Текст книги "Записки «трижды воскресшего»"

Автор книги: Иван Клевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Мы пересекли линию фронта на высоте 1000 метров и с противозенитным маневром приближались к цели. До станции Оленино оставалось километров шесть-семь. Внезапно Воробьев, не дав нам никакой предварительной команды, резко разворачивается влево, то есть на меня, и переводит самолет в крутое пикирование. Все правые ведомые последовали за ним. Я оказался выше группы и, чтобы ни с кем не столкнуться, последним перевел в пикирование свой самолет. Вижу: сброшенные впереди летящими самолетами бомбы падают не на цель.

«Ведущий что-то не так рассчитал», – подумал я.

Мгновенно принимаю решение: поберечь бомбы для второго, более удачного захода – вон они, вражеские эшелоны, уж со второго захода ведущий не промахнется!

На пикировании я немного отстал от группы, а когда догнал ее, то с удивлением обнаружил, что ведет нас уже не Воробьев (его вообще нигде не видно), а Кондрашев, и ведет не к станции, а обратно, к линии фронта.

Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ведущим; так я привез домой весь боекомплект. Оказалось, что Воробьев вернулся на аэродром раньше нас.

Вскоре меня вызвал к себе начальник особого отдела полка. [43]

– Это правда, Клевцов, что ты привез бомбы обратно? – спрашивает он меня.

– Правда.

– Как же так? Вся группа сбросила бомбы, а ты – нет! Ты что, не хочешь громить фашистов?!

– Хочу, потому и не стал разбрасывать бомбы как попало, мимо цели, они пригодятся для настоящего дела.

– Хочешь сказать, что бомбы сбросили впустую?

– Спросите об этом капитана Воробьева.

Видимо, Воробьев нашел в себе мужество признать свою ошибку, во всяком случае меня в особый отдел больше не вызывали, а сам Воробьев в дальнейшем отлично воевал вплоть до своего ранения в 1944 году…

Нашей 232-й ШАД не долго пришлось воевать на Калининском фронте: в конце декабря дивизию вывели из состава 3-й воздушной армии и направили на Волховский фронт в состав 14-й воздушной армии. В это время готовилась наступательная операция Волховского и Ленинградского фронтов по прорыву блокады Ленинграда.

Волховский фронт

Мы прилетели на полевой аэродром Гремячево, немного южнее железнодорожной станции Будогощь. Перелет проходил поэскадрильно, так что наша 1-я эскадрилья раньше других оказалась на новом месте, и мы наблюдали за посадкой наших товарищей из 2-й и 3-й эскадрилий.

Слышим, Коля Озорнов кричит:

– Что он делает, растяпа?! Там же ров!

Когда заходили на посадку, я видел этот противотанковый ров на краю аэродрома.

И вот теперь какой-то, как видно, молодой пилот умудрился приземлиться за пределами аэродрома, еще до противотанкового рва.

– Эх! Сейчас разобьется!-закричал Коля. [44]

Так и случилось: самолет, еще на скорости, добежал до насыпи на краю рва, подпрыгнул, перескочил через ров, колесами ударился о насыпь на противоположной стороне рва и, напрочь отбив колеса, на фюзеляже «проехал» метров сто, после чего остановился.

Все побежали к покореженному самолету. Возле него с поникшей головой стоял сержант Хозин. Так нелепо угробить драгоценную машину!…

Смотрим, на пусковых установках под плоскостями – полный комплект подвешенных реактивных снарядов РС-82 с ввернутыми взрывателями, причем половина из них – ударного действия.

Командир полка отдал приказ: срочно снять реактивные снаряды с самолета и отбуксировать его на стоянку.

Техник по вооружению 3-й эскадрильи прежде всего принялся выворачивать взрыватели. Все шло благополучно, но когда он взялся за последний снаряд, случилась беда: ветрянка у взрывателя дистанционного действия свернулась и упала на землю.

– Разбегайтесь!-не своим голосом закричал техник.

Но все и так уже бросились врассыпную, потому что знали: максимум через 22 секунды произойдет взрыв.

Несколько человек, и я в том числе, не побежали, а спрятались за броней самолета.

Раздался взрыв.

