Текст книги "Морской дьявол"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– У нас нет миллиона, – сказал Барсов. – И даже тысячи долларов мы вам дать не можем… по той причине, что и тысячи у нас нет. И людей, которые бы за нас заплатили, тоже нет.

– У вас нет долларов, – спокойно согласился Мохамед, он же Михаил, – но у вас есть самолет. Кстати, мой шеф сказал: «Осмотри машину, и если она мне подходит, то мы ее возьмем. Мой шеф берет все, что помогает нашей армии добывать людям счастье. Мы строим на земле то, что не удалось коммунистам: всеобщее счастье.

– Но кто же будет пилотировать? Эта машина сложна в управлении.

– Вы и будете пилотировать.

– Мы сдаваться в плен не собираемся. Передайте своему шефу…

– Я тоже так говорил, но потом запел другую песню. У них тут есть средства обращать любого неверного в мусульманина. Я не стал дознаваться, что это за средства, опустился на колени и воззвал к Аллаху. В одну минуту стал правоверным. И, как видите, ничего: живу. Аллах тоже Бог, и еще неизвестно, чей Бог добрее: христианский или мусульманский. По крайней мере, наш Бог не еврей и требует от людей соблюдения двух важных вещей: чтобы ни одна женщина не оставалась одинокой и всю жизнь слышала запах мужика, а второе – мы не признаем винопития, и каждый, кто лопает водку, заслуживает того, чтобы висеть на осине. Вам тоже я советую при первом же требовании воздеть к небу очи и покорно залепетать: «Аллах, Аллах! Спаси меня и помилуй. И не гневайся за то, что поздно пришел к тебе». Скажешь так и увидишь, какой свет сойдет на тебя. Это все, что я могу для вас сделать.

От слов таких у Елены бежал холодок по спине, но она не чувствовала себя растерянной. Характер летчика никогда еще не испытывал таких перегрузок, ее воля сжалась в кулак, мысль работала на форсированном режиме: что делать? что делать?..

Зураб во все время беседы не подавал голоса, он становился мрачнее и мрачнее. Что–то сказал Михаилу по–арабски. И тот, смерив его равнодушным взглядом, ответил, – и тоже по–арабски. И после этого Зураб ниже опустил голову, было видно, что он мучительно ищет выход, но ничего не находит. И тогда Елена, повернувшись к нему, сказала:

– Ну, вот, Зураб, мы невольно стали причиной ваших неприятностей. Но я надеюсь, что мы найдем выход из нашего положения.

Обратилась к Михаилу:

– Вы наш соотечественник. Должны же мы, русские, помогать друг другу.

И, с минуту помолчав:

– Я бы хотела осмотреть двигатель. Так ли уж серьезна нанесенная ему рана?

Михаил смутился, замотал головой, но сказал:

– Вы – да, можете, но только все другие останутся здесь.

– Хорошо. Я не возражаю.

И направилась к двери. За ней пошел и Зураб. Михаил его не остановил.

Осколок ракеты перебил медную трубку, по которой масло попадало на главный вал турбины. Елена отрезала поврежденный кусок и наладила крепление.

Зураб находился возле самолета и успел о многом переговорить с двумя охранниками. Они плохо представляли задачи своего отряда или не хотели об этом говорить, но сказали, что главный их начальник находится в горах в ста километрах отсюда. Михаил – один из его помощников, и начальник прислал его в надежде, что самолет принадлежит русским и Михаилу будет легче объясняться с пилотами. И еще бойцы говорили, что без выкупа они никого не отпускают.

В сопровождении Михаила к самолету подошел Барсов. Сказал Елене:

– От их начальника пришла радиограмма: перелететь на поляну поближе к их главному штабу. Михаила оставляют здесь, а с нами будут лететь и указывать нам место два бойца.

