Текст книги "Морской дьявол"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ехали медленно. Владислав Кубышкин привалился к углу заднего салона, таращил пьяные, покрасневшие глаза на зеркальце, в котором, покачиваясь, рисовалось суровое, почти жестокое лицо Курицына. Владислав знал его по рассказам жены, подозревал в нем соперника и – ненавидел. Но сейчас он ехал с Тимофеем и старался понять, зачем это он запихнул его в машину и куда везет. На минуту в душе ворохнулся страх: уж не прикончить ли решил? Но мысль эта как мимолетно мелькнула, так и погасла. Не преступник же он?.. Человек солидный и в городе известный.

Почему–то эпитет «известный» все объяснял и успокаивал. Кубышкин – музыкант, он еще недавно был лучшим скрипачом симфонического оркестра, ждал присвоения звания Заслуженного артиста России, да вот… сошел с круга.

Курицын, не поворачивая головы, громко сказал:

– Пьешь–гуляешь?

Кубышкин вздрогнул:

– Милостивый государь! – мотнул головой, – мы с вами чаи не распивали и, кажется, на брудершафт…

– Еще чего захотел! Чтобы я, Тимофей Курицын, создатель ракет и лучших в мире вертолетов… с пьянчугой – на брудершафт.

Кубышкин сник, уронил на грудь голову. Смутно и как–то медленно проползла мысль: «А и черт с тобой! Лишь бы выпить дал».

Он за несколько месяцев бомжевания привык к оскорблениям, грязным ругательствам в свой адрес – притерпелся. Закрыл глаза, дремал. Но Курицын прорычал:

– А кто играть будет?.. Скрипку, небось, пропил?..

– Скрипку?.. Нет, цела скрипка. Ее Полина спрятала.

Бессмысленно смотрел в затылок Тимофея. А потом под нос себе пробормотал:

– Спрятала Полина. И хорошо. Я скоро в оркестр вернусь.

И снова вскинул голову, громко проговорил:

– Я же прима! В первом ряду сидел. И если дирижер оркестр благодарил, он мне руку пожимал. Мне! – слышите?..

– Слышу, слышу. Я тоже когда–то… А теперь вот… без зарплаты сижу.

Подъехали к парикмахерской. Тимофей раскрыл дверцу:

– Выходи!

– Куда?

– Выходи, говорю!

Дернул за руку приму–скрипача, повел в парикмахерскую. Усаживая в кресло к молодой девушке, сказал:

– Видите, какого прелестного клиента я вам привел. Он – артист! Постригите его и побрейте так, как он пожелает.

– Да, да, – поднял руку Кубышкин. – Я все скажу: где убрать, а где оставить. Вот эти патлы срежьте, но так, чтобы шею не обнажать.

Пока его стригли, он протрезвел и к машине уже подходил твердым шагом. И дверцу открыл сам, и всю остальную дорогу на дома смотрел. Ехали по Литейному, а он эти места хорошо знал.

В дом зашли со стороны третьего этажа, и дверь за собой Курицын закрыл на замок, ключ от которого был только у него. А когда поднялись в квартиру, Тимофей прошел в библиотеку и там запер на замок дверь, ведущую в комнаты второго этажа. Владиславу показал ванну и потребовал, чтобы тот хорошенько помылся.

– Грязь подвальную смой основательно и заруби на носу: бомжовской жизни пришел конец, ты в тот вшивый и вонючий мир больше не вернешься.

И в ванную принес новые трусы и майку с изображением эмблемы Северного завода: «Белый медведь и парящий над ним вертолет». И полотенце махровое, и мыло душистое. А через минуту еще и красивую рубашку, и джинсы, и куртку самой последней моды. Это все он взял из гардероба сына. И подумал: «Кирилл уж сюда не вернется. Милиция объявила его в розыске».