Я выглянул из-за своего укрытия и прежде всего увидел техника: крикнув нам «ложись», сам он ни лечь не успел, ни отбежать далеко; он стоял метрах в десяти от самолета, повернувшись к нему спиной и подняв воротник меховой куртки.

Ну и удивились же мы, когда узнали о результате взрыва! Никто не получил ни царапины, даже техник отделался испугом, лишь в крыле самолета зияла большая дыра.

Любопытные стали расходиться, пошли к себе в эскадрилью и мы с Игорем Брылиным и Колей Озорновым.

– Это что же получается? – недоумевал Игорь. – Нас [47]

(Отсутствуют страницы 45-46)

квадрате № 7 разрешаю. Будьте внимательны, над целью – истребители противника.

– «Родина», «Родина»! Я – «Сокол-10», вас понял: работать разрешено, в воздухе истребители противника.

После этого командир обращается к нам:

– «Соколы», «Соколы»! Я – «Десятый», приготовиться к атаке, усилить наблюдение за воздухом!

Теперь я передаю по СПУ – самолетному переговорному устройству:

– Покровский! В воздухе истребители противника, смотри внимательно, веди прицельный огонь, докладывай мне воздушную обстановку.

– Вас понял, командир!

Группа с противозенитным маневром вышла на цель. По радио команда:

– Я «Десятый», в атаку – за мной!

Неподалеку от цели – артиллерийских позиций – я заметил на опушке леса штабеля зеленых ящиков и понял, что это – склад боеприпасов.

Вслед за ведущим перевожу самолет в пикирование, прицеливаюсь, открываю огонь из РС, пушек и пулеметов по артиллерийским позициям, а весь запас бомб сбрасываю на склад боеприпасов.

Раздается сильнейший взрыв – склад взлетает на воздух.

При выходе из атаки я отстал от ведущего метров на 300-400.

– Командир, – раздается в СПУ голос Покровского, – группу преследуют истребители!

– Валера, открывай прицельный огонь!

Я повел самолет по прямой.

Уверенный в Покровском и его пулемете, я подумал: «Пусть бы немцы атаковали не ребят, а меня!»

Моя мысль как будто передалась фашистским летчикам: справа и слева от меня засверкали снаряды, они пробивали обшивку центроплана и плоскостей. [48]

И тут я понял, что, летя по прямой и тем самым создавая хорошие условия для стрельбы Покровскому, я создаю еще лучшие условия для атаки моего самолета истребителями противника, а огонь их в шесть раз мощнее огня воздушного стрелка.

Но что такое? Почему замолчал пулемет?

– Валерий! – кричу в СПУ, – почему не стреляешь?

В ответ – молчание.

«Убит», – решил я.

Стрельба по моему самолету прекратилась, но я, как ни старался догнать ведущего, заметно от него отставал: двигатель был поврежден, разбиты масляная система и система охлаждения. Через некоторое время двигатель заклинило, машина начала стремительно терять высоту.

Что делать? Единственный путь к спасению – прыгать с парашютом. Но как я могу покинуть самолет: что, если Покровский не убит, а ранен?… Надо попытаться сесть.

С каждой секундой земля все ближе и ближе.

Впереди показалась большая снежная поляна. Я произвел посадку на фюзеляж, Ил, пропахав снег, прополз метров триста и, уткнувшись в сугроб, остановился.

Выскакиваю из кабины, сбрасываю парашют и первым делом – в кабину Покровского. Смотрю, он лежит на полу. Убит? Ранен?

Как же я был поражен, когда стрелок заворочался и поднялся – живой и невредимый.

– Товарищ командир, – Покровский отвел виноватый взгляд, – пулемет отказал.

– Не может быть!

Проверили – оказалось, слишком густая смазка на морозе еще больше загустела.

– Почему же ты перед вылетом не проверил, как смазан твой пулемет?! – закричал я.

– Да вроде бы проверил… – промямлил стрелок.

Такая меня в ту пору взяла злость, что готов был тут же его пристрелить, но я взял себя в руки. [49]

– Ладно, вперед тебе – наука… Скажи, сколько было истребителей?

– Два «фоккера».

– Кого еще, кроме нас, они атаковали?

