Текст книги "Рычков"

Автор книги: Иван Уханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Не имея специального образования в геологии и географии, Рычков своими находками и открытиями нередко восхищал и располагал к себе многих ученых. Причину его успехов некоторые объясняли тем, что он-де ближе других ученых стоял к действительности, к народу, к его труду и быту, жил и работал в отдаленном маловедомом крае несчетных богатств, что само по себе уже давало много материала для открытий и творчества. Но если сказать точнее, то эти обстоятельства лишь помогали проявиться таланту ученого-самородка, его страсти искателя. Добро и пользу он находил там, где равнодушный ум ничего не замечал.

«Общее экономическое правило: не бросать ничего того, что в домостроительстве какую-нибудь пользу и надобность произвесть может, – писал он в статье «О травяном пухе и о домашнем его употреблении». Рычков имел в виду кипрейник, крестьяне называли эту траву молочаем. Цветет он в середине лета, после чего из продолговатых его стручков вылупляются щеточки пуха, похожие на хлопок. Вот этот пух Рычков с помощью своих дворовых ребятишек стал собирать, очищать от кострики, сушить и делать белую нежную пряжу, из которой его жена связала носки, шарфик и платок. Эти вещи Рычков послал в собрание Вольного экономического общества с просьбой рассмотреть новое и весьма дешевое природное сырье, которого повсюду превеликое множество растет.

«Когда собирание пуха сего войдет у нас в обычай и умножится», – пишет он, то употреблять его можно будет с большой пользою вместо гусиного и лебяжьего пуха и привозного азиатского хлопка. В примечании к этой статье он сожалел, что «люди наши к новым делам весьма малое речение прилагают; словом сказать, что делается у нас по старинным обыкновениям, то как бы худо и бесполезно оно ни было, покинуть того не хотят, а что новое, то сколь бы полезно ни казалось, за то охотно не принимаются, и почти всегда надобно к тому принуждать». Из цветков кипрейника Рычков делает краску, окрашивает ею несколько хлопчатобумажных и шерстяных изделий и посылает их в Академию наук.

В феврале 1770 года из Вольного экономического общества, куда он направил несколько таких изделий, связанных его женой и крестьянками села Спасского, он получил письмо, где торжественно уведомлялось, что «Собрание слушав, определило с общего согласия изъявить вам письменное свое удовольствие за труды ваши в изобретении способов в сельском домостроительстве, пользу приносящих, а супруге вашей посылает в знак своей благодарности за оказанное усердие нашему обществу сообщением как прежнего, так и нынешнего нового рода рукоделия медаль золотую с вырезанием ее имени, желая, чтобы подражали сему похвальному ее старанию и прочие благородные жены Российского государства. 20 января 1770 года в Петербурге».

В ноябре того же года Золотой медали Вольного экономического общества был удостоен и Петр Иванович Рычков за сочинения, способствующие улучшению российского земледелия. Поздравляя его с наградой, один из высокопоставленных членов общества писал: «Теперь уповаю, вы перестанете завидовать любезной вашей супруге».

Алена Денисьевна вязала платки и из козьего пуха. И коль речь зашла о знаменитом пуховом платке, то нельзя не сказать, что своим рождением этот ныне всемирно известный народный промысел во многом обязан Рычкову. Конечно, и до него казахи и калмыки отчасти использовали козью шерсть и подшерсток – пух – для разных хозяйственных нужд, но пуховязальный промысел не существовал. Рычков первым привлек внимание уральского населения к козам – домашним и диким – как к поставщикам уникального сырья, предложив извлекать из них «еще новую выгоду» – вычесывать пух и вязать из него предметы одежды. В специальном докладе Академии наук, опубликованном во второй части «Трудов Вольного экономического общества за 1766 год» под названием «Опыт о козьей шерсти», он подчеркивал, что козы в России используются в основном только на мясо, богатая же их шерсть «почти вся за негодную почитается и по снятии кож оную ни во что другое не употребляют, как только к набойке седел и тюфяков, в войлоки и на подстилку». И совсем почти не используется самое драгоценное, чем знатна оренбургская коза, – ее уникальный пух. О пухе Рычков читал кое-что, а также от домашних своих слышал, что козы под наружною шерстью имеют у себя другую, мягкую, называемую пухом, или подсадом. Эти рассказы крестьян Рычков решил подтвердить опытом. Он попросил обыкновенным гребнем вычесать коз и очистить пух от волосков. Из него женщины изготовили пряжу, сростив ее для крепости с хлопчатобумажной ниткой. Пряжа получилась такой нежной и тонкой, что ей ни в какое сравнение не годилась обычная пряжа из овечьей и козьей шерсти. Рычков предложил женщинам, и прежде всего своей жене Алене Денисьевне, что-нибудь связать из нее. Так начали появляться первые мастерицы-пуховязалыцицы, создатели оренбургского песенного платка. Слава о них быстро распространилась не только в России, но и за ее пределами.

