Текст книги "Записки «трижды воскресшего»"

Автор книги: Иван Клевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Не помню, – ответил я и тут же добавил: – И вообще я не стану отвечать на вопросы, так что незачем и спрашивать.

– Предупреждаю: не будешь говорить – плохо тебе придется.

– Ничего хорошего я от вас и не жду!…

В это время в комнату вошел немецкий майор. Румын, указывая на меня, заговорил по-немецки, должно быть, объяснял, где и как меня сбили. По тону чувствовалось, что румынский полковник заискивает перед немецким майором.

Немец ушел, а полковник приказал солдату отвести меня обратно, сказав на прощание:

– Подумай, парень, хорошенько, стоит ли тебе упорствовать? Завтра поговорим… [90]

Утром нас со Степаном разбудили голоса за окном. К окну подходили жители деревни и разглядывали нас, словно зверей в клетке, что-то горячо обсуждали.

Под их любопытными взглядами я старался держаться независимо, как подобает офицеру Советской Армии. Правда, лишившись вместе с пистолетом поясного ремня, я был вынужден заправить гимнастерку в брюки, что было как-то непривычно и несколько сковывало меня. Зато на моих плечах оставались лейтенантские погоны, а на груди – орден Отечественной войны I степени, медаль за оборону Ленинграда и гвардейский значок.

К окну подошел человек в солдатской форме, заговорил по-русски:

– Я – серб. Служу музыкантом в румынском военном оркестре. – Он оглянулся и сказал негромко, приблизив губы к самой решетке: – Хочу бросить все к чертям и перебежать в армию Тито… А вам, ребята, не долго терпеть: говорят, что между Россией и Румынией вот-вот объявят перемирие.

Ближе к полудню нас с Воробьевым посадили в закрытый фургон и куда-то повезли под охраной двух автоматчиков.

Ехали мы довольно долго, потом остановились в небольшом городке.

– Что за город? – спросил я у наших конвоиров, зная, что они немного понимают по-русски.

– Город Роман, – ответил один из них.

Воробьев присвистнул:

– Значит, нас увозят подальше от линии фронта…

– Зато поближе к Карпатам, – шепнул я, – так что не зевай!

Зевай не зевай, а два автоматчика сидят у выхода из фургона и оружие держат наизготовку…

К вечеру доехали мы до города Бакэу и очутились во дворе комендатуры, обнесенном высоким забором с колючей проволокой поверху. [91]

Тут мы увидели военнопленных разных национальностей: русских, югославов, венгров, чехов, поляков. Были тут и румынские солдаты – пойманные дезертиры.

Комендант гарнизона – румынский полковник, его адъютант – сын русского белоэмигранта. Остальной персонал – низшие чины. Некоторые из них, как мы потом узнали, были родом с Западной Буковины. Все они хорошо говорили по-русски и относились к нам вполне доброжелательно.

Держали нас в небольших барачного типа домах, вовремя раздачи пищи удавалось немного погулять во дворе.

Кормили нас так же, как солдат румынской армии: на завтрак – стакан кофе, в обед на первое – какая-нибудь бурда, на второе – немного каши, на ужин тоже немного каши и стакан чаю без сахара. На день полагалась булка хлеба граммов 300-400.

20 августа в комендатуре началась паника, нас заперли в бараках, но вечером во время ужина все-таки выпустили во двор. Меня отозвал в сторонку капрал.

– Слышь, лейтенант, ваши перешли в наступление. И, говорят, сильно продвинулись вперед.

– Правда?! – я возликовал. – Ну, спасибо за хорошую новость!

– Есть и другая новость: тебя с твоим стрелком завтра отправят в город Текуч. Никто из наших солдат не соглашается вас сопровождать: боятся, что вы сбежите по дороге, и придется за вас отвечать.

На другой день нас с Воробьевым под конвоем отправили на железнодорожную станцию, посадили в воинский эшелон и привезли сначала в Текуч, а потом в деревню Никорень, неподалеку от города. Сбежать из-под охраны не было ни малейшей возможности.

