Текст книги "Записки «трижды воскресшего»"

Автор книги: Иван Клевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Герой Советского Союза

Клевцов Иван Васильевич

Записки «трижды воскресшего»

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Детские годы

Я родился 19 января 1923 года в Удмуртии.

Наша деревня Ласточкино была не велика: три десятка изб вытянулось вдоль дороги. За огородами в овраге протекал ручей; летом ребятишки целыми днями плескались в небольшой заводи. Чуть поодаль раскинулся лес – мы бегали туда по грибы и по ягоды.

Отец мой, Василий Константинович, был хотя и не шибко грамотным, но уважаемым в деревне человеком; всякое дело у него спорилось: он и кузнец искусный, и плотник, а когда надо, и обувку мог починить, и лапти сплести. Отец не отказывался ни от какой работы, да и как откажешься, когда на руках восемь детей, как говорится, мал мала меньше.

Я был третьим ребенком в семье, а из сыновей – старшим. С малых лет нас приучали к труду. Помню, как отец впервые сказал:

– Ваня, пойдем со мной, поможешь в кузнице.

Велика ли помощь от четырехлетнего мальчишки? Подать то одно, то другое – поковку или зубило; просто отец хотел, чтобы я исподволь привыкал к делу.

Кузница стояла над оврагом, в конце нашего огорода, я и без зова частенько туда забегал, подолгу смотрел, как куски железа превращаются в лемех, подкову или колодезную цепь. Гудящий в горне огонь, отполированная до блеска наковальня, слаженный перестук молотов – все привлекало, манило к себе неудержимо. Молотобойцем [6] у отца был наш дальний родственник, дюжий парень, всегда чумазый и веселый.

– Учись, Ваня, пока я жив, – сверкая в улыбке белыми зубами, выкрикивал он, взмахивая тяжелым молотом. – Вот так! Вот так!… Учись, вырастешь – кузнецом будешь…

…Как– то раз, покрутившись некоторое время в кузнице, я вышел в огород.

Был ясный осенний день с небольшим морозцем. Я взглянул на дно оврага – мне показалось, что заводь покрылась льдом. Спустился вниз – так и есть: замерзла заводь! Обрадовался, разбежался и прокатился по льду. Потом еще раз и еще – все дальше и дальше от берега. Вдруг лед подо мною треснул, и я провалился в воду. Испугался, но не закричал, а стал хвататься руками за острую кромку льда. Лед обламывался под пальцами, но я цеплялся и цеплялся за него, пока не почувствовал под ногами дно. Выбравшись на берег, побежал в кузницу… Отец, без лишних слов сгреб меня в охапку и бегом пустился домой. Там меня переодели во все сухое и посадили на русскую печь.

– Отогревайся, как бы не захворал… Да в другой раз не озорничай, – строго прикрикнул отец.

Мать напоила меня чаем с малиной, погладила по голове:

– Ладно, что так обошлось…

До сих пор помню ласковые руки матери. Мы, дети, никогда не видели эти руки праздными. Бывало, проснешься утром – ее уже нет: чуть свет ушла в поле, вернется вечером и никогда не пожалуется, что трудно ей, что устала; после ужина, отослав нас спать, она принималась за домашние хлопоты. Старшие мои сестры – Аня и Валя, как могли, помогали ей по хозяйству.

У матери для каждого из нас находилось доброе слово; отец на ласку был скуп, но детей, конечно, тоже любил и, когда ездил на ярмарку, никогда не забывал привезти нам гостинцев. [7]

Зимой Ласточкино по самые крыши заваливало снегом. Глухая, тихая пора… Долгие зимние вечера…

Как сейчас вижу нашу избу, едва освещенную тусклой керосиновой лампой, подвешенной к потолку над большим добела выскобленным столом, стоявшим в переднем углу; несколько потемневших от времени икон; под окнами – широкие лавки; по правую руку от двери – большая русская печь, по левую – деревянная кровать родителей; мы, дети, спали на полатях. За дощаной переборкой – кухня, там стоит кадка с водой; в углу – глиняный умывальник, полка с посудой; кочерга и несколько ухватов прислонены возле печного чела.