Сборы были недолги: десять–пятнадцать минут и самолет поднялся. Два бойца сидели возле дверцы пилотской кабины, указывали место, куда надо лететь. И Барсов, севший за руль первого пилота, согласно кивал головой, демонстрируя покорность, а сам напряженно соображал, что же ему предпринять в этой обстановке. Краем глаза поглядывал на пистолеты, нацеленные им в голову, и на Зураба, сидевшего в стороне на лавочке, на которую ему указали бойцы. И вдруг случилось невероятное: Руслан ударил одного бойца кулаком в голову, другого двинул ногой и в одно мгновение выхватил у них пистолеты. Барсов выскочил из пилотской кабины и захлопнул бронированную дверцу. Теперь трое мужчин было против двух бойцов, но, к удивлению пассажиров, те медленно поднялись и мирно уселись на маленький диванчик. А Руслан, подбросив на руке пистолет, протянул его одному из бойцов.

– Зачем? – крикнул Барсов.

– А они, пистолеты у них, деревянные.

Барсов открыл дверь заднего салона, пригласил туда бойцов. И, подтолкнув их, закрыл ее на замок.

– Теперь мы можем лететь спокойно.

И когда самолет приземлился, Барсов приоткрыл дверь пилотской кабины, спросил Елену:

– Ты не сообщила в аэропорт о нашей ситуации?

– Нет, не сообщила.

– Умница!

Выпустил из заднего салона бойцов, сказал:

– Вы славные парни, не полезли в драку. А теперь – вниз по трапу и валяйте на все четыре стороны.

Бойцы поблагодарили Басова, один из них снял с руки часы и протянул Зурабу. Зураб взял их, а бойцу отдал свои. На том они и расстались.

Загнали самолет в ангар на длительное стояние, отправились в город, где остановились в недорогой гостинице. Барсовы сняли трехкомнатный номер, а Руслан поселился напротив в однокомнатном. Любопытная Мария, едва бросив сумку в своей комнате, побежала к Руслану и тут, угнездившись в просторном кресле с высокой спинкой, капризно пропищала:

– И я хочу!

– Что ты хочешь? – спросил Руслан.

– Как вы, поселиться отдельно.

– А ты подрасти сначала. Рано тебе вылетать из–под крылышка родителей.

– А ты как папа, это он мне все время твердит: рано да рано. И еще гонит в балетную школу: зачем ушла? Иди да иди.

– Будь я на месте отца, ремнем бы тебя отходил. Ишь, чего удумала: школу на последнем классе бросить. Сколько сил затратила! Я же не бросал спорт на полдороге.

Мария не сразу ответила. И проговорила с грустным раздумьем:

– Ты талант. Тебе золото светило, а я… вечный материал для кордебалета.

– Как это… материал? Па–де–де танцевала… – я же видел.

– Па–де–де танцевала. И, может быть, не хуже, чем Ирина Костина, да только первую–то партию ей дадут, а не мне.

– Эт почему?

– А потому. Ты что – не понимаешь?

Маша печально на него смотрела.

– Нет, не понимаю.

– Эх ты, а еще олимпийский чемпион! Ты–то почему всех обошел? Я по телевизору смотрела. Ты как взошел на трамплин, выгнул грудь колесом, я и подумала: вот он – чемпион! А все потому, что – природа. Самим Богом сотворен на чемпионство. Каждая клетка у тебя чемпионская.

– Ну, уж! Сочиняешь ты! Клеткой одной не возьмешь. Тренировки!.. До потери сознания, до тошноты – вот как дается победа! Тут адская работа нужна. Тогда только на помост взойдешь.

– Ты–то взойдешь, и уже взошел. И все медали получил, а мне в балете ничего не светит: ни золото, ни серебро, – и даже бронза.

Она помолчала, а затем, грустно улыбнувшись, стала рассказывать:

– Я как–то одного артиста, молодого, красивого парня из драматического театра, спросила: почему тебя не видно ни в одной пьесе? А он сказал: «В спектакле ”На дне“ играю». А я ему: «И этот спектакль я два раза видела, и в нем тебя нет». – «Как нет! Я там с верхней полки падаю». – «И все?.. Упал – и роль кончилась?» А он мне серьезно: «Роль, конечно, невелика, да сколько я синяков набил». Вот и мне в балете: с полки падать. Других–то ролей ждать не приходится.

– Да почему? Сама же говорила: не хуже Ирины Костиной танцевала!