Иностранные купцы поначалу охотно скупали на российских ярмарках изделия из пуха, но их дороговизна побудила некоторых предпринимателей создать по примеру оренбургского пуховязального промысла свой такой же. Французская фирма «Боднер», закупив в начале прошлого века пух оренбургских коз, начала выпускать красивые шали под названием «каша». В это же время английская фирма «Липнер» наладила выпуск пуховых платков «имитация под Оренбург». Однако заготовка и перевозка пуха за тысячи километров показалась бизнесменам слишком накладной. И они решили: чем возить пух, лучше привезти коз, то есть приблизить к себе сырьевую базу. Оренбургских коз начинают скупать и увозить в Англию, Францию, Южную Америку, Австралию…

По поручению французских предпринимателей за оренбургскими козами в 1818 году отправился известный востоковед профессор турецкого языка в Париже Жубер. Он закупил 1300 животных. Отара была пригнана в Крым и на корабле отправлена в Марсель. Довезти удалось только четыреста коз и несколько козлов, тем не менее французы энергично взялись за дело. За новоселами был налажен заботливый уход. Однако козы стали терять свои выдающиеся пуховые качества и в течение нескольких лет превратились в обычных. То же самое произошло с оренбургскими козами, завезенными в Англию и Южную Америку. В наше время пуховых коз из Оренбуржья переселяли на Северный Кавказ, полагая, что нагорные луга Домбая не хуже губерлинских. Прошло три года – и оренбургские козы «потеряли» пух. Так влажный воздух Кавказа отразился на животных.

Все эти опыты с оренбургскими козами подсказали ученым вывод: для созревания пуха нужны не только благодатные луга, но и особый климат. Высококачественный пух коза приобретает в основном в Губерлинских горах. Летом там прекрасные пастбища, продуваемые сухими ветрами. Зимой – яркое солнце, ядреный морозный воздух, студеные метели. И должно быть, в защиту от лютого зимнего холода и немилосердной жары растет на козах подшерсток, пух – то самое сказочное руно, из которого вяжется знаменитый оренбургский платок.

«Ежели в обычай будет введено, – писал Рычков в 1766 году, – и к чесанию коз лучшие гребни или другие инструменты сыщутся, то гораздо более станем получать пуха… Как с коз, так и с козлов. Поэтому старинная наша пословица «От козла ни шерсти ни молока» не во всем справедлива».

В статье «О мануфактурах из хлопчатой бумаги и верблюжьей шерсти» Рычков осуждает очевидную бесхозяйственность в работе российских торговых ведомств, позволяющих англичанам, французам и голландцам скупать у нас огромное количество верблюжьей шерсти, изготовлять из нее многие предметы одежды и продавать россиянам же по высокой цене. Зачем же отдавать добро заморским коммерсантам, когда пряжу из верблюжьей шерсти можно делать самим? – с укором спрашивает Рычков и подсказывает, как создать такой промысел.

Глазами строгого экономиста смотрит он даже на такую второстепенную заботу людей, как пивоварение и виноделие. «Всяк знает, какой великий расход у нас в империи ржаному хлебу на рощение солодов для курения вина, на варение пива, – пишет он в статье «Способ к винному курению на домашний расход». А ведь хмельные напитки сельчане и горожане могли бы изготовлять более экономичными способами, сберегающими хлеб. Он описывает несколько таких способов, которые опробовал сам. К винной сидке пригодны некоторые травяные корешки и семена, а также березовый сок. «Не нужно быть при том искусным физиком и ботаником, довольно и одного прилежания, соединенного с историческим опытом», – подчеркивает он и детально описывает способ приготовления вина из березового сока.