Кубышкин с наслаждением подставлял свое тело под горячие струи воды, чувствовал, как из него вылетают остатки хмеля, и думал, что это с ним происходит и уж не во сне ли он?.. Вот сейчас проснется, а по стенам мокрого подвала подтеки канализационных вод, в углу сидит грязная компания и разливает по стаканам дешевую ядовитую водку. Но нет, будто он наяву стоит под теплым живительным душем и вдыхает аромат клубничного мыла, а затем и розового шампуня. Голову моет тщательно, как бывало перед тем, как идти на концерт. И затем трет и трет истосковавшееся по горячей воде тело. Ему хорошо, ему очень хорошо, и он хотел бы долго–долго продолжать это блаженство. Но долго мыться ему не дают. Неожиданно вошел Курицын, взял у него мочалку, намылил ее и грубо повернул Кубышкина лицом к стенке. Начал тереть спину. И тер ее так, будто хотел содрать кожу – до жжения, до боли. И, сунув в руку мочалку, сказал:

– Продолжай!

Потом они сидели за столом, и на тарелках у них лежал черный хлеб, и к чаю не было ни варенья, ни сахару. Кубышкин вопросительно смотрел на хозяина, хотел бы сказать: «Выпить? Вы же обещали?», но не спросил, а съел весь хлеб.

Пришел Павел Баранов, принес колбасу, творог, сметану, молоко и два батона белого хлеба.

– Откуда берешь? – спросил Курицын не то с радостью, не то с раздражением.

– Манная с неба валится.

Курицын стал кормить Кубышкина. А потом принялся звонить по телефону.

– Это директор Русского музея? У меня в квартире есть три картины, которые еще накануне войны взяты вами на учет. Хотел бы их вам сдать… Под расписку, конечно. Ну, а плата? Причитается мне за них что–нибудь?.. Ах, самая малость? Ну и черт с вами! Присылайте людей.

И потом, как бы размышляя сам с собой, говорил:

– Шрапнельцер, конечно, не церемонился, брал их из частных собраний безо всякой платы. Все было по Ленину: грабь награбленное, или по Протоколам сионских мудрецов: имущество принадлежит гоям временно, придет час и мы его заберем. Шрапнельцер забрал у гоев – и не только картины. Но я не Шрапнельцер. В музеях–то нынче смотрителям залов по триста рублей платят; на хлеб и на квас не хватает.

Работники музея приехали минут через сорок. И забрали картины, и составили акт, выписали документы – всё честь по чести. И дали деньги – пятьсот долларов.

– Это вам за хранение.

– О!.. Да это же целое состояние!..

Затем Курицын упаковал две фаянсовые, отделанные бронзой и позолотой вазы, выгреб из посудного стола серебряные ножи, ложки и вилки и, подавая их Баранову, сказал:

– Сдай все это за любую цену.

Кубышкин ходил по комнате, заглядывал то в одно окно, то в другое. Жажда выпить становилась нестерпимой, и он не знал, куда себя деть.

– Поди выпить хочешь? – спросил Курицын, читая газету и не поворачивая к нему головы.

– Да, надо бы.

– Убью!

– Не понял, – остановился посреди комнаты Кубышкин.

Курицын показал кулак:

– А вот – трахну по башке, тогда поймешь. Ишь, чего вздумал: водку жрать! Да ты хоть знаешь, какую отраву пьешь? Ее азики в подвале соседнего дома делают. Смешивают технический спирт с водой и разливают по бутылкам. Дерут с вас деньги, покупают в Питере квартиры и плодятся, как кошки. Об этом–то хоть знает твоя пустая башка?..

– Знаю, слышал.

– И – пьешь?

– И пью.

– Ну, и дурак.

– А вам–то что за дело? – сорвался на крик скрипач.

Курицын отложил газету, поднялся с кресла и, сжав пудовые кулаки, двинулся на Кубышкина. Тот не на шутку струхнул и пятился к двери.

– Мне что за дело?.. Мне?.. А за чьи деньги тебя, сволочь такую, десять лет учили в школе, а затем пять лет в консерватории? Не я ли и не мои ли товарищи по цеху горбатились на таких слизняков, как ты? А кто народу долг будет отдавать? А?.. Кто, я спрашиваю? А не такая ли мразь, как ты, и как все дружки твои, пьянчужки, Россию без боя вонючим демократам отдали?.. Кто Родину–мать защищать будет?.. Кто? – я спрашиваю!

Курицын замахнулся кулаком, и Кубышкин присел на колени. С ужасом смотрел он на разгневанного богатыря и серьезно верил, что сейчас тот шарахнет его кулачищем по башке. Сникшим голосом залепетал:

– Ладно, ладно, я, чай, не совсем… сошел с круга. Понимать способен… Только вы того… бить меня не надо.