Все в доме заняты делом: отец подшивает валенок, мать ставит квашонку – рано утром изба наполнится вкусным запахом свежеиспеченного хлеба, Аня учит уроки, Валя укачивает младшую сестренку Веру, мне мать дала большой нож, велела нащипать лучины.

Вдруг с улицы доносится смех, звуки гармони, слышатся песни – это молодежь собирается на вечеринку. Когда подходил какой-нибудь праздник – веселились стар и млад. Особенно мне запомнилось, как в деревне праздновали масленицу.

В это время никому не сидится дома: на улице идет большое гулянье. У околицы парни залили каток, соорудили снежную гору. С этой горы катаются на маленьких и больших санях. Но еще интереснее съехать с горы на «катке» – двух обледенелых жердях, положенных в метре друг от друга по склону; один человек становится на одну жердь, другой – на другую, и оба, сцепившись руками, мчатся вниз. Редко кому удается съехать благополучно, большинство летит кубарем. Визг, смех… Ребятишек к этому развлечению не подпускают, мы катаемся на санках и обмерзлых лукошках-ледянках.

В конце недели – проводы масленицы. На горе разложили большой костер. Девушки и парни водят вокруг него хоровод. Тут же вертимся и мы, малышня… [8]

Отшумел праздник, и деревня вновь как бы засыпает…

…Мне было пять лет, когда произошло событие, оставившее глубокий след в моей душе.

Я играл во дворе, как вдруг услышал какое-то монотонное гудение, и тут же с улицы послышались восторженные крики:

– Гляди! Гляди! Летит! Араплан летит! А вон еще! Еще один!

Я стремглав кинулся за ворота. Отец, дядя Митя и несколько соседей, подталкивая друг друга локтями, показывали куда-то вверх.

Задрав голову, я увидел, что в небе над лесом летят три большие, никогда мною прежде не виданные птицы, а от них идет этот странный гул. Он становился все глуше, пока не затих вовсе, а таинственные птицы делались все меньше-меньше, потом превратились в точки и исчезли из глаз.

– Видал, Ванька? – дядя Митя потрепал меня по макушке. – Небось впервой? Я-то на них из окопов нагляделся… Аэропланы…

– А что это? – спросил я.

– Аэроплан – машина такая, с крыльями. А внутри человек сидит – летчик.

– Как же она летает?

– Кто ж ее знает… – дядя Митя развел руками. – Летает – и все! Вот бы тебе, Ванька, так полетать, а?-шутливо добавил он.

Взрослые потолковали еще про аэропланы и разошлись, а я все стоял и смотрел в небо – не появятся ли опять чудесные машины.

Тут прибежал мой приятель Мишка.

– Видал? – крикнул он еще издали.

– А то как же! – ответил я и объяснил, гордый своими познаниями: – – Арапланы это, в них люди…

– Какие там люди? Выдумаешь тоже!… – оборвал меня Мишка. – Мать говорит: это нечистая сила летает. [9]

– Мне дядя Митя сказал, он-то знает, на войне был, – возразил я, но приятель недоверчиво покачал головой.

А я поверил дяде Мите и с тех пор, когда случалось увидеть в небе самолет, вспоминал его слова: «Вот бы тебе, Ванька, так полетать». Но я, конечно, понимал, что это всего лишь шутка: ясно, что летчики – какие-то особенные, совершенно необыкновенные люди, у нас в деревне таких нет и быть не может…

Тем летом отец, побывав в Вознесенском сельсовете, принес новость:

– Собирайся, Марья Федоровна,– – сказал он матери, – переезжаем!

Оказалось, что сельсовет набирает добровольцев – по два-три хозяйства от каждой деревни: на отдаленных, прежде не используемых землях решено создать хутор, ему уж и название дано: «Подгорное», потому что местность там гористая.

– Я решил перебираться, – продолжал отец. – Говорят, там земля лучше, да и дадут ее побольше, чем тут.

Мать загоревала: легко ли обживаться на новом месте, но – делать нечего – пришлось согласиться.

На следующее утро отец запряг нашу кобылу Машку.

– Ваня, поедешь со мной, поглядим, что за землю отвели под хутор, – сказал отец.