Сотни тысяч пудов ржи могли бы сберечь крестьяне, делай они вино не из одного хлеба, а с добавкой «березовой воды». Рычков при том напоминает, что сок нужно добывать аккуратно, надрезать стволы берез не следует. Скважины можно проделывать тонким буравчиком, а после взятия сока дырочку заколотить колышком.

Посланные им в лес дворовые ребятишки только за один день добыли несколько ведер сока.

ТЩЕСЛАВИТЬСЯ НЕ ВЕЛЮ И ЗАПРЕЩАЮ

Муравей не по себе ношу тащит, да никто ему спасибо не скажет, а пчела по искорке носит, да Богу и людям угождает.

Народная пословица

Однажды в пору осеннего благоденствия в Спасское заехал молодой путешественник и натуралист, доктор Иван Иванович Лепехин. Рычкова он застал на пасеке за излюбленным занятием: тот сидел перед ульем и через застекленные окошечки наблюдал за пчелами. Живо, с детским изумлением Петр Иванович начал рассказывать академику о том, что происходит в жилище этих «чудных мух».

– Ни умом не возьму, ни глазом не услежу, как оные рождаются? – недоумевал Рычков. – Русских книг о пчелах нет, а в сочинениях иностранцев много разностей и странных мнений, и трудно узнать, кто из них справедливее и на чьем мнении основываться надобно.

– А вы читали труды французского натуралиста Антуана Реомюра? – спросил Лепехин.

– Читал. Однако сей изобретатель сам себя оговаривает: то пчелки из своего же праха происходят, то якобы из червей… Иное я у древнеримского ученого Вергилия прочитал: пчелы, мол, к любовным делам никакой охоты не имеют и сами от себя ни яиц, ни червей не родят, а будто влажную материю матка в порожние пчелиные гнезда напускает и другие пчелы свою влажность туда же присовокупляют – и так молодые пчелы высиживаются.

– Реомюр сию теорию бредом назвал.

– Но и сам никакой ясности не вносит…

Проведя у Рычковых три сентябрьских дня, Лепехин уехал. В своих «Дневных записках» от первого и четвертого сентября 1768 года отметил: «По приезде нашем в Спасское село г. статский советник Петр Иванович Рычков принял меня с особенною благосклонностию и ласкою, где между разговорами о моем путешествии советовал мне предпринять возвратный путь к Волге по Соку, которая река по самой середине провинции протекает. Но чтоб оный путь с большим успехом мог быть совершен, советовал истребовать из Бугульминского ведомства отставного вахмистра Василия Кривцова и новокрещеного мордвина Айткуля, которых он сам прежде употреблял для поиска медной руды по Соку».

Проводив гостя, Рычков вернулся к пчелам.

Желая досконально познать их жизнь, он обращается к опыту деревенских жителей. «Однако не мог я ни одного сыскать такого пчеляка и содержателя пчельников, который бы пчельную матку или пчел видал совокупляющихся одну с другой по обыкновению простых мух. Все ответствовали на сей вопрос: что один Бог весть; они же не видывали и не знают».

Рычков недоумевает: как это так – пчеловоды, а не ведают, каким способом пчелы продолжают свой род? Он подмечает, что пчелы в улье, находясь в непрестанном движении, в тесных проходах трутся друг о друга, одна по другой ползают, «одна к другой духом и телом ежечасное имеет прикосновение». И Рычков строит догадки: «А не способствует ли сие иногда к плодородию их?» Для подтверждения своих домыслов он едет к известному пчеловоду бугульминскому воеводе майору Хирьякову, затем к живущему в соседней слободе раскольнику Нестору Яковлеву, у которого отец и дед – белгородские купцы – имели пчельники. И опять слышит противоречивые мнения. Ближе к истине, на его взгляд, то, что пчелы своих зародышей заводят из хлебины, которую они в ульи приносят на ножках в виде крохотных горошин желтоватой липкой материи. Пчел с таким грузом встречают у входа в улей рабочие пчелы и начинают «разгружать», снимая с ее ног те мелкие желтоватые крупицы, и носят в улей, в ячейки, где матка опрыскивает эту хлебину своею влажною материею.

