Текст книги "Остров дьявола"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Нужны и те и другие, – сказал Моше Аарон. – Первые нужны Латинии сейчас, когда к власти пришли марксисты. Вторые нужны будут потом, когда у власти будут наши люди. Никогда не надо забывать о нашем божественном предначертании. Мы – поплавок, вечно прыгающий на поверхности взбаламученных вод, где исчезло столько кораблей, где на глубине лежат занесенные илом цивилизации.
– Особое внимание музыке, – вмешался Хаиме Аухер. – Музыка, песня – это невидимая, но чрезвычайно могучая сила. Разрушительная. Она вроде яда замедленного действия. Она вползает в души, в сознания незаметно, вытесняет оттуда все нежелательное для нас и сама поселяется там, наша музыка, сочиненная вами для аборигенов. Народ должен выбросить из сознания свои песни, как ненужный хлам, забыть их навсегда. Их должны заменить новые песни, придуманные вами, Пабло, вами Пьер. Народ должен плясать под нашу музыку. И чтоб в песнях, в танцах на первом месте был секс. Откровенный, животный секс. Вообще секс должно возвести в культ, литература, театр, кино – все должно быть пропитано сексом. Секс разрушает не только нравственность, мораль, он подтачивает идеологию, главное оружие марксистов. Секс порождает цинизм во всем: в идеологии, в политике, в быту. Помните слова Евы Аулин: "На востоке надо воздействовать сексом". Девочке было тогда восемнадцать лет, но она хорошо понимала силу и власть секса. Надо активизировать деятельность института жен, расширить его сферу. Смотрите вперед, в завтрашний день. Нынешнее поколение не принимайте в расчет, ориентируйтесь на молодежь. Сделайте ее бесхребетной, послушной, как стадо баранов. А строптивых, несговорчивых, патриотов – дискредитируйте, травите, устраняйте физически. Но делайте это без шума, элегантно. Благо, у нас есть такое оружие. Ваше оружие, Кун, ваш "эликсир".
– Можно и другое, – сказал генерал, воспользовавшись долгой паузой. – Пистолет с микроскопическими отравленными стрелами. Стреляет бесшумно.
– Вы имеете в виду тот пистолет, что демонстрировал сенатор Черч? – уточнил сенатор Сол Шварцбергер. – Но шеф ЦРУ утверждал, что пистолет этот еще не был в деле.
– Не годится, – решительно отклонил Аарон и пояснил: – Стрела, хотя и микроскопическая, свидетельствует о насильственной смерти, акте террора. В этом отношении предпочтительней гамма-лучевое оружие "Рейдж", которое изобрел израильский инженер Итан Гарлеем.
– Террор малоэффективен, – робко отозвался писатель Пабло Мануэль. – На смену одним придут другие.
– Не придут, – категорично проскрипел Хаиме Аухер. – Об этом вы должны позаботиться, воспитайте общество пассивных, равнодушных к политике, бездуховных циников-вещистов. Создавайте кумиров и гениев из местных ресурсов. Берите дремучую посредственность и венчайте ее лаврами гениев, подкупайте, кормите с руки, не жалейте денег и лавровых венков. Запутайте в грязных делах и шантажируйте. Приписывайте им научные открытия, к которым они не имеют никакого отношения. И это будет наш актив, наша опора. Их руками душите неугодных нам. И, повторяю, используйте везде секс. При помощи секса легче дискредитировать идеи коммунизма. Надо, чтоб само слово "коммунист" воспринималось как ругательство. Надо, чтоб на руководящих постах сидели посредственности и масоны. Посредственность способна довести любую идею до абсурда и опошлить ее. Власть имущая посредственность со временем глупеет, теряет чувство реального, становится голым королем и посмешищем.
– Особенно облаченная властью посредственность, увенчанная лаврами гения, – вставил Моше Аарон и поспешно прибавил: – Прошу прощения.
