Текст книги "Долина роз (Приключенческая повесть)"

Автор книги: Иван Недолин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ШЕСТАЯ ГЛАВА

Дубовы приехали поздно вечером, когда мы с Любой уже спали. Утром в нашем доме царило необычайное оживление, появилось много новых лиц.

Андрею Матвеевичу Дубову за пятьдесят. Среднего роста, полный, он крепок, несмотря на солидный возраст. Рыжие волосы на голове Дубов стрижет старомодно, «в скобку». Глаза у него серые, маленькие, проницательные, с хитрецой. Одет он в просторный серый костюм, ходит в лаковых сапогах, толстая золотая цепочка массивных карманных часов красуется на жилете.

Жена Дубова – Клавдия Никитична – женщина смирная, молчаливая. Ей тоже не меньше пятидесяти, но она сохранила еще следы былой красоты.

У Дубовых два сына – Георгий и Николай.

Младший, Георгий, лет двадцати пяти, в офицерской форме, с погонами поручика, подтянутый, щеголеватый. По наружности– в мать, синеглазый блондин, а характером – в отца, надменный и упрямый. Военное училище он кончил в начале войны с немцами, но на фронте не был, богатство отца охраняло его от опасностей боевой страды. Почти три года он прослужил в штабе запасного полка в Екатеринбурге. После временного падения Советской власти на Урале, когда туда пришли белые, он снова оказался в штабной должности.

Старшему, Николаю, около тридцати. Рыжеватый, в пенсне на близоруких глазах, медлительный, он был, наоборот, в отца внешностью, а в мать характером, – тихий, нерешительный, вялый.

– Он у меня философ, – смеялся Дубов. – Ученый и социалист. Университетское образование имеет. Опасный человек, капиталистам– лютый враг. Так, что ли, Николенька?

Николай после революции вступил в партию эсеров, был членом каких-то комитетов, гласным городской думы. Когда адмирал Колчак, правитель Сибири, разогнав учредильцев, посадил видных меньшевиков и эсеров в тюрьмы, Николай Дубов остался на свободе. Миллионное состояние отца, по-видимому, и тут сыграло роль.

Вместе с Дубовым приехал высокий холеный господин, неразлучный с трубкой и роговыми очками. Ему лет около сорока. Выражение бледного бритого лица его брезгливо, взгляд бесцветных глаз холодный, словно прицеливающийся. Маленькие стриженые усы оттеняют тонкие, злые губы. Одет он безукоризненно, к завтраку вышел в отличном сером костюме, ослепительно-белом белье, в желтых ботинках с тупыми носками и прочными двойными подошвами. Это был инженер Рисней, доверенное лицо крупной английской фирмы, работающий на Урале в золотой промышленности в компании с Дубовым. Англичанин в совершенстве владел русским языком.

Из прислуги Дубовы привезли с собой лишь своего повара Фому Кузьмича. Это был пожилой лысоватый мужчина с полным белым безбородым лицом.

Фома Кузьмич был первый, кого я увидел утром, заглянув на кухню. Одетый во все белое, он священнодействовал там, как в алтаре.

Повар обратился ко мне, как к давнему знакомому:

– Едем, значит, молодой человек?

– Едем, – ответил я, разглядывая его.

– Красные-то далеко ли? Не сцапают нас? Обедом-то успею еще накормить господ?

Серые глазки повара блеснули насмешкой.

– Успеешь! – сердито ответила наша кухарка Ульяна Петровна, ревниво следившая за хозяйничаньем приезжего повара на ее кухне. – Коли ненароком не угодит снаряд в трубу, так успеешь.

– Ну! – беспечно возразил повар. – Так и угодит к тебе в трубу! Мало их в городе, труб-то!

– И угодит! – сердилась кухарка. – Выдумают тоже: к чертям на кулички, в горы да лес, к медведям в гости ехать!

– К медведям? Это ты верно говоришь. Только иные люди хуже медведя. А ты, голубушка, едешь?

– Как же! Нашли дуру! – Ульяна встала среди кухни, подбоченясь. – Да не сойти мне с этого места, чтобы я поехала! От родных мест не тронусь. Наша-то барыня Ирина Алексеевна уговаривала горничную ехать с ней, а Варя, горничная-то, не будь дурна, ушла третьего дня с вечера и глаз не кажет… И молодец! Пусть уж господа одни там путаются с Колчаками…

Вспомнив обо мне, Ульяна замолкла и занялась своим делом, сердито громыхая кастрюлями.

