Текст книги "На боевом курсе"

Автор книги: Иван Пстыго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Отвлекусь немного от станции – с ней уже все ясно. Должен заметить, что командира-летчика, который идет на задание во главе подразделения, части, в авиации традиционно называют ведущим. Не командиром группы, а ведущим. Хотя звено, как правило водил командир звена, и только для выполнения особо важных задач, поражения малоразмерных целей, где требовался снайперский удар, то же звено водил командир эскадрильи или его заместитель, эскадрилью – штурман, заместитель командира полка, а порой и сам командир.

Словом, ведущий – это самый опытный летчик в группе. Он должен собрать все экипажи, построить их в походный порядок, провести группу по маршруту и вывести ее в район цели, затем найти эту цель и перестроить боевой порядок для атаки ее. При этом боевой порядок должен быть таким, чтобы обеспечить наилучшее поражение цели.

Однако, как ни распределяй роли при подготовке к вылету – кто да что должен поражать, – в воздухе все выглядит иначе. Так что ведущий обязан, когда надо скомандовать в воздухе, подсказать – кому и какую цель поражать. Он организатор боя, и он отвечает за исход его по законам военного времени.

Я всю войну летал ведущим. Знаю, умение хорошо водить группы давалось большим боевым трудом, опытом. Попадал я в тяжелые, иногда очень тяжелые условия: атаки истребителей, огонь зенитной артиллерии противника – когда все нервы и воля на пределе. Тут кто-то из ведомых может и сплоховать. Но только не ведущий! Как бы тяжело ни было, но именно ты должен найти силы и подать команду: "Вперед, славяне!.." Надо сказать, слово "славяне" часто употреблялось даже в официальных речах и было широко распространено среди лихой пилотской братвы.

Вообще фронтовая жизнь далеко шла не по писаному. Мы были молоды, азартны. Не обходилось без ухарства. Как-то во Льгове за обедом в овражке зашел разговор: можно ли самолетом сдуть крышу, сделанную из свежей соломы? Видимо поводом для разговора стала крыша, маячившая у всех перед глазами. Начальник оперативного отдела штаба корпуса подполковник Захаренков этак небрежно заявил:

– У нас нет таких летчиков!

Меня это заело.

– Есть, – говорю, – такие летчики. Я сдую эту крышу!.. – А это был дом, где располагался оперативный отдел Захаренкова.

Словом, вместе со штурманом корпуса Осиповым мы все рассчитали, провели тренировку: я летал, Осипов смотрел с земли, и после трех-четырех заходов на одинокий куст в поле – по тому, как он прогибался от струи моего самолета, мы поняли, что спор с Захаренковым можно решать.

И вот начали: в самолет за стрелка сел Осипов. Взлетели. Деревню и хату найти – труда не составило. Я очень низко и точно зашел на нее, потом в нужный момент энергично перевел самолет на кабрирование и слышу:

– Сдули крышу! Сдули! – это штурман Осипов. Набрав высоту 200-300 метров, я заложил глубокий вираж и сам убедился, что крыши нет, а остатки соломы, вижу, оседают на землю.

Спор мы выиграли. Но каково же было вечером! Командир корпуса генерал Горлаченко, узнав об этом, вызвал нас с Захаренковым да так пропесочил!..

Летая на боевые задания, работая в полках, я не раз бывал на станциях наведения и управления штурмовиками на поле боя и невольно приобрел немалый опыт в этом отношении. Но как его передать другим? Посоветовался с Осиповым, и решил все изложить письменно. Осипов сделал штурманские и другие расчеты, а я подробно описал, так сказать, технологию боевой работы: подход к цели, поиск цели, построение атаки, последовательность огня (бомбы, эресы, пушки, пулеметы), оборону боевых порядков от истребителей и зенитной артиллерии, сбор после боя и возвращение домой. Получился целый труд – 55-60 страниц машинописного текста со схемами, чертежами, расчетами.

Принесли мы его Горлаченко. Изучив его, комкор поблагодарил нас и утвердил работу в качестве "учебного пособия для летчиков частей 3-го ШАК".