Последние слова Аарона говорили о том, что старший брат был недоволен вставкой младшего брата. Хаиме Аухер не терпел ничьих реплик и требовал от слушателей полнейшего внимания. Говорил он медленно, лаконично, словами приказа, и никто не смел ему возразить или даже усомниться в его правоте. Наступила глухая пауза. Наконец Хаиме Аухер спросил:
– О чем я говорил? – и тут же сам себе ответил: – О детях. О молодежи. Все внимание им. Музыке и детям. Воспитать поколение в нужном нам духе. Секс, да – секс. Детская литература, музыка должны быть в наших руках. Я думаю, из Пьера мог быть отличный детский писатель. Я прав, Пьер?
После долгой паузы послышался ответ Пьера:
– Мне нравится моя профессия журналиста. Мы создаем общественное мнение, а это не менее важно…
– Я вижу, вы недооцениваете детскую литературу, – сказал Аухер. – Жаль. Она формирует характер человека, закладывает фундамент. Речь идет о будущем. Дети должны думать вашими мыслями, разделять ваши вкусы, говорить вашими словами. Семена, запавшие в душу с детства, дают хорошие всходы.
– Детскому писателю нужен особый талант, – сказал Пьер.
– Талант? Вы его имеете от рождения, от Бога, – ответил Аухер. – Вы прирожденный писатель, журналист, литератор. А в детской литературе очень просто стать классиком. Там всякий полубред, полулепет, всякий примитив можно выдать за классику. И героев своих книг называйте не существующими в жизни именами. Например, Тук, Рек, Бин, Зон, Куч.
– Я не считаю, что Латиния станет второй Кубой, – раздался глухой бас генерала. – Президент Джонсон пообещал любой ценой не допустить марксистского режима в нашем полушарии. Вспомните его слова: "Американские страны не могут допустить, не должны допустить и не допустят в Западном полушарии еще одного коммунистического правительства". Это было сказано второго мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Хуан Гонсалес должен быть устранен в ближайшие три-четыре месяца, не позже. Об этом, надо полагать, позаботится ЦРУ. И чем быстрей, тем лучше.
И тогда всех словно прорвало: заговорили все сразу, перебивая друг друга:
– Надо действовать решительно, время пришло.
– Пример – Меир Кахане. Он заставил уважать нас и бояться. Люди Кахане должны действовать повсюду. Пусть взрываются в воздухе лайнеры, пусть горят автобусы и летят под откос поезда. Не мы, а гои должны постоянно испытывать страх.
– Но в самолетах могут быть наши братья…
– Жертвы неизбежны, но они оправданы высокой целью и конечным результатом. Идет борьба, "цель оправдывает средства", это сказано не мной, но я согласен.
– А я не согласен, – решительно сказал сенатор. – Кахане дискредитирует идею. Мы против открытого террора. Что же касается Латинии, то генерал прав – коммунизм надо душить в зародыше, пока он не стал прочно на ноги.
– Зачем допустили победу левых на выборах? Нельзя было допускать Хуана к власти. Любой ценой. Не допустили ж вы Кеннеди – второго, – это сказал Моше Аарон.
– Почему же об этом не позаботилась ваша "Моссад", – язвительно поддел сенатор. – Нельзя всю грязную работу взваливать на ЦРУ и тем самым вызывать в мире неприязнь к Америке.
– У нас по горло дел в Африке и на Ближнем Востоке, – отвечал Аарон. – Во всех государствах Черного континента мы хотим иметь своих людей и уже имеем. Но это стоит немалых денег.
– Не жадничайте. Тем более, что деньги платим мы, – сказал сенатор и продолжал: – Молодые лидеры Африки – это еще дикари, падкие на удовольствия, а следовательно, на деньги. У них нет никаких идей, кроме амбиций. Разжигайте их самолюбие и властолюбие. Растлевайте, вползайте в постели к коронованным особам. Для этого у вас есть институт невест. И ссорьте, разжигайте национальную и племенную вражду. Африка должна быть наша. Проникновению русских надо положить конец.
– Нам мешают арабы, – вставил Аарон.
– Не преувеличивайте, – возразил сенатор. – Арабы – идиоты. Они из-за пустяка готовы друг другу горло перегрызть. Дайте им только повод: столкните лбами и отойдите в сторону, наслаждайтесь их потасовкой. Это же кретины и фанатики, которых Магомед лишил разума. Кончится нефть, и они – нищие – разбредутся по белу свету с протянутой рукой – милостыни будут просить.