С раннего утра дворник Иван и кучер Ахмет хлопотали около повозок и лошадей, укладывали на возы грузы, кормили и чистили коней.

– А, молодой барин! С добрым утром! – приветствовал меня Ахмет. – Собрался в путь?

– А не боишься в горы ехать? – спросил я кучера. – Тетя Ульяна и Варя отказались.

– Чего мне бояться? – ответил Ахмет, приподнимая колесо пролетки для смазки. – Я люблю горы, я там родился, вырос.

– И Марфуга поедет?

– А как же? – смуглое лицо Ахмета осветилось улыбкой. – Куда иголка, туда и нитка.

Ахмета Гареевича я знал давно. Я был еще ребенком, а он уже разъезжал с отцом по приискам и заводам. В черных коротко стриженных волосах его чуть серебрилась седина. Он был крепкий, ладный и добродушного, веселого характера. Когда он смеялся, зубы его блестели на темном лице, раскосые черные глаза искрились и становились узенькими, как щелки. Руки у кучера крепкие, мозолистые, черные от загара и дегтя, но искусные, непривычные к покою. Ахмет был всегда чем-либо занят – на конюшне, возле экипажей, по домашности. Он мастер, что называется, на все руки: плел хлысты, вил веревки, метал сети, плел корзины, делал клетки для птиц, силки для зайцев, западни для зверя. Заядлый рыболов и охотник, Ахмет всегда сопровождал отца на охоту, учил и меня этому искусству. Я дружил с кучером, и он относился ко мне ласково, заботливо, чисто по-отечески.

У Марфуги, жены Ахмета, красивые черные волосы, заплетенные в косы, украшенные серебряными монетами. При ходьбе и движениях серебро мелодично звенело. Круглолицая, черноглазая, небольшого роста, сохранившая еще стройность стана, Марфуга в молодости, очевидно, была очень красивой. У нее не было в живых детей, двое умерли в младенческом возрасте. С мужем Марфуга жила хорошо, дружно.

Завтрак в это утро был необычайно оживленным. За столом появились изысканные закуски и дорогие вина из запаса Дубова, привезенные им с собой. Мама оделась наряднее обычного, была особенно возбуждена. Люба не спускала с нее восхищенных глаз, а меня подталкивала в бок: «Владька, смотри, какая у нас мама! Прелесть!» Дорогое модное мамино платье выгодно подчеркивало красоту ее несколько бледного горделивого лица. Когда мама улыбалась, в глазах ее вспыхивали золотистые искорки, и это согревало ее облик, делало душевным и нежным. Дорогое ожерелье, золотой, красивой работы браслет, кольца на тонких холеных пальцах, сияющая самоцветами диадема на голове дополняли ее наряд.

Англичанин, молодые Дубовы, да и старый их отец Андрей Матвеевич – все наперебой ухаживали за хозяйкой дома. Люба с восхищением смотрела на незнакомых гостей, веселых, хорошо одетых, угощавших ее редкими, вкусными сладостями. Вообще Любу все сегодня приводило в восторг.

– Однако пора собираться в дорогу, – напомнил отец.

– Да, пора, – вздохнул, вставая, старик Дубов. – И пушки напоминают об этом. Того-этого, поторапливают!

Пушки ухали где-то вдали приглушенно, но хрустальные подвески люстры, что висела в гостиной, еле слышно и мелодично позвякивали.

– Чудесная у вас дочка! – говорила Клавдия Никитична, уходя под руку с матерью вместе с Любой…

Да, сыновья – счастье, дочери – вдвойне.

Сыновья – орлята, подрастут, взовьются и улетят.

Дочки – голубки, где бы ни были, всегда стараются прибиться, вернуться к материнскому гнезду.

Мужчины ушли в кабинет папы и пробыли там около часу, совещаясь. Я прошел по комнатам дома, опустевшим, носившим следы спешного отъезда. На время нашего отсутствия в доме остается садовник Лаврентий Федорович, пожилой, сумрачный человек. Он жил в отдельном маленьком флигельке вдвоем с женой, ворчливой и сварливой женщиной. На садовника и дворника Ивана возложена задача – сохранить дом, обстановку и сад, в котором зрели вишня, малина и смородина, росли, наливаясь, в изобилии уродившиеся в этом году яблоки.