Маша долго смотрела на собеседника, а потом спросила:

– Понять я хочу: ты и в самом деле не понимаешь, почему мне из кордебалета не выбраться, или голову мне морочишь?

– Нет, Маша, я серьезно тебя не понимаю.

– Ну, ладно: представь теперь, как на сцене в сольной партии подолгу мозолит глаза зрителю этакая… соломинка. Будешь ты ею любоваться?

Руслан все понял, и – покраснел. А ведь и в самом деле: ножки и ручки у Марии тоненькие, плечи худенькие, а грудь и совсем не обозначилась. Как говорят в народе, телом не вышла. И только глаза серо–голубые и большие, как у теленка, тянут вас точно магнитом. Опустил он голову, трудно и долго молчал. Но потом оживился:

– Я тоже поначалу был угловатый. И лишь со временем… вошел в тело. И ты…

– Случается, и девчонки наливаются, словно куклы, да у нас в балете свои законы: если уж изначально прилепится ярлык, так его не отмоешь. Не хочу я… судьбу испытывать. Лучше в институт пойду, а потом к отцу на завод, как ты вот.

Но тут она заметила, как ее собеседник поморщился, точно от зубной боли. Спросила:

– Что с тобой? Я что–нибудь сказала неприятное?

– Да нет, у меня тут вот… – он потрогал позвоноч– ник, – спина болит. На олимпиаде последний прыжок неудачно вышел.

– Как это неудачно, если золотую медаль получил?

– Да лучше бы я ее не получал, но только бы спина не болела.

– Снимай рубашку, я тебя посмотрю и массаж сделаю.

– Ты что, ума лишилась? Скажешь тоже: массаж!

– Снимай, снимай. Я сразу увижу, если сегмент позвоночника из гнезда вышел. У нас это случается. И у меня было. Ну, да ладно – снимай!

Подошла к Руслану, помогла снять рубашку, стала ощупывать позвоночник сверху донизу. Тронула больное место – Руслан вздрогнул:

– Ой!

– Вот! Говорила тебе: сегмент из гнезда выпал. Хорошо, что немного: на полсантиметра. Теперь лежи спокойно. Надо потерпеть немного.

И двумя большими пальцами резко нажала на позвоночник. Руслан вскрикнул от боли, а Мария продолжала давить и давить, но теперь уже ладонью.

– Эх, ты – слабак, а еще чемпион. Вот теперь будешь лежать на одном месте два часа, а лучше три или четыре. И твой позвоночник снова будет как новенький.

И, помолчав, спросила:

– А что ж ты там, на олимпиаде, к врачу не обратился? Тут и делов–то пустяк. У меня еще и не так болел, а массажистка живо на место поставила. Только вот лежать после этого неприятно. Лежи и не двигайся. Всякая порушенная ткань в нашем теле два часа срастается.

– Да откуда ты все это знаешь, пичужка маленькая?

– Знаю. А ты меня пичужкой не называй. Это на вид я кажусь девчонкой, а в душе–то я давно взрослая.

– Ладно, ладно – взрослая. Принимаю тебя в свою компанию. Только ты побольше мучного ешь и сладкого, чтобы в тело поскорее войти. Ты и сейчас хорошенькая девчонка, глаза у тебя вон какие – синим огнем горят! И носик, и ямочки на щеках. А тогда–то от женихов и совсем отбоя не будет.

– Ну, вот – и ты туда же: телом жидкая. У нас в балете говорят: «Фактуры нет». А танцор один – с Украины он, – про таких, как я, еще лучше сказал: «Ни рожи, ни кожи».

– Там, на Украине, еще и не так скажут.

Руслан осекся и отвел в сторону глаза. А Мария, видя, что он не хочет продолжать, тронула его за плечо:

– Скажи уж… как там в Хохляндии говорят.

Повернул к ней голову, сверкнул озорными глазами:

– Про таких… тоненьких – не знаю, а про толстенькую девицу, – ну, такую, словно пышка сдобная, хохол деревенский скажет: «Берешь в руки, маешь вещь».