Курицын схватил его как щенка за ворот куртки, приподнял с пола и швырнул на диван. Музыкант трясся всем телом, выставлял вперед руки. Он, живя на улице, обитая в подвалах и подворотнях, не однажды получал зуботычины и пинки, – боялся, как бы этот… с такой огромной силищей не заехал ему по физиономии. «Вот тогда, – трепетал он, – уж верно конец придет».

– Что вы от меня хотите? – просительно лепетал скрипач.

Курицын вернулся в свое кресло и снова взялся за газету. Потом вдруг отшвырнул ее и, страшно вращая глазами, басом прогудел:

– Пить больше не будешь. Ни капли. И пока не станешь человеком, не поклянешься перед иконой, жить будешь вон в той комнате. И на улицу – ни шагу! Будешь играть на скрипке, набирать форму. Поди все ноты вылетели из башки, и пальцы одеревенели – по восемь часов в день работать будешь. А потом – в оркестр отведу.

Долго молчал Кубышкин. Заговорил тихо, робким голосом:

– Скрипку мою Полина спрятала. Не даст она мне ее, скрипка итальянского мастера, дорогая.

– Попроще найдем. У тебя товарищ был в оркестре?

– Он и сейчас есть. Костя Орлов. И другие приятели есть. Меня в оркестре уважали.

– Уж не за то ли, что пил больше всех? Давай телефон Костин.

Кубышкин назвал телефон, и Курицын тотчас же позвонил. Кричал в трубку:

– Что же вы за человек такой – друга в беде бросили! Ага, вы даже не знаете, кого. А Владислава Кубышкина. Или уж он и не товарищ вам? А если товарищ, что ж его одного на улице кинули? Ах, вон что – спился он?.. Да что это вы говорите такое? Как это при друзьях, при жене и детях человек может спиться? Да он уж который месяц капли в рот не берет. У меня он живет и к конкурсу скрипачей готовится. Хочет Валерия Климова побить. Вот только скрипки у него нет. Приходите сейчас к нам и скрипку захватите. Пропьет? Как это скрипку, на которой Паганини мир изумлял, и пропить можно? Да вы что говорите–то, мил человек? Иль не музыкант вы и не разумеете, что есть инструмент для вашего брата? Сейчас же несите скрипку, и Владислав будет играть по восемь часов в день. Вы же на нашей улице живете. Берите скрипку и – айда к нам!..

Едва положил трубку, внизу раздался звонок: настойчивый, нервный, будто в доме случился пожар. Курицын спустился к выходной двери и в глазок увидел трех крутолобых амбалов. Они были в длиннополых черных пальто, без головных уборов и все коротко по–боксерски стрижены.

– Чего надо? – грозно прорычал Тимофей и протянул руку в угол коридора, где у него на всякий случай стоял обрезок чугунной трубы.

– Открывайте! К вам гость из Москвы прилетел.

– Какой еще гость?

К двери придвинулся амбал и тихо проговорил:

– Кранах Спартакович Пап.

Курицын удивился. Пап? Бывший сменный инженер, его подчиненный. Он стал такой фигурой – у него в приемной министры толпятся. С чем это он пожаловал?..

– Пусть сам подойдет.

– Его автомобиль за углом дома стоит.

– Пусть подойдет, а иначе убирайтесь ко всем чертям. А будете ломиться, железной трубой по башке схлопочете. К тому ж и пистолет у меня есть. Убирайтесь!..

Амбалы удалились, а вскоре в их сопровождении появился Кранах. Голова большая, лохматая, уши торчат лопухами. Идет быстро, лицо запрокинуто, плечи вразлет. «Батюшки! Гонору–то сколько!..» – смотрел на него в дверной глазок Курицын.

– Тимофей Васильевич! Чего трусите? Открывайте.

Проходя в коридор, Кранах невнятно бубнил:

– Питерцы с ума посходили. Боятся всего.

– Не всего мы боимся, а бандюг, которых вы, демократы, по всей России расплодили. В Питере каждый день по шесть– семь человек гибнет.

– Но вы–то, как помнится мне, не робкого десятка.