Уговаривать меня не пришлось…

За деревней дорога круто спускалась вниз: впереди был глубокий овраг. Машка понеслась с горы что есть мочи, отец, как ни старался, не мог ее удержать. На каком-то ухабе я вылетел из телеги и в кровь ободрал лицо о каменистую дорогу.

– Испугался? – участливо спросил отец. – Я и сам испугался… Экая норовистая кобыленка!… Ну ничего, сейчас умоешься в овраге, до свадьбы заживет…

Место, отведенное под хутор, мне очень понравилось. Я увидел высокие холмы, сплошь заросшие орешником, ягодником. Заросли малины и смородины заполняли и широкую [10] лощину, по которой протекала небольшая речушка, ее берега окаймляли густые ивы и кустарник. Речушка, как оказалось впоследствии, кишмя кишела пескарями и другой рыбной мелочью. С одной стороны от будущего хутора раскинулось поле, с другой – смешанный лес, загодя можно было сказать, что тут полно и грибов, и ягод.

Вскоре после того, как мы обосновались в Подгорном, прошел слух, что у нас, как и повсюду в то время, организуется колхоз.

Хуторяне сообща спешно построили конюшню для колхозных лошадей. Но когда дело дошло до собрания, на котором было предложено записываться в колхоз, из двадцати хозяйств записалось всего-навсего пять.

– Я погожу, – решил отец, – увидим, как оно будет дальше.

А дальше было вот как. Рано утром – мы, дети, еще не слезали с полатей – к нам в избу с шумом ввалилось три человека: наш хуторянин Никита Маренин, избранный председателем колхоза, и двое чужих.

– Вот, значит, приехали начальники из району, – проговорил Никита. – Разговор есть, Василий Константинович.

– В колхоз вступать будешь? – в упор спросил отца один из начальников.

– Повременю, – ответил отец.

– Чего там!… Давай, пиши заявление.

– Повременю, – повторил отец.

– Ну, в таком разе мы тебя раскулачим!

– Как это?

– А вот так! Лошадь и корову отберем, а тебя с семьей – в Сибирь!

Отец перепугался и написал заявление.

На другой день состоялось общее собрание: хуторяне поголовно вступили в колхоз имени Блюхера.

Вступили вроде не по своей охоте, но вскоре поняли выгоду коллективного труда. Во всяком случае, когда 2 марта 1930 года в «Правде» появилась статья И. В. Сталина [11] «Головокружение от успехов», после которой всем несогласным с коллективизацией было разрешено выйти из колхоза, то в Подгорном таких людей не оказалось.

…Подошло время учебы. Начальная школа была от нас в четырех километрах, в Вознесенске.

Зимой темнеет рано, и иной раз, если случалось задержаться после уроков, мы вовсе не уходили из школы, а устраивались на ночлег прямо на партах.

Наступала весна. Накануне 1 Мая, прежде чем распустить нас по домам после занятий, директор объявил:

– Завтра на лугу за школой будет массовое гулянье. Приходите вместе с родителями: услышите, как говорит и поет радио!

Ребята радостно загомонили: учитель уже рассказывал нам про это говорящее и поющее чудо – радио. Неужели завтра мы услышим его собственными ушами?

На следующее утро все хуторяне от мала до велика – разве что кроме совсем древних старух и стариков – отправились в Вознесенск. Все были по-праздничному принаряжены и по-праздничному веселы.

На лугу уже собралось много народа из окрестных деревень. В глаза бросался вкопанный в землю высокий свежеоструганный столб. На нем висел перехваченный за пояс цепью парень и делал что-то непонятнре. Все, кто был на лугу, следили за его движениями, некоторые негромко, чтобы не нарушать почтительную тишину, переговаривались:

– Парень-то – радист, сказывают…

– Да, из Алнашей приехал.

– А что это за сковородку он к столбу прилаживает.

– Какая тебе «сковородка»! Это – продуктор.

– Не «продуктор», а репродуктор. Стало быть, радио.