Несколько слов в связи с этим и о контроле нашей боевой работы.

В 1941 году – по понятным причинам – нам было не до контроля: мы отступали, и я не знаю случая, где этим делом занимались бы всерьез.

Но в 1942 году нас, командиров всех рангов, уже все более и более стал занимать этот вопрос. Мы летаем, бомбим, стреляем, несем потери. Каков же результат наших боевых полетов? А какой урон наносят противнику наши налеты? Именно в 1942 году начали создаваться пункты наведения (ПН), где были авианаводчики. Основное назначение их – обеспечение непосредственного взаимодействия групп штурмовиков с наземными войсками. Они помогали группам выходить на цель, предупреждали о появлении истребителей противника. Они же давали и общие данные об эффективности ударов. Именно общие данные, ибо цели от ПН находились в пяти – семи километрах и далее. Однако и это уже хоть какой-то, но контроль.

В 1943 году функции пунктов наведения расширились, на них уже находились не авианаводчики, а ответственные командиры. А когда там разместились командиры дивизий или их заместители с оперативными группами, они стали именоваться ПКП (передовой командный пункт). Широкая сеть ПКП была материальной основой взаимодействия штурмовиков с сухопутными войсками. ПКП и их роль все время росла. Идея создания такой сети управления на поле боя также принадлежала Главкому ВВС А.А. Новикову.

Но уже в 1943 году этого контроля оказалось недостаточно. И тогда на самолеты принялись устанавливать аэрофотоаппараты.

К сожалению, не все поддавалось в нашей боевой работе контролю. Технология боевого полета не только сложна, но и совершенно индивидуальна для каждого человека. Опытный командир хорошо знает своих летчиков и по профессиональным возможностях, и по морально-психологическому состоянию. В соответствии с этим он подбирает и группы и ведущих – конкретно для поражения тех или иных целей. Все это делалось в интересах победы над сильным соперником, и единственным контролем многих тех дел оставались личные свидетельства очевидцев, их память сердца...

Такой вот пример. Противник зенитным огнем разбил мотор штурмовика. Самолет сел на территории, занятой противником. К экипажу бегут немцы. Вот-вот схватят летчика и стрелка. Тогда группа, в которой шел подбитый самолет, становится в круг над ним и огнем из пушек и пулеметов задерживает приближение немцев к экипажу. Экипаж, конечно принимает меры: уходит от самолета, прячется в складках местности и кустарнике, готовится к самому худшему... Но вот от группы отделяется боевая машина и идет на посадку рядом с подбитым самолетом. Под огнем, иногда прямо под носом противника, вырывает бесстрашный пилот своих боевых друзей. А группа, кружившаяся над местом вынужденной посадки, прикрывает, защищает самолет с двойным экипажем, и все возвращаются домой.

Спасти друга, рискуя жизнью, – это подвиг. Он имеет свою историю, начало которой во временах гражданской войны, а продолжение – в боях над Халхин-Голом.

Однажды был подбит самолет командира полка майора Забалуева. Он произвел посадку на территории, занятой японцами. Тогда летчик Грицевец сел рядом, взял командира на свой одноместный истребитель и взлетел.

В финскую войну противник подбил самолет Р-5 командира группы капитана Топаллера. С территории, занятой финнами, его вывез старший лейтенант Летучий. Топаллер в полете держался руками за стойки крыльев, лежа на крыле самолета. Был большой мороз, и он обморозил руки. В печати, помню, появились статьи, рассказы и очерки под заголовком "Руки Топаллера". Мы, курсанты, много раз перечитывали их и восхищались подвигом наших старших товарищей.

Всего за время финской войны было зафиксировано 11 таких случаев.

В годы Отечественной войны верность войсковому товариществу, традиции спасения экипажей проявили себя наиболее ярко. При разных обстоятельствах, но подобным же образом спас летчик Павлов дважды Героя Советского Союза М.С. Степанищева, а летчик Берестнев – дважды Героя Советского Союза Л.И. Беду.