В деревне располагалась жандармерия авиационного корпуса румын – особый отдел. Как я потом узнал, предполагалось, что нас станут допрашивать специалисты по авиации. [92]

Едва нас высадили из машины во дворе какого-то дома, к нам подошел, прихрамывая и опираясь на палочку, человек со свежим шрамом на лице. На нем была офицерская гимнастерка без погон.

– Здорово, хлопцы!-приветствовал он нас. – Кто такие? Откуда? Какого полка? Давно в плену?

Мы с Воробьевым не торопились отвечать на шквал обрушившихся на нас вопросов: этот шумный незнакомец не внушал мне доверия. А он продолжал:

– Я ведь тоже летчик! Летчик-истребитель. Фамилия моя – Муратов, не слыхали? Как же так? Меня весь фронт знает, я – ас, Герой Советского Союза! Владимир Муратов – неужто не знаете?

– Не знаем, – ответил я сухо.

Он принялся перечислять фамилии ведущих своего полка. Некоторые были мне знакомы: группы истребителей этого полка не раз прикрывали нас, штурмовиков.

– Ну, хорошо, Муратов, как ты-то сюда попал?

Он рассказал, что месяца два тому назад летел парой на воздушную разведку и был сбит над железнодорожной станцией Роман. Удалось сесть на фюзеляж, при этом он поранил лицо, а когда отстреливался от окруживших самолет румын, был ранен в плечо и ногу. Попав в плен, полтора месяца пролежал в госпитале для русских военнопленных, на днях привезен сюда. А Золотую Звезду Героя Советского Союза румыны у него отобрали…

Тогда я рассказал ему о начавшемся наступлении наших войск и предложил бежать вместе.

Он отрицательно покачал головой:

– Отсюда не убежишь… Да и слишком рискованно: поймают местные мужики, сочтут за парашютистов-диверсантов, могут на месте вилами заколоть…

На другой день в жандармерии послышались суматошные крики, поднялась беготня, румыны что-то упаковывали в ящики и грузили их на машины.

– Драпают! – коротко сказал Воробьев. [93]

Нас посадили на машины и отвезли в Текуч. И снова – двор какого-то дома, обнесенный высоким глухим забором. Нам удалось узнать, что в доме – штаб румынского авиакорпуса, которым командовал генерал Ионэску.

Обстановка мало чем отличалась от той, что мы наблюдали в жандармерии: та же суматоха, та же поспешная погрузка на грузовики.

…Через двор проходили три румынских офицера, было видно, что они очень взволнованы. Остановившись неподалеку от нас, румыны принялись что-то горячо обсуждать. Я не выдержал и, подойдя к ним, сказал, не скрывая злорадства:

– Что, господа? Удираете? Погодите, то ли еще будет!

Двое посмотрели на меня как-то растерянно, а третий, разъярившись, выхватил пистолет.

Но к нему подскочил какой-то капрал, заговорил с ним по-румынски, а потом отвел меня в дальний угол двора и сказал по-русски:

– Ты, лейтенант, не лез бы к ним сейчас, не то застрелят под горячую руку.

Подошел Муратов, издали наблюдавший эту сцену, и тоже посоветовал:

– Не нарывайся… Я маленько кумекаю на ихнем языке, этот, с усиками, и впрямь хотел тебя хлопнуть. Зачем зря башку подставлять?…

С наступлением темноты нас снова посадили на машины, и колонна тронулась по дороге, ведущей в Фокшани. Продвигались очень медленно. Дорога была забита до отказа: по ней сплошным потоком в несколько рядов шли машины – и все в одном направлении. То и дело создавались пробки – и мы подолгу стояли. Я поглядывал на небо и думал: «Эх, жаль, нет наших штурмовиков: уж больно хороша цель – любая бомба, любой снаряд ударит без промаха…»

Стало известно, что в результате народного вооруженного восстания в Румынии свергнут фашистский режим, [94] Антонеску и его клика арестованы. Румыния заявила о выходе из войны против государств антигитлеровской коалиции и объявила войну Германии.

