Текст книги "Записки «трижды воскресшего»"

Автор книги: Иван Клевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Звуки артиллерийской пальбы, доносившиеся с востока, перемежались другими: где-то далеко, но отчетливо стучали пулеметы, раздавались автоматные очереди.

Наступили долгожданные сумерки, а за ними и ночь. Но движение по дороге не прекращалось, слышался шум моторов и скрип телег, по-прежнему раздавались возбужденные немецкие голоса. Потом все звуки как бы отдалились от меня: я впал в забытье. Сквозь сон мне внезапно послышался голос Ванюшки, громко звавшего меня по имени. Я, не открывая глаз, решил, что мне мерещится: не мог Ванюшка так кричать, когда кругом полно немцев…

Но тут же услышал совершенно явственно:

– Ваня! Да где ты тут? Ваня!-уже с тревогой в голосе взывал Ванюшка.

Я приподнялся на локте, ответил негромко:

– Тут я. Чего ты разорался?

– Живой! – радостно завопил Ванюшка. – А я уж испугался, что тебя немцы нашли и расстреляли.

– Да тише ты! Будешь так кричать – найдут…

– Теперь не найдут! Нету их, в деревне – наши!

Как я не задохнулся от радости! Слова моего юного спасителя вдохнули в меня новые силы, я превозмог боль и встал на ноги. Ванюшка дал мне в руку палку и подставил плечо:

– Пошли!…

Мы двинулись к деревне. Тут Ванюшка заметил, что я босой.

– Ваня, а где твои сапоги! [72]

– Я их, когда в стогу прятался, скинул, там они и остались. Сбегай-ка, брат, принеси.

Ванюшка переворошил солому – сапог не было. Наверное, их утащили немцы, и мы с Ванюшкой порадовались, что я перебрался из стога в бурьян, не то не идти бы нам с ним сейчас по дороге…

А по дороге уже тянулись наши войска: танки, машины, обозы.

Я прикинул, что мне следует добраться до аэродрома в Ельне, а уж там, думаю, ребята перебросят меня самолетом связи на аэродром моего полка. Остановил какую-то повозку, ехавшую в тыл наших войск:

– Подвези, друг: видишь, совсем идти не могу.

– А ты кто такой? – оглядев меня с ног до головы, настороженно спросил возница.

Сказал, кто я такой, Ванюшка подтвердил.

– Садись, только я недалеко: в расположение артиллерийской части.

Я сел в повозку.

– Прощай, Ванюшка, век тебя не забуду: спас ты меня. Спасибо.

– Прощай, Ваня, счастливо тебе… – Он смущенно потоптался, потом нерешительно спросил: – Послушай, может, подаришь мне свой пистолет?

– Рад бы всею душой, да не могу, – ответил я. – Не имею права: личное оружие… – Я протянул ему самодельный финский нож с наборной – из разноцветных пластмассовых колец – ручкой: – На, возьми на память. Прощай!…

Возчик хлестнул лошадей, повозка покатилась. Ванюшка стоял на дороге и махал мне вслед, я тоже махал ему и вдруг спохватился, что не спросил, как его фамилия, не узнал и названия деревни. Подосадовал на себя за это, но потом подумал, что вряд ли нам доведется когда-нибудь встретиться: скорее всего мне суждено погибнуть на войне. А сейчас нужно поскорее вернуться в строй и расквитаться с фашистами за мои муки, за страдания Прасковьи [73] и Матрены Васильевны, исковерканное детство замечательного мальчишки, с которым свела меня судьба…

Возвращение

Как ни хотелось мне побыстрее попасть в свой полк, вернуться в него удалось не так-то скоро.