– Больше никого, только нас. Один зашел сзади сверху, другой – сзади снизу. Стреляли с малой дистанции. Особенно приблизился верхний самолет: при выходе из атаки чуть не столкнулся с нами. Из атаки он выходил вправо вверх на малой скорости, тут его сбил Королев. А нижнего стервятника сбил Озорнов.

Так вот кому мы обязаны жизнью – Королеву и Озорнову! Боевые друзья выручили…

– Жаль, самолет угробили, – сказал я. – И что теперь с ним делать? Если мы на немецкой территории, придется его сжечь…

Но хорошенько поразмыслив, я пришел к выводу, что мы на нейтральной полосе. Кроме того, здесь, в Синявинских болотах, сплошной линии фронта не было, а если бы немцы и обнаружили наш самолет, вывезти его отсюда практически невозможно.

Я решил не сжигать машину.

– Берем парашюты, часы, радиоприемник, ракетницу и бортпаек, – распорядился я.

Мы сориентировались по компасу и двинулись на восток.

Идти пришлось по глубокому рыхлому снегу, и хотя стоял мороз градусов под тридцать, нам вскоре сделалось жарко. А тут еще поднялся сильный ветер, и началась пурга. Местами снежный покров достигал полутора метров, мы тонули в нем, и для того, чтобы как-то передвигаться, приходилось впереди себя класть на снег сумку с парашютом, опираться на нее руками и таким образом подтягивать то одну, то другую ногу. Мы были обуты в собачьи унты с широкими голенищами, в них набился снег, он таял, и скоро в унтах захлюпала вода.

Тому, кто шел вторым, по проторенному следу, было [50] намного легче. Я долго шел первым, а когда выбился из сил, пустил вперед Покровского. Метров через полтораста – двести он остановился:

– Командир, – с трудом переводя дыхание, прохрипел он, – больше не могу…

Вижу: в самом деле не может. Наверное, с детства был изнежен.

– Ладно, – сказал я, – иди за мной, только не отставай.

Я опять пошел впереди, время от времени останавливаясь, давая Покровскому возможность меня догнать.

В эти короткие минуты отдыха я возвращался к одной и той же мысли: «Почему фашистские истребители из всей группы выбрали для атаки именно наш самолет? Ведь я не был замыкающим, да и воздушный стрелок, если бы Покровский не оказался таким раззявой, представлял для них опасность… Им же проще было атаковать одноместные Илы, которые замыкали группу… Ответ, видимо, один: они проверяли боеспособность нового двухместного самолета Ил-2, и по вине Покровского им удалось нас сбить.

Между тем большая поляна, на которой мы приземлились – возможно, это было замерзшее болото, – осталась позади, мы оказались в лесу. Тут снега было меньше, и идти стало легче, но мы уже настолько обессилели, что не могли сделать ни шагу. Неподалеку от опушки лежало поваленное ветром дерево. Мы присели у его вывороченного огромного корневища и тут, в некотором затишке, едва прикрыв глаза, сразу же заснули.

Проснулся я от холода: вода в унтах превратилась в лед. Я разбудил Покровского:

– Пошли, пошли, Валера… Не будем двигаться – пропадем.

Только через двое суток добрались мы до расположения одной из наших воинских частей. Тут мы обсушились, обогрелись и отоспались, а потом старший лейтенант – командир этой части – по нашей просьбе отправил нас на [59]

(Отсутствуют страницы 51-58)

мы танцевали с нею – и танго, и вальсы, а потом я проводил ее за околицу нашей деревни: дальше она пошла с подругами. На прощание я, задержав руку девушки в своей руке, спросил:

– Завтра вечером увидимся?

Она смущенно кивнула – и побежала догонять девчат.

В отличном настроении лег я спать, торопя приход завтрашнего дня и не подозревая, что он будет одним из черных дней в моей жизни.

В нашу задачу входило нанести штурмовой удар по немецким позициям в главной полосе обороны на западном берегу реки Угра, неподалеку от деревни Сос. Фашисты, используя рельеф местности, в частности берега реки, поросшие лесом и кустарником, построили там мощную оборону.

В общей группе я летел в последней паре с ведомым – младшим лейтенантом Бобриченко. Мне было дано дополнительное задание: сфотографировать результаты боевых действий эскадрильи и передний край обороны противника в данном районе.