– Не надо упрощать, Сол, – отозвался Хаиме Аухер. – Не все кретины и идиоты. Насер был умным. Таких как Насер, надо тихо, бесшумно убирать, а на их место заранее готовить Садатов. Потому мы решили заглянуть к тебе, Генри, поторопить тебя с твоими "эликсирами". Это сильное и надежное оружие. Наши люди есть везде, во всех уголках планеты. И за "железным занавесом", который существует лишь в воображении журналистов, как пугало. Надо убирать с дороги всех, кто мешает нам. По списку. Я вот хочу спросить вас, Кун. Вы жили в России и знаете ее не по писанине журналистов и отчетам дипломатов, которым я не верю. Возможно ли мирным путем изменить государственный строй, политическую систему Советов? Лично я против военного конфликта – в нем высокий процент риска и ничтожно малый шанс на успех. А как мирным путем достичь той же цели? Какое оружие в борьбе с Советами вы считаете главным, кроме вашего "эликсира" и того еще неизвестного, которое обещает нам этот нацист Дикс? Ваш "эликсир" эффективен, но он, как подспорье к главному.
– Я совершенно согласен с вами, мистер Аухер, – сильно заикаясь, начал Кун. – Военный конфликт с СССР имеет большой риск. Я думаю, что идеологическая интервенция – это и есть главное оружие против коммунизма, если им умело пользоваться. Для нас этот путь совершенно безопасен, тут нет никакого риска. Я только хотел высказать одну мысль на этот счет, если мне будет позволено. И прошу заранее извинить меня, если я заблуждаюсь… – в голосе Куна звучала рабская дрожь.
– Пожалуйста, говорите, – величественно разрешил Аухер.
– Я имею в виду так называемую новую эмиграцию инакомыслящих из Советского Союза. Мне кажется, ее надо предельно ограничить. Здесь от них польза не велика. Они нужны там, в России, как наш идеологический актив. Пусть там, внутри страны, требуют свободы. инакомыслия – во всем: в искусстве, литературе, науке, морали. А то что получается: едет сюда, мягко говоря, явная посредственность, а мы должны выдавать их за авторитеты.
Он внезапно умолк, и пауза получилась долгой. Нарушил ее не Аухер, а его младший брат.
– Эмиграцию ограничить нельзя. Нам нужны эмигранты. Много нужно. Голда Меир мечтала о миллионе эмигрантов из России.
– Глупая мечта глупой бабы, – проворчал Аухер. – Кун прав: незачем тащить на Запад всякую шваль: писатели, киношники, артисты, музыканты. Какой от них прок? Грызутся между собой, требуют к себе внимания, пишут всякий вздор. Пусть этим делом занимаются там, у себя дома. Нас сейчас интересует главная основная работа вашей лаборатории – "А-777". Скажите, Кун, я спрашиваю вас, как специалиста: когда мы получим от вас эти загадочные три семерки?
– Дело в том, что ими, "семерками", занимается лично доктор Дикс, – ответил Кун. – Он держит свои исследования в строжайшем секрете даже от своих ближайших сотрудников, я имею в виду доктора Кларсфельда и себя.
– Это ненормально, Генри, – сказал генерал, явно обращаясь к своему брату Левитжеру. – Ты информировал нас, что у Дикса все о'кей, но на самом деле…
– Боюсь, что нацист морочит вам голову, – перебил генерала Аухер, – а вы, Генри, дезинформируете нас. История эта смахивает на обыкновенный саботаж.
– Мистер Аухер, позвольте объяснить. По докладу самого доктора Дикса работы над "А-три семерки" завершены, и он сейчас занимается изысканием вакцины, нейтрализующей действия этого чрезвычайно грозного оружия, то есть над противоядием, без которого он не решается приступить к опытам, то есть к испытанию самого оружия, опасаясь катастрофических последствий…
– Вы в этом уверены? Вы доверяете Диксу? – властно спросил Аухер. Вопрос относился к Генри Левитжеру.