Машенька задумалась, а потом согласилась:

– Ну, вот – и там понимают, что такое справная девица. А я что бы ни ела – веса не прибавляю. Не в коня корм.

– Подожди немного, – подбодрил Руслан. – Дай мне вылежать три–четыре часа. Я тогда за тебя возьмусь. Буду таскать по ресторанам и кормить как на убой. И уже в этом году снова тебя в балетный класс отведу. Мы с тобой еще покажем… Всех улановых затмим.

Три дня ждали Зураба, ушедшего на разведку. А когда он пришел, всем стало не по себе. Армейский министр, у которого был Зураб, сказал:

– Военная техника? Из России? Тут и говорить не о чем. Новая власть в России словно с ума сошла. Все контракты сама рушит. Как у вас говорят, «И сам не ам, и другим не дам».

Зураб, конечно, говорил другие слова, но Барсов понял их именно так. Не думал не гадал он, что все чиновники российские так единодушны в своем стремлении остановить, а затем и разрушить военно–промышленный комплекс. И решил он посетить российского посла. Надеялся хоть в нем обрести союзника.

На автобусе отправился в столицу.

Часа полтора Барсова выдерживали в приемной, затем двухстворчатая дверь растворилась и референт сказал:

– Господин посол приглашает вас.

Комната, в которую вошел Барсов, менее всего походила на служебный кабинет; скорее, это была небольшая зала с яйцевидными окнами, расписанными цветной мозаикой. За маленьким столом, напоминавшим журнальный, сидел мужчина лет пятидесяти, важный, строгий, с хорошо уложенными седыми волосами. Слегка поклонился, показал Барсову на кресло. Фамилия посла была характерно русской, как и у его начальника министра иностранных дел России, и у заместителя министра, и у многих других высших чиновников нашего иностранного ведомства. Но Барсов, опускаясь в кресло в некотором отдалении от стола, обратил внимание на сходство физиономий посла и министра, и многих других чиновников: все они имели вид неопределенной национальности. Глаза у них выпуклые, беспокойные и подолгу не задерживались на одном месте; они плавали и куда–то ускользали. И на лицах не было какого–нибудь серьезного выражения; лица у них тоже были неопределенные, лишенные всякой воли и наличия цели. Таких людей он в недавние советские времена во множестве встречал в своем министерстве и в Промышленном отделе Центрального комитета партии. О них ему одни говорили: это – полуевреи, другие называли их «черненькими русскими». Они обыкновенно слушали, а если чего и обещали, то обещаний своих никогда не выполняли.

Все эти мысли промелькнули в голове быстро, в те несколько секунд, пока он опускался в предложенное ему кресло.

Посол тоже умел слушать собеседника. Он даже покачивал головой в знак того, что будто бы и соглашается со всем, что ему говорят. Когда же Барсов закончил, посол долго еще приглядывался к посетителю и как–то болезненно щурил левый глаз, и поднимал голову вверх, будто его кто–то невидимый тянул за ухо, и – ничего не говорил. Но потом сказал. И, как следовало от него ожидать, нечто такое, что не поддавалось осмыслению:

– Вы приехали в страну древнего востока. Восток, Восток – сплошные сказки Шехерезады.

Барсов решил четче обозначить свою задачу:

– Хочу возобновить прежние связи с военным ведомством. У нас есть много машин, которые их интересовали. Есть самолет – на нем мы прилетели. Если вы пожелаете, можно его осмотреть.

Посол ближе подошел к теме разговора: он назвал семь фамилий в правительстве России, которые решают вопросы внешнеэкономических связей. И с оттенком непонятной гордости заключил:

– Нужно согласие всех этих лиц. Если хоть один из них будет против – контракта не заключить.

Барсов приуныл: пять фамилий из названных семи он знал. Именно они приложили все усилия к развалу питерских заводов. И, словно бы в награду за эту доблесть, получили затем высокие должности в правительстве Ельцина.

