был и что у вас произошло.

– Может быть, я и расскажу, но не вам.

– Почему не мне? – удивился следователь.

– Я человек разборчивый, не всякому врачу доверяю свое здоровье. И если мне потребуется адвокат, я тоже его буду выбирать.

– Адвоката да – вы вправе выбирать, но следователя назначает начальство. Оно выбрало меня.

– А кто ваш начальник?

– Начальник отделения милиции полковник Сухоруков.

Курицын пододвинул к себе стоявший на тумбочке телефон и стал звонить в милицию.

Сухоруков оказался у себя в кабинете.

– Вам звонит Курицын Тимофей Васильевич, начальник ракетного цеха Северного завода. Я только что совершил полет с третьего этажа, – конечно же не по своей воле. От вас приехал следователь Карпентер, но я с ним беседовать не желаю. Прошу прислать другого и непременно русского…

И, не поворачиваясь к следователю, протянул ему трубку. Тот выслушал команду начальника и, обращаясь к Курицыну, глухо, с затаенной обидой проговорил:

– Сейчас придет другой следователь.

И вышел.

Барсов покачал головой:

– Ну и ну! Что ты себе позволяешь? Конфликтовать с милицией? Да они тебе живо статью пришьют.

На что Тимофей спокойно ответил:

– Вот если бы Карпентер вел мое дело, у нас бы и вышло: не они меня кинули с балкона, а я их всех повыбросил. Он, Карпентер, мастер наводить тень на плетень, из черного делать белое, а из синички лягушку.

– Но ты же его не знаешь. Вполне возможно, что он и неплохой малый и дело бы твое повел честно.

Барсов заранее знал ответ своего приятеля, но спрашивал из желания задрать его и побудить к философическим монологам. Но Курицын ответил просто:

– Это ты не знаешь Карпентера, а у меня он, слава ихнему богу Яхве, семнадцать лет под боком лежал.

– Кто лежал?

– Карпентер! Только мой Карпентер в юбке, и фамилия у него несколько заковыристей: Шрап–нель–цер! Вишь, как обозвали ее папашу, а может, и того дальше – дедушку. Язык сломаешь! Я лет десять привыкал, пока запомнил. Шрап– нель–цер! Во! – и он поднял вверх указательный палец. – Запоминай и ты, пригодится. Они пока твой завод остановили, зарплаты всех нас лишили, теперь вот из квартиры тебя выкинули. А там, глядишь, и шкуру с живого сдерут. Вот тогда и ты орать начнешь: ай–ай–яй! Шрапнельцеры проклятые! И за трубу чугунную схватишься, как я вот теперь. Азика по башке кулаком огладил.

Он поднял туго сжатый огромный кулак и повертел им, словно впервые видел и дивился силе, сокрытой в нем.

Вошли молодой офицер и доктор, пожилой, лицо усталое, а в глазах досада и нетерпение. Сел в ногах Курицына, оглядел его, стал задавать вопросы:

– На что жалуетесь, что болит?..

– Слава Богу – ничего, почти ничего, вот только лицо ободрал, да плечо ушиб, да еще правая нога болит.

Врач откинул одеяло, стал осматривать. И продолжал спрашивать:

– Как же это вы… с балкона прыгнули?..

– А так – лавры Икара не дают покоя. Хотел как и он… без парашюта. Да вот – не рассчитал малость.

– А вы, как я вижу, балагур. Это хорошо: веселый нрав тоже лечит. А кто это тому мальчику… прическу испортил?

– Виноват, доктор. Кулак у меня тяжеловат. Я живу на втором этаже, а на третьем жена моя с сыном. Жены–то нет, она сейчас в Вене у тетки гостит, а я к сыну зашел. У него на тот час пирушка была: три школьных дружка за столом сидели и два незнакомых кавказца. Ну, один из них мне под нос баллончик ядовитый сунул, и к балкону потащили. Я в последний момент и хватил кулаком по голове обидчика. Да жаль второго угостить не успел.

