Текст книги "На боевом курсе"

Автор книги: Иван Пстыго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Когда немецкие войска были окружены в Сталинграде, весь подвоз им боеприпасов, горючего и продовольствия по земле прекратился. Тогда Геринг хвастливо заверил фюрера, что он построит воздушный мост и самолетами Ю-52 будет обеспечивать группу Паулюса так, что она не будет нуждаться нив чем.

Наше командование решило осуществить полную блокаду немецких войск и с воздуха. Для борьбы с транспортными самолетами противника 8-й и 16-й воздушным армиям были выделены силы истребителей и штурмовиков. Мне приказали возглавить восьмерку штурмовиков "в засаде" (есть такой метод боевых действий). Известно, что мост Герингу построить так и не удалось – сталинградцы не дали.

Немало транспортных Ю-52 было сбито истребителями, штурмовиками, в том числе и летчиками нашей дивизии. Это была крупномасштабная, редкая операция по блокированию окруженных войск противника и срыву обеспечения их с воздуха.

... Заканчивался 1942 год. Все было в этот год войны – и радости, и огорчения. Нам пришлось отступать до Волги и Северного Кавказа. Мы теряли людей. Однако уже к концу года армия собрала солидные силы и средства и сумела правильно использовать их. Перейдя в контрнаступление, наши войска окружили, а затем и уничтожили крупнейшую ударную группировку гитлеровцев – 330 -тысячную армию Паулюса. 2 февраля 1943 года закончилась историческая Сталинградская битва.

Вспоминая былое, не могу не выразить искренних огорчений защитников Сталинграда по поводу различных переименований, которые коснулись и самого города, и битвы за него. Справедливость и историческая необходимость потребовали называть ее своим именем – Сталинградская. Она навсегда и останется Сталинградской в наших сердцах.

Год коренного перелома

В последних числах декабря 1942 года мы перелетели в Тулу. Предстояло формирование штурмового корпуса Резерва Верховного Главнокомандования, и, понимая, что позади остались очень важные и тяжелые события, мы ясно осознавали – в войне наступил новый этап.

Как-то, вскоре после по-фронтовому скромного новогоднего праздника генерал Горлаченко спросил:

– Иван Иванович, а у вас нет желания съездить в отпуск, к родителям?

Сказать по правде я был огорошен. Война – и вдруг отпуск!

А Горлаченко, переждав мое смущение, продолжает:

– Вас два раза сбивали. Поезжайте, покажитесь родителям засвидетельствуйте, что вы живы и здоровы. Формирование корпуса – дело не короткое, у вас есть время.

Сборы были недолгие, и в тот же день я уехал в краткосрочный отпуск. С большим волнением добрался до родины – моей Башкирии. Тогда были такие условия передвижения, что по– другому, как "добрался", и не скажешь.

Прибыв о отчий дом, естественно обрадовал мать, отца, сестер, родных и знакомых. Отец подробно расспрашивал меня о делах на войне, он очень переживал события на фронте. Все, что знал, я ему, старому солдату двух войн, конечно, без утайки, рассказал.

Родина удивила меня оглушительной тишиной. После двух лет непрерывного гула моторов и стрельбы – вдруг всепоглотившая тишина. Белые, покрытые снегом поля. Задумчивые и грустные леса. Я оказался в каком-то позабытом состоянии умиротворения. Но едва погрузился в него, как сразу током мысль – а ведь идет война.

Эхо войны докатывалось до самых глубинных сел и деревень не только сводками Совинформбюро, но и скорбью похоронок, которых становилось все больше и больше.

За считанные сутки отпущенной мне мирной жизни сами собой вспомнились и "время былое", и "лица, давно позабытые".

Детство у меня было и золотое, как всякое детство и нелегкое. Семья большая – восемь детей. Жили мы сперва в поселке Подгорском, Инзерского сельсовета, Архангельского района, а затем, в 1928 году переехали в Шишканское. Домик приобрели махонький, не дом, а хатку с печкой. Забота о том, чтобы прокормить нашу ораву, была главным делом отца и матери. Что называется перебивались с хлеба на квас. Зимой нередко в избенку приносили ягнят и теленка, чтобы не замерзли на лютом морозе. Мы всегда ждали лета. Летом можно сбежать от духоты в хате. Летом весь день на улице.