27 августа мы приехали в Бухарест. Нас, теперь уже бывших военнопленных, разместили на центральном аэродроме. Ночевали мы прямо на земле возле ангара.

Утром на аэродроме появился какой-то странный парень: в новенькой немецкой форме, правда, без погон; в руках – большой узел.

– Я, – говорит парень, – русский, солдат, был в плену у немцев. При отступлении наш лагерь угнали на Запад, а мне удалось бежать… Как бы попасть к своим? Давайте держаться вместе, а?

Мне этот парень показался подозрительным: морда круглая, румяная – не очень-то он похож на узника… Бежит из лагеря, а сам в новенькой немецкой форме…

– А что у тебя в узле? – спросил я.

Он развязал узел – и там еще одна военная форма и два новых одеяла.

– Откуда? – спросил я.

– У немцев стибрил. Воспользовался ихней паникой при отступлении. Дай, думаю, прихвачу, в дороге пригодится: денег-то у меня нет…

В наш разговор вмешался Муратов:

– Ладно, «беглец», если доберешься до наших, пусть с тобой особисты разбираются. А пока что давай сюда твои вещички – надо их продать: денег и у нас нет, а румыны теперь забывают нас кормить.

Наутро к нам подошел полковник-румын и сказал, что меня и Муратова приглашает к себе генерал Ионэску.

Генерал принял нас в своем кабинете весьма учтиво, усадил в кресла, стоящие у его стола, сам сел за стол. Приведший нас полковник, вытянувшись по стойке «смирно», застыл у стены ближе к двери.

Ионэску говорил с нами по-румынски, полковник переводил. [95]

Генерал довольно долго говорил о том, что он всегда был против войны с русскими и что теперь между Румынией и Россией, как он надеется, установятся дружеские отношения. Потом спросил, нет ли у нас к нему какой-либо просьбы, он, мол, ее охотно выполнит.

– Господин генерал, – сказал я, – у нас к вам одна-единственная просьба: как можно скорее перебросить нас на самолете в Фокшани – мы знаем, что туда уже вошли советские войска.

Он ответил, что для того, чтобы решить этот вопрос, ему необходимо связаться с министром: только с его разрешения можно выделить для нас самолет с экипажем. Обратившись к полковнику, генерал приказал поместить «господина Клезцова» и «господина Муратова» в офицерское общежитие и поставить на довольствие в офицерской столовой.

Видимо, полковник представил генералу Муратова как летчика-аса, Героя Советского Союза: Ионэску подарил Муратову пистолет, который, по его словам, принадлежал одному советскому летчику, тоже Герою Советского Союза, сбитому под Яссами (фамилию этого летчика он не назвал)… На прощание еще раз пообещал сделать все, от него зависящее, чтобы переправить нас к своим.

Обещание – обещанием, но мы все-таки не теряли времени даром и приглядывались к стоящим на аэродроме румынским самолетам, решив, что, если нас завтра же не отправят в Фокшани, мы улетим сами, угнав самолет.

Больше других для этой цели подходил небольшой самолет связи. Нам удалось побывать в его кабине, примериться к органам управления.

Под вечер Муратов снова посетил генерала – на этот раз один – и, вернувшись, сказал, что дело улажено. К нам подошел румынский летчик в чине капитана и, показав на самолет, стоявший около ангара, сказал:

– Завтра утром на этом самолете я доставлю вас в Фокшани. [96]

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Прошло всего одиннадцать дней, как я был сбит, а мне казалось, что прошла целая вечность.

Утром чуть свет мы были на ногах. Перед вылетом выяснилось непредвиденное обстоятельство: самолет может взять только двух пассажиров. А нас – четверо… Было решено, что летчик сделает два рейса: сначала полетим мы с Муратовым, а вторым рейсом – Степан Воробьев и «беглец», как мы называли прилепившегося к нам парня.

… Самолет летел на малой высоте. Километров за 30 до Фокшани нас стали обстреливать наши наземные войска. Летчик прижался к земле и с ходу сел на южный аэродром Фокшани.