– И вы, как помнится, без охраны жили, а теперь вас целый взвод на руках носит. По всей–то России два миллиона парней в частных охранниках состоит, – народ обворовали, а теперь боитесь его. Такое вот королевство на Руси построили. Однако суд над вами грядет, возмездие по пятам ходит.

– Встречаете меня так, будто я смену плохо отработал.

– Ну, да ладно, чем обязан милости такой, собственной персоной ко мне пожаловали?

– А если я просто так… начальника прежнего повидать захотел?

– Хватит трепаться, Кранах лукавый. Будто я вас не знаю. Еврей без смысла и выгоды по земле не ходит.

– Опять еврей! Говорил же я, что не еврей, а вы – знай свое.

– Не евреев нынешняя власть наверх не зовет, а вас вон как вознесли! С чего бы это? Киргиз–то или хохол им не нужен, а русский – тем более. Русского духа вы как черт ладана боитесь. Так что и возражать нечего. Ельцин вас клеймом пометил, чины да деньги вам раздал. А мне на лоб тоже печать поставили: русский ты, так и сиди без зарплаты. А полторы тысячи рабочих моего цеха на улицу выбросили. Такая вот благодарность от вас, евреев, глупому русскому народу вышла. Семьдесят лет кормили, холили вас, в институтах учили, а вы пинком под зад своих благодетелей.

Медленно поднимались по ступенькам, и Курицын беззлобно, но чистосердечно выговаривал свои обиды. Артист он был, этот Курицын, и до крайности смелый и открытый человек. Для него не было ни дворника, ни министра; он правду–матку любому в глаза лепил.

Зашли в комнату и расселись вдалеке друг от друга: Кранах у окна в кресле, и так, чтобы на его лицо не падал свет, а Курицын в углу дивана. Смотрели друг на друга с нескрываемым интересом, и даже с изумлением, и тайным вопросом – Курицын: «Зачем же ты пожаловал, демократ лохматый?», а Кранах: «Удастся ли мне уломать тебя, медведь нечесаный?»

Учились они в разных институтах; Кранах будто бы и не закончил образования, а каким–то образом диплом себе схлопотал, но слушок об этом пополз уже в то время, когда человек со странным именем Кранах Пап был назначен сменным инженером первого сверхсекретного ракетного цеха. Курицын хотел учинить расследование, но «волосатые руки» нажали на директора завода, и Барсов усмирил Курицына. Дело решили «утопить во времени», то есть замять. Но к самым большим секретам Кранаха не допускали. А тут случилась демократическая революция, и глупые ленинградцы выбрали новую власть: мэром города стал университетский профессор–пустомеля с собачьей фамилией и явно выраженным иудейским челом. И вскоре, как по мановению джинна, перестали финансировать все заказы для армии, а рабочих военных заводов выставили на улицу. Папа позвали в Москву, сделали большим начальником, – настолько большим, что летает он теперь на персональном самолете и сопровождает его целая свита. Вчера по телевизору Курицын смотрел, как Папа встречал на аэродроме губернатор. «Батюшки! Да уж наяву ли все это?» – думал Тимофей и хотел спуститься на второй этаж, рассказать Барсову, но решил не портить ему настроения.

Курицын уставился на Кранаха, а тот, как всегда бывало, не выдерживает его прямого взгляда и покачивает расширяющейся книзу стриженной под машинку бородой. Сейчас в нем ничего нет от важной персоны; наоборот – он весь как бы сжался, чувствует себя виноватым и перед своим бывшим начальником смущается больше, чем раньше, в бытность свою инженером, когда он, бывало, докладывал Курицыну о происшествиях в его смене и не мог толком объяснить, как и почему случились те или иные неполадки. Кранаха часто показывали по телевизору; Курицын смотрел на него и диву давался: важный как Папа Римский и смотрит на собеседников так, будто милость великую каждому отвешивает. Здесь же сник, беспокойно сучит глазами и сжался, словно ждет удара. «Видно, уж очень я тебе понадобился», – думает Курицын, продолжая оглядывать гостя с интересом, но без всякого почтения.

По обыкновению, Пап прячет левую руку, на которой три пальца срослись, и он этого небольшого уродства еще с детства стесняется. В школьные годы ребята хватали его за руку и кричали: «Глянь! У него ласта, как у дельфина!..»