В марте 1943 года на боевое задание ушла группа 503-го штурмового полка. Вел ее лейтенант Демехин. Крепко ударили тогда по вражескому аэродрому, но на обратном пути штурмовики заметили, что в нескольких километрах о аэродрома противника сел кто-то из истребителей сопровождения. К месту посадки уже спешили гитлеровцы. И вот штурмовики решили спасти друга. Младший лейтенант Милонов выпустил шасси и пошел на посадку. Внизу перепаханное поле. Самолет немного пробежал и, резко развернувшись влево, остановился – спустило простреленное фашистами левое колесо. Взлет на таком самолете, понятно, исключался. Летчики, которые кружились в воздухе, поняли, что в беде оказались уже два экипажа, что было делать? И вдруг по радио передал кто-то: "Иду на посадку. Прикройте." Это был лейтенант Демехин. Он приземлился вблизи двух самолетов. Но его машина застряла в размокшей пашне. Неимоверными усилиями летчика и стрелка удалось выкатить тяжелую машину на проходящую рядом дорогу. Можно взлетать. Но их догоняют трое немецких всадников, совсем рядом пехота врага. Огонь воздушного стрелка задержал врага. А тем временем все – и истребитель, и экипаж Милонова сели, кто куда мог в самолет, воздушные стрелки Разгоняев и Хирный приспособились на подкосах стоек шасси. Мгновение – и штурмовик Демехина взлетел над ошалевшими немцами и взял курс домой.

Когда Демехина спросили, как он оценивает свой подвиг, он сказал: "Говорят, что я совершил подвиг. По-моему, я только выполнил солдатский долг..." В Великую Отечественную Войну подобных героических эпизодов было немало. Летчики помнили заповедь Суворова: "Сам погибай, а товарища выручай". А еще по этому поводу есть хорошие стихи Твардовского:

У летчиков наших такая порука,

Такое заветное правило есть.

Врага уничтожить большая заслуга.

Но друга спасти – это высшая честь.

Вряд ли что еще можно к этому добавить...

В конце октября 1943 года успешное выступление войск Брянского фронта завершилось у реки Сож. В том же месяце Ставка преобразовала управление Брянского фронта в управление Прибалтийского фронта и переместила его на новое оперативное направление. Туда же были отправлены некоторые части и соединения расформированного фронта, а в их числе и наш 3-й штурмовой авиакорпус. Его расположили в полосе между войсками 1-го и 2-го Прибалтийских фронтов, и штурмовики корпуса сначала действовали в интересах обоих фронтов, а вскоре корпус полностью передислоцировался на 1-й Прибалтийский фронт.

Перелет был сложный. Мы заняли полевые аэродромы вокруг Торопца и Старой Торопы. Затем передвинулись в район, который у местных жителей называется Жижицкие озера. Летали и наносили удары в районе западнее Великих Лук, станции Новосокольники, Невель.

Однажды нам со штурманом Корпуса Осиповым поручили отвести на У-2 важные документы командиру 307-й штурмовой дивизии полковнику Кожемякину. Мы прибыли на площадку эскадрильи связи корпуса. Техник доложил о готовности самолета. А было раннее-раннее утро. Темно. Но время, как говорится не терпит проволочек. Поэтому я вырулил и взлетел.

На высоте 30-40 метров мотор начал чихать и давать перебои в работе. Меры, принятые мной не дали результата: мотор терял мощность, самолет – скорость. А кругом лес. Взглядом я поймал большое светлое пятно в том лесу и нацелился на него для посадки.

Снижаясь, убедился, что это полянка, но вдруг вспомнил, что через нее идет дорога с кюветами и телефонными столбами... Не помню уж, как и что я тогда сделал. Но вот самолет остановился, мы с Осиповым вышли из самолета, и тут нас охватила оторопь. Оказалось, что поднырнули на штурмовике под провода на столбах, колеса коснулись земли прямо за кюветом, а костыль задел край дороги. Да, еще. Остановились в трех-пяти метрах от вековых деревьев. Слава богу, ни на переживания, ни на анализ происшедшего времени у нас тогда не было. Бегом возвратились в эскадрилью. Коротко рассказали, что и где произошло, взяли другой самолет и доставили пакет командиру дивизии.