Сейчас, бывает, молодые люди пишут, не без хвастовства, мол, трудовую деятельность начал в 18 лет. Ничуть не преувеличу, если скажу, что мои сверстники в деревне начинали трудиться в 8-10 лет. И труд этот не был забавой: пасли скот, рубили дрова, носили воду, давали скоту сено, и многое другое делали мы в меру своих сил.

Семья наша была дружная. Отец, Иван Григорьевич, высокий, поджарый, но очень сильный человек. Не знаю, сколько весил мешок зерна. Но помню, брал он их сразу два – под одну и под другую руку и спокойно нес в дом, веля отворить дверь. Коммунист с 1918 года, солдат первой мировой войны и армии Блюхера. Строгий и вместе с тем справедливый и добрый. Из любой поездки привозил нам или леденцы, или по кусочку сахара, или пряники. Не любил обмана, не терпел лжи. За провинности, бывало, иногда и наказывал: ставил на колени лицом в угол. Но быстро отходил и снова становился ровным и добрым. По тем временам в нашей местности отец был самым грамотным человеком, он окончил сельскую приходскую школу. Писал и читал всем близким, да всем знакомым письма. В прилежании к учебе, труду я многим обязан своему отцу.

Мать, Евдокия Фоминична, маленького роста, щупленькая. Будучи уже "большим", приезжая из армии, я нередко носил ее на руках.

Исключительно трудолюбивая. Надо было накормить, обуть, одеть, обстирать всю семью.

Мы не знаем, когда она спала. Засыпали – она что-то делала, просыпались она вся в работе, в хлопотах. Провинишься, бывало, она ругает, но мы все знали, что скорее ласкает, чем ругает. Не злоупотребляли этим.

Если отец изредка употреблял крепкие выражения, не в адрес детей, упаси бог, а по другим поводам, то у матери самым ругательным было "чтоб тебя хвороба взяла".

Старшие мои сестры – Мария, Ольга и Софья – в 8-10 лет становились уже настоящими помощницами матери. Парни – опора отца, – я, Николай и Александр. Николай – выше среднего роста, крепыш, черноволосый, чуть -чуть косил на левый глаз. Александр – высокий, стройный, кудрявый. Самым низкорослым из парней оказался я.

Младшие сестренки – Анна и Лида. Разумеется, им было расти и воспитываться легче. Семья постепенно выбралась из той беспросветной нужды, в которой росли старшие дети.

Мне хочется еще раз напомнить о труде. Труд для деревенских ребят – норма. С 6-7 лет нас учили ездить на коне. Отец пашет, а боронить мне. Летом копны подвозишь к стогу. Под осень боронить пар – опять верхом. Осень молотить хлеб – погоняешь лошадей. Словом лошадь – "свой брат" с детства. Надо сказать, что фильмы с лошадьми я смотрю с удовольствием т трепетом. Место на котором сидел верхом, становилось постепенно прочнее кирзового сапога.

Случались со мной и происшествия. Я тонул, замерзал, били меня гуси. Ох как больно они бьют своими мощными крыльями! Кусали меня собаки. Однажды очень крепко пободал бык, помял мне бока. Падал я из дерева, в наказанье за разорение вороньих гнезд. Говоря о детстве, невольно вспоминаешь Некрасова, его выдающееся произведение "Крестьянские дети" В нем хорошо описаны наши труд, жизнь, игры. И очень метко сказано о крестьянских детях:

Вырастет он, если богу угодно,

Сгибнуть ничто не мешает ему.

Запало в душу на всю жизнь и такое событие моего раннего детства. Зимнее утро, крепкий мороз, лютая стужа. Мы, детишки, в эти дни редко выходили из дому: ни одежды, ни обуви подходящей не имели. Вдруг заскрипел снег под копытами коня. Конь остановился и верховой кнутовищем постучал по раме окна. Мне стало любопытно кто и зачем приехал. Я подбежал к окну. Подошел и отец. Верховой, увидев отца, каким-то странным, простуженным и печальным голосом хрипло и громко говорит: "Иван Григорьевич, Ленин умер".