Самолет еще катился по аэродрому, когда я в боковое окно увидел, что к нам бегут наши солдаты с автоматами наизготовку. Едва машина остановилась, как они нас окружили. Оно и понятно: ведь на самолете были нарисованы фашистские кресты, только не черные, как у немцев, а желтые – румынские.

На мое счастье, я сразу же увидел знакомого майора. Последний раз мы с ним виделись 17 августа – и вот сегодня, 30 августа, такая необычная встреча. Чувствовалось, что майор не верит своим глазам, он спросил, переводя растерянный взгляд с меня на румынский самолет:

– Откуда это ты?!

Я отозвался шуткой:

– Не видишь, что ли? Побывал у румын в гостях.

Долго разговаривать нам не пришлось, так как уже подъехала машина особого отдела истребительного авиационного корпуса генерала Подгорного, нас с Муратовым посадили в машину и увезли на дознание.

В машине я сказал Муратову:

– Володя, так ведь это твой родной корпус?

– Так точно.

– Считай, повезло тебе: сразу очутился дома. А мне свой корпус еще искать да искать… [97]

– Послушай, Иван… – Муратов замялся и продолжал, понизив голос: – Ты тут никому не говори, что я – Герой Советского Союза, ладно?

Я взглянул на него удивленно – он смутился: ведь ясно же, что если он и в самом деле Герой, то всем в корпусе это хорошо известно. Ничего этого я не высказал вслух, а лишь усмехнулся и пообещал:

– Ладно.

В особом отделе нас продержали двое суток, составили протокол допроса, после чего Муратова отправили в его полк. Место базирования моего полка не было известно. Поэтому мне вручили пакет под сургучной печатью с протоколом моего допроса и предложили самому разыскивать свой полк, а найдя, вручить пакет начальнику особого отдела 7-й гвардейской штурмовой дивизии.

Тут же выяснилось, что за моим воздушным стрелком румынский летчик не летал, так как его у нас задержали впредь до распоряжения вышестоящего командования, а пока что увезли в штаб.

«Эх, как нескладно получилось, – досадовал я, тревожась за судьбу Воробьева. – Не надо было принимать в свою компанию «беглеца», тогда, может быть, удалось бы уговорить летчика взять на борт самолета троих… Ну да что ж теперь поделаешь? Остается надеяться, что Степан рано или поздно доберется до своего полка…»

Но Степану Воробьеву так и не суждено было появиться в своем полку. Попав к своим без всяких документов, он был направлен солдатом в пехоту. Позднее ребята в полку получили от него несколько писем. В последнем он сообщал, что его часть вышла за Дунай под Будапештом. Вскоре он погиб…

С большим трудом удалось мне напасть на след своего полка, но все же 3 сентября я был уже вместе с моими боевыми друзьями.

К радости возвращения прибавилась другая радость: в этот день мне вручили орден Красного Знамени. [98]

Снова в полку

7 сентября наш полк перелетел на полевой аэродром, расположенный возле села Гольдени.

Через село проходит дорога на Фокшани, параллельно дороге – летное поле с небольшой рощицей на его южной окраине. В рощице – командный пункт, в тени деревьев – длинный стол, который обозначает столовую и место сбора летного состава. Чуть в стороне оборудован душ, для приличия занавешенный куском брезента, рядом пристроилась со своим хозяйством полковой парикмахер Катюша Бахирева.

Место оживленное: по дороге то и дело двигались колонны военных грузовиков, они обгоняли румынские повозки с крытым верхом, наподобие цыганских, набитые людьми и их скарбом, – жители возвращались в родные края, совсем недавно бывшие прифронтовой зоной.