Во дворе запрягали лошадей. Деловито, хозяйски хлопотал Ахмет, ему помогал, недовольно ворча, дворник. Фома Кузьмич, весело балагуря, укладывал ящики с посудой, с закусками и винами на одну из подвод. За короткое наше знакомство я заметил пристрастие Фомы Кузьмича к поговоркам, пословицам. Он пересыпал ими свою речь, как кушанья – приправой.

Обоз был внушительный: десяток прочных, на железном ходу, вместительных телег с узлами, чемоданами, продовольствием и четыре пролетки местного типа, называемые тарантасами. На задках этих экипажей приторочены ящики, тюки и чемоданы. На одной из телег высилось запакованное в ковры, войлок, холстину, перемотанное веревками пианино.

Возбужденный общей суматохой, носился по двору пес Вещий. Он никак не мог понять, что происходит. Он врывался в комнаты, снова выскакивал во двор, обнюхивал узлы, поклажу и лаял на лошадей.

За обедом, поданном необычайно рано, собрались все, одетые запросто, по-походному. И обед был прост, его скрасили тостами за благополучное путешествие.

После обеда, перед тем как отправиться в путь, Дубов, по старому русскому обычаю, попросил всех присесть. После короткого молчания Дубов поднялся, перекрестился:

– С богом… В счастливый час…

Когда мы выехали, горячее июньское солнце уже стояло в зените. Было так жарко, что асфальтовые тротуары размякли, каблуки сапог и ботинок печатали на них заметные следы. Ни одно дуновение ветерка не освежало изнемогающий в жаре город. Река под горой была пустынна, катила прохладные воды свои средь горячих песков. Откуда-то из переулков, с площадей города били пушки. Из-за реки им отвечали орудия красных. Шрапнельные разрывы сверкали желтым пламенем, белые дымки висели в синем небе клочьями ваты. Лениво, словно тоже изнемогая от жары, стучали пулеметы из окопов, змеившихся по крутогору на окраинах города. Издалека, с низовьев реки, слышалась приглушенная музыка горячего боя. Там решалась судьба города.

Решение это уже складывалось не в пользу его гарнизона. По железной дороге в спешке и сутолоке уходили на восток поезда, до предела нагруженные войсками, беженцами, оборудованием, интендантским имуществом, всяким хламом. На крышах вагонов, на платформах, площадках, в тамбурах и на подножках волновался, кричал, судорожно цеплялся разнообразный люд. В кабинетах начальника станции, дежурного, коменданта кричали, плакали, грозили револьверами и бомбами. По улицам, поднимая пыль, шла пехота, гремели по мостовой колеса орудий и повозок. Все это стремилось из города.

Вереницы повозок, запряженных парами, двинулись с нашего двора. Отец, Рисней и Георгий Дубов ехали верхами. На облучке передней повозки, где поместились мы с матерью и Любой, красовался Ахмет. От его широкой спины, потной ситцевой рубахи струился солоноватый запах и веяло спокойствием. Старый кучер знал все пути-дороги на Южном Урале.

Андрей Матвеевич правил лошадьми своей повозки, умело справляясь с вожжами. Рядом с ним, на пуховиках, восседала Клавдия Никитична. Николай ехал в одиночестве, среди вещей, дергая вожжи и неумело управляя лошадьми. На четвертой повозке ехала, наблюдая за вещами нашей матери, Марфуга. Потом шли несколько повозок без кучеров. Обоз заключал Фома Кузьмич со своим скарбом. Деловито носился вокруг Вещий.

На взгорье, за городом, у кладбища, заросшего кудрявыми березами, все невольно оглянулись. В пыли и жарком мареве лежал окруженный с трех сторон рекой, утопающий в зелени садов, город. Над рекой застыли фермы большого железнодорожного моста. Над ним изредка рвались снаряды. Черные грузные коробки бронепоезда временами осенялись пламенем и дымом. Бронепоезд, маневрируя на мосту и поблизости, перестреливался с невидимыми батареями противника.

– Хорошая позиция для обороны, – тоном знатока, обозрев окрестности в бинокль, заметил Рисней.

– Тем не менее сегодня ночью город будет очищен… – ответил отец. – Прощай, город!