Возница, как и предупреждал, довез меня только до расположения артиллерийской части. Тут я окончательно свалился: невыносимые боли в ступнях не давали покоя ни днем ни ночью, я уже вовсе не мог передвигаться – даже ползком. Артиллеристы доставили меня в полевой эвакогоспиталь, но там, из-за отсутствия лекарств, мне не могли оказать никакой существенной помощи. Положив на носилки, меня погрузили в эшелон – и я оказался в госпитале в Марьиной Роще. Тут наконец-то стал получать лечение и дней через десять смог, хотя и с трудом, передвигаться на костылях. Вскоре меня перевели в один из подмосковных госпиталей. Мучительные боли постепенно отступили, и через какое-то время я уже обходился без костылей. Однако следы тогдашнего заболевания остались на всю жизнь…

Встав на ноги, я потребовал отправки в полк. Но медицинская комиссия, признав меня крайне слабым и истощенным, послала долечиваться в Егорьевский дом отдыха.

Я пошел на поправку, и во мне проснулся волчий аппетит; моему организму явно не хватало даже того усиленного, по военным меркам, питания, которое выдавалось в доме отдыха. Я был уверен, что, если бы питался в летной столовой, то окреп бы скорее, чем в доме отдыха, и быстрее бы занял место в боевом строю. Поэтому упорно стал проситься в полк.

Меня выписали, но направили в резерв Западного фронта, мотивируя это тем, что, поскольку при мне не оказалось никаких документов, предварительно надлежит разобраться – кто я такой… [74]

В резерв Западного фронта нас направлялась целая группа, а командировочное предписание – одно на всех – было у старшего группы. Но мое желание поскорее очутиться в полку, с моими боевыми друзьями, было так велико, что я решился на отчаянный шаг. Понимал, что если задержат без документов, то сочтут за дезертира, а в сложной военной обстановке с такими разговор короткий. Да и месторасположение своего 2-го штурмового авиационного корпуса я знал весьма приблизительно: где-то между Вязьмой и Ельней. И все же рискнул: отстал от группы – без билета, без денег – пустился в путь самостоятельно и на другой день благополучно приехал в Вязьму.

Оттуда я отправился пешком по дороге, ведущей на юг, расспрашивая встречных, где тут расположена штурмовая авиация. В середине дня нашел штаб 2-го штурмового авиационного корпуса. Там я узнал, что наша 232-я штурмовая авиационная дивизия переименована в 7-ю гвардейскую и находится сейчас в селе Всходы, а 704-й штурмовой авиационный полк стал 131-м гвардейским. Он базируется на полевом аэродроме Арнишцы.

Здесь же мне сказали, что еще до того, как я был сбит, меня представили к ордену Красного Знамени, а посчитав погибшим 14 августа, наградили посмертно орденом Отечественной войны I степени. Эту награду как раз собирались отправить моим родителям, да не успели, а вот похоронка уже ушла…

Тут же мне был вручен орден.

К вечеру пришел я в штаб дивизии, а уж оттуда вместе с находящимся там заместителем начальника штаба нашего полка майором Шаповаленко приехал на полуторке в полк.

Никогда не забуду той радости, с какой встретили меня друзья-летчики и командиры – Королев и Бахирев.

От ребят я узнал, какие тяжелые бои велись на Западном фронте, как упорно сопротивлялся отступающий враг, [75] как велики были наши потери. После освобождения Смоленска и Рославля, с выходом советских войск к Днепру 28 сентября, с нашего соединения была снята боевая задача, нас отвели в резерв Верховного Главнокомандования для отдыха и пополнения.

В полку я не застал многих из своих боевых друзей. Игорь Брылин и Коля Озорнов находились в госпитале, мой ведомый Валентин Бобриченко погиб. Товарищи рассказали о стойкости и мужестве Валентина, проявленные им в одном из полетов. Это случилось на другой день после того, как я был сбит. Бобриченко полетел на боевое задание в составе шести Илов под командованием Васи Королева. Группе пришлось действовать в районе сильного зенитного огня. Один из осколков снаряда размером в полтора сантиметра пробил Валентину щеку и застрял в ней. Превозмогая боль, Валентин не нарушил боевого порядка группы штурмовиков, он выполнил задание, а потом привел свой самолет на аэродром так, что никто и не догадался о его ранении. В санчасти осколок извлекли. Рана не успела еще как следует затянуться, а Валентин уже стал проситься в бой. Ему разрешили, он храбро воевал, но 5 сентября погиб, сбитый зениткой…