Вечером я докладывал командиру об утреннем происшествии. Горлаченко мне говорит:

– Взлететь оттуда, куда ты сел, Иван, невозможно. Пришлось разобрать самолет и перевезти его по частям.

Присутствующий по этом инспектор технике пилотирования корпуса Знатнов заметил:

– Да, Пстыго всю аэродинамику опрокинул. Сел там, где теоретически сесть невозможно!..

Однако переговорили – и за дело. Долго рассуждать по таким случаям в войну не приходилось. Каждый день приносил что-то новое. Боевое напряжение не давало рефлексировать да углубляться в психологию поступков и действий. Но случалось иной раз и призадумываться серьезно.

В конце ноября меня вызвал генерал Горлаченко. Гляжу, в кабинете вместе с ним сидят начальник штаба полковник П.Г. Питерских и начальник политотдела М.А. Моченков. Представляюсь, как положено, и перебираю в уме6 не сделал ли чего предосудительного в последнее время. Но, замечаю, глядят на меня доброжелательно, а командир корпуса обращается уважительно и почти неофициально:

– Иван Иванович, командир 893-го полка уходит. Командование корпуса предлагает вам занять его место. Как?..

Такого оборота я, право не ожидал. Начальником воздушно-стрелковой службы дивизии и помощником командира корпуса этой службы я был, с задачами и обязанностями вроде бы справлялся, но полк...

Горлаченко тогда и спрашивает с улыбкой:

– Что, напугался?

А я это слово органически не переношу. И во мне мгновенно вспыхнул протест, прежде всего против самого этого слова.

– Нет, – ответил комкору. – Я не напугался.

– Ну вот и хорошо, – заключил Горлаченко. – Завтра убыть в полк и вступить в командование. Признаться я всегда смущался новых назначений, повышений в должностях. В 1940 году еще совсем молодым летчиком был назначен командиром звена, после гибели комэска Янченко стал командиром эскадрильи. Груз ответственности рос, но с делом я как-то, очевидно, справлялся. И вот назначение на пост командира полка. Здесь многое смущало. И прежде всего возраст. Мне 25 лет, а ведь в полку было немало людей значительно старше меня. Смущало и большое полковое хозяйство. Но служба военная, говорят, тем и хороша: что приказано – исполняй.

На следующий день на своем самолете я вылетел в полк. Командир дивизии полковник Кожемякин, прибыл на наш аэродром, видимо, для сокращения процедуры представления, и в своем коротком выступлении сообщил будущим сослуживцам о том, о чем обычно сообщают в подобных случаях.

– Полку предстоит напряженная боевая работа, – закончил он свою речь, и я спросил у комдива разрешения сегодня же повести группу на задание.

В тот день, помню, мне удалось сделать два боевых вылета.

Мы нанесли противнику эффективные удары без потерь своих самолетов, и только вечером я познакомился со штабом и руководящим составом 893-го полка.

И понеслись дни за днями. Забот было немало: люди, полеты, техника, хозяйство, аэродром, погода, боеприпасы.

Устанавливаем такой порядок. Боевые задачи, которые предстоит решать завтра, основательно прорабатываем заранее, вечером. Подбираем группы, назначаем ведущих. Думаем о средствах поражения, то есть какие бомбы брать, а эрэсы и пушки всегда с нами. Разрабатываем маршрут, обговариваем высоту полета, боевой порядок на маршруте и при атаке целей. Возможная встреча с истребителями врага, противозенитный маневр и борьба с зенитками противника все входит в круг вопросов на вечерних посиделках. И только решив эти вопросы, расходимся отдыхать.

Как-то в довольно позднее время заглянул ко мне замполит полка майор А.М. Лагутин и обрадовал:

– Иван Иванович, люди вам верят. С настроением летают. Сам слыхал, мол, с этим командиром до Берлина дойдем.