– Зачем прощай? До свиданья, до скорого свиданья! – возразила мать.

Обоз наш ехал, предводимый отцом, который гарцевал на коне впереди. Георгий и англичанин ехали сзади обоза.

Клавдия Никитична перекрестилась:

– Ох, господи! Что-то ждет нас, горемычных!

– Ну, пошла вздыхать! – прикрикнул Андрей Матвеевич. – Не в ссылку едем, на отдых.

По дороге двигалось много подвод с разными людьми и багажом. Все были озабочены, часто оглядывались назад, прислушиваясь к далекой стрельбе. Лошадям и людям было жарко. Над дорогой стояла пыль.

Проехали мимо кладбища, миновали монастырь, обнесенный толстой каменной стеной…

– Монахи тоже уезжают? – поинтересовался Рисней.

– Кому они нужны! – отмахнулся Георгий. – Игумен с казначеем, захватив ценности, конечно, укатили. Остальные – кто остался на месте, кто убрел куда глаза глядят.

Дорогу вскоре преградила река, неширокая, но быстрая, текущая в крутых берегах, поросших лесом. Моста на реке не было, его заменял небольшой паром, пересекавший реку на канате, укрепленном выше переправы на якорях. Паром двигался силой течения, как только, отвалив от берега, он становился под углом к течению реки.

– Мама! – воскликнула Люба. – Посмотри на паром! Он ходит, как маятник наших часов в гостиной!

У парома – шум, очередь, толкотня, ругань. Наш обоз переправили в два приема, вне очереди, так распорядился офицер охраны, высокий рыжеусый поручик в запыленном английском френче и с револьвером в руках.

– Ребята, помогай! – прикрикнул он на солдат, и те, закинув винтовки за плечи на ремни, дружно вкатили наши подводы на зыбкий паром. Имя Дубова имело еще вес.

– Солдатам на водку не забудьте, – сказал Дубов, вручая поручику толстую пачку николаевских царских кредиток.

– Покорно благодарю! – козырнул поручик, принимая деньги. – Будьте спокойны! Счастливый путь!

Большая дорога шла перелесками, среди спеющих хлебов и местами уже скошенных лугов, уставленных копнами свежего, душистого сена. Вскоре наш обоз свернул с большака в сторону, на пустынный проселок.

– Разве мы одни поедем? – испугалась Клавдия Никитична. – Вдруг недобрые люди встретятся…

– Вдруг, вдруг! – рассердился Дубов. – Знаем, куда и где ехать, не впервой в этих местах. Да и что мы – беззащитные? Семеро хорошо вооруженных людей!

И впрямь, маленький отряд наш вооружен был на славу. Револьверы и винтовки были у всех, а у Георгия даже ручной пулемет. Глядя на наш обоз, я живо представлял себе, что мы едем в прерии, на американский Дальний Запад. Какие приключения ждут нас, и будут ли они походить на те, что описывали Майн-Рид и Фенимор Купер в своих романах? Я и себя чувствовал храбрым траппером, но хотя я, как и Люба, ехал в удобном тарантасе, а не гарцевал на коне, рядом со мной лежало маленькое заряженное ружье.

Солнце скрылось за горой, на которой стоит невидимый теперь нам город. Повеяло прохладой. Стало темнеть. С лугов возвращались косцы. Большое стадо, с ревом и пылью, шло с выгона к деревне.

– Ночевать, Андрей Матвеевич, на хуторе будем? Как вы думаете?

– Конечно. Спокойней и без лишней огласки. Егор Салов – мужик степенный. Подавайся на хутор, Борис Михайлович. И дорога тут сносная.

Стемнело, когда мы остановились на ночлег. Люба уже спала, и отец перенес ее в избу на руках. Впечатления дня, жара утомили меня. Не дождавшись конца чаепития, я улегся на постели, приготовленной на широкой лавке, и сразу заснул.

Было рано, когда мы поднялись и обоз двинулся дальше.

Стояло дивное утро, тихое и прохладное.

Мириадами искр сверкала роса по лугам.

Спеющая рожь никла к земле тяжелым колосом. Наливали зерно пшеница и овес. В лугах кое-где звенели косы. Размеренно взмахивая ими, двигались ровным строем косцы. Пестрея кофтами и сарафанами, с песнями сгребали сено девушки. Распряженные телеги вздымали кверху оглобли. Остро пахло дымом от костров. В полевых котлах и ведерках готовился завтрак. Мирная картина эта заслонила в памяти сумятицу, которую мы наблюдали там, в покинутом нами городе.