– Я не могу поручиться, – робко пролепетал Левитжер. – У меня на этот счет появились сомнения и даже подозрения, и я решил предпринять меры…
– Что конкретно вы решили? – Тон Аухера суров.
– Предложить доктору Диксу ввести в курс своих исследований Куна и Кларсфельда.
– Не предложить, а приказать, заставить. А затем отстранить самого Дикса. Послать на покой, – твердо распорядился Аухер.
И опять долгая пауза. Затем кто-то заговорил вполголоса, между собой. Аухер спросил:
– Что? О чем вы?
– О "Черной книге", – негромко ответил чей-то голос.
– Этого француза? Что с ним? Он еще жив? – спросил Аухер.
– Сейчас он на Кубе, – ответил генерал.
– А что же ваши из "Моссада"? – опять Аухер с упреком.
– Должно быть, очередь не дошла, – ответил Аарон.
На этих словах запись прекратилась. Макс нажал на клавишу "Стоп". Он долго сидел в раздумье. Собственно, ничего нового, все, что он услышал сейчас, было ему известно, он об этом догадывался. Поражали, пожалуй, откровенность и цинизм собеседников, их полное единомыслие в главном: ненависть к СССР, чванливость и высокомерие. И все же пленку эту нужно переслать в "Центр", для информации.
Диксу он скажет, что вопрос о его судьбе решен на совещании высоких гостей. Пусть это сообщение придаст большую решимость в исполнении задуманного, о чем Макс безошибочно догадывался: Дикс решил добровольно уйти из жизни и унести с собой на тот свет тайну своего чудовищного изобретения. Если же он по каким-то причинам не совершит этого, то это сделает он – Макс Веземан. Осиное гнездо должно быть начисто уничтожено – такое решение в нем созрело твердо и окончательно. Притом он не намерен медлить: обстоятельства пока что складываются в его пользу в связи с отъездом Штейнмана. Было бы непростительно с его стороны упустить такую возможность. Поэтому он не счел нужным информировать "Центр" о принятом им решении: это потребовало бы немало времени. Конечно, по его заданию сначала на материк, а потом на Кубу направится Кэтрин. С ней он пошлет подробное донесение, в том числе и запись беседы в "башне".
Гости покидают Остров сегодня, и Веземан поспешил в свой кабинет. По пути он пробовал мысленно наметить план задуманной им операции на тот случай, если у Дикса получится осечка. Ведь замысел Дикса был неведом ему, были только одни предположения его, Макса Веземана, в которые он почему-то поверил. Спросить Дикса напрямую не решался. Возможно, при случае он намекнет, сообщая ему о разговоре в "башне". Но вдруг совершенно неожиданно к нему пришла тревожная мысль: не слишком ли он доверился Диксу, прокрутив ему запись разговора Левитжера с Куном? А что если Дикс, вопреки всякой логике, пойдет к высоким гостям и пожалуется им на несправедливое к себе отношение Левитжера и таким образом выдаст Веземана? Не перешагнул ли он допустимый предел доверия к Диксу? Вспомнилась фраза, оброненная Диксом во время их последнего откровенного разговора: "Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь". Тогда он не придал этим словам особого значения. Теперь же задумался: что мог иметь в виду старый нацист? Дикс знал, что до своего прибытия на Остров Веземан служил в ведомстве генерала Гелена, – возможно намек его относился к западно-германской разведке. Нет, конечно же, он не скажет Диксу о разговоре в "башне": достаточно и того, что он "прокрутил" ему запись беседы Левитжера с Куном.
У главного корпуса Веземан встретил Мариана Кочубинского. Бывший граф, до синевы выбритый, надушенный и подтянутый, доложил, что ночь прошла спокойно, что братья Аухер и Аарон, ночующие на яхте, еще на берег не сходили, как не выходили и те, кто оставался ночевать в "башне", кроме молодого человека по имени Пьер. Вечером он спрашивал сеньорину Кэтрин, но ее не могли найти, и ему пришлось довольствоваться компанией сеньорины Мануэлы. А утром Пьер вышел из "башни" и заглянул на яхту, откуда вместе с молодой леди вышли на прогулку к лебяжьему озеру. Соответствующие меры по их безопасности он, Кочубинский, принял.