Ребята рассказали мне, что произошло с Колей Озорновым. Однажды, получив боевое задание, взлетел он с противотанковыми бомбами. Во время разбега от тряски они стали взрываться. Коля убрал газ – тем самым прекратил взлет, но штурмовик по инерции продолжал бежать – и загорелся. Осколками пробило резину колес, в результате чего стойки шасси поломались, машина легла на фюзеляж, проползла немного и остановилась на окраине аэродрома. Коля пытался выбраться из горящего самолета, но фонарь кабины заклинило намертво. Руководивший взлетом группы командир полка С. Ф. Простаков первым бросился к горящему самолету, хотя бомбы все еще продолжали рваться, и вытащил Николая через форточку. Озорнов сильно обгорел, но врачи сумели сохранить [76] ему жизнь. Забегая вперед, скажу, что в конце войны он снова вернулся в свой полк.

Нас, летчиков, сильно занимал вопрос: как удалось Простакову протащить пилота через форточку – никто из нас, сколько потом ни пытались, не смог пролезть в такое узкое отверстие. А ведь на Николае был еще надет парашют!… Что ни говори, а бывают в жизни ситуации, когда невозможное становится возможным!…

Прошло около месяца со времени моего возвращения в полк.

Однажды вызывает меня начальник особого отдела штаба дивизии. Прихожу, докладываю:

– Товарищ подполковник, младший лейтенант Клевцов прибыл по вашему приказанию.

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом, кивнул на стул:

– Садись.

Сел, жду, что будет дальше, а он словно бы нарочно не торопится и только после того, как выдержал долгую, томительную паузу, произнес:

– Ну, рассказывай, Клевцов, где ты был более двух недель и что делал у немцев?

Я как мог подробнее описал ему события тех дней. Он слушал, не перебивая, а когда я кончил, спросил:

– Все?

– Все, товарищ подполковник.

– Та-ак… А теперь, Клевцов, расскажи, как все было на самом деле. Понятно? Неужели ты думаешь, что я поверил хоть одному твоему слову?

Я растерялся:

– Как же так?…

– Все, что ты тут плел – сплошное вранье! Я уверен, что немцы тебя схватили, и ты им продался, чтобы спасти, свою шкуру.

– Что?!-Я вскочил на ноги. – Да я… Да как вы…

Он смотрел на меня с усмешкой. [77]

– Сядь, Клевцов, не кипятись. Ну, скажи, чем ты докажешь, что все твои россказни – правда? Кто может это подтвердить?

– Ванюшка! Найдите его, он подтвердит!-Во мне все клокотало от обиды и гнева, но я изо всех сил сдерживал себя.

– Как фамилия этого Ванюшки?

– Не знаю.

– Тогда скажи хотя бы, как называется деревня, в которой якобы этот Ванюшка тебя прятал?

– Не знаю.

– Выходит, ступайте туда – не знаю куда, найдите того – не знаю кого!… Ловко придумал, ничего не скажешь…

Тут я почувствовал, что больше не могу себя сдерживать и, не попросив разрешения, выбежал из штаба.

Потрясенный и подавленный, пришел я к Васе Королеву, рассказал ему о разговоре с подполковником.

– Не бойся, Ваня, – сказал Королев. – Мы тебя в обиду не дадим.

– Товарищ командир, я ни в чем не провинился, поэтому не боюсь. Но хочу снять с себя оскорбительное подозрение: надо мне отыскать зарытые на берегу Угры документы.

– Правильно! Тогда уж не останется сомнений, что ты говоришь правду. Хотя никто из нас, твоих товарищей, и так в этом не сомневается.

Отыскивать документы я отправился в сопровождении летчика нашего звена младшего лейтенанта Павла Михайловича Банникова. Мы без труда нашли приметное дерево в излучине реки. Покопавшись в указанном мною месте, Банников извлек из земли мои документы. Они частично подмокли, поэтому позже мне заменили их новыми.