Проснулась Люба. Личико ее разрумянилось, локоны волос выбились из-под шляпки. Осмотревшись, она воскликнула:

– Мама, папа, как красиво!

Услышав, что взрослые сравнивали хлеба с морем, спросила:

– Море тоже рыжее?

– Что ты, детка, – возразила мама, – море синее. Разве забыла Крым? А впрочем, как не забыть? Третий год на курорте не были…

– Кончатся волнения, фронты, поедем снова в Крым – загорать и купаться, – успокоил отец.

– Кончатся! – ворчала мама. – А почему бы нам и сейчас не быть там? Сколько порядочных людей уехало на юг и даже за границу от этих ужасов, только у нас не хватило догадки. Вот и тащимся в эти глупые горы.

– Урал – богатейшие, красивые горы, а не глупые.

Мать, обиженная, замолчала.

За день мы дважды останавливались в поле, близ дороги, где-либо у ручья, в перелеске. Завтракали, обедали, кормили лошадей. Летний день долог, и длинен путь впереди, надо было экономить силы людей и коней. А какой удивительно вкусной казалась незатейливая дорожная закуска! И какой завидный был у всех аппетит! Даже Люба, которую обычно приходилось уговаривать и упрашивать, теперь уплетала все, что дают, за обе щеки.

– Солнце, воздух и вода – вот приправа, господа! – шутил Фома Кузьмич, орудуя на походной кухне.

Поздно вечером приехали в деревню, где и заночевали. Большая часть села представляла одни обугленные развалины. Рядом с селом глубокая быстрая река, через которую ходит убогий паром. На реке видны остатки наведенного здесь кем-то моста. Обгорелые, покосившиеся сваи темнеют над волной. За рекой неохватно синел лес. За лесами высились горы. Скалистые гребни и вершины их отчетливо виднелись, облитые лучами заходящего солнца.

– Здесь, – сказал, указывая на реку, отец, – у этой деревни, год назад было большое сражение. Армия партизан, перевалив горы, шла, направляясь на север, мимо нашего города. Три дня здесь, на переправе, шел бой. Передовые отряды партизан переправились через реку на лодках, плотах, кавалерия – вплавь. Под огнем белых войск партизаны соорудили мост, по которому прошли главные их силы, и повезли пушки, многочисленные обозы. Во время боя деревня сгорела, а мост партизаны сожгли сами после того, как переправились.

– Зачем, папа, сожгли?

– Чтобы отрезать преследующие их войска белых. Красные шли с боями, в окружении, через горы от самого Быстрорецка. Прошли около нашего города, перерезав линию железной дороги. Помнишь тревогу прошлого года? Партизаны пробились из окружения, пройдя с боями больше тысячи верст, и только уже в Пермской губернии, у Кунгура, соединились с Красной Армией.

Когда наутро мы переправились через реку, то вступили в густой лес. Дорога шла между деревьев, через редкие поляны, поросшие густой травой. Могучие дубы простирали кругом ветви. Белели среди зелени стволы берез. Цветущая липа распространяла нежный аромат. Всюду хлопотливо носились пчелы. Глубокая тишина нарушалась лишь пением птиц. Задумчиво и грустно вела свой счет кукушка.

– Кукушка, кукушка! Сколько мне лет? – воскликнула Люба. – Раз… два… три… Мама, папа! Кукушка угадала: прокуковала шесть раз! А теперь спрошу, когда домой вернемся. Пять… шесть… семь…

Оживленное личико сестренки опечалилось.

– Мама! Она отвечает – пятнадцать! Неужели через пятнадцать лет?

– Глупая! Почему же лет? Через пятнадцать дней вернемся. Через полмесяца будем дома.

Фома Кузьмич, подошедший с большим букетом цветов для мамы и Любы, сказал:

– Вашими устами, Любонька, мед бы пить. А кукушка – она глупая птица и газет не читает. Откуда ей знать, что будет впереди?

Убаюканная плавным покачиванием повозки по мягкой лесной дороге, сестренка вскоре уснула. Мать долго печально и нежно смотрела на нее и задремала сама. Как они похожи друг на друга! Отец наклонился с коня и заботливо прикрыл их шарфом.