Вид у бывшего графа строго официальный, с оттенком подобострастия и преданности. С отбытием на материк Штейнмана в облике Мариана Кочубинского появилось что-то новое, произошло какое-то потепление в глазах, мягче стал голос, поубавилась холодная отчужденность, которая наблюдалась прежде между шефом службы безопасности и начальником охраны. Штейнман, будучи человеком вообще подозрительным, не очень доверял поляку и, несмотря на их давнее знакомство и сотрудничество, был с ним сух, строг и требователен до мелочной придирчивости. Веземан же, напротив, держался с Кочубинским корректно, хотя и не шел на короткое сближение, не желая тем самым досадить Штейнману. Обдумывая план операции. Макс учитывал и Кочубинского, который в равной мере мог быть как его союзником, так и противником. Правда, надежда на союзника была невелика, и Веземан мог довольствоваться "нейтралитетом" бывшего графа, под началом которого находилась реальная сила – два десятка вооруженных людей. Настораживали Веземана полудружеские отношения Кочубинского с Куном, в котором Мариан видел своего земляка и бывшего соседа. Ведь родовое имение Кочубинских было в Беловирском воеводстве, а в самом Беловире, недалеко от улицы Куницкой стоял старинный особняк, принадлежавший дяде Мариана. Но в силу разных причин и обстоятельств за время совместной службы на Острове они так и ни разу не поговорили о далекой Польше и Беловире – похоже, оба опасались, что подобные воспоминания могут случайно задеть нежелательные струны их прошлого. Вообще "островитяне" избегали говорить о своем прошлом, предав его забвению.
Выслушав доклад Кочубинского, Макс зашел к себе в кабинет и растворил настежь окно, впустив свежую струю утреннего, еще ненакаленного зноем воздуха, настоенного на ночном аромате. До начала рабочего дня оставалось минут сорок, когда Макс увидел идущую по аллее к главному корпусу Кэтрин. Подождав, когда она подойдет к парадному, он дружески помахал ей рукой в знак приветствия и кивком головы попросил зайти к нему.
– Что так рано? – спросил, когда Кэтрин вошла в кабинет.
– Я ночь плохо спала, волновалась.
– Из-за чего?
– Ну, из-за этих… "насекомых". Я боялась: вдруг обнаружат, или… не сработают. – Глаза ее расширились в немом вопросе. Макс ответил:
– Все в порядке, спасибо тебе. – Он подошел к радиоприемнику и включил музыку. Затем кивком головы подозвал к приемнику Кэтрин и спросил: – Нравится такая музыка?
Вопрос показался Кэтрин странным, каким-то неуместным в данный момент. Она неопределенно пожала плечами. А он, приблизившись к ней вплотную, глухо заговорил ей в лицо:
– У меня к тебе есть просьба, очень серьезная просьба: тебе нужно отправиться на материк. С Диксом я договорился. Ты едешь по своим личным делам, свадебные покупки и прочее. Диксу я сказал, что мы с тобой решили пожениться… Не пугайся, это всего лишь предлог для твоей поездки. Я хочу, чтоб ты навестила Педро.
– Но ведь он…
– Знаю. С материка тебе помогут добраться до Гаваны. Там ты встретишься с ним и задержишься на неопределенное время. Возвращаться на Остров тебе не придется. О твоих родителях я позабочусь. У меня ты оставишь для них письмо, в котором убедительно попросишь их довериться мне и выполнять все мои советы. Письмо это заготовишь сегодня дома и вечером передашь его мне. О времени твоего отъезда и обо всем остальном мы поговорим сегодня вечером. Но ты будь готова. И предупреди родителей о возможной твоей командировке на материк. Командировке, – подчеркнул Макс и прибавил: – Больше сейчас никаких мне вопросов.