Была у Папа и еще одна странность: разноцветные и чуть раскосые глаза – левый глаз серо–зеленый, а правый с желтизной и даже при свете солнца отливал цветом мокрого кирпича.

– Чем могу быть полезен вашему превосходительству? – гудел, как соборный колокол, бас бывшего начальника.

Кранах вдруг вспомнил, кто он есть, отклонил назад сильно поседевшую голову, сверкнул правым кирпичным глазом.

– А где ж Регина? Говорят, она за границей?..

– Она гражданин мира, ее родичи по всей земле раскиданы. Вот теперь в Австрию подалась. У нее там тетка отелем владеет. Будто бы наследство оформляет. Глядишь, и я скоро в вашу гильдию перейду – богатым стану. А пока то… вчера ложки продал. На хлеб денег не было. Нынче, слава Богу, и чаем вас напоить могу. Русский человек живуч и на выдумку горазд; вы его со свету решили сжить, а он, вишь, извивается, как лещ на крючке. Ваши пророки говорят, что на этот раз уж не поднимется Россия, сгинет русский народ. Ну, я теперь книжки по истории читаю, а там примеры нахожу: было уж с нами и не такое, и родичи ваши, хазары, не однажды верх над нами брали, а русский народ во все времена – изловчится как–то и шею свернет захватчикам. Я вот и теперь думаю: как бы вам, хазарам нынешним, шею сломать. И ведь найдем такое средство. Не я найду, так другие. Я вот газету вчера на Невском купил и в ней про митинг московских студентов прочитал. Резолюцию они приняли. Хотите послушать?

И, не дожидаясь согласия, стал читать:

«Митинг москвичей на площади Суворова

21 января 2001 г.

Участники митинга считают необходимым:

1. Выразить протест засилью евреев в российском правительстве и средствах массовой информации.

Россия – это не Израиль.

2. Отделить от России северокавказские республики, и, прежде всего, Чечню, оставив за Россией исконные казачьи земли, осуществив взаимную репатриацию Русских в Россию, а кавказцев на их истинную родину, и закрыть границу.

3. Ходатайствовать перед Генеральной прокуратурой о возбуждении уголовного дела по факту геноцида Русского народа.

4. Признать приватизацию в России как еврейскую финансовую аферу века, в результате которой Национальное богатство Русского народа путем мошенничества присвоено еврейской мафией.

5. Добиваться депортации евреев из России.

Участники митинга

Резолюция принята единогласно».

В раскрытую дверь библиотеки крикнул:

– Владислав! Иди–ка сюда.

С книжкой в руках вошел Владислав: в белой рубашке, чистый, причесан.

– Вот тебе сотня – сходи в магазин, купи чего–нибудь к чаю. Да не очень транжирь деньги. Мы на эту сотню неделю жить должны.

– Но вы же начальник цеха! – удивился Кранах. Начальникам цехов мы везде платим.

– Да, начальник, но станки демократам не даю продавать, так они меня измором взять хотят. А я не сдаюсь. У меня вон в шкафу серебряная посуда лежит, – от шрапнельцеров осталась, так я ее продаю.

Кранах сидел и, видно было, никуда не торопился. У него, конечно, было к Тимофею дело, но вот какое? – Курицын не знал. Подступился к гостю с вопросом:

– У вас, конечно, дело ко мне есть, выкладывайте.

Кранах набычился, уперся взглядом в собеседника, будто удар хотел нанести. Заговорил потвердевшим голосом:

– Да, Тимофей Васильевич. Есть дело. Такое уже дело – важнее не бывает.

Минуту собирался с силами, затем выдохнул:

– Пятьдесят ракет у нас оставались, как они?

– А так – залегли на складе готовой продукции. Не нужны теперь. Американцев вдруг друзьями назвали – и вертолеты наши, и барсовский самолет уникальный на свалку угодили. А уж что до ракет, мы их будто бы и стыдимся теперь. Лежат, родимые. А завод остановлен. Пятнадцать тысяч людей мастеровых на рынках пробавляются. Азикам да чеченцам помогают. Квадратное таскают, круглое катают.

Говорил, а сам думал: «Понадобились, значит. Ну, ну, посмотрим, что вы нам за них готовы заплатить. И почему это ты ко мне обращаешься, а не к Барсову и не к Балалайкину?..»