Курицын рассказывал, а следователь записывал. Это был светловолосый лейтенант, почти мальчик, в новенькой милицейской форме, – он, видимо, недавно вышел из училища. И когда доктор написал свое заключение, офицер поблагодарил его и попросил спуститься вниз к пострадавшему кавказцу.

А когда доктор ушел, представился:

– Я лейтенант Башмачкин. Мне приказано допросить вас.

Курицын оглядел его и довольно закивал головой.

– Вам я отвечу на все вопросы. Но прежде скажите, как это вы так быстро к нам явились?

– А очень просто: я помощник Карпентера и приехал с ним на одной машине. По его заданию мы с доктором обследовали кавказца, лежащего на крыльце вашего дома.

– Он жив, этот кавказец?

– Да, очнулся. Но голова его разбита. Мы вызвали «скорую помощь». Жить будет, и это облегчает ваше положение.

– Вот как! Я еще должен был думать, как бы слишком сильно не зашибить своего убийцу. Хотел бы я вас видеть на моем месте.

Следователь покачивал головой и улыбался. Было видно, что ему, как и доктору, импонирует веселый нрав пострадавшего. Барсов тоже улыбался; он хотя и знал Курицына со студенческих лет, но не переставал восхищаться его неистребимым оптимизмом и способностью в любой ситуации находить смешную сторону.

Курицын ему сказал:

– Пойди на кухню и приготовь все необходимое для чаепития. Мне же для смелости принеси рюмочку коньяка.

Любопытно, что Курицын почти не употреблял спиртного и был беспощаден к рабочим, которых замечал навеселе, но сейчас он хотел взбодриться, заглушить боль в плече и ногах. Он хотя и умен был, как дьявол, и неистощим на технические выдумки, но всю глубину вреда спиртного не постиг. Как и большинство людей, приписывал вину добродетели, которыми оно не обладает. Не знал он, что именно в этом коварстве и заключена сатанинская сила «веселящей» воды. И сейчас при виде рюмки глаза его заблестели, и он потянулся к ней всем своим могучим телом. И выпил жадно, одним глотком, в надежде быстрее справиться с психологическим стрессом и освободиться от физических болей.

О страданиях главных, душевных, он старался не думать: слишком они болезненно терзали сердце. Муки эти касались сына и жены. Их он потерял навсегда. Ну, Регина – та давно отпала от сердца, он привык к мысли, что она будет жить за границей, но сын… Сын хотя и ненавидел Россию, все русское, – за спиной отца, по наущению матери он искал покупателя на дом, и будто бы нашел его, потому и решил избавиться от родного папаши, и конечно же, это он нанял киллеров, – но… верить в это до сих пор не хотелось.

Расправил плечи, заложил руки за голову и, не поворачиваясь к следователю, сказал:

– Задавайте свои вопросы.

Барсов тем временем приготовил чай, поставил бутылку коньяка, но лейтенант поспешным движением отстранил ее. Стакан же с чаем он к себе придвинул, долго размешивал сахар, а затем задал свой главный вопрос:

– Кому вы мешали?

Тимофей повернулся к нему, вздохнул глубоко и долго лежал молча, словно раздумывая, стоит ли ему выворачивать душу перед незнакомым человеком. Потом негромко, и будто бы с неохотой, заговорил:

– Вам когда–нибудь попадался на дороге кошелек с деньгами?

Следователь поперхнулся, словно глотнул слишком горячего чая.

– Да нет… впрочем, да – нашел однажды, и в нем пятнадцать рублей.

– Пятнадцать – это хорошо, это уже кое–что, но пятнадцать рублей – это не пять миллионов долларов. А именно за такую сумму хотел бы купить наш дом какой–то заезжий турок. И как вы думаете, нужен я тем, кто хотел бы заполучить такую сумму?..

– Нет, вы явно им не нужны.