В особый отдел меня больше не вызывали, и ничто больше не напоминало мне о тягостном разговоре с подполковником. [78]

Все пережитое не прошло для меня бесследно: на двадцать первом году жизни я вдруг стал катастрофически лысеть, поэтому мне пришлось брить голову. Кроме того, у меня нарушилась речь: то говорю нормально, то начинаю мучительно заикаться – слова не могу выговорить. Это продолжалось около года, а потом постепенно прошло…

* * *

Когда Игорь Брылин вернулся из госпиталя, его отпустили на побывку домой. Мне тоже был предоставлен краткосрочный отпуск, но ехать к родителям было далеко, да и добираться в Подгорное по бездорожью трудно и долго, поэтому я решил, по приглашению Игоря, поехать с ним в Кинешму. Его родители встретили нас так, как будто мы оба были их родные сыновья, и целых три дня я наслаждался жизнью в семейной обстановке. Но время отпуска истекло, и я возвратился в полк.

Там шла напряженная подготовка к новым боям. К этому времени многие из нас, «старичков», имевших богатый опыт боевых действий, научились мастерски разить врага. Все, что знали и умели сами, мы старались передать молодым летчикам – недавним выпускникам училищ.

Меня назначили командиром звена, моим ведомым был выпускник летного училища младший лейтенант Виталий Иванович Кралькин, а его товарищ Виктор Петрович Зубов – ведомым старшего летчика звена младшего лейтенанта Павла Михайловича Банникова, прибывшего в полк в апреле 1943 года и принимавшего участие в боях на Западном фронте. Наши младшие товарищи оказались способными учениками, и к декабрю звено было полностью готово к боевым действиям. [79]

По ту сторону границы

Наступила третья военная весна.

В марте 1944 года 2-й ШАК генерала В. В. Степичева получил приказ передислоцироваться на 2-й Украинский фронт и войти в состав 5-й воздушной армии генерала С. К. Горюнова.

Наше перебазирование сильно затянулось из-за весенней распутицы. Мы неделями просиживали на промежуточных аэродромах.

Между тем войска 2-го Украинского фронта успешно провели Уманско-Боташанскую операцию, в результате которой была освобождена значительная территория Правобережной Украины и Молдавии. Войска Советской Армии перешли государственную границу и продолжали боевые действия на территории Румынии, бывшей в то время союзницей фашистской Германии.

В один из весенних дней нам сообщили, что наша следующая база находится уже на территории врага, в Румынии.

Для нас, воинов Советской Армии, это был момент сложной психологической перестройки. Наши сердца горели священным огнем ненависти к фашистам. «Отомстим врагу!» – эту клятву мы повторяли постоянно с самых первых дней войны, верили, что придет время, когда мы разочтемся за смерть родных и близких, за угнанных в неволю, за замученных в концлагерях военнопленных, за гибель ни в чем не повинных заложников, за разоренные и сожженные города и деревни, за нашу прерванную мирную жизнь.

И вот теперь, в новой обстановке, политработники всеми силами старались уберечь нас от проявления слепой ненависти. Мы очень уважали и любили замполита полка гвардии подполковника Василия Алексеевича Лозичного. Он вместе с другими коммунистами без устали проводил с нами разъяснительную работу, убеждая в том, что [80] нельзя отождествлять фашизм с народом тех стран, которые он сумел себе подчинить, что советский воин не воюет с мирным населением враждебного государства. Нас с детства воспитали на идеях гуманизма и интернационализма, поэтому теперь слова наших командиров и политработников ложились на подготовленную почву. Проводимая ими политико-воспитательная работа дала замечательные результаты: в полку не было ни одного случая жестокости, даже грубости по отношению к мирному населению или к военнопленным.

20 мая полк сосредоточился на полевом аэродроме возле румынского села Салча. Посадочная полоса – еще недавно это был выгон для помещичьего стада – имела значительный уклон к поросшей лесом долине. Там протекала река Сучава, за ней виднелись отроги Карпат, сплошь покрытые густым лесом.