Имя Ленина я слыхал и ранее. Бывало придут к отцу два-три товарища, сядут вокруг стола, пьют чай и ведут неторопливый, обстоятельный разговор. И в этих разговорах не единожды произносилось имя Ленина.

И вдруг Ленин умер. Мое детское сознание как-то встрепенулось, обострилось. Ленин, о котором говорили товарищи отца, умер. Кто же такой Ленин, если прискакал верховой и оповестил о его смерти?

Отец тут же оделся и ушел. Что и где делал отец, я не знаю, но дома его не было несколько дней. Позже я не раз расспрашивал отца о Ленине. А уже зрелым человеком, основательно познакомившись с ленинским наследием, понял: Ленин величайший человек ХХ века...

В семь лет я начал учиться. С первый и по четвертый класс ходил учиться в Валентиновскую начальную школу. Никогда не забуду нашу учительницу Прасковью Георгиевну Демину. Будучи горожанкой из довольно обеспеченной семьи, она ушла в деревню и всю жизнь посвятила обучению и воспитанию крестьянских детей.

Учебный год начинался, когда оканчивались основные сельскохозяйственные работы, и завершался, как только они возобновлялись, – весной.

Я люблю смотреть передачу "В мире животных". Однако не все разделяю, что проповедают ведущие Песков и Дроздов. Послушаешь – так изо всех сил надо защищать волка, потому что он санитар, регулятор популяции и так далее. Не берусь спорить о санитаре. Расскажу случай из далекого детства.

Было это в 1927 или 1928 году. Как-то вечером, после тяжелого рабочего дня, отец и мать присели на крыльце. Отец закурил. Тихо беседуют. Мы, ребятня, балуемся рядом, и все слышим, о чем отец с матерью разговаривают. Дескать нынче порешим четыре-пять барашков. Сделаем Ване кожух, так у нас называлась престижная сейчас дубленка, сваляем девчатам валенки, да и мясо будет. Я, конечно, счастлив. Шутка сказать, у меня будет кожух.

И вот прошло несколько дней. На большой поляне, выгоне – выгоном ее называли, поскольку на нее выгоняли скот, – слышим крики, брань. Люди с кольями, вилами и топорами шумят, как на пожаре, и бегут туда. Мы, мальчишки, естественно, бросились за ними. Оказалось волк выскочил из леса и пошел "регулировать популяцию". Когда мы прибежали к месту, то увидели потрясающую картину: пять или семь овец сбились в кучу и жалобно блеют. А у 50-60 овец перерезано горло, и они дергаются в предсмертных судорогах. Все оцепенели. Мать моя, помню, села на землю и горько заплакала: ухнули все ее хозяйственные расчеты.

Вот и "санитар"... Нет, волк – хищник, который почуяв кровь, ожесточается и без всякой надобности уничтожает все, что можно уничтожить! Во многих странах Европы волков давно нет. В ГДР я сам видел памятник последнему волку Германии. А дичи – лосей, оленей, косуль, ланей, кабанов, зайцев – много, и, как я убедился, они не нуждаются ни в каком "санитаре" и "регуляторе".

Нас воспитывали сурово. Как показала жизнь, правильно. Расскажу один случай. В нашу баню попариться приходили два-три соседа – приятели отца. Баню топили вечером. Парились часами. Упарившись до изнеможения, разморенные, садились мужики в избе вдоль степ прямо на пол. Не помню была ли выпивка. Раньше если и выпивали, то редко. Появление в пьяном виде считалось большим позором. Но ведро или жбан квасу на скамейке стоял всегда. Тут же – миска с квашенной капустой. Выпив по кружке квасу, пробовали и хвалили капусту.