По торжествующему блеску глаз, явно обозначившейся победной улыбке на холеном изнеженном лице дипломата, можно было судить о его хорошем настроении. Он откинулся на спинку стула и застыл в позе бойца, нанесшего последний сокрушительный удар, и ожидал, что противник признает поражение и сейчас поднимется и, поклонившись, уйдет. Но «противник» не поднимался и сдаваться не собирался. Наоборот, он, как боксер, внимательно разглядывал поле боя, искал точку для нанесения ответного удара. Несколько охрипшим и твердым голосом произнес:

– Это и все, что вы можете мне сказать?.. Я не затем к вам явился, чтобы услышать фамилии злейших врагов России. Они наши, питерские, и мы их хорошо знаем.

– Не забывайтесь, милостивый государь! – поднялся посол. – Я назвал вам правительственных чиновников. Высокие, уважаемые люди!..

– Сядьте, посол. И успокойтесь. Я знаю, где я нахожусь, и сейчас, кажется, понял, с кем имею дело. Вы эти семь фамилий называете с таким почтением, что можно подумать: они – космонавты или великие творцы счастья народного. А они, между тем, посадили на мель всю промышленность Ленинграда, разрушили заводы, распродали флот, который не они создавали, дворцы, которые не строили. Они преступники и скоро окажутся в той же яме, где барахтаются ваши паханы – Ельцин, Черномырдин, Шеварднадзе, Козырев и прочая погань.

– Мы не на базаре, и я не намерен выслушивать площадную брань!

Посол отскочил к двери, давая понять, что разговор окончен и хозяин кабинета предлагает посетителю выйти вон. Барсов не спеша поднялся, расправил плечи и с достоинством человека, знающего себе цену, направился к выходу. Поравнявшись с послом, остановился, заглянул в его пышущие гневом кирпичного цвета глаза, тихо проговорил:

– Я знаю, кому вы служите, но только мне непонятно, чего вы добиваетесь. Посмотрите на Гусинского, Березовского – их не только презирает Россия, но теперь уж и отторгает любезное вашему сердцу еврейство.

И открыл дверь. Но прежде, чем выйти, снова повернулся к послу и добавил:

– Вчера в Москве отдубасили раввина Берковича. И заметьте: били его не русские хулиганы, а свои же иудеи.

Перед носом изумленного дипломата хлопнул дверью, да так, что задрожали стекла. И уже был на улице, как вдруг за спиной раздался крик:

– Постойте же! Мы же ничего не решили!

Схватил Барсова за руку, повел в помещение и на ходу каким–то чужим дребезжащим голосом говорил:

– Странный посетитель! Стали кричать, а дела, за которым приехали, так и не изложили. Я же не знаю, чем я должен вам помогать. А?.. Вы же директор завода, сами изобрели такой интересный самолет, а ведете себя… черт знает как и какова же моя роль? Что я должен предпринять – решительно не понимаю.

Говорил он сумбурно, но понемногу приходил в себя, и про самолет сказал, а откуда знал, что Барсов и есть его изобретатель – это было непонятно директору, но, впрочем, он догадывался, что ребята из органов знали о намерении Барсова посетить восточную страну и заблаговременно сообщили послу нужную информацию.

На этот раз посол провел Барсова в свой кабинет – небольшой и обставленный с восточной роскошью. Предложил ему сесть на диван, обтянутый тончайшей кожей, сам прошел в другую комнату и скоро вернулся с вином, фруктами и шоколадом. Руки его еще дрожали от только что пережитого волнения, кирпичные глаза посветлели, будто прихотливый художник мазанул их охрой, – было видно, что посол изо всех сил пытается прийти в чувство и повести беседу уже в ином ключе. Вот только, что его заставило переменить гнев на милость, Барсов понять не мог.

В образе посла было что–то чужое, недоброе и даже враждебное. Обыкновенно такие люди тщательно скрывали свою национальность, прятались за чужими фамилиями. И было у них много общего в характере и поведении. Они жмут и давят, и дерзко нападают на слабого, плохо защищенного, но стоит им показать зубы, самому броситься в атаку – тут они сникают, и поджимают хвост, и становятся на задние лапки. Коварство – сестра трусости, а уж если человек труслив – жди от него всяких гадостей: он тебя и обманет, и предаст, и выставит в ложном свете.