Сразу же за Сучавой проходила линия фронта. При взлетах и посадках нам приходилось учитывать опасную близость вражеских позиций.

Квартировали мы в селе Салча, полностью заняли и помещичью усадьбу. В первый же вечер мы с удовольствием вымылись в просторной и хорошо оборудованной бане помещика.

Уклад жизни местного населения, во многом несхожий с нашим, а кое в чем и диаметрально ему противоположный, вызывал у нас любопытство, а порой и изумление.

Добротные, ухоженные домики крестьян издали радовали глаз, однако при ближайшем рассмотрении вызывали иные чувства. Увидев впервые, что из-под стрехи дома валят клубы дыма, мы подумали, что случился пожар, но оказалось, что дом принадлежит бедняку, поэтому топится по-черному: за трубу полагается платить. Число окон в доме ограничивалось определенной нормой, у кого лишнее окно – тот платит за него особо. Внутренность бедняцкого дома вызывала недоумение: как же согревается семья в зимнюю стужу – в доме ни печки, ни плиты, лишь [81] очаг из камней выложен на земляном полу, над очагом подвешен котел на треноге, в котле варится мамалыга, сказать по-нашему, каша из кукурузной муки; для румынского крестьянина это – хлеб.

Пшеница выращивается только в хозяйстве зажиточных крестьян, но и у них не бывает на столе белого хлеба: зерно идет на продажу – нужно платить налоги, купить соли, керосина, мыла, красителей для домотканых материй.

Вообще мы быстро поняли, как забит и унижен румынский крестьянин, и прониклись к нему сочувствием и состраданием: живет он за счет своего натурального хозяйства, словно бы во времена средневекового феодализма, а дерут с него три шкуры вполне современными методами, как и положено при капитализме. Даже по своей одежде румынский мужик казался человеком из другой эпохи. Село Салча всего в нескольких километрах от городка Сучава. А какой контраст во внешнем виде жителей! Горожане одеты по-европейски. Крестьяне в домотканых полотняных рубахах и штанах, на голове барашковая шапка кустарной выделки, на ногах постолы из сыромятной кожи.

Почуяв наше доброе к себе отношение, увидев, как просты и человечны мы в обращении, румынские крестьяне быстро признали в нас таких же трудящихся, как и они сами. Мундир солдата или офицера не наводил на них страха, как ни усердствовала перед нашим приходом фашистская пропаганда. Они воочию убедились, что мы не разбойники (слово «война» по-румынски означает «разбой»). Им стала видна разница между захватнической войной их собственного правительства во главе с Антонеску, вступившего в союз с гитлеровской Германией, и нашей освободительной, справедливой борьбой. Они поняли, что не для разорения жизни пришли мы в их страну, что Советская Армия несет мир и свободу всем трудовым людям. А поняв все это, они сделались приветливы с нами без [82] всякого раболепия или приниженности, содействовали нам, в чем только могли.

… Как и всегда, мы были заняты изучением местности по топографическим картам, изучением по оперативным картам всех данных, необходимых для ведения боевой работы: линии боевого соприкосновения (попросту говоря, линии фронта), размещения зенитных средств противника, аэродромной сети – нашей и немецкой.

Уже 21 мая эскадрильи поднялись в воздух для изучения района и вместе с истребителями сопровождения облетели обширную территорию. На этом ознакомительный период окончился – полк становился в положение готовности к боям.

Нельзя не затронуть одного характерного для тех дней явления. Всего-ничего пробыли мы в чужой стране, а уже временами грустили, томились, не находили себе места, короче говоря, всех нас поразила одна и та же «болезнь» – тоска по Родине. В те поры очень полюбилась нам быстро распространившаяся в войсках, оказавшихся за рубежом, песня:

Я тоскую по Родине,

По родной стороне своей.