Глава седьмая
1
В Подмосковье яркими красками полыхало бабье лето. Дни стояли тихие, солнечные, с легкой вуалью по утрам и вечерам, с печально хлопотными сборами перелетных птиц. В садах сочно нежились краснобокие штрейфлинги и увесистые ядреные антоновки да тучно набрасывались на черноплодную рябину шумные стаи дроздов. Ярко-алую придорожную рябину они пока что не трогали, оставляя ее про запас, поближе к первым заморозкам. Золотисто-багряно цвели перелески и рощи. Изрядно обмелевшая за лето всегда холодная речка Воря по-змеиному тихо скользила меж поредевших зарослей ольхи, ивы и черемухи. У поселка Абрамцево, славу которому создали писатели и художники прошлого и нынешнего веков, она набегала на невысокую плотину, недовольно ворчала и, образовав неширокий поросший травой пруд, скрывалась в прибрежных кустах. Перед самой плотиной Мечислав Слугарев сбавил скорость и спросил сидящего рядом с ним Дениса Морозова.
– А мы не рано едем? Я как-то неловко себя чувствую – неудобно появляться в гостях первыми, тем более, не будучи знакомыми с хозяином.
– Не волнуйся: мы не будем первыми. Раньше всех придет Пухов, – ответил Денис и добавил: – Я о тебе говорил Ивану Матвеевичу. Он давно хочет с тобой познакомиться.
– Почему думаешь, что Пухов придет раньше всех?
– Во-первых, потому что его дача там же, в академическом городке, недалеко от дачи Ивана Матвеевича. Можно сказать, сосед. А во-вторых, Пухов везде хочет быть первым.
– Но ты ж говорил, что Виноградов терпеть не может Пухова.
Мечислав дал газ, и "москвич", миновав плотину, с напряжением пополз в гору.
– Ничего не значит. Юлию Григорьевичу известно отношение к нему Ивана Матвеевича. И тем не менее, он придет, заявится без приглашения. На день рождения, говорят, вообще не принято приглашать, кто помнит, уважает, тот придет, поздравит. А Пухов с его характером…
Денис не договорил. Впрочем, в этом не было нужды: Мечиславу была известна пуховская бесцеремонность, граничащая с наглостью.
На тихой улочке возле ворот дачи академика Виноградова стояли уже две машины: "волга" и "москвич".
– А ты боялся, что мы будем первыми, – успокоил Денис Мечислава.
Они прошли мимо клумбы с цветами к одноэтажному приземистому домику, очень скромному на вид, расположенному в глубине участка. Возле груды только что наколотых дров стояли несколько человек, и среди них Мечислав узнал – разумеется, по портрету – самого хозяина – бритоголового, скрюченного ревматизмом и потому на вид щупленького низкорослого старика с моложавым безбровым лицом и острыми сверлящими глазами. Денис вручил имениннику деревянного медведя с биноклем, сработанного богородскими умельцами, и представил своего друга Мечислава Слугарева.
– Ага, очень хорошо: Денис мне много о вас говорил, – сказал Иван Матвеевич своим мягким и каким-то уж очень простым голосом. И весь он был какой-то земной в своей темно-коричневой рубахе из плотного материала, с расстегнутым воротом, без галстука и без пиджака. Глядя на Виноградова, Мечислав вспомнил рассказ Дениса о том, какой огромной физической силой когда-то обладал Иван Матвеевич, как он однажды, находясь в Лондоне, перед изумленной публикой поднял рояль, – вспомнил и не поверил. Ведь он представлял знаменитого математика этаким богатырем типа Ивана Поддубного. Среди окружавших Ивана Матвеевича гостей было трое знакомых Денису ученых из института имени Стеклова, который возглавлял Виноградов, и столичный поэт, с которым Денис уже однажды встречался здесь, в Абрамцеве, на даче академика. А Пухова не было, и это удивило Дениса. Еще вчера вечером Юлий Григорьевич звонил Денису, напомнил о дне рождения Виноградова и сообщил, что он непременно будет. Свое удивление Денис высказал вслух.