Между тем парень слез со столба, присел у стоявшего на земле ящика, что-то в нем покрутил, подправил. Сначала из репродуктора послышался писк и треск – и вдруг звонкие молодые голоса запели: [12]

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река…

Невозможно описать восторг, охвативший всех, кто был на лугу – и взрослых, и детей.

…Начальную школу мы с сестрой Валей закончили одновременно. Хотя она была старше меня на три года, ей не всякую зиму удавалось ходить в школу: старшей дочери Ане родители разрешали учиться, а Валю оставляли за няньку – на ее руках росли младшие дети.

В тот день мы с Валей всю дорогу из школы домой говорили о том, что на будущую осень станем учиться в Алнашах – райцентре, где была средняя школа.

– Небось непривычно будет жить у чужих людей, – сказала Валя. – А за двенадцать верст каждый день не побегаешь…

– Ничего, – возразил я. – Аня там уже две зимы прожила, как-то привыкла…

Дома отец сказал:

– Отучились? Вот и ладно, теперь пойдете работать в колхоз.

– Ясное дело, – сказал я; для нас было обычным зарабатывать летом трудодни: какая-никакая, а все помощь родителям. – А с осени станем учиться дальше.

Но оказалось, я просто не понял отцовских слов, и он сказал более определенно – будто ушат холодной воды опрокинул на голову:

– Не болтай пустое! Хватит, выучились!

– Сам подумай, сынок, до учебы ли, – поддержала отца мама, – Ведь знаешь, на трудодни дают всего-ничего, а у нас сколько ртов, посчитай-ка! Нам с отцом не прокормить вас, придется и вам впрягаться в этот воз, ничего не поделаешь…

Но тут в разговор вмешалась Аня:

– Я думаю так: Вале учеба дается с трудом, да и лет [13] ей уже много – пусть работает в колхозе. А Ваня парень смекалистый, ему обязательно нужно учиться. Я на будущий год кончу семилетку, поступлю в техникум, буду жить на стипендию, так что вам не придется меня содержать, пусть уж и Ваня кончит хотя бы семь классов да поступит в какой-нибудь техникум. Выучится – вам же помогать станет.

На том и порешили.

* * *

В Алнашах мы с Аней жили на квартире у двух хороших стариков. Плату за постой они с нас брали копеечную, зато мы, как могли, старались им помочь: то воды принесем, то напилим и наколем дровишек. Домой, в Подгорное, мы с Аней ходили по очереди – раз или два в неделю, чтобы принести кое-каких харчей.

Учился я средне, предпочтение отдавал математике, истории и географии. Преподаватель географии Владимир Васильевич Саушкин был любимым моим учителем. Спокойный, доброжелательный, душевно расположенный к каждому ученику, он казался мне роднее родного. Его уроки проходили так интересно, что мы готовы были слушать его часами. Впоследствии он стал директором школы и удостоился почетного звания «Заслуженный учитель школы Удмуртской АССР». Если бы не Владимир Васильевич, не знаю, удалось ли бы мне закончить Алнашскую школу… Но рассказ об этом – впереди.

* * *

Через год Аня уехала в Можгу и поступила в медицинский техникум. После первого курса (я к тому времени перешел в седьмой класс) она во время летних каникул ненадолго заехала в Подгорное – и мы увиделись в последний раз. Работая медсестрой в пионерском лагере, она утонула во время купания: затянуло ее в омут, и ребята не смогли ее спасти.

Это было первое большое горе в моей жизни, я долго не мог утешиться, что потерял любимую сестру. [14]

Нашей семье было не привыкать жить впроголодь, но после засушливого лета тридцать шестого года на Западном Урале наступил настоящий голод.

Той зимой мне часто приходилось пропускать занятия в школе: родители не могли дать мне с собой ни куска хлеба. Несколько раз я ходил за хлебом в Можгу, в оба конца – семьдесят километров. В городе для того, чтобы купить одну-единственную буханку (больше в одни руки не давали), приходилось по три-четыре часа выстаивать в очереди на морозе. Бывало, возвращаешься со своей драгоценной ношей – дорога идет то полем, то лесом – каждого куста боишься: вдруг там кто притаился? Не отняли бы хлеб!… И волков опасаешься, и на небо поглядываешь с тревогой: не поднялась бы пурга – собьешься с дороги и пропадешь…

Я уходил из дому еще затемно, а возвращался поздно ночью. Но когда бы ни пришел, дома не спали.