– А что, – говорю, – разве мы остановимся на полпути? До Берлина, непременно до Берлина!

В дальнейшем взаимопонимание между мной, моими заместителями и личным составом хуже не стали. Особенно доверительные отношения складывались с летчиками – эти сразу меня поняли.

Полагаю, одним из совершенно необходимых качеств командира является требовательность. Требовательность, прежде всего, к себе. Командир должен в совершенстве знать свое дело, отлично летать, быть рачительным хозяином. Не хвастаться успехами, не унывать при неудачах. "Делай как я!" – лучший девиз командира, но право на этот девиз надо заслужить.

Верно говорил Суворов: "Прежде чем повелевать, научись повиноваться!" Строгость должна быть справедливой. Строгость за дело и для дела. Ни при каких обстоятельствах командир не может быть капризным, несправедливым. Конечно строгий спрос мало кому нравится, но ведь на мягкости да на жалости военную службу не построишь, успеха в бою не добьешься.

Не раз потом слышал, что, мол, Пстыго строгий командир. Мне трудно судить об этом, но я никогда ни себе, ни подчиненным не позволял не выполнять распоряжение, требование, не говоря уж речи о приказе. Словом, в полку кое-кому не понравилась моя требовательность и строгость. Но со временем всю встало на свои военные места. И скептики, и ворчуны, и маловеры сдались. Я оставался сторонником простого правила: каждый должен делать свое дело, и делать его наилучшим образом. Народная мудрость по этому поводу гласит: " Если дело заслуживает того, что бы его делать, то оно прежде всего заслуживает, чтобы делать его хорошо".

А у нас было святое и правое дело – бить врага до полной победы!

Но командиру безразлично ли какой ценой будет добыта эта победа? Нет. Искусство командира, его зрелость как раз и объясняется достижением побед наименьшей ценой, наименьшими потерями при прочих равных условиях. Поэтому, как подсказывал опыт, командир и его штаб должны пользоваться двуединым метолом изучения и познания действительности – анализом и синтезом.

Зимой 1944 года мы участвовали в так называемых частных операциях. Скажу прямо, мне они были не по душе. Успех достигался малый, если только он вообще был. Ну заняли войска высоту, какой-то рубеж. Может это и хорошо, но мы то этого не ощущали. А потери несли значительные. Почему? Потому что к частным операциям и подготовка не та, и взаимодействие воинское в ходе их не то, что в крупных операциях.

В одном из боевых вылетов мы довольно удачно начали штурмовать противника, и он залег в укрытии. И вот видим, как наша пехота-матушка, воспользовавшись замешательством врага, поднялась в атаку. Это вдохновило нас, летчиков. Мы перестроились в круг и стали методично давить врага: сначала сбросили бомбы, потом эрэсы, заработали пушки, пулеметы. Прижали к земле гитлеровцев, не дали вести организованный огонь, и наши войска взяли рубеж. Успех, конечно, не так уж велик, но для командира того стрелкового полка, может и стрелковой дивизии, важный.

На другой день появился приказ, в котором вчерашний боевой вылет и наше взаимодействие с пехотой были поставлены в пример. Мы провели у себя подробный разбор вылета для закрепления опыта подобного взаимодействия. И так, надо сказать, и рождалось то, что было нужно на войне.

Я часто ставил себя на место пехотинца. Нам было тяжело. А как пехоте? В одной шинели, валенки – и те не у всех, чаще ботинки с обмотками, когда мороз тридцать-тридцать пять градусов! Хлеб замерзал. Каша стыла на ходу. Сколько же при этом наш солдат вытащил на себе пушек, автомашин! Сколько на себе, буквально на горбу, перенес грузов, боеприпасов!

Сейчас, по прошествии многих десятилетий, думаешь о тех давних военных годах и невольно понимаешь, что мы практически всю войну учились – учились воевать.