Еще при подходе к цели группа подверглась сильному огню артиллерии. С противозенитным маневром мы вышли на цель и с пикирования приступили к уничтожению.

Мы с моим ведомым обстреляли вражеские артиллерийские позиции реактивными снарядами, а также из пушек и пулеметов, потом сбросили бомбы на группу танков.

Я стал выводить самолет из пикирования в горизонтальный полет и уже собирался включить фотоаппарат, как вдруг раздался взрыв, сильнейший удар – и в глазах у меня потемнело. Но, по-видимому, продолжалось это какой-то миг (иначе не писать бы мне этих воспоминаний!), я почувствовал, что меня перевернуло вниз головой – самолет падал с отбитым правым крылом и сорванным фонарем кабины.

Первая мысль – выброситься с парашютом! Я оттолкнулся от кабины – и повис на привязных ремнях… Отстегнул [60] ремни, вновь оттолкнулся от кабины, выждал немного, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от самолета, и дернул за вытяжное кольцо. Парашют раскрылся полностью как раз в то мгновение, когда я коснулся земли нотами. Секундное промедление – и было бы слишком поздно… Секундное… Но вот – жив!

Жив, но, похоже, ранен в голову: правый глаз заливает кровью.

Я быстро сбросил с себя парашют и шлемофон, выхватил из кобуры пистолет и огляделся…

На оккупированной территории

Небольшая поляна, со всех сторон окруженная кустарником. На дальнем ее конце несколько немцев суетятся возле зенитки, которая, видимо, и сбила мой самолет – он упал метрах в двухстах от меня и полыхал, как костер. Подняв голову, я увидел парашютиста и понял, что это мой воздушный стрелок сержант Борис Старцев и что несет его на открытую местность, где ему будет невозможно укрыться. Мне еще повезло, что я угодил в кустарник.

Только успел я так подумать, как из-за ближайшего куста выскочили два фашиста. Я поднял пистолет и, выстрелив несколько раз, отбежал к кустам. Оба немца упали – может быть, просто залегли. Поднялась пальба: по мне стреляли из пулемета со стороны зенитки, раздалось и несколько автоматных очередей, но я был уже недосягаем для пуль: не разбирая дороги, ломился через густые заросли, пока мне не попалась на пути какая-то яма, в нее я и залег.

Лежал на дне ямы и обдумывал свое положение.

Сбили меня над первой позицией главной полосы обороны фашистов. Значит, о том, чтобы выйти из укрытия, не может быть и речи: сразу же попаду к ним в лапы. Единственный выход – ждать, когда придут наши. Идет [61] наступление, а я упал от линии фронта всего в четырех-пяти километрах. Два-три дня – и наши части будут тут. Надо ждать…

И я ждал. Мне были хорошо слышны грохот артиллерийской перестрелки, иногда снаряды ложились совсем неподалеку. Глядя в небо, я наблюдал, как наши и вражеские истребители, прикрывая боевые порядки своих войск и выслеживая добычу, во всех направлениях носились крупными и мелкими группами, в горизонтальном направлении и на вертикальной «карусели», стремясь зайти друг другу в хвост – шли воздушные бои. Наши Илы штурмовали немецкие позиции, а «юнкерсы» бомбили передовые позиции наших войск.

Минул день, другой… Но все меньше и меньше самолетов виделось в небе, все глуше и глуше доносился до меня грохот артиллерии, а на пятые сутки раздавались лишь одиночные разрывы снарядов. Мне стало ясно, что нашим не удалось прорвать оборону противника на Ельнинском направлении.

Значит, надо выбираться из своего укрытия и попытаться перейти линию фронта.

За пять суток, проведенных в яме, я изрядно ослаб от голода, да и рана на лбу, хотя и затянулась (я прикладывал к ней листья подорожника), давала о себе знать. На мое счастье или несчастье, по ночам шли холодные дожди: счастье – потому что я слизывал с листьев дождевую воду и тем самым кое-как спасался от жажды, а несчастье заключалось в том, что, лежа на сырой земле в непросыхающей одежде, я сильно простудился и вскоре почувствовал в суставах ног острейшие ревматические боли.