И вот зашел разговор о леших, которые балуются в бане после людей. Мой отец смолоду ни в каких чертей не верил. И тут в разговоре вдруг заявляет: "Вот мой сын, Ваня, сейчас пойдет в баню и принесет оттуда ковшик, из которого мы обливались". Услышав это я оторопел. А отец подходит ко мне и говорит: "Сынок, иди спокойно в баню, возьми ковшик – он в бочке – и принеси сюда". Я вроде немножко поуспокоился. Отец меня любил, и я подумал, не будет же он сына отдавать чертям на потеху. Но все-таки очень робко побрел к бане. Отыскал ковшик. Меня так и подмывало бежать вон. Однако лешие меня вроде бы не схватили, и, преодолевая страх, возвращался я не торопясь. Отец обнял меня, похлопал по плечу: "Ну видишь сынок, никаких чертей нет! Это выдумки!" Соседи и приятели отца были немало удивлены его доказательством, тем, как он послал девятилетнего парнишку на такое испытание...

С 1930 года я учился в Архангельской неполной средней школе, которая сначала называлась школой крестьянской молодежи, а позже школой колхозной молодежи, сокращенно ШКМ. Из преподавателей хорошо помню Иванова, Ягодина, Красилова. Другие, к сожалению, забылись. Прошел я в ШКМ и такую уродливую форму методики обучения, как групповая или бригадная. Что она означала? Класс разбивался на несколько бригад. Первая учит математику, вторая – физику, третья – русский язык, четвертая – историю, пятая – географию и т.д. Избирался или назначался старший бригады, и, как он ответит преподавателю, такую отметку ставят всей группе. Помню, я часто был старшим по истории, может быть, поэтому до сих пор люблю сей предмет.

Трудно мне досталось в те годы. Мы жили от школы на расстоянии восемнадцати верст. Но это такие версты, о которых недаром в шутку говорят – с гаком. Поэтому всю неделю, образно выражаясь, я дневал и ночевал в классе, а в субботу, после уроков, отправлялся домой. Меня всегда настигала темнота зимой дни короткие. А надо сказать, рядом с дорогой располагалось кладбище: и отлетающая душа покойника светится над могилой, и мертвецы в белых саванах встают, и еще много разного. Естественно меня брала оторопь. Но другой дороги не было, а по дому я скучал так, что, преодолевая страх, топал вперед.

Когда сейчас вспоминаю переходы в школу и из школы в лаптях и ветхом зипуне ( он у нас назывался "свино"), то так и кажется, что стою голым на тридцатиградусном морозе. Так продувало меня. Потом я забирался на русскую печку. Ах, русская печка!.. Какое это было блаженство! Отогревшись, моментально засыпал...

Побыв дома, в воскресенье, во второй половине дня, я возвращался в село Архангельское с котомкой за плечами, в нее мама бережно укладывала хлеб, картошку, а, если было, то и сало. Синяки на плечах от лямок котомки у меня сходили только в летние каникулы.

Хорошо, что в Архангельском жили наши друзья и родные – Александр Иванович и Фекла Андреевна Саевичи, которые меня привечали. Позже их сын Степан погиб на войне, а Тимофей, мой друг и однокашник по летному училищу, отважно воевал на самолете Пе-2, был разведчиком и удостоен звания Героя Советского Союза. Сейчас живет и трудится в Ленинграде.

Комсомол и пионерия в те годы были активны – не просили кто-нибудь сделать для них, а сами делали. Даже сейчас, спустя десятилетия, располагая гораздо большими возможностями, ребята просят, скажем, построить спортгородок. Составляется план. Пишут проектно-сметную документацию. Речей и бумаг – тьма, а спортгородка нет. Тогда было проще. Инициаторы договаривались с родителями. Чего не могли сделать мы делали взрослые: ставили столбы, крепили спортснаряды. Получался простой, но очень нужный и удачный городок. Поднимайся по шесту или канату, перебирай руками и шагай вверх по лестнице. Крутись на турнике, кольцах, трапеции, играй в волейбол, баскетбол, гоняй в футбол.

Многие из нас уже тогда пристрастились к чтению. Увлеченно, помню, читали Жюля Верна. Нравился журналы "Вокруг света" и "Всемирный следопыт". Там публиковались романы нашего писателя-фантаста Беляева. Мой отец выписывал "Крестьянскую газету" и приложение к ней – журнал "Сам себе агроном". Газета меня мало привлекала, а журнал я любил.