И 1943 год прошел наряду с боевыми действиями в учебе. Я старался учить своих подчиненных – внимательно следил за действиями каждого летчика в полете, подмечал недостатки, потом объяснял, как лучше от них избавиться. Делая это, стремился, чтобы летчик хорошо понял и глубже осознал то, о чем идет разговор. Воспитывал в нем способность мыслить, анализировать бой, делать из участия в нем практические выводы.

Однажды мой заместитель майор Сухих повел группу – одиннадцать самолетов на подавление артиллерийских и минометных батарей противника. Группа вернулась и Сухих доложил, что здание выполнено. Вдруг, через некоторое время начались неприятные разговоры: кто-то ударил по своим войскам. На войне и такое бывало. Подозрение упало на группу Сухих.

В полк прилетели штурман армии полковник Голиадзе, штурман корпуса подполковник Осипов. Голиадзе с чисто грузинским темпераментом пристал ко мне и майору Сухих прямо-таки с ножом у горла, требуя признания, что удар по своим нанесла группа нашего полка. Положение надо сказать, складывалось критическое. А тут еще, не дожидаясь конца расследования, командующий воздушной армией генерал Папивин телеграммой объявил, что удар по своим нанесла группа 893-го полка. Командира полка, то есть меня, предупредили о неполном служебном соответствии за низкую боевую выучку группы, а ведущий группы майор Сухих был отстранен от занимаемой должности, его предавали суду военного трибунала.

– Ну вот, пока мы расследовали, командующий виновников нашел сам, заключил Голиадзе.

Собрали всех летчиков. Сухих переживал, но самообладания не потерял и клятвенно заверил, что удар нанес там, где ему было указано. Все летчики подтвердили это. Однако их заверения всерьез не воспринимались. Голиадзе уже собрался улетать, когда Осипов несколько несмело спросил:

– А летчики разве не фотографировали результаты удара?

Тут разом заговорили Жучков и Пунтус, что, конечно, фотографировали, что это они сделали.

Срочно отправили машину в штаб дивизии – он находился в километре от аэродрома. Оттуда из фотолаборатории привезли фотопланшет. Начали тщательно привязывать планшет к полетной карте, определять точное место удара. Помню, к нам приехал и командир дивизии Кожемякин. И в результате все вскоре убедились, что группа Сухих ударила по заданной цели, по противнику. Более того, летчики действовали исключительно точно и эффективно и поразили три или четыре батареи противника. Наиболее четкий планшет оказался у Жучкова.

Голиадзе уже в добром тоне тогда заключил:

– Командир полка, что ты наделал? Я думал, что нашел виновников, а вы мне здесь опрокинули все. Теперь опять мотаться – искать виновников!.. И уже серьезно, как вывод – всем летчикам: – Убедились, что такое фотоконтроль? Он вас спас...

Командир дивизии провел обстоятельный разбор того случая. А на второй или третий день мы получили телеграмму, которая исправляла ошибку, – наказание отменялось. Теперь генерал Папивин объявлял всем летчикам благодарность за умелые боевые действия, а майора Сухих приказал представить к награде. Мне, как командиру полка, он объявил благодарность – за хорошую боевую выучку летчиков.

С тех пор фотоконтроль результатов боевых действий в полку, да и во всей дивизии стал законом.

Всем летчикам приносил неприятности огонь зенитной артиллерии противника и истребителям, и бомбардировщикам. Но наибольшую опасность он представлял для нас, штурмовиков, мы действовали на малых высотах и над целью находились не пролетом, а довольно долго. Противник вел огонь по штурмовикам из всех видов зенитной артиллерии, наиболее опасен был огонь автоматических 20-миллиметровых пушек "Эрликон".

После многих потерь мы, однако, научились локализовать, уменьшать опасность поражения. Существовало два способа борьбы с зенитной артиллерией: первый – уклониться от него, то есть маневрировать, второй – уничтожить батарею противника своим огнем. Мы пошли по пути сочетания их. О маневре уже говорилось. А вот подавлять, уничтожать зенитки оказалось не так просто. Обучать этому всех наших летчиков мы начали на полигоне. А при боевых вылетах подавление зенитной артиллерии поручали только наиболее подготовленным и умелым.