На шестые сутки я выбрался из ямы и, пройдя кустарником до Угры, сразу же едва не напоролся на немецкий патруль, идущий вдоль берега реки. Впредь следовало быть осторожнее…

Дождавшись вечера, я вброд перебрался на восточный берег, досыта напившись речной воды. [62]

При мне были документы: кандидатская карточка, удостоверение личности и расчетная книжка. Чтобы документы в случае чего не попали в руки фашистов, я зарыл их у корней приметного дерева в излучине реки. И пошел, вернее, поковылял – ноги болели все сильнее, и каждый шаг давался мне с трудом – на восток.

Минули седьмые, восьмые, девятые сутки… Днем я прятался, наблюдая за немцами и стараясь наметить маршрут, по которому предстояло двигаться с наступлением темноты. Однако ночью я нередко сбивался с пути.

Один раз забрел в расположение какой-то небольшой немецкой части – мне был слышен храп спавших в щелястых сараях. Двое часовых меня не заметили, хотя я прошел неподалеку от них.

В другой раз я наткнулся на полевую кухню. Охранявший ее часовой, должно быть, услышал хруст валежника под моей ногой. Он пустил в мою сторону автоматную очередь, но я успел прилечь – пули просвистели над головой.

Ранним утром на моем пути возникла преграда: противотанковый ров метров шести в ширину, наполовину заполненный водой. На краю рва рос кустарник, я залег в нем и стал ждать вечера. День выдался на славу, теплый, солнечный, но мне хотелось, чтобы он скорее кончился и наступила бы спасительная для меня темнота. Перед вечером появились немецкие солдаты, они разделись и стали купаться во рву. Когда ушли, я перебрался через ров.

Этой ночью я понял, что до линии фронта уже недалеко. На моем пути то и дело попадались недавно отрытые окопы и ячейки. Людей в них не было, зато большое количество ящиков с боеприпасами, разложенных там, говорило о том, что их покинули на время ночного отдыха.

Мне удалось подползти к передней траншее немцев, я слышал их разговор и видел, как они непрерывно пускали осветительные ракеты и стреляли в сторону наших войск. Наши тоже вели огонь и пускали ракеты. [63]

Оценив обстановку, пришел к выводу, что перейти линию фронта мне никак не удастся: не было сомнения, что нейтральная полоса заминирована, и даже если незамеченным проползу мимо немцев, то наверняка подорвусь на мине, да и свои, не разобравшись в темноте, могут запросто пристрелить. В общем, куда ни кинь – неминуемая гибель!…

Оставалось одно: уходить в тыл к фашистам и искать партизан, которые помогут перебраться к своим. Мне приходилось слышать, что в районе Ельни действует немало партизанских отрядов, авось наскочу на какой-нибудь из них!…

И я двинулся через болота, в обход населенных пунктов.

Мое состояние час от часу ухудшалось. Мучительно болели ноги, временами я не мог ступить на них, тогда мне оставалось только ползти. Есть уже не хотелось, но, чтобы как-то поддержать убывающие силы, жевал траву и листья, грыз поясной ремень. Болотной воды кругом было вдоволь.

Однажды на рассвете я оказался у небольшой горушки, из-за которой доносились собачий лай и лошадиное ржание. Было очевидно, что близко деревня, и я, вопреки своему обыкновению, решил не обходить ее стороной, а зайти в какой-нибудь дом и попросить у хозяев помощи.

Поднялся на горушку, вижу – внизу небольшая деревенька. А еще вижу, что навстречу мне по дороге тащится пара лошадей, везущих телегу с мешками, и впереди сидит немецкий солдат с винтовкой в руках.

У меня не было никакой возможности спрятаться, поэтому я решительно шагнул вниз, навстречу… Руки держал в карманах, в правой сжимал взведенный пистолет.

Я надеялся на то, что немец не признает во мне военного: мой серый комбинезон трудно было счесть за летный, до того он был измазан за время моих скитаний.

И вот мы поравнялись. [64]

Немец остановил лошадей и спросил меня о чем-то по-немецки. В ответ я пожал плечами: мол, не понимаю.

Он ругнулся по-русски, хлестнул лошадей и проехал мимо.