В 1933 году, закончив семь классов ШКМ, по комсомольскому наряду прошел краткосрочные курсы учителей. В 1933/34 учебном году 15-16-летним юношей был учителем параллельно второго и четвертого классов в Асактинской начальной школе. Не знаю, как обучал детей с точки зрения методики – наверное, плохо, но отдавался этому делу добросовестно, без остатка. 6-8 часов занятий в классе. Вечером проверка тетрадей, домашних занятий... Однажды, возвращаясь с кустового методического совещания вместе с заведующим нашей школы П.А. Пушкиным, я почувствовал, что идти дальше не могу – сон валил с ног. До моей квартиры оставалось еще километра два, но Пушкин, видя мое состояние, дальше меня не пустил и оставил ночевать в школе, где он жил с семьей. Так учительствовал.

Однако вскоре я почувствовал, что со знаниями семилетки далеко не уедешь, осенью 1934 года уезжаю в Уфу. Два года учусь там в 3-й средней школе.

Первый год я жил в семье наших дальних родственников Александра Филипповича и Ксении Матвеевны Рабчук, которым я благодарен всю жизнь. И тут я испытываю необходимость сказать несколько слов об Александре Филипповиче. Герой гражданской войны, в 1919 году он был награжден орденом Красного Знамени. Тогда же тяжело ранен: в бою выбит левый глаз, поэтому носил черную повязку.

Рабчуки жили небогато, в маленькой квартирке. И все-таки нашли возможность приютить меня и дать возможность учиться. Я хорошо помню их детей. Старший Николай погиб в Великую Отечественную. Клавдия стала хорошим врачом, живет и работает сейчас в Уфе. Виктор – инженер, как мне сказали на заводе, хороший инженер.

У обоих вырастили дети, а сейчас подрастают внуки.

Второй год учебы я жил в большой семье у Трофима Тихоновича и Клавдии Васильевны Домрачевых. Их сыновья – Леонид, Валентин и Аркадий – погибли на фронте, Геннадий – мой большой друг и однокашник – работает в Ялте.

В школе я сдружился с Петром Катковским, Петром Митрошиным, Борисом Катаскиным и Тауфиком Султангузиным. Почти все мы жили очень бедно, поэтому постоянно приходилось подрабатывать: осень разгружали зерно, овощи и картошку из барж и вагонов, пилили и кололи дрова. Вся Уфа тогда отапливалась только дровами. Но лучше всего мы заработали на съемке кинокартины "Пугачев". Помню, сходились в назначенное время па берегу реки Демы на большой поляне. Нас одевали в свитки, зипуны, азямы, подпоясывали веревками, кушаками. На головах всевозможные шапки, чаще со свисающими назад верхами. На ногах лапти с онучами. Вооружены мы были косами и дубинками. Артисты – в сторонке. Кто кого из них играл, мы не знали. И вот по команде съемочной группы мы бежим, бежим не очень быстро. Размахиваем своим оружием и что-то кричим. Наконец кинокартина вышла на экраны. Сколько же раз мы ходили ее смотреть! Однако никому из нас узнать себя в толпе так и не удалось.

Мне в жизни довелось видеть сады Багдада, пальмы Кубы. Пирамиды Мексики. Знаю я Дальний Восток, Кавказ, Прикарпатье. Но ничто не может для меня сравниться с красотой Башкирии.

Земля родная! Вижу тебя щедрую и цветущую, вижу степи и леса твои, широкие и привольные реки, полные покоя и грусти. Вижу твои дивные рассветы и небо высокое-высокое и чистое-чистое, будто улыбка моей матери. И так мне хочется, поскитавшемуся по свету, что бы молодежь не торопилась уезжать из родных мест. Жалеть и тосковать будете. И еще как! И потому увещеваю вас, изберите и освойте в совершенстве специальность, необходимую на родине. И трудитесь в свое удовольствие и на пользу обществу. Лучшего, уверяю, ждать невозможно.

Или это особенности моего возраста навевают подобные мысли? Только чем больше живу, тем крепче меня тянет в родные места. А порой столь допечет тоска, что хоть немедленно оставь все и поезжай на родину...