От кого–то слышал историю одного известного композитора. Приехал он в Москву из Астрахани и подал свое произведение на конкурс. И вот его приглашает жюри: одиннадцать человек. И начинают объяснять, почему они не могут одобрить его произведение, и предлагают ему прекратить участие в конкурсе. Он внимательно выслушал мнение отцов музыки, а затем повел и свою речь. Сказал им прямо: его не интересует мнение членов жюри. Он композитор русский и правильно оценить его музыку могут только русские люди, а среди членов жюри нет ни одного русского музыканта. И привел суждения немецкого композитора Вагнера о том, почему евреи не могут понимать музыку других народов.

Ошалевший председатель жюри выдохнул:

– А мы кто? Разве не русские?

– Вы все евреи.

И тогда кто–то из членов жюри закричал:

– Вон! Вон отсюда!..

На что композитор спокойно проговорил:

– А кричать не надо. Я вас не только хорошо вижу, но и слышу.

И вышел. Но его тут же вернули. И председатель жюри заговорил примирительно: дескать, не надо ссориться, мы ваше произведение пересмотрим и, очевидно, оценим по высшей шкале.

Композитор получил первую премию. Члены жюри, очевидно, не хотели шума вокруг их национальности.

Барсов, как и многие русские люди, – главным образом, из думающих, из интеллигентов, – давно уж не верил фамилиям, паспортам; он смотрел на лицо и со временем выработал в себе способность определять не только «половинку», но даже и «четвертинку».

Тут я вижу, как многие, читая эти строки, недовольно морщатся и с языка у них уж готов сорваться вопрос: «Зачем ворошить эту тему? Не свойственно нам, русским, так глубоко заходить в поисках родословной. Тут не только национализмом, но и расизмом попахивает».

Да, отдает и национализмом, и я с вами не спорю. Но я изображаю человека, и задача всякого художника, а писателя особенно – как можно глубже докопаться до сути человеческой природы и как можно вернее обрисовать портрет своего современника. Что же поделать, если еврей в наше время стал объектом пристального внимания социологов, художников и писателей. И разве мы в этом виноваты? Еврея показывали писатели всех времен и народов. Почитайте внимательно Бальзака, Диккенса, Драйзера… А из наших: Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Щедрина, Лескова… Да что там позапрошлый век ворошить! Возьмите и век двадцатый, только что проплывший за окном. На что уж евреи в 1917‑м году в России всю власть захватили, и цензура в их руках оказалась, а вашему слуге покорному даже еврейские фамилии из рукописей вымарывали: нет у нас еврея – и все тут! А уж если есть, только хороший, и очень хороший, и уж такой хороший, что почти как Эйнштейн или Аркадий Райкин. Вон какой золотой век для евреев на земле российской наступил. А и то лучшие из писателей наших – Блок, Есенин, Маяковский – чуть ли не в полный голос о них говорили. Как–то молодая дама заявила Маяковскому: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». – «Я знаю об этом», – спокойно ответил поэт, и продолжал:

Читающим с любовью газеты

московские,

Скажу, как на исповеди:

Человеку не к лицу инстинкты

жидовские,

Даже при смерти.

В наше время, когда недавно наш ученый, академик, получивший Нобелевскую премию, на вопрос журналиста «Кто герой нашего времени?», не задумываясь, сказал: «Сытый, наглый и толстый еврей». Ну, и хорош был бы литератор, вознамерившийся написать роман о нашем времени, а еврея в России не увидел, да еще стал бы убеждать нас, что в частных банках русские да белорусы сидят, а все заместители у них чукчи, калмыки да киргизы.

Для пущей верности скажем: так и делали наши многие знаменитые писатели после Есенина и Маяковского. Поэт Фирсов, наверное, их и имел в виду, когда написал дерзкие строки:

В цене предатели народа,

Что говорить, в большой цене.

А другой поэт, и он же прозаик, Владимир Солоухин, искал «подпиливателей» российского государства. Поживи он подольше, может быть, и персонально бы таких литераторов назвал. Ведь не говорить народу правду – значит обманывать его. А поскольку вся наша жизнь есть борьба и на каждом пятачке земли и в любое время кипят страсти, бушует война, – и выходит отсюда, что всякий обманщик, особливо же писатель, взявший на себя труд вскрывать подоплеку страстей человеческих, и в то же время обманывающий читателя, – вот он–то и есть самый главный «подпиливатель» своего государства.