Пары подавления обычно шли на флангах боевого порядка всей группы штурмовиков. Обнаружив зенитки – в основном по огню, – эти пары устремлялись на батареи и с помощью эрэсов, пушек и пулеметов заставляли противника замолчать.

Нередко складывалась дуэльная обстановка – когда батарея противника вела огонь по штурмовикам, а штурмовики пикировали на батарею. Тут уж – кто кого! Побеждал тот, у кого нервы крепче, больше выдержки. И разумеется, кто лучше умел стрелять.

Нам, штурмовикам, было ясно: разбить батарею – это значит, с боевого курса на пикировании ни в коем случае не сворачивать. Отвернешь врага не уничтожишь, а он тебя может сбить. Поэтому собрался с духом, зажал нервы в кулак пикируешь, прицеливаешься, на определенной дистанции открываешь огонь и бьешь противника в упор. Боевой азарт велик, но зарываться нельзя. Надо в доли секунды вывести самолет из пикирования. На выводе из пикирования перегрузки очень большие – четырех-пяти и более кратные. Скажем, если твой вес равен шестидесяти килограммам, то при пятикратной перегрузке он будет равен тремстам.

Настоящими мастерами уничтожения зениток были у нас летчики Лазарев, Лобанов, Богданов. Но наибольшего совершенства в этом деле достигли Остропико и Сукосьян. Они каким-то особым чутьем определяли батарею, выходили в расчетную точку, переходили в пикирование парой и, как правило, за один заход или поражали или подавляли огонь зенитной артиллерии.

Март сорок третьего принес немало хлопот с аэродромами. Полевые аэродромы вышли из строя, летали лишь со станционарных – и мы ., и немцы. И вот на одном из них – Идрицком, скопилось до ста двадцати самолетов. Используя взлетно-посадочную полосу с твердым покрытием, немцы вели активную боевую работу и основательно беспокоили наши войска.

В середине марта в корпус, помню, прилетел заместитель командующего ВВС Красной Армии генерал-полковник Г.А. Ворожейкин. Он собрал руководящий состав корпуса, командиров полков и поставил задачу: нанести штурмовой удар по аэродрому Идрица.

– Разгромить это осиное гнездо поручается вам, товарищ Горлаченко, обратился он к командиру корпуса. – Действовать надо всем корпусом. Кто поведет на задание такую армаду?

Наступила пауза.

Ворожейкин хитро прищурил глаза, не отрывая взгляда от комкора.:

– Сам -то небось давно уже не летаешь?

– Давненько, – смущенно ответил тот.

– Кому мы тогда поручим это дело? Здесь нужен ведущий с хорошим боевым опытом вождения больших групп.

– Есть такой ведущий. Майор Пстыго.

– Кто такой?

Я встал.

– Он недавно назначен командиром 893-го полка, – пояснил Горлаченко. Бывший боевой комэск. Под Сталинградом водил на задания и большие группы. Опыт есть.

– Хорошо, останутся командование корпуса, дивизий, и вы, товарищ Пстыго. Остальные могут быть свободны, – объявил Ворожейкин.

Мы остались в избе.

– Подсаживайтесь поближе, – пригласил меня Ворожейкин к столу. – С аэродромом Идрица знакомы?

– Вблизи летать приходилось, но изучить надо досканально.

– Тем лучше. – Ворожейкин взял лист бумаги, карандаш и начал уверенно рисовать, показывая, что вопрос, о котором идет речь, он хорошо изучил в деталях.

– Аэродром расположен вот так, – Ворожейкин показал на рисунке. – Здесь у них стоянки. А в этих местах располагаются зенитные батареи. На штурмовку, я думаю, надо заходить отсюда. – Карандаш Ворожейкина чертил на листе стрелы. -Главное, точно вывести группу на цель. Иначе получится не удар, а холостой выстрел...