Мать, отворив на мой стук дверь, радостно вскрикивала:

– Ванечка! Милый ты мой! Пришел! А уж мы заждались, я не знала, что и думать…

Она обнимала меня за плечи и так вводила в избу, уставшего, заиндевевшего, продрогшего до костей.

Я в свои тринадцать лет ощущал себя кормильцем семьи: от принесенной мною буханки мать отрезала тонкие ломтики, оделяла ими каждого, остальной хлеб убирала на полку: его предстояло растянуть на несколько дней.

Однажды отец говорит:

– Вот что, Ваня, послал бы тебя в Можгу за хлебом, да не с чем: у нас денег вовсе нет. Решил я податься из дому на заработки: может, сыщется где плотницкая работа. Хочу взять тебя с собой.

– А как же школа?

– Про школу нынче забудь!

Делать нечего, пришлось подчиниться.

Отправились мы по окрестным деревням, но никто и [15] нигде не давал нам работы. Наконец, посчастливилось: в Алнашах отец встретил знакомых плотников, которые как раз подрядились строить дом. Отца приняли в артель на равных, а меня – подсобником, на полпая. Заработав немного денег, мы вернулись домой.

После этого я еще два или три раза ходил в Можгу за хлебом, но началась весенняя распутица – и отрезала нас от города. Пришлось есть лепешки из коры вяза: кто-то из хуторян обнаружил, что перемолотая кора съедобна.

В первый раз, ставя на стол тарелку с лепешками, мать вздохнула:

– Я уж и мучки в них чуть-чуть добавила, да все равно, того гляди, зубы сломаешь… – А у самой – слезы на глазах.

Я взял лепешку, откусил кусок.

– Ничего, мама, – бодро сказал я, – горло дерет, но проглотить можно.

Глядя на меня, и остальные потянулись к тарелке…

Когда стаял снег, мы с отцом ходили на поле, отыскивали прошлогодние картофелины, осклизлые, почерневшие. Мать делала из них крахмал, варила кисель. А там подоспела молодая крапива.

Мы ели крапивные щи да похваливали.

Когда я наконец пришел в школу и посидел на двух-трех уроках, то понял, что отстал безнадежно – не догнать! Неужели не придется мне больше учиться? А ведь Аня так хотела, так уговаривала меня не бросать учебы, как бы ни было тяжело!…

Однажды мои думы прервал знакомый голос:

– Что ты, молодец, не весел, что головушку повесил?

– Здравствуйте, Владимир Васильевич!

– Здравствуй, Ваня. Ты почему не ходишь на занятия?

– Видно, мне больше не придется учиться: отстал сильно… – И я рассказал Саушкину все без утайки.

– Ничего, Ваня, ты парень способный, догонишь. Я тебе помогу. [16]

С тех пор Владимир Васильевич что ни день оставался в школе после уроков, чтобы позаниматься со мной. Я старался изо всех сил и в начале лета благополучно сдал экзамены.

Вместе с одноклассниками Толей Понкратовым и Алешей Махневым мы решили поступать в техникум. Вот только – в какой? Нам, в общем-то, было все равно – лишь бы учиться.

– Бухгалтер в сельсовете говорит, что в Сарапуле есть кооперативный техникум, он сам его кончал, – сказал Толя.

– А что?-загорелся Алеша. – Будем бухгалтерами! Чем плохо? Поехали в Сарапул?

…И вот мы все трое – студенты Сарапульского кооперативного техникума. Живем в общежитии, едим только хлеб с кипяточком – такая уж у нас стипендия, а помощи из дома никакой. Но я не тужу: раньше-то было хуже…

Учился я хорошо, и вскоре меня приняли в комсомол.

Учусь летать

– Клевцов!-в комнату, где я готовил уроки, заглянул Толя Понкратов. – Тебя вызывают в комитет комсомола.

– Зачем?

– Не знаю. Сказали: позови, скажи, что срочно!