Вот ведь куда заводят нас рассуждения о природе писательства!

Ну, а если кто и прошипит в мой адрес: «Антисемит!», я напомню слова американского журналиста Дональда Дэя из его книги «Вперед, воины Христовы»: «Антисемитизм – заразная штука, но подхватывают эту болезнь в основном при контакте с самими евреями».

Вошла молодая женщина и стала расставлять кофейный прибор. А когда она вышла, посол заговорил:

– Расскажите толком: что у вас ко мне за дело? Чем я вам могу помочь?..

И когда Барсов коротко и без надежды на успех объяснил цель своего визита, дипломат, окончательно обретший форму и спокойствие, допивший третью рюмку коньяка, негромко, и как бы кого–то опасаясь, сказал:

– Может быть, вы слышали: тут, в столицах восточных стран, курсирует русский олигарх, владелец миллиардов; вот он мог бы запустить в дело ваш завод, и не только ваш. Я однажды был приглашен к нему на обед, и там, в кругу своих сотрудников, он обронил фразу: «В Питере до сих пор лежит на мели гигантский завод ”Светлана“, я бы мог его откупить».

– Что это значит – откупить?

– Скупить акции. Но, конечно, по дешевке, как он скупил почти весь рыболовецкий флот на Дальнем Востоке, а еще за бесценок купил какой–то авианосец, а потом за большие деньги перепродал его Китаю. Он сейчас как коршун кружит над Грецией, Турцией и Болгарией, высматривает, где что лежит, скупает и затем или перепродает втридорога или налаживает производство. Мне думается, вы своим самолетом могли бы его заинтересовать.

– А те семь чиновников?..

Посол сморщился как от зубной боли, махнул рукой:

– А-а!.. Чиновники!.. Какие чиновники?.. Да у него любой министр сидит в кармане. Один еврейский мудрец еще сотни лет назад сказал: «Дайте мне деньги, и мне будет неважно, какое в стране правительство». У Яши миллиарды! Да вы хоть на минуту можете представить, что такое миллиард?..

Барсов ответил с задумчивостью в голосе:

– Могу, могу я представить, что это такое, но только мне непонятно, как этот Яша забрал у России такую кучу денег? Я в старые добрые времена платил рабочим восемь миллионов в месяц, а завод давал продукцию на сто миллионов, и всем было хорошо – и государству и рабочим, а тут вдруг какой–то субъект – он, очевидно, и человек–то молодой – взял да уволок из России такие деньги! Да что же это вы, демократы, вместе со своим Ельциным натворили в нашем Отечестве! И как это мне понять, чтобы один человек – какой–то Яша! – загреб в свои карманы миллиарды?..

Посол улыбнулся; он, казалось, был доволен тем, что так разворошил собеседника, – и продолжал с гордостью в голосе:

– Слышал я, какой–то поэт говорил о загадочности русской души. Тут она и сказалась, эта самая загадочность: тысячу лет работал русский народ, сеял хлеб, строил города, заводы и воевал в бесчисленных войнах, границы державы своей раздвинул на пятнадцать тысяч километров, а потом все богатства свои сунул в карман Яше Файнбергу, недоучившемуся виолончелисту. Свой же народ обрекли на вымирание, по миллиону в год валитесь от голода и холода, да от ядовитой водки. Женщины рожать перестали. А?.. Хороша загадочность!.. Вы бы хоть признались в своем поражении. Умные люди в такой ситуации капитуляцию подписывают.

Нахмурил брови Барсов, голову свою на грудь уронил. Большую правду слышал он в словах дипломата, и будто бы горечь обиды звучала в его голосе. «А, может, и он патриот, как и я, и напрасно я на него накинулся», – думал он с досадой. И проговорил тихо, с чувством едва осознанной вины:

– Самолет у меня уникальный, такого нет в мире. Мне бы контракт заключить.