– Не придет, прохвост, – сказал Иван Матвеевич с обыкновенной своей прямотой. – На днях мы встретились с ним и повздорили. Он начал хвастаться своими заслугами, мол, и городок этот для академиков он построил и всеми иными благами нас одарил. А дело было так: в конце войны кооператив наш дачный образовался, меня председателем этой артели избрали, его, Пухова, мне в помощники назначили – малый ловкий, вездесущий пройдоха. Он тогда молодой был, нахрапистый деятель, пену взбивать он может, материалы какие нужные из-под земли достанет. У него везде свои дружки-приятели сидят, ты мне – я тебе, этот принцип у них классически отработан. А строили эти дома пленные немцы.
Иван Матвеевич кивком голой головы указал на свою дачу и, словно потерял нить разговора, пригласил всех в дом. В большой квадратной комнате с выходом на террасу был накрыт стол человек на десять, когда все расселись, поэт напомнил о немцах, строивших дачу, и Иван Матвеевич, оживившись, продолжал: – Однажды обратились ко мне военнопленные немцы с жалобой на гера Пухова; мол оскорбляет он их. Я говорю: хорошо, разберусь. Встречаю Пухова, говорю, жалуются на вас, Юлий Григорьевич, рабочие, оскорбляете их человеческое достоинство. Так нельзя. И тут мой помощник по кооперативу взвился, как ужаленный. "Их достоинство! У фашистов достоинство! Дайте мне автомат – и я покажу их достоинство!" Я говорю: "Успокойся, любезный, поздно, опоздал ты свой героизм проявлять. Раньше надо было брать в руки автомат, на фронте. А ты, как помнится мне, в Казани всю войну просидел". А он еще пуще нахохлился, как индюк хвост распустил: "У меня, говорит, бронь была", и пошел пену пускать.
В это время открылась стеклянная дверь, и в комнату вошла энергично подталкиваемая Пуховым его племянница Маша Валярчук с букетом алых гвоздик и направилась к Ивану Матвеевичу. На пунцовом лице ее играла какая-то неестественная, точно нарисованная улыбка легкого смущения.
И тут случилось так, что не без старания Юлия Григорьевича его племянница оказалась между Денисом и Мечиславом, хотя все как будто произошло случайно, само собой, по крайней мере, Денис не нашел в этом ничего преднамеренного. Зато настороженный Мечислав воспринял появление Маши в доме Виноградова и то, что она села между ним и Денисом, поступком заранее продуманным и целенаправленным. Пухова Мечислав видел впервые и обратил внимание на то, как зорко и даже встревоженно, изучающе наблюдает за ним Юлий Григорьевич. Его беспокойный взгляд как бы спрашивает: "А это кто такой, откуда и зачем он рядом с Машей?" Сам Пухов сел по правую руку от Ивана Матвеевича и по обыкновению своему попытался задавать тон, напрашиваясь на роль тамады. Но именинник предложил эту почетную обязанность своему молодому другу, представляющему здесь изящную словесность. Иван Матвеевич любил поэта за остроумие и высоко ценил его поэтический дар. В плане идеологическом они были единомышленниками. Однако Юлий Григорьевич не унимался и сразу же после первого тоста тамады попросил слова. Говорил он весомо и важно, с видом глубокомыслия процитировал не совсем к месту слова Льва Толстого: "Не смотри на ученость, как на корону, чтоб ей любоваться, и как на корову, чтоб ей кормиться. Наука только тогда важное дело, когда она служит истинному благу людей". Сказав о скромности уважаемого именинника, он тут же процитировал Вольтера, заметившего однажды, что постоянная важность всегда считалась маской посредственности. Затем, опять же невпопад, упомянул о репутации и чести ученого, которую, мол, легко запачкать, как хороший костюм, но очистить уже невозможно ни в какой химчистке. Он явно претендовал на остроумие и, замечая ухмылки на лицах присутствующих, решил, что ему это удалось. Но он заблуждался: ухмылялись над ним, а сам Виноградов, как только Пухов закончил свою речь, бросил как бы мимоходом реплику:
– Скромность – это парадный мундир лицемерия.
– Но ведь бывает ложь во спасение, – нарочито не заметив реплики Виноградова, говорил Пухов своему соседу, известному математику и членкору академии наук. Тот слушал его о добродушной улыбкой и отвечал, поводя широкими плечами:
– А чем она отличается от обыкновенной лжи эта ваша ложь во спасение?