В комитете комсомола было людно; я, как только вошел, сразу же обратил внимание на незнакомого человека в военной форме. Остальные – студенты нашего техникума.

– Клевцов, проходи скорее, садись, сейчас начинаем, – сказал секретарь комитета и постучал карандашом по графину с водой: – Тише, товарищи! Внимание! Слово – представителю аэроклуба товарищу Важнову. (Дима Важнов погиб в 1942 году.)

Поднялся военный и заговорил четким, командирским голосом: [17]

– Товарищи студенты! Всем вам, здесь присутствующим, предоставляется возможность поступить в аэроклуб с тем, чтобы пройти соответствующую подготовку и в дальнейшем поступить в военные летные училища. Занятия в аэроклубе – вечерние, без отрыва от учебы в техникуме. До весны вы пройдете теоретический курс и сдадите экзамены. После этого у вас будет наземная подготовка у самолетов и на самолетах под руководством инструкторов. В мае начнутся практические полеты. Всем поступающим в аэроклуб необходимо пройти медицинскую и мандатную комиссии. Заявления можно подать мне прямо сейчас.

Поднялся шум: ребята обсуждали услышанное друг с другом, задавали вопросы военному, он отвечал им, но я, ошарашенный открывшейся возможностью, не вникал ни в вопросы, ни в ответы.

Мне живо вспомнилось, как над лесом у Ласточкина гудели в небе аэропланы («там летчики», – говорил дядя Митя; «нечистая сила», – со слов своей матери уверял меня приятель Мишка). Вспомнился и другой, не такой давний случай: я учился в Алнашах, когда однажды над селом появился самолет. Снизившись, он сделал круг и неожиданно – мы не поверили своим глазам – сел на луг за околицей села. Забыв про урок, мы со всех ног бросились туда. Пока добежали, вокруг самолета уже собралась плотная толпа, но мне все-таки удалось протиснуться вперед. Вот он, самолет, совсем рядом, я даже осмелился протянуть руку и потрогать крыло. А вот и летчик – молодой парень, с гордым, как мне показалось, недоступным выражением лица. Я был потрясен его видом. Это уже потом, много позже, я узнал, что был он одет, как и положено летчику того времени: в кожаном реглане, в шлеме с очками на лбу, на руках краги, через плечо ниже колен на тоненьком ремешке висит планшет с полетной картой. Это потом, а в тот день я и слов-то таких не знал и только завороженно смотрел на этого человека…

И вот теперь мне предлагают стать летчиком! [18]

Подняв голову, я вдруг увидел свое отражение в стекле книжного шкафа, возле которого сидел. На меня смотрел деревенский парнишка, одетый в старый, латаный пиджак с отцовского плеча. И это – будущий летчик?! Мыслимое ли это дело?… Нет, нет, не для меня все это, даже не знаю, для чего меня сюда позвали.

– Клевцов!-вдруг услышал я свою фамилию. – А ты что же? Будешь подавать заявление?-секретарь комитета комсомола, словно желая пробудить от сна, потряс меня за плечо. – В аэроклуб, говорю, будешь вступать?

– Не буду, – я поднялся со стула.

– Почему?

– Какой из меня летчик!

Важнов услыхал наш разговор.

– Погоди, парень, – сказал он. – Ты не прав. С чего ты взял, что из тебя не получится летчик? Было бы желание…

Но я только безнадежно махнул рукой и пошел к двери.

На другой день в коридоре техникума я встретил нашего профорга.

– Здравствуй, Клевцов! На ловца и зверь бежит: я тебя искать собрался. Зайдем ко мне, разговор есть.

Зашли в его кабинет.

– Ты, я слышал, отказался поступать в аэроклуб. Почему?

– Так…

– Это не ответ. Должна же быть какая-то причина!

– Причина такая, что не получится из меня летчика.

– Да что это ты себе в голову вбил? Учишься ты хорошо, парень, по всему видать, смекалистый. Если здоровье позволяет – учись! А не получится – отчислят, только и всего, ты ничего не потеряешь.