Партиями в 300-400 человек шли военнопленные немцы. Они шли медленно и понуро, среди них были раненые – белые бинты повязок резко выделялись на фоне серо-зеленого обмундирования. У многих через плечо висели сумки на манер противогазных, видимо, со всякой солдатской мелочью, эти сумки придавали понуро бредущим людям какой-то жалкий, нищенский вид. Каждую такую колонну конвоировал сержант на лошади и пять-шесть солдат с автоматами. Справа и слева от колонны – по солдату. Если какой-нибудь пленный пытался выйти за обочину, его возвращали окриком, если это не помогало – в ход пускался забористый русский матерок, ругались не от злости, а скорее от усталости.

Смолк голос конвоира – и снова тихо, только позвякивают котелки. Конечно, пленные вполне могут сбежать, если всем разом броситься врассыпную, но это не входит в их намерения. Да и зачем? Для них война окончена, они в безопасности, в конце перехода их накормят, перевяжут раненых – вот они и идут покорно от привала до привала. [99]

Вдоль восточной стороны взлетно-посадочной полосы тянулось кукурузное поле, возле него рассредоточены наши самолеты. Для их охраны со стороны зарослей кукурузы, вымахавшей в человеческий рост, назначался патруль круглосуточно.

Однажды патрульные привели на КП немецкого солдата, пойманного в кукурузе.

Много народу собралось у КП: всем интересно посмотреть на «фрица», узнать, каков он в плену.

Перед нами стоял щуплый, худой, даже изможденный человек лет тридцати. В его тускло-голубоватых глазах не было ни испуга, ни ненависти – одно безразличие.

Позвав техника-лейтенанта Ерофеева, знавшего немецкий язык, уполномоченный СМЕРШа полка старший лейтенант Павел Тимофеевич Сидоров приступил к допросу.

Оказалось, что пленный является водителем санитарного автофургона.

– Родом он из Франкфурта-на-Майне, – докладывал Ерофеев, разглядывая бумаги немца, – семейный, имеет двоих детей…

Тут же была фотография, на которой немец был запечатлен с женой и детьми лет трех-четырех, удостоверение шофера, пачка писем из дому, нарукавная повязка с красным крестом.

– Где ваше личное оружие? – спросил пленного Ерофеев.

– Мой карабин остался в санитарной машине.

– Где машина?

– Три дня назад я оставил ее на дороге, а сам убежал.

– Почему оставили автомобиль?

– Он был без горючего: остатки бензина слили в другую машину, а нас бросили на произвол судьбы.

– В машине были раненые?

– Конечно! Раненые и кое-кто из медперсонала. Что с ними стало – не знаю…

– Почему оказался у самолетов? [100]

– Случайно. Пробирался на запад, этой ночью блуждал в лесу, вышел к кукурузному полю.

В заключение Ерофеев спросил, не желает ли пленный что-либо сообщить или попросить. Немец в ответ безучастно пожал плечами.

Установилась тягостная пауза. Я смотрел на щуплого рыжеватого немца и – странное дело – испытывал к нему что-то вроде жалости: как-никак человек, к тому же простой шофер, на нациста не похож, и детишки у него малые… Сколько же горя принесли фашисты не только другим, но и своему народу!… Гитлер заварил кашу, а такие вот «фрицы» ее расхлебывают…

* * *

Здесь, в Гольдени, пришлось нам расстаться с замечательным командиром нашей эскадрильи Васей Королевым, которого перевели в другой полк. Командиром назначили заместителя Королева, гвардии капитана Ивана Владимировича Дергачева. На должность командира 3-й эскадрильи к нам прибыл гвардии старший лейтенант Михаил Егорович Никитин. Спокойно, но напористо взялся он за дело и, можно сказать, с ходу повел эскадрилью в бой. Всего несколько дней понадобилось ему, чтобы сделаться «своим» для всех нас, а для меня хорошим другом… Впоследствии он получил звание Героя Советского Союза, окончил Военно-воздушную академию и до ухода в отставку продолжал службу в Вооруженных Силах СССР в звании полковника.

Михаил Егорович и Галина Федоровна – самая симпатичная девушка нашего полка – поженились, воспитали двоих детей.

… К середине сентября дорога по соседству с аэродромом опустела – верный признак того, что мы в тылу даже тыловых войск, А это значат, что скоро нас переместят на другой аэродром, поближе к фронту.