Рычков замечает, что всею жизнью пчел в улье руководит матка, поддерживающая во всем образец самодержавного правления. Все пчелы ее любят и слушают, без нее никакой улей жить не может. Двух маток пчелы не терпят, одну убивают и остаются при той, которая им полюбится. Если эта матка пропадает, то все пчелы рассеиваются по соседним ульям, где есть матки, или погибают.

За медом сама матка не летает, разве что два или три раза в начале лета, когда задумает выводить детку или семена. Все остальное время она проводит в улье, как бы надзирая работу пчел. В полете она тем приметна, что летает невысоко, тяжеловато, всегда в сопровождении двухсот или трехсот пчел, которые вокруг нее то вверх, то вниз увиваются, охраняя ее от хищных птиц. Когда матка хворает, то и все пчелы приходят в такую слабость, что и летать уже не могут. И наоборот, когда она здорова, то и пчелы веселы и работящи.

Рычкову, однако, долгое время не удавалось описать матку, осмыслить ее действия, весь механизм ее руководства десятками тысяч пчел. «Не могу похвалиться, – пишет он, – чтоб матка, управляющая всеми их делами, в глаза мои попадалась, а видел ее только однажды вышедшею на должен)». Нельзя не подивиться тому, с каким любовным вниманием и дотошностью Рычков описывает наружность «предводительницы пчел». Внешне матка мало чем отличается от обыкновенных пчел, только крупнее их. «Корпус ея самой легкий, круглодолговатый и гибкий на все стороны. На передней ея части и под шейкой значится небольшой пух, а задняя часть с перехватом гладкая и несколько с лоском, на которой от пяти до шести сложений наподобие круглых вороночек; шея весьма тонкая, а притом и короткая, из коей выходит головка несколько мохната, поперек ея наверху хохолок наподобие гребешка из пуху же; лицо сверху схожо на широковатый треугольник, где плоский, но раздвоенный лоб и широковатый нос, а под ним к самому концу личика востроватый рот наподобие сложенных ножниц значится. Внизу бородка и усики, а в подлобье маленькие глазки, над коими вместо бровей тонкие два рожка».

Дав такой зримый «портрет» пчелы-матки», Рычков, однако, извиняется за то, что не имеет микроскопа, а то бы лучше, «с подробнейшими примечаниями описал бы ее».

Великой труженице, пчеле-предводительнице, противопоставлен другой вид пчел – трутни. Внешность у них солидная, начальственная, некоторые в размере больше самой матки, да только нет от трутней никакой пользы. И хотя они выходят на полеты вместе с пчелами, но мед не собирают, наоборот – питаются тем медом, что добудут рабочие пчелы. «Токмо жизнь их коротка, – замечает Рычков, – ибо пчелы, для сбережения своей пищи, к осени у всех их ноги и крылья подъедают, свергая их на низ улья, отчего они, будучи без всякой пищи, помирают; да и сами пчеляки, умертвляя их, выбрасывают их улья вон, как тунеядцев и непотребных».

Изо дня в день, не только летом, но и зимой, занеся опытный улей с застекленными оконцами к себе в спальню, Рычков скрупулезно, «с немалым удовольствием» изучает жизнь пчел. И ему открываются все новые и новые тайны этих удивительных существ, на которых он взирает не только как на добытчиков меда, обогащающих хозяйство, но и как на новейший маловеданный предмет науки.

Для Рычкова пчела – чудесное, самое полезнейшее на земле насекомое, а пчеловодство – тонкое, мудрое ремесло, научного осмысления которого люди еще не сделали. Он не раз откровенно выражает растерянность в своей поисковой работе, которую ведет в одиночку, не имея приборов, какой-либо лаборатории, по крупицам собирает народный опыт пчеловодства, перепроверяя рассказы пчеляков собственной практикой. Целодневно пребывает он на пасеке. Но проследить за всеми циклами работы пчел ему все же не удается. Великое их число и непрестанные движения тому причиною, что почти не можно рассмотреть, что и с каким намерением у них делается; к чему, конечно, большой труд и долговременная практика и почти неотрывное внимание надобно», – пишет он.