«Так… Значит, в деревне – немцы», – подумал я, но сколько ни вглядывался, никого из людей не увидел.

Немного погодя отворилась дверь крайней избы, вышла старуха с ведрами и коромыслом. Я подождал, пока она, набрав в колодце воды, вернется обратно. И, когда она вошла в дом, решил: была не была!

Старуху застал в сенях.

– Здравствуй, бабушка! – негромко сказал я. – Есть кто еще в доме?

– Никого нет, одна живу, – хмуро ответила хозяйка и спросила неприязненно: – А ты-то откуда взялся?

– Я летчик. Сбили меня фашисты, почти две недели брожу по лесам, оголодал, и ноги сильно болят… Спрячь меня, бабушка, денька на два: отлежусь – и уйду.

Старуха покачала головой:

– Как я тебя спрячу? В деревне немцев полно, прознают – и тебя, и меня расстреляют. Может, уж кто и видел тебя – уходи-ка поскорее от греха…

– Ладно, уйду, коли так… Дай хоть хлебца кусочек.

– Нету у меня хлеба!

Тут мой взгляд упал на полные ведра, поставленные бабкой на скамейку. Без спроса зачерпнул эмалированной кружкой и впервые за эти дни напился чистой колодезной воды.

– И на том спасибо, – усмехнулся я и повернулся к двери.

– Куда ж ты пойдешь? – поинтересовалась старуха.

– Искать партизан.

– Лучше сдайся немцам в плен.

– Спасибо за совет, не за этим я к тебе обратился, – с горечью сказал я.

Выйдя из дома, поспешил, насколько это было в моих [65] силах, к лесу: старуха, чего доброго, могла меня выдать. Когда подходил к опушке, со стороны деревни послышался крик:

– Эй, парень! Погоди-ка! Слышь, остановись!

Я оглянулся. К лесу бежали два мужика и махали мне:

– Стой! Стой!

«А вдруг – полицаи?» – подумал я и наддал ходу; в лесу остановился, чтобы не хрустеть, валежником, за высоким кустом, увидел, что мои преследователи уже добежали до опушки.

– Ну, теперь его ищи-свищи, – сказал один, на что другой отозвался:

– Ну и черт с ним! Все равно где-нибудь в лесу подохнет, бабка сказала: еле на ногах стоит. Айда обратно…

После этого я уж ни разу не решился зайти в какую-нибудь деревню.

В ночь на 28 августа я почувствовал, что пришел мой конец: сил совсем не осталось. В моем кармане оказался блокнотик, на одной из его страниц я написал, кто я и что со мною случилось, указал адрес родителей и просил того, кто меня найдет, сообщить им обо мне. Взяв в руки пистолет, подумал: «Не кончить ли разом эти мучения?» Но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание.

Очнулся, когда солнце стояло высоко в небе. Мне показалось, что земля подо мной легонько вздрагивает, во всяком случае, явственно слышался какой-то отдаленный гул. Во мне вспыхнула надежда: может быть, это звуки большого боя?

Спрятал пистолет поглубже в карман: нужно бороться до конца! К тому же, пока лежал в забытьи, ко мне вроде бы вернулись силы. Правда, встать на ноги мне не удалось, но можно было ползти – и я пополз.

К полудню залег в кустах возле какой-то железнодорожной ветки. В полукилометре от меня проходил большак, по которому в обоих направлениях двигались немецкие [66] войска. За большаком стоял лес, но чтобы добраться до него, предстояло дождаться темноты.

Оглядевшись вокруг, впервые за все эти дни увидел в траве ягоды – то была брусника. Только набрал горсть и отправил ее в рот, как послышался женский голос, потом другой. Осторожно выглянув из-за куста, я увидел двух женщин, собиравших бруснику, и негромко их окликнул.

Обе женщины были, наверное, лет тридцати, не больше. Об этом говорили их фигура, голос и движения. Однако на лицо они казались чуть ли не старухами, были до крайности изможденными – такими сделали их два с лишним года немецкой оккупации.

Они с опаской подошли ко мне, но, увидя, что я едва живой, осмелели. Коротко расспросив, подхватили меня под руки и повели в деревню, расположенную вдоль железной дороги.