– Нужны деньги, большие деньги. У вас–то ведь, наверное, их нет?

– Да, конечно, – на счету завода гроши остались. Я и сюда–то прилетел на чужие, заемные. Олимпийский чемпион в моей команде, так он нам и гостиницу оплачивает.

– Мы тоже не из богатых. Но вот Файнберга изловить я попытаюсь. Ему самолет покажете. И если он почует выгоду – сделка обеспечена. Но учтите: львиную долю прибылей он будет класть себе в карман. Деньги даст лишь в том случае, если ему процент засветит.

– Пойду и на процент. Мне бы лишь завод запустить.

Посол с неожиданным проворством поднялся и устремился к закрытому шкафу, он стоял в правом углу кабинета у двери. Достал оттуда папку и положил ее перед носом Барсова. Петр Петрович раскрыл ее и на первом же листе увидел контурный рисунок своего самолета. И не спеша пролистал страницы, на которых изображались все главные узлы его летательного аппарата, – особенно же, «подбрюшного» двигателя, который обеспечивает вертикальную, или, как говорят конструкторы, вертолетную посадку. И возвратил папку со словами:

– Рисунки художника–дилетанта. Для конструкторов они не представляют интереса.

Посол спокойно возразил:

– В этих чертежах – принципы и идеи. А это уже само по себе многого стоит.

– Да, конечно, но математические расчеты и конкретные решения… Они у меня в голове. Их я даже не доверил бумаге.

Наступила пауза, в течение которой собеседники смотрели друг на друга. Петр Петрович имел обыкновение «читать» человека как книгу. Он с молодых лет ходил в начальниках, в тридцать лет был назначен главным конструктором завода, по долгу службы выслушивал людей самого различного толка, принимал решения, и эта его служебная необходимость выработала в нем способность видеть сидевшего перед ним человека, быстро проникать в смысл его интересов. Давно он понял: даже самые сокровенные тайны человеческой души копошатся в глазах и редкому удается выразить взглядом игру ложных страстей и чужие лукавые мысли. Глаза как экран компьютера: на нем изображено только то, что в вашей памяти, в вашем сердце и сознании. Но сейчас для Петра Петровича был тот редкий и непонятный случай, когда в глазах собеседника он читал одно лишь смятение, одну прихотливую игру вдруг проснувшегося интереса и тревожных, почти панических сомнений. Лицо посла было разобрано, растерянно; из глубин глаз то коричневых, то непроницаемо черных на мгновение выпрыгивали веселые зайчики, но тут же они пропадали, глаза суживались и тревожно прядали то в одну сторону, то в другую. «Дипломат высокого ранга, – думал про себя Петр Петрович, – трудный орешек, его нескоро и разгрызешь».

Неожиданно посол сказал:

– Мое имя Альберт Саулыч.

– Я знаю.

– Не странно ли? – Альберт! Как ваш генерал Макашов. Но я не жидоед.

– И это мне понятно. Два Иванова жидоеда послом не назначат.

– Кто такие – два Иванова?

– Министр иностранных дел и его заместитель. Оба они Ивановы. Председатель Совета безопасности – тоже Иванов. У нас в правительстве много Ивановых. Говорят, Иван – древнееврейское имя. Вот парадокс: Иван – визитная карточка русских, но он же, выходит, и не чужд евреям.

– А-а, я вас понял. Но меня назначали не Ивановы, а Шеварднадзе. Это был порядочный человек.

– Шеварднадзе – порядочный человек? Да его сейчас ненавидит всякий русский!

Посол не возражал. Они с минуту помолчали, выпили по рюмке коньяка, и затем Барсов в раздумье продолжал:

– Странная история! Он ведь был членом Политбюро ЦК коммунистической партии. И Алиев – тот, что в Азербайджане, – тоже был членом Политбюро. И казахстанский Назарбаев. Да и сам Ельцин – из одной они команды! Их как будто бы подбирали по одному принципу: по степени ненависти к русским. Чем больше ненавидит русских, тем выше поднимай его. Вот чудеса: словно бы в Кремле сидела нечистая сила и натаскивала в правительство этих молодцев.