Я в далеком походе теперь,

В незнакомой стране…

Бои под Яссами

Всеми видами разведки было установлено, что немцы готовятся нанести контрудар по войскам 2-го Украинского фронта под Яссами, чтобы оттеснить нас с территории Румынии.

Во второй половине мая в полосе 2-го Украинского фронта гитлеровцы имели до 800 самолетов. Немало истребителей размещалось на посадочных площадках непосредственно [83] у линии фронта. В их задачу входил перехват наших штурмовиков и бомбардировщиков, вылетавших для нанесения ударов по вражеским войскам на поле боя и по резервам.

На рассвете 29 мая авиация 5-й воздушной армии неожиданно нанесла удар по аэродромам Роман и Хуши, где было отмечено наибольшее скопление немецких самолетов. Фашисты были застигнуты врасплох, поэтому их средства противовоздушной обороны не смогли помешать нам. Зенитная артиллерия открыла бешеный огонь лишь по последним группам, в хвост уходящим самолетам – и несколько из них повредила, но их пилоты сумели все-таки перетянуть за линию фронта. В результате этого удара на аэродромах Роман и Хуши было уничтожено 35 и повреждено 25 фашистских самолетов.

На другой день свыше 200 вражеских бомбардировщиков совершили налет на позиции наших наземных войск севернее Ясс. Затем в течение часа велась артиллерийская подготовка, после чего пехотные и танковые соединения противника контратаковали наши войска.

Первые удары гитлеровцев приняли на себя соединения 52-й армии генерала К. А. Коротеева и 27-й армии генерала С. Г. Трофименко. Им на помощь пришли танкисты 6-й танковой армии генерала А, Г. Кравченко.

КП командира 2-го штурмового авиационного корпуса генерала В. В. Степичева был развернут в районе КП 27-й армии, в полосе обороны которой штурмовики нашего корпуса уничтожали контратакующие войска и резервы противника.

Напряжение боя на земле и в воздухе нарастало с каждым часом. Наши истребители вступали в схватки с «мессерами», а на малых высотах «фоккеры» гонялись за Илами, не позволяя им наносить прицельный огонь по наземным войскам.

В первые два дня сражения воздушная обстановка была явно в пользу противника. Это обусловливалось, во-первых, [84] численным превосходством немцев: в воздухе почти непрерывно действовали до 700 их самолетов. Во-вторых, они применили, хотя и не новую, но все же иную, по сравнению с предшествующими боями, тактику воздушного нападения. Действуя двумя мощными эшелонами – верхним и нижним, – они решали одновременно две задачи: бомбили наши наземные войска и старались во что бы то ни стало блокировать действия наших штурмовиков.

Для борьбы с авиацией противника командование 5-й воздушной армии решило изменить тактику взаимодействия истребителей со штурмовиками и бомбардировщиками. Состав группы истребителей увеличивался в два-три раза, при этом одни истребители должны были вести бой на высоте, а другие не сопровождали штурмовиков, как обычно, а появлялись над полем боя минут за пять раньше их с целью уничтожить или хотя бы разогнать «фоккеров», действующих на низких высотах. Эта тактика позволяла штурмовикам бомбить и штурмовать вражеские войска с большой прицельной точностью. Наши самолеты шли эшелон за эшелоном.

Наш полк оказывал поддержку наземным войскам 27-й армии под Яссами, в районах Тотоесчи и Кирпиций. В этих боях мы потеряли несколько экипажей. 5 июня 1-я эскадрилья под командованием Бахирева уничтожала войска противника севернее Ясс. С боевого задания не вернулся экипаж моего близкого друга Игоря Брылина, и никто в группе не видел, когда его сбили…

Восемь дней гитлеровцы предпринимали непрерывные атаки, но наши войска не отступили с занимаемых позиций. В этом большая заслуга и наших штурмовиков.

Наконец, немецкое командование отказалось от активных боевых действий в этом районе, наступило довольно длительное затишье, которое продолжалось до 20 августа, то есть до начала Ясско-Кишиневской операции.