На ночлег мы остановились в этот раз на хуторе, затерявшемся среди леса. Хозяева, зажиточные латыши, встретили нас радушно, расспрашивали о новостях. Женщины, накрыв стол, стояли молча поодаль. В опрятной комнате, служившей столовой, на окнах расставлены горшки с цветами, на стенах много картин и фотографий, в одном из простенков фисгармония. Плотные, одетые в вышитые полотняные сорочки и жилеты мужчины степенно вели разговор.

– Керосину нет года два, лампы-молнии отдыхают, освещаемся тусклыми коптилками, – пожаловалась хозяйка, пожилая дородная женщина. – Сахару и чаю нет, ситцу не видно…

– Зато у вас вдоволь меда, хлеба, мяса, масла, – возразил старший Дубов, – и припрятано, поди, на случай кое-что поценнее керосину и ситцу.

– Не спорю, – согласился хозяин, благообразный седоволосый мужчина, – да ведь сколько раз приезжали с обысками. Сначала красногвардейцы, а в войну заглядывали и свои…

– Кто? – переспросил Георгий.

– Белые. И среди них есть разные…

Андрей Матвеевич улыбнулся:

– Не без греха и белые, тоже не святые. Война.

– Своя рубашка ближе к телу, – подтвердил Фома Кузьмич.

Георгий метнул на повара сердитый взор. Рисней кисло улыбнулся.

– Урожай в этом году хорош, – сообщил один из латышей. – Убирать будет трудненько. И время неспокойное, и рабочих рук мало.

– А работники? – спросил отец. – Я помню, у вас их было достаточно.

Хозяин махнул рукой:

– Год как ушли. С партизанами.

– Свой своему поневоле брат, – вставил опять Фома Кузьмич.

Все промолчали.

Мы ехали лесами два дня.

Горы приближались медленно-медленно. Да и видали их мы редко, лишь с больших полян, когда расступался лес. Поля, которые встречались по дороге, засеяны пшеницей и рожью, засажены картофелем, свеклой. Златоглавые подсолнечники дружно провожали ясное жаркое солнце. Встречающиеся стада поражали рослым, упитанным, породистым скотом. Деревень здесь не было. Латыши, русские, украинцы жили хуторами, по несколько дворов. Печать достатка и культурного ведения хозяйства лежала всюду. Постройки были солидные, каменные или бревенчатые, хлева для скота и конюшни прочные, утепленные. Крыши построек железные, черепичные, деревянные. Соломы, которой так много в деревнях, здесь не видать. Сложные машины стояли под навесами, готовые встретить уборку урожая.

На второй день под вечер мы приблизились к реке, несущей свои воды в глубокой долине с каменистыми, обрывистыми берегами. За рекой виднелись постройки большого села, высилась церковь, а дальше, казалось, рукой подать, подступали горы.

Паромов и мостов на реке нет, мы переправлялись вброд. Вступая в воду, лошади храпели, испуганно прядали ушами. Вода с шумом билась о колеса экипажей. Подводы переправлялись поодиночке. Фома Кузьмич управлял лошадьми с облучка. Ахмет, сняв сапоги и засучив брюки выше колен, вел лошадей под уздцы. Место переправы было мелкое, вода едва доходила до ступиц колес, но течение было сильное, а дно каменистое, неровное. Требовались сноровка и спокойствие, чтобы благополучно выбраться на другой берег.

Мы с Любой порядочно струсили, глядя на бурлящую вокруг повозок реку. Мама, обняв Любу, испуганно твердила едущему рядом на коне отцу:

– Осторожнее! Дети боятся… Пожалуйста, осторожнее!..

Наконец река позади. Одолев крутой каменистый подъем, лошади пошли веселей, потряхивая гривами.

Смеркалось.

Горы стояли, облитые светом солнца, а здесь, внизу, были уже вечерние сумерки.

Впереди замелькали огни. Вскоре мы въехали в село. Избы стояли редко друг от друга. Между ними виднелись бесформенные очертания развалин, на пустырях высились печные трубы. Село было наполовину сожжено в прошлогодних боях между белыми и красными. В давние времена здесь работал меднолитейный завод, село сохранило заводское название, но от построек завода остались немногие здания, основные же цеха были сравнены с землей или лежали в развалинах, заросшие бурьяном. Машины и станки были вывезены хозяевами на другие предприятия. Историю этого села кратко рассказал нам отец.