– Сейчас там немцев нет, – заверили они меня.

По дороге я спросил:

– Где мне найти партизан?

– Не знаем…

– Если не сыщу партизан – пропаду.

Женщины переглянулись, и одна из них сказала другой:

– Слышь, Прасковья, может, ему Ванюшка как-нибудь подсобит?

– И то дело! Ванюшка все знает: что и как… Да вот только ушел куда-то позавчера… Ну, ничего, пусть летчик пока у меня побудет, а к вечеру, глядишь, Ванюшка вернется, уж он-то что-нибудь придумает.

– Что за Ванюшка? – спросил я.

– Есть тут у нас один бедовый парнишка… На него – надейся, Ванюшка не подведет…

С трудом превозмогая мучительную боль в ногах, кое-как дошел я до деревни. Меня ввели в дом, посадили за стол, поставили передо мной миску картофельной похлебки, дали кусок хлеба.

Меня самого удивило, что я не набросился на еду, а [67] смотрел на нее почти равнодушно, только с удовольствием вдыхал горячий картофельный пар.

– Ты чего это?-спросила Прасковья. – Сам говорил: не ел две недели!

– Отвык, должно быть, – я невесело усмехнулся и взялся за ложку. – А все же надо поесть, может, сил прибавится.

– Кушай на здоровье, – сказала хозяйка дома. Ее звали Матрена Васильевна.

Она вышла из избы, но вскоре вернулась встревоженная:

– Батюшки! Немцы сейчас по деревне проехали!… Спрашивали, не видал ли кто советского летчика.

Я знал, как расправляются немцы с теми, кто осмеливался укрыть советских солдат или командиров, поэтому, не желая подвергать опасности хозяев избы, тут же встал – и за дверь.

Деревня, как я потом узнал, была сожжена немцами еще в марте 1942 года. Жители поставили на пепелище несколько холуп. Всюду разросся густой и высокий бурьян. По другую сторону железной дороги, где был колодец, не сохранилось ни одного дома.

С помощью Прасковьи (отчества ее, к сожалению, не знаю) и Матрены Васильевны я перебрался через железную дорогу и устроился в бурьяне на месте одного из сгоревших домов. Перед тем, как уйти, женщины пообещали прислать ко мне Ванюшку, как только тот появится. Мое одиночество кончилось, теперь я чувствовал заботу о себе добрых людей.

В ожидании Ванюшки я прислушивался: в самом ли деле гудит земля или мне только кажется, может быть, это просто кровь стучит в виски?…

Должно быть, я задремал, потому что не уловил ни шагов, ни малейшего шороха и вздрогнул от неожиданности, услыхав ломкий мальчишеский голос:

– Эй, летчик! Живой? [68]

Бурьян раздвинулся, показалась голова с вихрами светлых волос.

– Ванюшка? – догадался я.

– Он самый.

Мальчик подошел и сел рядом со мною. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга, я – испытующе («можно ли от этого мальца ожидать помощи?»), он – с явным интересом (должно быть, впервые видел военного летчика), жалостью (так же смотрели на меня, отощавшего и обросшего, подобравшие меня женщины) и озабоченностью (знал, что ввязывается в непростое и опасное дело).

Мне мальчик сразу понравился: ладный, подтянутый, глаза живые и смышленые.

– Тебе сколько же лет? – спросил я.

– Тринадцать. А тебе?

– Двадцать.

– Как зовут?

– Тезки мы с тобой, Ванюшка.

– У тебя оружие есть?

Я достал из кармана пистолет.

Глаза мальчишки азартно сверкнули:

– Ух ты! Дай посмотреть. – Он взял пистолет, повертел в руках, покачал его на ладони и, возвращая мне, сказал: – «ТТ».

– Разбираешься, – похвалил я. – Ну так что станем делать, Ванюшка? Выручай, брат. Теперь вся надежда – только на тебя.

Лицо мальчика на миг осветилось смущенной и радостной улыбкой. Спасая меня, он рисковал жизнью, но, повидимому, гордился тем, что советский летчик вверяет ему свою судьбу.

– Тетка Матрена сказала, что ты хочешь к партизанам податься. Но ведь ты ходить не можешь?