В период затишья я каждое утро в паре с гвардии лейтенантом Иваном Михайловичем Соболевским вылетал на [85] разведку укрепленных районов, войск и техники противника.

Убедившись, что Соболевский хорошо изучил район боевых действий, освоил методы и тактические приема ведения воздушной разведки, характерные признаки разведываемых объектов, я обратился к командованию с просьбой доверить ему выполнять разведку самостоятельно в качестве ведущего. Его ведомым назначили Павла Михайловича Банникова.

На самолетах-разведчиках устанавливалось по четыре фотоаппарата для перспективного фотографирования немецкой обороны. Эти данные нужны были нашим танковым войскам, готовящимся к наступлению. Требовалось сфотографировать всю тактическую зону обороны противника на глубину до 40-50 километров.

Командование полка разработало следующий тактический способ воздушной разведки: пара Ил-2 выполняет полет по заданному маршруту на минимальной высоте, включая фотоаппараты в заданном месте; весь маршрут фотографирования разведчик пролетает без противозенитного маневра, зато впереди него на удалении 10-15 километров и на высоте 1000-1500 метров летит звено штурмовиков с истребителями или же одни истребители – эта группа отвлекает на себя огонь зениток, давая разведчику возможность без помех выполнить задание.

Мы совершили несколько таких вылетов, и все шло, как было задумано. Маршрут фотографирования постепенно смещался от линии фронта в глубину обороны противника.

Но через некоторое время немцы разгадали этот маневр. При очередном нашем вылете они стали вести огонь не по отвлекающей группе, а по разведчикам. В результате Соболевский был сбит над районом фотографирования, а его ведомый Банников на подбитом самолете все же долетел до своего аэродрома.

Так противник жестоко проучил нас за шаблон, недопустимый в боевых действиях. Это послужило нам хорошим [86] уроком, и в дальнейшем мы всегда старались разнообразить тактические приемы.

Банников рассказал, что самолет Соболевского, объятый пламенем, врезался в землю. Экипаж, как решили все, погиб. Однако в конце войны в полк вернулся воздушный стрелок Соболевского гвардии старшина Леонид Григорьевич Колтаков. На месте падения самолета он был взят в плен румынами. Соболевский оказался очень тяжело ранен – о его дальнейшей судьбе никаких сведений нет…

Теперь моим постоянным ведомым стал Виталий Кралькин. Спокойный и рассудительный, он с первых же вылетов на самолете-разведчике показал себя отличным летчиком, смелым и сообразительным. Виталий не терялся в самой сложной воздушной обстановке, всегда был готов в случае необходимости помочь товарищу. В свободное время любил возиться с радиоприемниками. Вскоре мы с ним стали закадычными друзьями.

* * *

9 июня мы перебазировались на полевой аэродром Стефанешти на берегу Прута. Стефанешти – селение степного типа, почти лишенное зелени, насквозь продуваемое жаркими ветрами.

Изнуряющий зной не мешал нашей напряженной работе по подготовке к Ясско-Кишиневской операции. Проводилось важнейшее мероприятие: повышение меткости бомбометания по точечным и узким целям, то есть по одиночным объектам боевой техники – танкам, самоходным орудиям и автомашинам, а также по мостам, переправам, речным судам и т. д.

Обучали нас этому летчики-снайперы из Главного управления штурмовой авиации.

После показных полетов начались тренировочные, завершившиеся экзаменами, которые мы держали перед офицерами из штаба 5-й воздушной армии. [87]

Третий «роковой» вылет. Плен

В период затишья одна из эскадрилий всегда находилась в полной боевой готовности: мог последовать экстренный вызов с КП командующего 5-й воздушной армией.

18 августа мы собрались вечером отметить наш праздник – День авиации. А с утра 2-я эскадрилья заступила на дежурство: мы находились на стоянке самолетов и были готовы к вылету по команде с КП.