Так оно и было: 15 сентября мы начали перебазироваться на аэродром Брашов. [101]

Наш путь пролегал над Восточными Карпатами, слева виднелись вершины Трансильванских Альп. Над Карпатами, покрытыми густыми лесными массивами, клубился туман, здесь царило величавое спокойствие и ничто не напоминало о войне.

За перевалом нам открылась панорама, которой нельзя было не залюбоваться: обширная изумрудно-зеленая долина, словно все еще продолжалось цветущее лето. В глубокой котловине у подножия Альп приютился Брашов, горы, окаймлявшие этот уютный городок, подобно каменной подкове, круто обрывались, оставляя открытый выход в долину, и город, в этот ранний утренний час освещенный лучами восходящего солнца, только краешком выдавал свое присутствие среди гор.

Местом нашего базирования оказался полевой аэродром в нескольких километрах к северо-востоку от Брашова, у села Прешмер. Он представлял собою большой луг и особенно запомнился тем, что в пяти-шести километрах от него возвышалась гора, которая очень смущала летчиков: при взлете и посадке так и казалось, что вот-вот врежешься в нее или зацепишься за верхушку.

С первых же дней нового базирования усиленно работали полковые разведчики, систематически вылетали звенья и шестерки для нанесения удара по отступающему противнику.

И все же у нас хватило времени ознакомиться с новым краем, в который забросила война, и увидеть, что он заметно отличается от уже знакомых нам районов Румынии. Здесь, в долине, укрытой горами от горячих суховеев, оказалось больше влаги и тепла. Даже во второй половине сентября еще нигде не было видно золотых красок осени, кругом свежая зеленая листва.

Чувствовалось, что это зажиточный край. Все деревенские постройки сложены крепко, словно на века; черепичные крыши, оштукатуренные стены, на окнах – жалюзи. Хозяйственные постройки на подворьях тоже отличаются [102] добротностью, только хранилища для кукурузных початков, по традиции, сооружены из хвороста и жердей в виде узких закромов. В каждом дворе вдоволь скота и птицы.

Этот край не знал войны. Она лишь тенью промелькнула здесь, когда по местным дорогам поспешно отступали немецкие колонны, а по пятам за ними двигались советские войска. Похоже на то, что мы были первыми военными, обосновавшимися здесь на какое-то время: жители, обыденно занимаясь своими делами, не выказывали ни малейшего беспокойства от такого соседства. Вероятно, их не коснулась гитлеровская пропаганда, запугивающая мирное население угрозой красного террора: фашисты не ждали не гадали, что Советская Армия достигнет и этого райского уголка.

Как– то раз слышим, замполит Лозичный созывает нас:

– Давай, братва, к автобусу – поедем в Брашов, проветримся!

Уговаривать нас не пришлось.

Брашов – чистый красивый город с узкими улицами, от которых веет далекой стариной. В центре за стеклами витрин выставлены всевозможные товары: ткани и обувь, ковры и фарфор; лавки мясные и фруктовые… Но в магазинах и лавках почти не видно покупателей: дороговизна и денежная инфляция. Повсюду пестреют зазывные вывески баров, кафе, ресторанов, отелей, парикмахерских, ателье фотографов и портных – в таких заведениях заметно кое-какое оживление.

В тот теплый солнечный день город выглядел по-курортному беспечным. На улицах – ярко, пестро одетая публика. Наше особое внимание привлекали, разумеется, девушки, почти все они казались красавицами, и немудрено: с легким загаром на лицах, искусно причесанные, в легких полупрозрачных платьях, обутые в изящные босоножки на высоких каблучках… Глядя на них, мы невольно-вспомнили наших полковых девчат, которые несли аэродромную службу и чей удел – ежедневный нелегкий труд, [103] постоянная – иной раз смертельная – опасность… Они тоже молоды, наверное, им тоже хотелось бы носить красивые платья и обувь, но приходится изо дня в день надевать военную форму, натягивать кирзовые сапоги…

Переговорив между собой, мы тут же попросили Лозичного разрешить нам собрать со всех желающих офицеров часть полученных нами румынских лей – и отдать их нашим девчатам: пусть принарядятся.