Воспитание воина, как и вообще воспитание человека, начинается с детства. Ребенка нельзя лишать того, что естественно, что свойственно детству – игр, шалостей, соревнований в ловкости и силе и даже потасовок. Ясно, что при этом ему нельзя давать перешагивать определенные рамки и хулиганить.

Я не раз являлся свидетелем, как родители наставляли свое чадо – одно нельзя, другое нельзя. Укутывают, переукутывают его зимой – иначе простынет, простудится. А он, смотришь, при таком укутывании скорей простужается. Чадо наставляют в лес не ходи, даже с ребятами, пугают волками. Не играй со сверстниками, а то могут побить. По моему убеждению, такое воспитание вредно. Все это вольно или невольно порождает робость. За боязнью – страх, за страхом – трусость.

Не знаю, как быть с девчонками, но уверен, что мальчик должен воспитываться и расти, чтобы стать мужчиной, а если потребуется, то и воином. Ведь в наше время воинская служба – долг. Меня отец не ругал, когда я приходил домой с синяками от потасовок со сверстниками. Он лишь доброжелательно подшучивал: "Ну что, брат-воин, попало тебе?" И намекал, что надо давать сдачу.

Игры, шалости, баловство – все это было мальчишеское. Ходили мы и в лес, и на реку купаться, зимой на самодельных коньках и санках катались. И учителями, помню, все приветствовалось. Самими учителями!

К слову сказать, не в какое-то далекое дореволюционное время, а в тридцатые годы нашего века самыми уважаемыми и почетными людьми, или, как говорят сейчас, престижными профессиями были "народный учитель" и "земский врач". Не знаю, присваивались ли эти титулы официально,, ведь земство было упразднено революцией. По привычке, возможно, но еще долго у нас хороших врачей и учителей именовали "земскими".

Вероятно, немногие "земские врачи" имели высшее образование, однако по уровню того времени лечили добротно, обстоятельно и от всех болезней. Как говорили: " от кори, от хвори, от корчи и от порчи". Все в округе благоговели перед докторами.

Что же случилось теперь? Почему уже в 60-70-е годы учителя и врачи принижены, почему ныне уже в обыденной жизни не называют "народным учителем" даже тех кому такое звание присвоено официально. И это не только и не столько недоразумение. Естественно, причин много. Скажу лишь о кинематографе. Мне кажется плохую услугу оказал в свое время, например фильм "Учитель". В нем отец заявляет сыну– учителю: "Ну, конечно, если здоровьем не вышел... – И, покрутив пальцем у головы, продолжает: – И умишком того... тогда можно и в учителя". Я не ручаюсь за точность цитаты, но абсолютно ручаюсь за смысл. В дальнейшем учитель – а его играет Чирков – добивается своим трудом и талантом почета и уважения. Но первородная ошибка, ирония и недооценка профессии учителя непоправимы. И хотя в фильме там поднимают любимых мной летчиков: "А Петька Худяков, комбриг, в воздухе парит"... – лента та, думаю, нанесла вред.

А сколько фильмов, где учителя, особенно сельские, мягко говоря, малость "пришибленные". Так вроде бы и началось все безобидно – с кинофильмов, книг, а закончилось принижением жизненно важных профессий, без которых немыслимо существование любого общества. Весной 1936 года меня вызвали в горком комсомола, который размещался рядом со школой, и дали указание: такого-то числа собрать и привести в Чернышевские казармы на медицинскую комиссию всех парней, не имеющих явных физических недостатков – дескать, идет набор молодежи в летные училища и школы. И самому явиться туда указали. Прямо скажу, что воспринято это было мной с прохладцей даже с иронией: мы -"шпингалеты", тощие, сухие, – и вдруг в летчики.

Однако приходим в Чернышевские казармы. Нас там сразу же повели по врачам. Возле одного из кабинетов три крупных, высоких парня посмотрели на меня и моего товарища сверху вниз: "что, и вы в летчики?.." Мы ответили, мол, вызвали, обязали. Они со смехом: "Ну какие из вас могут быть летчики!.."