Услыхав эти слова, Иван Матвеевич упредил ответ Пухова и сказал:
– А тем, чем отличается обыкновенный дурак от дипломированного.
Все засмеялись, а Пухов, словно возражая Виноградову, сказал:
– Так говорится в народе – ложь во спасение. Из песни слов не выкинешь.
– Выкидывают, да еще как. Выкидывают и заменяют словами удобными в данный момент, – сказал Иван Матвеевич и попросил поэта прочитать на этот счет стихи. Поэт не дал себя упрашивать и прочитал:
Фронтовики сидели, выпивали
И глухо говорили о былом.
Вдруг кто-то встал, и звякнули медали:
«Гремя огнем, сверкая блеском стали»…
И песня покатилась за столом.
Он читал с артистическим блеском, он умел читать свои стихи проникновенно и звонко, с постепенно нарастающим накалом мысли и чувств, умел владеть слушателями. Впрочем в этом в большей степени повинны были стихи, а не ораторское искусство чтеца. Вот он подошел уже к последней строке, приглушив голос:
Лукаво эту песню подправляли
– Мол, в наши дни в ней что-то невпопад.
Потом сделал паузу и, уже сталью чеканя слова, продолжал:
«Гремя огнем, сверкая блеском стали…»
Так и звучит, как много лет назад.
И жить ей, жить ей бесконечно долго.
Ведь в ней сама история жива.
В ней верность и отечеству и долгу…
Ну как из песни выкинешь слова?
– А я что говорил? – подхватился Пухов. – Совершенно верно: из песни слов не выбросишь.
– Выбрасывают, – не соглашался Иван Матвеевич, весело сверкая острыми глазами, и озорно спрашивал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– А приходилось ли вам слышать такую курьезную фразу: Сталинградская битва под Волгоградом? Есть еще деятели, которые обращаются с историей, как с гулящей девкой…
– Кстати, о гулящих, – стремительно подхватил Пухов, желая, очевидно, переменить тому разговора. – Жена возвращается домой из магазина взвинченная, недовольная и обращается к мужу, желая у него найти сочувствие: "Что за мужчины пошли, хамье, алкаши. Сейчас один такой хам без всякой причины обозвал меня словом на букву "б". Представляешь?" Муж сочувственно посмотрел на жену и успокоил: "А ты не ходи, где тебя знают".
Но анекдот не произвел желаемого впечатления и не увел разговор в сторону. Денис спросил Пухова, понравились ли ему только что прочитанные стихи.
– Стихи, как стихи: традиционны по форме и не бесспорны по содержанию, – уклончиво отмахнулся Юлий Григорьевич, но ему не дали уйти от вопроса.
– Позвольте, что значит традиционны и в чем конкретно они спорны? – настойчиво спросил членкор, желая вызвать Пухова на спор.
– Видите ли, я не считаю себя знатоком современной поэзии и потому не берусь судить категорично, – начал Юлий Григорьевич своим внушительным голосом. – Но мне думается, нашей поэзии не достает эксперимента. В этом отношении современная музыка, эстрада сделала крупный шаг. В самом деле, нельзя всем писать под Пушкина или, скажем, под Есенина. Вы знакомы с поэтом Артуром Воздвиженским? – Вопрос относился к поэту.
– Знаком, – кратко и негромко ответил поэт.
– Вот он, мне кажется, плодотворней всех работает над поисками новой формы современного образного выражения нашей действительности, – продолжал Пухов свою мысль. – Его поэма "Мед-67" – значительное событие в нашей литературе. Она переведена на европейские языки, в Америке ее издали на листах из нержавеющей стали. Да-да, вместо бумаги – нержавеющая сталь.
– Вот даже как, – недоверчиво отозвался Виноградов. – Выходит, шедевр мирового класса. И о чем же этот мед?
– Видите ли – как всякий эксперимент, вещь эта необычная. В ней нет традиционного сюжета или лирического героя, – отвечал Пухов с видом профессионала. – Она построена на аллегории, символике.