Лозичному очень понравилась эта идея, и в тот же день, на том же автобусе он еще раз побывал в Брашове – на этот раз вместе с нашими однополчанками. Вечером на танцах мы едва их узнали: каждая из девушек чудесным образом преобразилась, словно Золушка из сказки…

… К исходу 21 сентября военно-транспортный самолет Ли-2 поднял передовую команду полка, следом двинулась в ночь техническая команда на грузовиках, а утром эскадрильи перелетели на аэродром Фегераш. Здесь в дальнем углу летного поля стояло несколько Ю-88 – немецких двухмоторных бомбардировщиков румынской авиационной части. 1-й румынский смешанный авиакорпус, состоящий из семи авиагрупп, уже находился в оперативном подчинении 5-й воздушной армии. Командовал им дивизионный генерал Ионэску, можно сказать, мой старый знакомый…

Передовая команда встретила нас на аэродроме, а вслед за нами прилетел офицер оперативного отдела штаба дивизии с боевым распоряжением и со свежими данными о противнике.

Группы самолетов незамедлительно вылетели в районы Турды и Клужа, где наши войска встретили наиболее организованное сопротивление гитлеровцев, получивших к тому времени значительное подкрепление и осевших на рубеже, заранее подготовленном в инженерно-саперном отношении.

Нашими целями для поражения были в основном артиллерия на огневых позициях и минометы, а также танки, [104] которые из-за отсутствия горючего стояли полузарытыми! в землю и применялись как артиллерийские установки: били прямой наводкой по самолетам, летящим на малом высоте.

Бои развернулись на весьма своеобразной местности: вся она была пересечена глубокими лощинами и оврагами, всюду стояли копны и скирды скошенных хлебов – за ними и под ними немцы укрывали боевую технику. От нас требовалось повышенное внимание, чтобы не обмануться и своевременно обнаружить замаскировавшегося врага. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте.

Я выполнял воздушную разведку войск и техники противника в заданном районе. Немцы вели по нас интенсивный огонь зенитной артиллерии среднего калибра, так что приходилось непрерывно выполнять противозенитный маневр. Вместе с тем я внимательно вглядывался в местность, но не мог обнаружить ничего существенного. Единственно, что привлекло мое внимание, – это тесно стоявшие копны (их было не меньше полусотни) на пологом, склоне бугра.

«Дай– ка, -думаю, – проверю огнем».

Только ударил по копнам, как вдруг внизу все ожило: под копнами, оказывается, скрывались танки, а зенитки открыли такой шквальный огонь, что небу стало жарко. Один бронебойный снаряд крупного калибра пропорол насквозь центроплан моего самолета рядом с кабиной.

Слышу голос руководителя полетом с пункта управления:

– Клевцов, будьте внимательны, вас обстреливают зенитки.

Отвечаю:

– Зенитки лупят нас беспрерывно с самого начала, уже здорово продырявили мой самолет.

Все разведданные я сразу же передал по радио на пункт управления – это позволило наземным войскам своевременно подготовиться и отразить танковую контратаку противника. [105] Но немцы, подбросив крупные резервы, упорно продолжали контратаковать, стремясь выбить наши войска из города Турды. На поддержку наземных частей были направлены наши и румынские летчики; совместными усилиями положение спасли.

В тот раз мы впервые встретились в воздухе с румынскими летчиками как союзники, и сразу обнаружились трудности во взаимодействии. Дело в том, что румыны летали на самолетах немецкой конструкции, а мы привыкли определять в воздухе, «свой» или «чужой», прежде всего по силуэту, по конфигурации машины, так как опознавательные знаки видны только с близкого расстояния. Немецкий «юнкерс», «мессер» или «фоккер» можно было посчитать за румынский самолет и за свою ошибку поплатиться жизнью; и наоборот, приняв за немца румына, можно его сбить. Учтя все это, командование во избежание недоразумений решило развести нас во времени: в течение определенных двух-трех часов в воздух поднимались только румыны, в остальное время суток – наши. Надо сказать, что румынские летчики вели себя мужественно, старались ни в чем не отставать от нас и нанесли немцам немалый урон.