Владислав вернулся из магазина, и вместе с ним пришел товарищ со скрипкой. Выложил продукты, до копейки вернул сдачу. Курицын демонстративно на глазах у Кранаха деньги пересчитал, бережно в кошелек сложил. А про скрипача подумал: «Молодец! Не сбежал». Отослал друзей в библиотеку, а Кранаха пригласил к столу.

– Шесть лет зарплату не получаю, а места своего не оставляю. И многие рабочие еще держатся. Всё ждем, когда вы нахлебаетесь нашей кровью, демократы вшивые!

Кранах кисло улыбнулся. Знал манеру Курицына резать правду–матку, не обижался. Пододвигая чашку с чаем, сказал:

– А я не демократ. И никогда им не был. Я патриот, меня кое–кто даже красно–коричневым называет.

Курицын покачал головой:

– Ну и ну! Вы–то патриот? Да вы из племени тех, кто ни в Бога ни в черта не верит. У вас один бог – золото! И, между прочим, не я об этом говорю, а ваш главный папа бородатый Карла. Почитай его статью в энциклопедии о еврействе.

– Ну, ладно, Тимофей Васильевич. Ты опять за свое: еврей да еврей. Антисемит ты, Курицын. Раньше таким не был. Рассказывал же тебе, как в детстве подошла ко мне одна тетя и стала расспрашивать: чей да как зовут? И национальность какая? А жили–то мы в Татарбунарах на юге одессчины, там много национальностей понамешано. Так я ей и сказал: «Папа мой гагауз, мама молдаванка, а я – русский». Ну, вот – а ты все меня за еврея числишь.

Они как–то незаметно для обоих перешли на ты.

– Ну, да ладно: дело давай решим: «Незабудка» твоя понадобилась, приставка электронная к ракетам средней дальности.

– Что тебе известно о «Незабудке»? Приставка эта – мое детище. Никому я о ней не докладывал и докладывать не собираюсь. И устройства этой приставки никто не знает – даже мой друг и директор завода Барсов.

– Положим, что это так. Но Кранах Пап такие уши имеет, которые слышат и то, что не говорят, а только в мыслях держат. Что же до приставки твоей, то тут уже и тайны никакой нет; ты однажды проговорился: дескать, твоя «Незабудка» и среднюю ракету в самую могучую нашу ракету превратить способна – в ту, что американцы Сатаной называют. Ну, а дюжину средних ракет, как ты помнишь, мы королю Зухану продали. Они у него целехонькие в подземных бункерах лежат, и их никто не боится. А вот если в каждую из них «Незабудочку» вставить… Слышишь, какими деньгами тут пахнет?..

– Положим, деньгами тут запахло, но кто же нам позволит вооружить Зухана такой ракетой? Ее, «Сатану», Америка как огня боится. И от нас требует, чтобы мы избавились от нее, то есть разоружились, а если ее Зухану… Да тут и вся ваша кремлевская рать на уши встанет. Она–то больше дяде Сэму служит, чем России.

– Всё так. Все верно ты говоришь, Тимофей. Лучше всякого дипломата расклад сил слышишь. Но Кранах затем и сидит в кремлевских палатах, чтобы дальше президента видеть. Вашему заводу нужны деньги, вам, как изобретателю, тоже они не помешают. Ну, а мне… Пусть достанется самая малость.

– Ладно, Кранах. Выкладывай начистоту свой план. Да говори яснее – что я должен делать?..

Кранах не спеша поднялся, заглянул в дверь, ведущую в библиотеку, прикрыл ее плотно, а затем кивнул Тимофею, приглашая его сесть на диван. И заговорил тихо, почти шепотом.

– Завод запустим на полную мощность. И тебя, и Барсова одарим, как это умеют делать на Западе. Зеленых получишь побольше, чем ваш земляк Алферов получил с дипломом Нобелевского лауреата. Что ты на это скажешь? А?..

Курицын откинулся на спинку стула, устремил на гостя взор младенца – немигающий, изумленный. «Вот какая нелегкая тебя принесла! Видно, большие деньги сулит тебе моя ”Незабудка“», – думал Тимофей.

– Но что вам известно о «Незабудке»?