На квартиру, где мы остановились, пришли местные власти. Председатель волостной управы был коренастый мужик с черной с проседью бородой, в суконной поддевке и шевровых сапогах. Захудалый невзрачный офицер с погонами поручика и рыжими щетинистыми усами сообщил нам, что он становой пристав. Пришел и местный священник, маленький, болезненного вида старичок в поношенном подряснике и старой фетровой шляпе с обвислыми краями.

Клавдия Никитична подошла к священнику под благословение. Тот поднял худую бледную руку, осеняя ее крестным знамением, а затем подставил серебряный нагрудный крест, чтобы она могла приложиться.

– Мир вам и благословение всевышнего, – молвил он слабым старческим голосом.

– Путешествующим и плавающим – мир и благоволение, – в тон ему тихо молвил Фома Кузьмич.

Отступление белых ставило начальство отдаленной глухой волости в затруднительное положение: уходить на восток, за горы, в Сибирь, не хотелось, а оставаться было опасно. Красные не любили начальства старого режима. Тем более что сыновья всех этих представителей власти были в армии у белогвардейцев. У священника два сына-офицера служили в полках генерала Каппеля. В стане белых сражался и племянник станового пристава.

– Население кругом ненадежное, – жаловался пристав глухим, словно простуженным голосом. – В пятнадцати верстах деревня – голь перекатная и большевик на большевике, большинство мужиков и парней у красных, другие притаились, ждут удобного случая побунтовать. В сорока верстах стекольный завод, в прошлое лето там создался из рабочих полк, ушел с партизанами. Как тут жить? Что делать? Из губернии никаких указаний нет, вот и сиди тут, трепещи, как осиновый лист, что называется.

– Вам, пристав, конечно, уходить надо. С красными-то, поди, счеты есть? – молвил отец.

– Служба! – неопределенно вздохнул пристав.

– Верно. Ну а вам, отче, пожалуй, нечего старых костей тревожить. С вас спрос не велик.

– Что вы! – замахал руками священник. – В прошлом году отца Василия из соседнего села казни предали, а он старше меня почитай на два года!

– Наблудил, вероятно? Наушничал?

– Ничуть. Долг христианский выполнял.

– Разве? А в городе говорили, что отец Василий вместе с сыновьями-офицерами весной прошлого года восстание против красных поднял.

После долгого пути клонило ко сну. Сквозь дремоту я слушал рассказ о прошлогодних событиях. В селе этом прошлым летом долго стоял главный штаб красных, обозы, лазарет. Кругом шли бои, белые наступали со всех сторон, по деревням дымились пожарища. Наконец красные прорвались и ушли на север.

Наслушавшись рассказов, я увидел во сне партизанское войско в походе. Целиной, полями и лугами скачет кавалерия. Густыми рядами идут пехотинцы. Гремя колесами, катятся пушки и пулеметные тачанки. Пылят проселками бесчисленные обозы. Льются песни, слышится команда. Заливаются трелями гармошки. Блестят штыки, алеют знамена и красные ленточки на головных уборах. Одеты кто во что: в шинелях и кафтанах, полушубках и телогрейках. На ногах у кого добротные сапоги, а иные в стоптанных лаптях, а то так, несмотря на летнюю жару, в катаных пимах. На многих всадниках брюки с синими казачьими лампасами и форменные фуражки с цветными околышами. Одеты партизаны плохо, а вооружены хорошо – винтовки, шашки, револьверы, много пулеметов, бомбометов, десятки пушек оставляют на мягких дорогах глубокий след кованных железом колес. Но патронташи у бойцов полупустые, снарядные ящики не сильно обременяют обоз. В патронах и снарядах явная нужда. Идут войска через большое село. На главной улице, среди штабных и ординарцев, на карем горячем жеребце – красный командир. Куртка на нем кожаная, сапоги высокие, серые внимательные глаза на давно не бритом лице смотрят пытливо и строго. Сбоку у пояса у него маузер, на груди бинокль. Смотрит он на подравнивающиеся роты, сотни и батареи, приветствует бойцов: «С победой, товарищи!» – «Ура!» – несется в ответ…