– А вот и потеряю! – возразил я. – Я живу на стипендию, а если из-за вечерних занятий в аэроклубе стану плохо учиться в техникуме, меня лишат стипендии. Что тогда? [19]

– Об этом не беспокойся: тем, кто будет заниматься в аэроклубе, стипендия во всех случаях обеспечена… Признаться, ты меня, Клевцов, удивляешь: неужели тебя не увлекают подвиги наших всемирно прославленных летчиков? Ты газеты читаешь? Радио слушаешь? Знаешь про них?

– Конечно! Кто ж про них не знает?

В то время еще гремела слава участников челюскинской эпопеи – летчиков, первыми в стране получивших звание Героя Советского Союза – Ляпидевского, Водопьянова, Леваневского, Каманина, Молокова, Слепнева, Доронина. Экипаж Чкалова, а за ним экипаж Громова совершили беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс. Три замечательные девушки-летчицы Гризодубова, Раскова и Осипенко прославили советскую авиацию, пролетев без посадки по маршруту Москва – Дальний Восток. Портреты этих героических людей не сходили с газетных страниц, их показывали в кино, о них пели песни… «Куда мне до них!…» – подумал я, так и сказал вслух:

– Куда мне до них!

– Понятное дело, не всем быть такими героями! Но, по-моему, и у рядового летчика – завидная судьба, хотя дело это нелегкое и даже опасное… Ну, как знаешь, я тебя уговаривать больше не стану.

– Уговаривать меня не надо: я еще раз хорошенько подумаю.

Подумал и на другой день записался в аэроклуб.

Учиться там оказалось очень интересно. Мы изучали теорию полета, штурманскую службу, разбирали конструкцию самолета и двигателя.

На зимние каникулы я поехал в Подгорное – соскучился по дому. Родители обрадовались мне, обрадовались и младшие ребята – сестренка Вера, братья Петя, Георгий и Юра, хотя я и не привез им никаких гостинцев: денег у меня было в обрез, только на обратный билет. [20]

Отец первым делом стал расспрашивать меня, скоро ли я вернусь насовсем.

– Вряд ли я вернусь в Подгорное: кончу техникум – меня пошлют куда-нибудь на работу.

– Небось тяжело учиться, живя впроголодь? – сокрушенно вздохнув, спросила мать.

– Нелегко, – признался я. – Особенно теперь, когда стал учиться в две смены: я ведь поступил в аэроклуб.

– Это что ж за клуб такой?

Я, как мог, рассказал о занятиях в аэроклубе, пытался даже растолковать отцу устройство самолета, но он плохо меня понимал, а мать только спросила:

– Ваня, а не боязно тебе?

– И сам, мама, не знаю: ведь мне еще не приходилось летать.

Каникулы подошли к концу, пора было возвращаться в Сарапул.

Снова начались занятия. Как я ни старался, просиживая над учебниками иной раз ночи напролет, экзамены в аэроклубе, проходившие весной 1939 года, сдал довольно посредственно.

В конце апреля нас определили по летным группам. Я попал в группу, которой руководил инструктор Василий Васильевич Попович. Он преподавал нам теорию полета. (Во время войны Попович был летчиком-истребителем, в 1959 году уволился в запас в звании подполковника, сейчас живет в Винницкой области.)

– Товарищи учлеты, – обратился он к нам с сильным украинским акцентом, – с завтрашнего дня вы будете заниматься не в классе, а непосредственно на аэродроме: на практике познакомитесь с самолетом и пройдете курс летной подготовки. – Он оглядел наш строй и шутливо добавил, кивнув на левый фланг: – Глядите, хлопцы, не ударьте в грязь лицом: будет стыдно перед дивчиной!

На левом фланге стояла Вера Красноперова – единственная девушка в нашей группе. [21]

Нам достался самолет с уже выработанным ресурсом двигателя. Под руководством прикрепленного к группе техника мы разобрали мотор на составные части и после тщательной чистки снова собрали, смонтировали на самолет и опробовали.

Следующий этап – отработка посадки в самолет. Тут все имеет значение, все подчинено строгим правилам: как подходить к самолету перед посадкой, куда и как ставить ноги, за что можно браться руками, как сесть в кабину и пристегнуться ремнями. Потом, сидя в кабине, мы долго тренировались в распределении внимания: куда надлежит смотреть во время взлета, в полете и при посадке.