Однако комиссия распорядилась по-своему. Всех трех богатырей по разным причинам забраковали, а нас признали годными.

Удивлению нашему не было предела. Мы думали, что это ошибка. Вот будет областная, более квалифицированная комиссия – та непременно нас забракует. Пришло время областной комиссии. Более строгой. И вновь наша группа признается годной. Тут уже мы поверили, что может последовать коренное изменение в жизни каждого из нас и всех вместе.

Из работы областной комиссии мне больше всего запомнился один эпизод. "Психологический этюд", как мы его назвали. Ты бежишь по темному коридору метров пять-семь, затем неожиданно под тобой разверзается пол, и в темноте вдруг проваливаешься куда-то и летишь вниз. К счастью падаешь на спортивные маты. Тотчас же врач хватает тебя за руку и считает пульс. Затем пристально смотрит тебе в глаза и что-то пишет.

Позже следовала мандатная комиссия. Помню, сидят гражданские и военные люди – в чинах мы тогда не разбирались. Задают вопросы о родителях, спрашивают, как учимся. Вопросы задавали так, что мы, как небыли молоды, догадывались каких ответов от нас ждут.

После мандатной комиссии нас собрали всех и прибывший из летного училища старший лейтенант Ковалев, называя каждого по фамилии, объявил: "оставить точные адреса. Далеко не отлучаться. Мы вас вызовем специальной повесткой. Явка обязательна".

Мы, естественно, весь этот период продолжали учиться. И сдав экзамены и зачеты, разъехались по домам. Я, – само собой, в деревню.

Когда рассказал родителям, что берут вроде бы учиться на летчика, мать всхлипнула в рукав:

– Сынок, чего тебе не хватает на земле? Чего тебе надо в небе?

А отец долго мочал, на второй или третий день сказал:

– Куда призывают, туда и иди. Отказываться нельзя.

Наступила пора сенокоса. Я в охотку косил сено в колхозе и для личного скота. Какая же это была благодать: натрудившись спозаранку по росе, поспать в тени на свежескошенной траве...

Но блаженство мое оказалось недолгим – я получил предписание явиться на военную службу.

В назначенное время все собрались. Нам сообщили, что из четырех тысяч, проходивших комиссию, в республике отобрано сорок семь человек. Затем нас построили. Боже мой! Что это был за строй, какой только формы одежды здесь не было: брюки, гольфы, рубашки, майки, косоворотки, апаш... Затем старший лейтенант Ковалев повел нас на железнодорожную станцию. Маршируя по Уфе, а идти надо было около часа, помню, лихо пели песни.

На привокзальной площади нас ждали. Устроили митинг, и – что интересно на проводы приехал даже первый секретарь Башкирского обкома партии товарищ Быкин. Заканчивая митинг, он сказал: "Стране нужно много боевых летчиков, и мы их будем иметь. Да здравствует первый отряд башкирских летчиков!"

Нас это как-то подбодрило и окрылило. Поездом ехали довольно долго. Прибыли в Саратов. На окраине города Энгельса спешились и с громким пением двинулись в авиагородок военного авиационного училища. Там нас тотчас же повели в баню, постригли, обули, обмундировали.

Так начался курс молодого красноармейца. Занимались строевой и физической подготовкой, изучали винтовку и уставы Красной Армии. Этот курс, что называется отесывал нас, деревенских парней.

И 1 августа 1936 года приказом по училищу мы пофамильно все были зачислены курсантами ЭВАУ и поставлены на все виды довольствия.

Постепенно мы привыкли к новой для нас армейской жизни, к ее укладу и распорядку рабочего дня. Учеба пошла своим чередом. Из умельцев стали создаваться кружки художественной самодеятельности, которые отличались если уж не художественными достоинствами, то по крайней мере своим колоритом, очень импонирующим нашему брату курсанту.

Известно, что в коллективе нет равных, одинаковых людей не только по характеру, но и по отношению к труду. Нечего греха таить, были и среди нас курсанты, отлынивающие под разными предлогами от работ, тем более тяжелых.