– Ну так вот… а вы спрашиваете.

Барсов прилег на диване, закрыл глаза и слушал нехитрую, но совершенно незнакомую для него историю. На что уж, казалось, он все знает о своем друге, но этого… Барсов не знал. Говорил ему Тимофей, и еще давно, в студенческие годы, что старый отец Регины, породивший ее в свои семьдесят лет, получил этот дом от самого Зиновьева, бывшего в Петрограде наместником Ленина, и что затем много ценных картин притащил он из музеев, – одних Кустодиевских было пять или шесть, и были тут вазы, и сервизы из Павловского дворца, и какие–то древние иконы, и даже письма Екатерины к Вольтеру, и где–то в подвале стоял токарный станок, на нем будто бы работал царь Петр… И много разных диковинных и чрезвычайно дорогих вещей хранилось в комнатах дома, и особенно в библиотеке, где Барсов никогда не был, и в подвале, закрытом на какой–то хитрый замок… Сейчас же Тимофей обо всех этих вещах молчал, но говорил об одном доме, о том, что тут рядом метро, и Невский проспект, и Московский вокзал, и каналы, и Дворцовая площадь.

– Турок он хотя и турок, а интерес свой далеко видит. И ему не столько дом нужен, сколько место, на котором он стоит, и сад, и близость двух других ветхих домиков. Он и те потом скупит, и можете себе представить, какое строительство здесь развернет. Говорят, уж архитекторы турецкие приезжали, всё тут промеряли, и то ли гостиницу строить ладят, то ли супермаркет…

Барсов слушал неспешную речь Тимофея, но, уставший за день, не заметил, как заснул, и не слышал дальнейших откровений друга. Проснувшись утром, увидел Тимофея лежащим на кровати, – он крепко спал, и на щеках его уж проступал здоровый румянец.

Прошла неделя с тех драматических событий; Тимофей все входы в комнаты третьего этажа закрыл на новые замки, друг же его Барсов с дочерью Варей расположились в трех комнатах второго этажа. Варя вставала рано, готовила еду, и они все вместе завтракали.

Елена Ивановна поправлялась, но стресс основательно подкосил ее и врачи советовали ей еще полечиться.

В воскресенье Барсовы вышли на улицу и здесь их ожидала группа заводских рабочих. Старый мастер из фасонно–литейного цеха подошел к директору, снял фуражку, поздоровался.

– Петр Петрович! На территории завода собралось много рабочих, они требуют, чтобы вас восстановили в правах директора.

– Но завод же продан. Его купили акционеры, и среди держателей акций есть и рабочие. Вы теперь все капиталисты, а у меня и одной акции нет. Я и не буду покупать их; не хочу, чтобы мошенники прятались за мою спину.

– Да, всё так, Петр Петрович, но рабочие распутали эту паутину, хотят возврата к старому. Они назначили делегацию из трехсот человек и просят вас прийти в заводоуправление и занять место в своем кабинете.

– Папк! – схватила его за руку Варвара. – Это же здорово! Пойдем скорее!

– Мы на машинах, – сказал мастер. – За вами на собственном автомобиле Петр Андреевич Соха приехал, ваш старый шофер.

– Петр Андреевич? Но он же теперь возит Андрона, нового директора.

– Возил, да вчера отказался. Говорит, не могу с этой кочерыжкой рядом сидеть. Обсыпь золотом – не могу.

Барсовы не стали тревожить Курицына и, ничего ему не сказав, поехали на завод.

Здесь перед входом в главное управление гудела, волновалась масса рабочих, – их было человек пятьсот. Завидев Барсова, они стихли, а потом стали аплодировать. Петр Петрович взошел на ступеньки, поднял руку.

– Здравствуйте, ребята! Я вам не артист, аплодировать мне не надо. Давайте решать, что будем делать?

Толпа загудела:

– Гнать в шею всякую сволочь! Они все наши деньги украли, зарплату не дают.