Так поэтапно мы отрабатывали все, что нужно для эксплуатации и пилотирования самолета.

Учебный самолет имел двойное управление, то есть им мог управлять инструктор, располагавшийся в передней кабине, а мог и учлет из задней кабины.

Дождавшись своей очереди, подхожу к самолету и докладываю:

– Товарищ инструктор! Учлет Клевцов. Разрешите садиться в кабину.

Попович поворачивает голову, внимательно оглядывает меня с ног до головы.

– Садись.

Быстро сажусь, осматриваю приборы, проверяю сектор газа, исправность работы рулей управления, отсутствие препятствий для выруливания и рапортую:

– Товарищ инструктор! Учлет Клевцов к полету готов! Разрешите выруливать.

Инструктор отвечает в рупор:

– Выруливай.

Сидя в самолете, неподвижно стоящем на земле, последовательно выполняешь работу летчика, как если бы все происходило на самом деле: вот самолет «взлетает», вот он «летит» (ты докладываешь по рупору о своих действиях, Попович слушает молча, значит, все делаешь правильно! [22] ), теперь пора «идти на посадку», осталось «зарулить на стоянку». Все!

И так – по многу раз, пока не появится полный автоматизм движений, пока ты окончательно не сроднишься с машиной.

Тут уместно сказать несколько слов об учебном самолете У-2, на котором не одно поколение летчиков осваивало летное мастерство. Создатель его – замечательный советский авиаконструктор Николай Николаевич Поликарпов (позднее У-2 в память о нем был переименован в По-2), Промышленный выпуск У-2 начался еще в 1928 году и вплоть до 50-х годов обучение в аэроклубах проходило именно на этих самолетах. Во время Великой Отечественной войны У-2 использовались для боевых действий как легкие ночные бомбардировщики. Многие летчики и штурманы, летавшие на У-2, удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Этот самолет использовался и для связи, так как мог сесть на площадку ограниченного размера.

В середине мая Попович сказал, что у нас начинаются вывозные полеты, это означало, что тренировки на земле закончились, завтра – в воздух! Первым, как наметил инструктор, полетит старший нашей группы – Кудрявцев. Моя очередь – четвертая.

Никогда еще не был я так взволнован, даже ночью не мог заснуть. Хотя я и был хорошо подготовлен, но одно дело чувствовать себя уверенно в кабине самолета, стоящего на зеленой травке аэродрома. А вот когда он оторвется от этой травки и взмоет в небо – каково будет тогда?…

Я поднялся до рассвета и сразу же пошел на аэродром. По пути нагнал Кудрявцева.

– Волнуешься? – спросил он.

– Очень!

– Я тоже волнуюсь. Мне ведь первому лететь…

У– 2 с инструктором и Кудрявцевым поднимается в [23] воздух. Мы с замиранием сердца следим за ним. Всего несколько минут -и вот уже самолет снова на земле, а Кудрявцев с несколько растерянным видом вылезает из кабины.

Мы бросились к нему, засыпали вопросами:

– Валентин, все нормально?

– Как там, в воздухе?

Он, еще не опомнившись от пережитого, только и мог сказать:

– Хорошо там, ребята. Весь город видно…

Подошла моя очередь. Стараюсь подавить волнение, сажусь в кабину самолета, делаю все, чему меня учили. Я знаю, что инструктор зорко следит за каждым моим движением и даже за выражением лица – у него в кабине зеркало.

Попович сам вырулил на старт, поднял левую руку, что означает: «Разрешите взлет». В ответ стартер поднял белый флажок и опустил его в направлении взлета: «Взлет разрешен». Мою левую руку, державшую сектор газа, потянуло вперед: это инструктор увеличил до максимальных обороты двигателя. Самолет задрожал и стронулся с места.

Чувствую, правая моя рука вместе с ручкой управления самолета пошла вперед.

– Поднимаем хвост, – говорит Попович, – обрати внимание на положение капота относительно естественного горизонта.

А самолет катится все быстрее-быстрее, и вдруг – толчки прекратились. Я понял, что мы взлетели.