В полдень к нам подъехал на машине заместитель командира эскадрильи Дергачев. Он был немногословен:

– Летим всем составом эскадрильи. Боевая задача: уничтожить колонну танков и автомашин с войсками, идущую из района Хуши на север к Яссам. Боевой порядок – правый пеленг звеньев. По моей команде «приготовиться к атаке» – дистанцию между самолетами увеличить да 400-500 метров, чтобы каждый мог свободно прицеливаться, бомбить и стрелять. Атаковать будем с пикирования, начиная с головы колонны, с выходом влево и набором высоты, потом доворот вправо для повторной атаки и выход из атаки вправо с набором высоты. В дальнейшем слушать мои команды. Нас будет прикрывать шестерка Як-7.

Мне в тот день выпало вести замыкающую четверку Илов. Мы пересекли линию фронта, маневрируя, преодолели заградительный огонь зенитной артиллерии. Километрах в десяти южнее Ясс показалась голова колонны. Слышу голос заместителя командира эскадрильи:

– Колонна впереди слева, приготовиться к атаке.

Наблюдаю, как первое звено атакует голову колонны, второе – чуть подальше от головы. Я своим звеном нанес удар ближе к середине колонны. На втором заходе проштурмовали от середины до хвоста колонны.

Развернувшись на обратный курс, мы снова атакуем, на этот раз – от хвоста к голове. Вижу, внизу горят машины, валяются убитые, живые прячутся в кюветах, [88] некоторые пытаются спастись, убегая прочь от дороги.

Я не в силах сдержать радость.

– Это вам за Игоря Брылина и за Ивана Соболевского!

Группа вышла из последней атаки и взяла курс на свой аэродром.

Взглянув налево, я увидел, что в какой-то деревне, затерявшейся среди лесов, скопилось большое количество войск и техники. У нас оставались неизрасходованные боеприпасы, поэтому я довернул звено чуть влево, и мы стали поливать огнем вражеские войска.

Выходя из пикирования на высоте около ста метров, я вдруг почувствовал, что самолет теряет скорость. Мои ведомые уже оказались впереди меня. Вижу, давление бензина упало до нуля, стал просматриваться воздушный винт, значит, двигатель остановился.

«Только бы не упасть в этой деревне!» – подумал я и развернул машину в сторону гор, покрытых лесом, в надежде укрыться в Карпатах, а потом перебраться к своим.

Вскоре самолет коснулся брюхом верхушек деревьев, что-то затрещало, я ударился головой о фонарь – и потерял сознание.

Когда пришел в себя, то увидел, что лежу на траве, а вокруг меня стоят румынские солдаты. Приподнялся на локте, огляделся. Кругом лес, метрах в двадцати от меня – разбитый самолет. Рядом с ним стоит со связанными за спиной руками мой воздушный стрелок гвардии старший сержант Степан Фомич Воробьев. Там и тут видны землянки и палатки.

Оказалось, что мы упали в расположение румынской воинской части. Все свои документы я перед вылетом отдал технику нашего звена, румынам достались лишь мой пистолет и планшет с полетной картой.

Мне тоже связали руки за спиной, и нас отвели в какую-то деревню, где, очевидно, помещался штаб дивизии, там заперли в комнате с зарешеченным окном. [89]

– Вот уж не думал не гадал, что в плен попаду, – я даже зубами заскрипел от досады.

– Да… Дела наши хреновые… Что будем делать, командир?

– При первом удобном случае надо бежать. Уйдем в Карпаты…

Вечером меня привели на допрос к румынскому полковнику. Говорил он на чистейшем русском языке. Перед, ним на столе стояли бутылка вина и ваза с фруктами.

Когда я вошел, он разглядывал мою полетную карту. Меня это ничуть не встревожило: карта у меня была уже старая, вся испещренная маршрутами, так что определить по ней, с какого аэродрома я нынче взлетел, абсолютно невозможно.

Полковник держался со мной обходительно, предложил сесть.

– Вина, фруктов? – спросил он, пододвигая ко мне бутылку и вазу.

Я отрицательно покачал головой.

– Ну-с, тогда перейдем к делу. Прежде всего меня интересует: с какого аэродрома вы взлетели.