– Могу ползти.

Он покачал головой: [69]

– Нет, это не дело. У меня другой план. Я тебя спрячу в блиндаже в лесу – и будем дожидаться наших.

– Может, долго ждать придется…

– Нет! Наши вчера листовки с самолета сбросили: немцы отступают по всему фронту. Мне верный человек сказывал: наши перешли в наступление и уже заняли совхоз «Теренино», продвигаются к Ельне. Слышишь, земля гудит?

– Я думал, кажется мне.

– Нет, в самом деле – с утра было слышно и вот сейчас… Бои идут. Так что ждать придется недолго.

Между тем начало смеркаться.

– Ночевать здесь не годится, – сказал Ванюшка. – У тебя уж и так зуб на зуб не попадает.

Я и в самом деле продрог до костей, поэтому кивнул:

– Да, тут до утра околеешь.

Ванюшка принялся размышлять вслух:

– Вести тебя в хату – нельзя, как бы староста Асон не пронюхал. У него, правда, в последнее время поубавилось прыти, особенно после того, как партизаны хлопнули двух таких, как он. Но все равно не утерпит, чтобы не донести на советского летчика. К тому же, того гляди, могут заявиться немцы – лучше не рисковать. Эту ночь переспишь в стогу – там солома сухая, тепло будет.

Он помог мне добраться до небольшого стожка, и я спрятался среди снопов ржаной соломы.

Ночь прошла спокойно.

Стожок стоял в метрах ста от колодца, мимо которого проходила грунтовая дорога. С рассветом по дороге потянулась вереница телег и повозок – все они двигались на запад, до меня доносились русские и немецкие выкрики да громыхание и скрип колес.

Я понял, что мое укрытие слишком ненадежно: понадобится кому-нибудь из проезжающих солома – тут меня и обнаружат. Да и поджечь одиноко стоящий стог могут, или он сам загорится от случайного снаряда. [70]

Ванюшка пришел лишь под вечер, когда опустела дорога. С ним был какой-то мальчишка. Вид у него был испуганный.

– Это мой дружок, – коротко представил мне его Ванюшка и, повернувшись к товарищу, строго сказал: – Знал бы, что будешь трусить, не взял бы с собой…

– Я уж начал было беспокоиться, – сказал я, – не идешь и не идешь…

– Никак нельзя было: немцы отступают, их сейчас в деревне полным-полно… Я тебе хлебца свежего принес, на, поешь… Как стемнеет, пойдем в блиндаж, про который я вчера говорил. А ты, – обернулся он к товарищу, – беги-ка домой.

Когда стемнело, я попробовал встать на ноги – и чуть не взвыл от нестерпимой боли.

– Придется ползти. Далеко это?

– Далеко, – грустно подтвердил Ванюшка.

Путь лежал через густой бурьян, и я быстро выбился из сил. Прополз всего метров двести – и повалился на бок:

– Все! Больше не могу…

– Тогда вот что, – решительно сказал Ванюшка. – Оставайся пока здесь, поспи, я приду утречком пораньше.

– Знобит меня что-то, принеси что-нибудь одеться, – попросил я.

Он сбегал в деревню и принес два овчинных кожуха. Я укрылся ими и заснул.

Утром Ванюшка не пришел. Как рассказал он потом, путь ко мне оказался для него отрезанным: в деревне остановилась большая немецкая часть; отступающие немцы были необычайно возбуждены и озлоблены, всех жителей выгнали из домов, те отсиживались в окопах, только мальчишки шныряли по деревне. Ванюшка боялся даже смотреть за железную дорогу, чтобы ненароком не навести немцев на след.

А немцы между тем шли и ехали по грунтовой дороге. Они скапливались возле колодца, располагались на земле [71] со снедью, которую запивали колодезной водой. Я отчетливо видел их сквозь стебли бурьяна и временами, когда кто-нибудь поворачивал голову в мою сторону, мне казалось, что он не может не видеть меня. Не знаю: то ли не видели, то ли сочли за труп – никто ко мне не сунулся. На всякий случай я держал наготове свой пистолет. Из оставшихся у меня одиннадцати патронов девять предназначались фашистам, два последних – для себя…