К Барсову подошли три парня с автоматами и в пятнистой форме. Один из них, краснея и путаясь в словах, заговорил:

– Петр Петрович, мы имеем приказ не пускать вас в заводоуправление.

– Это почему же?

– Вы теперь у нас не работаете.

– У кого это, у вас?

– Собрание акционеров избрало совет директоров, вас в этом совете нет.

Директора окружили плотным кольцом, кто–то рванул одного парня за рукав, тот оступился, чуть не упал. Из толпы раздалось:

– Пятнистые шкуры! Кого они защищают? С автоматами пришли. Бей их!

Барсов поднял руку:

– Никакого насилия! Все дела будем решать через суд. Потребуем пересмотра приватизации. Эта чубайсовская банда купила завод за бесценок. У меня есть смета строительства завода, там все цены. И стоимость оборудования. Это миллиарды, а они заплатили в казну полтора миллиона, да и то не рублей, а ваучеров.

Откуда–то подтянулись пятнистые парни, они пытались оттеснить рабочих.

– Да вы что, ребята! Меня на завод не пускать? Побойтесь Бога! Кому вы служите? Против кого идете? Да вас же…

Показал на массу рабочих, их количество все нарастало, молодые парни подошли вплотную к охранникам, кто–то предложил отнять у них автоматы, но Барсов снова поднял руку и громко прокричал:

– Успокойтесь, друзья! Они бы хотели спровоцировать потасовку, но нам она не нужна. Я поднимусь к себе в кабинет и буду разбираться с новыми хозяевами. Потом вам обо всем доложу.

И открыл дверь. Вслед за ним, отталкивая стражей, устремились рабочие. Шумной галдящей толпой поднялись они к приемной директора, заполнили весь коридор, и часть из них, самых смелых и настойчивых, прошла в кабинет директора. Барсов их не останавливал; в конце концов, они хозяева завода, им и решать судьбу и директора, и самого предприятия. Здесь тоже им встретились «пятнистые парни», и они пытались встать на пути бурлящего святым гневом потока, но их без труда отшвырнули, и они затерялись в общей массе. Кто–то вырвал у «пятнистого» автомат, другого толкнули в спину, – и в кабинете, и в приемной раздавались крики: «Шкуры!.. на отцов и братьев руку поднимают!..»

За столом директора сидел растерянный Андрон Балалайкин. Короткая бычья шея его стала еще короче, он весь сжался, испуганно оглядывал рабочих, криво, виновато улыбался. Четверо пикетчиков подняли его вместе с креслом и отнесли к двери. Здесь его ударили по голове, но кто–то крикнул:

– Братцы! Не трогайте эту гадину! Отвечать придется.

Андрон сунулся в гущу людей и пропал, как пропадает тень в лучах света. А Барсову принесли кресло, и он сел на свое директорское место. Несколько рабочих, – то были организаторы пикета, – подвели двух мужчин и женщину:

– Вот юристы с разных заводов. Андрон попросил их составить заключение.

Два юриста были незнакомы ни Барсову, ни рабочим; они, воспользовавшись суматохой, скользнули за спины людей, продрались к двери и исчезли, третья, женщина, была своя, заводская. Теперь она подавала директору бумагу, смотрела на него прямо, смело, было видно, что она волновалась, хотела бы что–то сказать, но директор читал заключение юристов. Они писали, что приватизация Северного завода произведена по всем правилам и пересмотру не подлежит.

Барсов поднял на нее глаза, укоризненно, с болью душевной проговорил:

– Полтора миллиона рублей. И вы решили…

Женщина показала место на бумаге, где значилось ее «особое мнение»: «Полтора миллиона рублей стоила заводу одна бытовая пристройка к первому ракетному цеху. Как же вам не стыдно обманывать своих братьев! А вы, приватизаторы – воры и сволочи…!»

И подпись: Юрисконсульт завода Полина Ивлева.