– А все известно. Что ты знаешь, то и нам ведомо. Наладил ты ее для взрыва ракеты на дне морском. Там, на глубине, вспучит она первую волну, затем вторую, третью… Этакий гидродинамический эффект, способный вздыбить миллионы тонн воды и со скоростью экспресса устремить их на морской порт, где стоит полсотня боевых кораблей, или на прибрежный город, и слизнет его, как корова языком, а на его месте образуется пляж первоклассный – место отдыха для туристов. Филадельфия встретится или Нью – Йорк какой–нибудь, и на его месте чистенький песочек останется. Если, скажем, Космический полигон имени Кенеди – и на его месте песочек. Ну, так как мои уши?.. Способны они услышать то, что ты скрывал от всех – и даже от жены своей Регины Шрапнельцер?

Кровь бросилась в голову при имени Регины. Тимофей вспомнил, как однажды в минуту семейных откровений поведал жене о своем открытии. И сказал, что тайна «Незабудки» лежит в глубинах термо– и гидродинамики и что никакие институты не докопаются до этой тайны.

А Кранах продолжал:

– А?.. Что ты скажешь о моей способности слышать то, о чем не говорится, видеть то, что не видят другие?

– Говорилось, говорилось о тайнах открытия. Знаем мы, откуда ветер дует. Ну, да ладно, Кранах ушастый. Но представить–то ты можешь, что натворит ракета, превращенная в «Гогу – Магогу»? Пол – Америки на берегах океанских сгрудилось. Как же это можно сотворить зло такое?..

– А бомба водородная? А нейтронная?.. А та же «Сатана», что ради маскировки по лесам кочует? Или, может быть, нет у нас всего этого? И у Америки нет?.. Полноте блажить, Курицын! Да сейчас во многих странах гигантские секретные центры в поте лица создают новые поколения оружия – страшнее всех сущих. Да у тебя в кармане лежит такое оружие. Соглашайтесь, и я начну операцию икс. Будет тебе встреча с королем Зуханом, учинишь там испытание «Незабудки», и вот тебе решены все проблемы вашего завода и твои собственные.

Курицын сверлил взглядом бегающие глаза Кранаха и не мог понять его тайного замысла. А ну–ка получи такое оружие Зухан, что он сделает со своим извечным врагом Израилем? О братьях–то своих кровных помнит Кранах или нет?

Впрочем, чего Тимофею думать о них? Акулы враждебного мира уж вплотную подступились к уничтожению русского народа. В год мы убываем на миллион. Три тысячи человек в день гибнет. И только потому, что демократы ослабили армию и выпустили вперед Америку.

Кранаху сказал:

– Хорошо бы, конечно, завод на ноги поставить, да чьи заказы–то будем выполнять? Я ведь ракеты со своей приставочкой только нашей армии могу вручить. В чужие–то руки и за гору золота не отдам.

– У армии нашей пока нет денег, а продадим Зухану твою «Незабудку» – и деньги появятся.

Курицын все глубже проникал в тайны предлагаемого гешефта и про себя думал так: «Он–то, еврей, конечно, в денежных расчетах силен, и все ходы далеко спланировал, но и я, русский Тимофей, не лыком шит. Попробую–ка обвести вокруг пальца хитрющего Кранаха.

Заговорил так, будто гешефт ему показался заманчивым:

– Ракеты средней дальности на складе в нашем цеху хранятся, – как ты помнишь, полсотня штук мертвым грузом залегла. Так, может, мы ее и без приставки продавать начнем?

– Э, не–е–т, ракета нужна только с «Незабудкой».

– Много ли их понадобилось?

– Шесть. По две ракеты в каждую страну. Да дюжину приставок для Зухана повезешь.

– А что это за страны, хотел бы я знать.

– Ирак, Иран и – Югославия.

– На такие страны соглашусь, но лишь после того, как все цеха завода, и в первую очередь два ракетных, заработают. И еще условие: чтоб меня не торопили. «Незабудка» недоделана, для ее доводки все конструкторское бюро нужно восстановить, бригаду слесарей–лекальщиков и два цеха на соседнем заводе «Светлана» оживить. Дел будет много. Нужны финансы.

– Ладно, ладно, Тимофей. Деньги будут, да только ты меня не дурачь. «Незабудка» готова, у меня информация верная. А деньги поступят через неделю. Законные, из бюджета.