В 1767-м и в следующем году в «Трудах Вольного экономического общества» он публикует несколько крупных статей «О содержании пчел», в которых призывает поставить пчеловодство как доходную отрасль на научную основу, «ибо нигде столько не содержится ныне пчел, как у нас в России». Причем вести эту науку нужно предоставить русским пчеловодам, так как печатавшиеся сочинения о пчелах иностранных авторов наполнены вымыслами и неточностями. 24 мая 1767 года он пишет академику Штелину в Петербург: «Господин Тауберт советовал мне, чтоб я сочинение мое о пчелах согласил с описанием Реомюровым и других иностранных писателей. Но мне рассудилось наперед то описать, как сие содержание у нас производится. Другие могут описать иностранные примечания. Я же собственными моими опытами нашел, что оные описания с натурою наших пчел не во всем сходны…»

Рычков не желает по указке Тауберта, всемогущего в Академии наук человека, основного редактора «Трудов Вольного экономического общества» согласовывать свои выводы с мнением иностранных специалистов. Зарубежным авторам-пчеловодам он противопоставляет результаты своих опытов. Как первый автор сочинения о русском пчеловодстве, Рычков выступил против пренебрежительного отношения к опыту простых людей-пчеляков: «не только в сельской экономике, но и во многих нужных вещах, не дошли бы искусные и просвещенные люди до такого совершенства, о коем ныне ведаем», если бы не прислушивались к «сказаниям простых деревенских жителей».

Мало-помалу Рычков сделался таким знатоком пчел, что к нему за советом и помощью стали обращаться опытные пчеловоды. К ульям он подходил открыто, без марлевых и сетчатых масок. Пчелы не жалили его. Люди удивлялись этому, считали даже, что тут не обходится без «колдовства и очарования». В своих сочинениях Рычков по этому поводу писал, что «добрые пчелы не только хозяев своих, но и всякой их скот знают и без причины их не жалют». Злые пчелы вместо того, чтобы собственным трудом добывать мед, уносят его из других ульев, беспричинно нападают на людей, а особливо на слабых, тощих пчел. Злая пчела обнаруживает себя тем, что, выйдя из своего улья, устремляясь в полет за медом, кружит возле соседнего улья, будто высматривая, как в него забраться. Подлетев к скважинке, ныряет в нее, тут же выскакивает, снова вползает. Суетится, делает неуверенные движения. Тут обычно воришку подстерегает стража, завязывается драка Пчелы одного улья хорошо знают своих пчел, чужую встречают боем.

Рычков описывает несколько способов усмирения и воспитания злых пчел, пчел-воришек. Улей с такими пчелами переворачивают дном кверху, сыплют в него горсть отрубей, проса или пшена, засоряя соты, то есть загружают хулиганистых пчел дополнительной работой, выполняя которую они «забывают свое воровство и отстают от оного».

Вообще-то, пчела очень доброе существо, ее поведение зачастую определяется поведением окружающих людей. Пчелы не переносят запаха водки, табака, чеснока, пота, могут изжалить пьяницу, если тот даже без всякой угрозы и шума приблизится к улью. Пчела любит чистоту в самом улье и возле пчельника, который нужно ставить подальше от сараев, нечистот и захламленных мест, пыльных и шумных дорог. Не терпят, когда в улье сыро, тесно, грязно. Если весной хозяин недобросовестно почистит его, небрежно проведет санитарную обработку после перенесенной пчелиным семейством какой-либо болезни, пчелы покидают улей. Роятся и улетают.

Тихие солнечные дни – самое благодатное время для медосбора При сильных холодных ветрах и долгом ненастье пчелы не только отказываются от полетов, но даже не выползают из ульев. Они очень точно предвидят непогоду и заранее замуровывают восковыми нитями вход в улей.