Когда я вернулся с той памятной для меня разведки, мой продырявленный Ил поставили на ремонт, и я остался без самолета.

В это время перед полком была поставлена задача: провести воздушную разведку в районе Клуж – Турда. Ее выполнение поручили командиру звена Георгию Георгиевичу Ковалерскому в паре с младшим лейтенантом Павлом Михайловичем Банниковым.

Ребята улетели. Ждем-пождем, проходит час, другой – их все нет. Мы, свободные летчики, собрались у командного пункта полка, но и там ничего не знали о судьбе ребят, и каждый из нас думал одно и то же: по всем расчетам, у них давно уже кончилось горючее… Значит, погибли?… [106]

Мы знали, что на наш участок фронта гитлеровцы подбросили отборную группу истребителей-асов «удет», их самолеты для устрашения были размалеваны под драконов, одного такого «дракона» мне уже приходилось на днях встретить в воздухе… Эти немецкие летчики дрались в воздухе хладнокровно и отчаянно, и если Ковалерский с Банниковым подвернулись им под руку, то вряд ли уцелели…

Ковалерский и его воздушный стрелок через двое суток пришли пешком, оставив подбитый самолет на месте вынужденной посадки, совершенной ими на территории, занятой нашими войсками. Банников, по словам Ковалерского, был сбит зениткой и упал в районе разведки.

Долго мы ничего не знали о его судьбе, и лишь 14 мая 1945 года он объявился в полку. Павел рассказал, что в тот злополучный день выбросился с парашютом из сбитого самолета, и немцы его взяли в плен. Побывал в разных концлагерях. После победы он бросился разыскивать нас. Разыскал, но в полку его не оставили, а направили в спецлагерь. Выйдя оттуда, Павел хотел снова летать, но его не приняли ни в военную, ни в полярную, ни в гражданскую авиацию: на нем стояло клеймо – был в плену. Пришлось ему идти в электромонтеры да сантехники. Одним словом, хлебнул человек горя – и в войну и после войны…

* * *

Бои на нашем участке фронта приняли напряженный затяжной характер. Ежедневно все летчики полка выполняли по три-четыре вылета. Погода испортилась, часто шли дожди, гремели грозы, облачность прижимала к земле, осадки в виде густой пелены исключали возможность найти объект, подлежащий бомбометанию и штурмовке. Иногда приходилось всей боевой группой «виражить», то есть летать по кругу где-то в стороне, над открытой местностью, в ожидании, когда над районом заданной цели разойдутся грозовые облака. При этом вхолостую расходовалось горючее, и мы зачастую возвращались домой с [107] почти пустыми баками или совершали вынужденные посадки на запасных аэродромах.

Случались и такие вылеты, когда в интересах наземных войск мы буквально зависали над вражескими позициями на 20-30 минут, выполняя требования авиационных представителей и командования с пунктов наведения, расположенных вблизи окопавшегося противника. Такое длительное пребывание в зоне огня не только зенитных батарей, но и всех иных огневых средств противника, направленных на нас с земли, заставляло изворачиваться, применять особые виды маневра. Так, чтобы лишить зенитчиков возможности пристреляться к нам, сбить их расчеты, обмануть наводчиков, мы на повторных заходах внезапно изменяли направление боевого курса и сторону разворота на выходе из пикирования. Этот вид маневра был возможен лишь в группе с отличной слетанностью, требовал неослабного внимания, осмотрительности, высокой дисциплины каждого летчика и, конечно же, умело управляющего группой командира. Маневр получил название «восьмерка». И действительно, если изобразить его графически в горизонтальной плоскости, получится фигура, похожая на восьмерку, в центре которой, на пересечении линий, – атакуемый объект.