– Только на таких условиях я и готов работать. А что до сведений, которые тебе на хвосте принесла Регина, так – лапша у тебя на ушах, а не сведения. Ты же сам хотя и работал со мной рядом, а дел моих знать не мог, потому как я их глубоко прятал. Приставка – плод труда большого коллектива. Вот распался он, и «Незабудка» села на мель. А еще тут проработки математические нужны. Ученых надо вновь собирать, – и не каких–нибудь, в ранге профессоров, академиков.

Курицын умышленно сгущал краски, знал он, с кем имеет дело, не хотел, чтобы за ним охотились; одиночку–изобретателя и выкрасть могут, и так запрятать, что света белого не увидишь. Заранее выторговывал себе свободу жить и никого не опасаться.

– «Незабудку» мы, конечно, до ума доведем, но для этого завод восстанавливать надо. А кроме того, испытательный стенд нужно строить заново. Заказчик–то, он гарантии потребует, ему ракету в деле покажи. Годок, а то и другой придется ждать.

– Так и порешим. Завтра с Барсовым обсудим финансовые дела. Всю же технологию и само производство я от имени правительства поручаю тебе. Зарплату положим особую. Телефон мой знаешь, звони в любое время. Открою тебе секрет: дело наше будет на контроле – там, на самом верху.

И Кранах, точно Наполеон, вскинул над головой руку.

Тимофей провожал его до машины.

Деньги на счет завода стали поступать через неделю. В цеха возвращались рабочие. Им выплачивалась зарплата, но два с половиной миллиона долларов – из тех, что прислал Барсову Руслан, банк не выдавал. Курицын гудел как соборный колокол:

– Придушу Марголиса! Как только встречу, прихвачу вот этой и – крык! – шею сломаю.

Барсов представлял, как Тимофей обнимет банкира и станет душить. Тревожился: Курицына и на это хватит. Серьезно спросил однажды:

– Ты что, в самом деле можешь… придушить?

Курицын не повернулся к нему и на вопрос не отвечал. Смотрел на свои новенькие, только что купленные ботинки, шумно, как будто для еще большего устрашения, дышал. Затем поднял на друга умные, большущие, как у совы, глаза. С интонацией тепла и сердечности проговорил:

– Нет, конечно. Зачем же я так дешево подставляться буду. О другом моя забота: как довести до ума приставку. Хотел бы такую ракету армии своей подарить, чтоб уж вероятного противника она до смерти напугала.

– Кого ты в противниках числишь?

– А тех, кто завтра замахнуться на нас вздумает. Друзей–то у нас, как сказал однажды царь Александр Третий, раз–два и обчелся. Армия да флот – вот наши друзья.

Умнющий он человек, этот Курицын. Любил его слушать Барсов. И нередко задумывался о щедрости природы, наградившей Тимофея и физической силой громадной, и столь же недюжинным умом, и разносторонними талантами. Много институтов и научных центров разрабатывали «Сатану», многих денег каждая такая ракета стоит, а он умудрился и ракету средней дальности без особых затрат в самую могучую превратить. Да еще и снабдил ее способностью «обтекать» любое препятствие, так что пусть теперь создают свое ПРО американцы, а он уж оставил с носом и эту их будущую систему.

Прошла неделя, денег руслановых по–прежнему нет. Балалайкин редко бывает на заводе, прячется от Барсова. Юра Марголис куда–то уехал. Почему он теперь банкир?.. – такая же загадка, как и то, что Балалайкин – хозяин завода. Много странностей принесли с собой демократы. Ну, ладно: стал банкиром, так по–честному исполняй должность. После революции семнадцатого года банками заведовали полуграмотные местечковые жидки, налетевшие с юга Малороссии, но и они как–то управлялись. Эти же… Вот теперь, говорят, Марголис улетел в Испанию. Без него деньги Барсову не выдают. Он снова, как уже много раз бывало, как–то незаметно перешел на иждивение жены своей Елены Ивановны, а где она берет деньги?.. Вот и сегодня полный бак его «Волги» горючим залила. От старого времени оставались друзья, связи – кто–то и как–то выручал их. В сущности, они были бомжами. Без квартиры, без денег – бомжи, конечно.