Помню, в кружке художественной самодеятельности мы подготовили такой номер. Стоит на сцене строй курсантов. Старшина песенно, на растяжку, подает команду: "Освобожденные, больные, шаг вперед". Играющие "сачков" делают четкий шаг из строя, берутся за руки и, как бы поддерживая друг друга, переступая фигурными шагами поют: "Свободны мы от всех работ. Свободны мы от всех работ!.." Зрители, тоже в основном курсанты, покатывались от смеха.

Кто-то вспоминаю, додумался переделать известную песню, которую хорошо исполнял Утесов: "Сердце, тебе не хочется покоя". А предыстория была следующая. Самолет У-2 требовал аккуратной и очень мягкой посадки. Такую посадку называли "притер на три точки" – два основных колеса и костыль сзади. Если допустить ошибку, машина начинает "козлить", то есть неоднократно приземляться и отскакивать от земли.

Перередактированная песня Утесова выглядела так:

У-два, тебе не хочется покоя,

У-два, как хорошо на свете жить.

У-два, скажи, скажи мне, что такое,

Что на три точки я не могу вас посадить...

Каждый, кто "позволял" себе "скозлить" на посадке, думал, что это поют о нем, и в следующих полетах старался, подтягивался. Словом самодеятельность было воспитующей.

Позже У-2, как все самолеты, именовали первыми буквами фамилии генерального конструктора. Конструктором У-2 был Н.Н. Поликарпов, поэтому и самолет стал По-2.

Никогда не забуду и готов до конца жизни благодарить своего первого летного инструктора Алексея Ивановича Свертилова, командира звена Борисова, командира отряда Ильинского и командира эскадрильи Погодина. Они скрупулезно, старательно, по крупицам прививали нам и любовь к полетам, и азы летного дела. Позже обучали другие инструкторы: на Р-5 – Сугак, на Р-6 и СБ – Титов.

Схема полетов была такова. На земле обозначался старт из взлетно-посадочных знаков, которыми служили полотнища – летом белого, зимой черного цвета.

Взлет и посадка всегда против ветра. Много разных интересных событий и происшествий, смешных и казусных случаев. Обо всех не расскажешь. Эти события памятны потому, что они происходили с людьми, делавшими первые шаги в авиации. И я с полным основанием провожу аналогию между начинающим летчиком и начинающим ходить ребенком. Только летчик начинает ходить в воздухе. И шаги неуверенные, но постоянно крепнущие, и синяки – сначала больше, потом поменьше. Нам, как детям, говорили, показывали и повторяли, что и как делать, что можно и чего нельзя. Словом, что такое хорошо, и что такое плохо.

Рядом параллельно основному старту, размещалась низкополетная полоса (НПП), на которой отрабатывали взлет и посадку на учебном самолете. Самолет только приземлится, как инструктор дает газ мотору – и машина снова в воздухе. Наберешь высоту два-пять метров, скорость 100 километров в час, а инструктор убирает газ. "Садись!" И так несколько раз за один заход.

Шаги наши вскоре стали увереннее тверже. Мы начали летать самостоятельно, без инструктора. Подняв в воздух самолет и почувствовав уверенность в управлении машиной, я как-то сразу понял, что полеты – мое призвание. Небо забрало меня полностью и навсегда. Вот уж истинно говорится: "Кто побывал в воздухе – тот останется его пленником". Таким пленом я горжусь всю жизнь.

Позже начались полеты в зону, на пилотаж. К концу обучения на У-2 мы могли выполнять все фигуры: виражи, боевые развороты, петли, перевороты, словом все, что позволял этот самолет. Налетали за год 70-90 часов.

Но в плановую и размеренную работу постепенно начали врываться неплановые и необычные дела.

Совсем, кажется, недавно мы встречались с начальником ВВС РККА Алкснисом. Состоялась короткая беседа. Он спрашивал: как у нас идет учеба? Сказал: "Нам нужно много, очень много хороших летчиков. Скоро войдут в строй новые самолеты. Они потребуют больших знаний и имений". И в заключение пожелал нам успехов. Алкснис произвел на нас большое впечатление своей серьезностью, целеустремленностью. Каково же было наше удивление, когда мы вскоре узнали, что он арестован как враг народа.