Рычков подробно описал и диких бортевых пчел, которые не нуждаются в такой заботе, какая необходима домашним. Дупло в дереве, сухой гротик в скале или неглубокая нора в отвесном берегу, выдолбленная ниша в пне или дереве – вот их обычное пристанище. Бортевое пчеловодство – древнее ремесло. Оно в пору Рычкова было особенно распространено в Башкирии. Среди башкирцев, замечает он, много «таких семейств, у коих бортей по пяти сот, а у иных и более тысячи, от которых они медом и воском немалый себе доход получают. В хороший медоносный год из одного бортя пуда два и больше меду и воску вынимается». Нужно всегда иметь в запасе чистые и сухие борти, где новые рои могли бы гнездиться. От вредителей и зверей необходимо их защищать.

Медведь – главный разоритель бортевых ульев. Как бы высоко ни помещался на дереве борть, медведь все равно влезет и разрушит его. На пути к лакомству он встречает ожесточенное сопротивление пчел и порой, не выдержав сотни укусов, падает с дерева и с ревом валяется по земле или бежит к реке и бросается в воду.

Башкирцы применяют многие способы борьбы с медведями-грабителями. Ставят капканы, пугала, устраивают засады. На подступах к бортю подвешивают на суку тяжелый чурбан. Он мешает медведю отворить крышку и лапой проникнуть внутрь бортя. Медведь отпихивает чурбан в сторону, тот с разгону ударяет по нему. Рассердясь, медведь с большой силой отталкивает от себя чурбан. Отлетев подальше, тот возвращается к нему и бьет его еще сильнее. Взревев от ярости и боли, от укусов сотен атакующих пчел, медведь еще злее отталкивает чурбан, а тот на обратном пути набирает такую ударную силу, что сбивает медведя с дерева. Он падает с высоты на загодя расставленные пчеляками-башкирцами заостренные колья в земле и погибает или, искалеченный, ползет подальше от злачного места, истекая кровью.

Пчелиный рой, найденный в дупле, можно перенести на пасеку и поселить в обыкновенный улей, для чего нужно выпилить борть вместе с дуплом, обернуть холстиной и отвезти домой.

На пасеке Рычкова дни выемки меда сопровождались праздничным многолюдьем. Деревенские ребятишки в разноцветных рубашонках облепляли ограду пасеки и ждали угощения. Кому доставались янтарные дольки сотового меда, а кому его наливали в чашки. Таков обычай: чем щедрее пчеляк угостит соседей, тем больше меда вынет в следующий раз. Рычков замечает, что для выемки меда важно выбрать безветренный солнечный полдень, точно определить также, поспел, дозрел ли мед или жидковат, все ли соты им заполнены. Важно и то, сколько взять меду, сколько оставить пчелам на пропитание. Горшки или кадушки с медом нужно ставить в сухие прохладные погреба, а пол посыпать золою, чтобы муравьи не наползли.

Из всех статей о пчелах, написанных и опубликованных Рычковым, внимательный редактор мог бы составить прекрасную энциклопедическую книгу о русском пчеловодстве. К сожалению, она не составлена до сих пор. В 1951 году один из «Календарей пчеловода» открывался портретом Петра Ивановича Рычкова с подписью, что он первым в России начал изучать пчел и публиковать научные статьи об отечественном пчеловодстве. Однако ценнейшие труды его по этой теме не издавались с тех далеких времен ни разу.

Жизнь Петра Ивановича в деревне во многом была схожа с жизнью рабочей пчелы. Как та без устали собирает со множества цветов мед и носит в улей, так и Рычков старается из каждого явления и факта сельского быта извлечь пользу: много ездит, ходит, наблюдает, общается с крестьянами, ведет записи их рассказов, изучает местную природу, в своих медеплавильных печках проводит опытные плавки, на винокуренном заводике опробывает новые, более экономичные, «без транжирения хлеба», способы получения спирта, на пасеке наблюдает жизнь пчел… Хозяин имения, помещик по состоянию, он весь день в работе. Крестьяне видят его то с косой, то с лопатой, то с топором в руках. Рычков не чурается никакого физического труда, считает, что ручная работа полезна, просто необходима человеку, в каком бы чине он ни находился. Даже самым знатным помещикам он советует ежедневно какой-нибудь работою тело в движение приводить. «Думаю, что довольно на то прохаживания и езды верхом или в коляске. Однако работа с легким потом здоровее».