После получасовой беседы Ворожейкин удовлетворенно отметил:

– Задачу, я чувствую, вы усвоили. – И он улетел. А мы принялись за подготовку.

На задание планировался вылет всего штурмового корпуса. Нас должна была сопровождать истребительная авиадивизия из корпуса генерала Белецкого, и мы тщательно формировали группы, распределяли задачи, продумывали вопросы взаимодействия.

Первый день прошел в напряженном ожидании. Однажды даже поступила команда на взлет, "илы" уже вырулили на летное поле, но тут же последовал отбой.

Просидели в ожидании команды и второй день.

А на третий вновь прибыл Ворожейкин.

– Понимаете, – объяснил генерал, – как только штурмовики выруливают на взлет, вражеские самолеты с аэродрома поднимаются в воздух. А какой смысл бить по пустым стоянкам? Мы вот что сделаем: повесим над аэродромом разведчиков. И постараемся выбрать момент, когда вражеские машины будут на базе заряжаться. Вот тогда и ударим!..

На следующий день поступила команда на взлет. И ее не отменили. Мы построили группу, она получилась внушительной – более сотни штурмовиков! – в колонну звеньями. Такой строй создавал хорошие условия для маневра. Мое ведущее звено летело на высоте 2400-2500 метров. Следующие за ним звенья располагались ниже друг друга лесенкой. Замыкающие группы следовали таким образом на бреющем полете. Штурмовиков сопровождали истребители дивизии Китаева. Они шли выше нас, а сам комдив летел восьмеркой над моим звеном. При подобном строе вражеские истребители лишались своего козыря – атаковать с излюбленной позиции: сзади и снизу, поскольку их встречал мощный и, главное, плотный огонь штурмовиков. А сверху был надежный щит истребителей.

Время для штурмовки, как впоследствии оказалось, было выбрано очень удачно. Бомбардировщики только что возвратились на аэродром.

– Цель видите? – запросил я ведущих групп, не выпуская из поля зрения заходящие на посадку "юнкерсы".

Мне ответили, что видят.

– Перехожу в пикирование, – сообщил я, сбросил крупнокалиберную бомбу, обозначая цель, и в следующую же секунду подал команду: – Действуйте!..

Началась штурмовка. Каждое звено заходило на свою, заранее намеченную цель и атаковало ее. Зенитные батареи противника открыли огонь, но их тут же атаковали специальные экипажи штурмовиков, выделенные на подавление огневых средств.

Я вырвал машину из крутого пикирования, прошел за аэродром – километров десять – и, развернувшись, внимательно оглядел строй, внес по радио необходимые коррективы.

На обратном пути – снова штурмовка. К Идрице тогда подошли вызванные уже с соседних аэродромов истребители противника. Они попытались было пробиться к штурмовикам, но не смогли. Истребители прикрытия атаковали их, несколько "мессеров" сбили, а остальных разогнали.

Аэродром был объят огнем. Горели вражеские самолеты, склады с горючим, аэродромные постройки...

После возвращения домой я доложил о результатах штурмовки находившемуся на аэродроме генералу Ворожейкину.

– Ты знаешь, что ты наделал? – обратился ко мне Горлаченко.

Я встревожился: неужели во время налета случилась какая-то неприятность? Но в следующую минуту лицо Горлаченко расплылось в улыбке, и он крепко пожал мне руку:

– Поздравляю с большим успехом! Вы, как ведущий, достойны награждения орденом.

И через несколько дней Ворожейкин вручил мне орден Александра Невского.

Штурмовка оказалась исключительно удачной. В группе, вылетевшей на задание, в каждой эскадрилье был один штурмовик с установленным на нем фотоаппаратом. Штурмовики вели съемку с различных точек. Когда составили единый планшет из полученных фотоснимков, то убедились, что урон врагу был нанесен огромный. О нем шел непрерывный доклад. Сначала сообщалось, что уничтожено сорок самолетов, потом – пятьдесят. Решили запросить партизан, которые бы подтвердили данные. Они прислали донесение, где было указано, что уничтожено шестьдесят самолетов.