За обеденный стол Рычков обычно садился с многолюдным своим семейством, но редкий день проходил, по его словам, без того, чтобы «проезжего не случилось, ибо живу на большой дороге и имею у себя приятелей».

Особенно радостно бывало в просторном доме Рычковых, когда приезжали на побывку сыновья. Быстрым своим взрослением они как бы напоминали отцу о скоротечности жизни, умножая в нем и без того высокую отдачу своим научным занятиям.

Совсем недавно, кажется, провожал Петр Иванович старшего сына Андрея на военную службу, давая напутствия «обеспристрастном почтении своих командиров и о нелестном к ним послушании». Андрею шел тогда двадцать первый год. В отличие от своих знакомых сверстников – сыновей оренбургских помещиков и чиновников – он презрел праздную жизнь в отцовском имении и подал челобитную в Государственную комиссию направить его в действующую армию. В апреле 1760 года Андрей выехал из Спасского в Петербург, откуда с командою был послан за границу в армию генерал-фельдмаршала Александра Борисовича Бутурлина.

«От меня отправлен он, как от отца, в слезах моих с усердным объятием и с благословением, – свидетельствует в своих «Записках» Петр Иванович и через несколько месяцев там же с радостью сообщает о том, что «сын мой Андрей, будучи в армии, Августа 1-го, за отличность его при атаке и взятии города Берлина и за неоднократную курьерскую езду из армии в С.-Петербург и в армию, пожалован капитаном».

Через некоторое время Андрей в звании секунд-майора был направлен в Оренбургский гарнизон, откуда затем был переведен в Симбирск.

Второй сын Рычкова, Василий, после окончания Московского университета служил в Казанском полку, где и средний сын Иван. Четвертый сын, Николай, находился в Пензенском пехотном полку.

Рычков прилагает немалые усилия, выискивает все средства для образования детей. «Мое желание в рассуждении вас, – пишет он, обращаясь к сыновьям, – всегда состояло в том, дабы вас в добром воспитании и учении содержать, к чему крайнюю мою возможность употреблял и употреблю».

Петр Иванович вспоминает при этом своих родителей, которые были бедны, не оставили ему в наследство никакого богатства. «Однако то выше всякого богатства почитаю, – замечает Рычков, – что они о воспитании моем крайне прилежали и в те самые времена, когда недостатки и бедствия их угнетали».

Рычков обыкновенно откладывал все свои дела, когда дети нуждались в его помощи и внимании. Не мешкая, бросался он в дальнюю дорогу в Москву либо Петербург, где хлопотал за них, никогда не допуская при этом каких-либо поблажек для них, строго советуя им «не нажитков и богатства искать, а простираться в честности и добродетели исполнением должностей по званию вашему; в том-то на свете истинное и совершенное благополучие, також и в спокойствии духа состоит».

Бывая почти каждый год в Москве и Петербурге, брал с собой кого-нибудь из своих детей или жену. Поездка отнимала у него два-три месяца, но Петр Иванович в Спасское возвращался обычно удовлетворенным: и свои дела успевал уладить, и за детей похлопотать. «Декабря 8-го числа выехал я из села Спасское в Москву с детьми моими Иваном и Николаем, чтоб по вышеописанным заводским делам, а особливо о напрасно чиненных от Исетской провинциальной канцелярии вычетах, в Государственную камер-коллегию произвести просьбу, да и о помянутых моих детях для способности к их содержанию из Троицкого драгунского переписать в Ревельский драгунский полк…»

В автобиографических «Записках» Рычков отмечает наиболее важные события в жизни своих детей, радуется и огорчается вместе с ними, всегда измеряя деяния каждого величиною пользы, принесенной Отечеству. Он против того, чтобы дети не сами, а за счет авторитета отца добивались в жизни благ. «Вам мною тщеславиться не велю и весьма запрещаю», – дает Рычков наказ.