Текст книги "Матросская тишина (сборник)"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Неизвестно, до какого стенания дошел бы художник, если бы за пять минут до начала спектакля из такси у самого подъезда театра не вышла жена генерала и, махнув ему рукой, не крикнула: «Ваня!.. Торопись! До начала две минуты!..»

Оставив обескураженного художника, генерал поспешил к входу в театр, так и не дав ему ни своего «костромского» адреса, ни телефона.

Но художник оказался упрям. Он все-таки решил дождаться конца спектакля, чтобы продолжить разговор с генералом. Генерал догадался об этом во время антракта, когда, выйдя покурить, увидел его через окно вестибюля. Время от времени нервно отбрасывая пятерней нечесаную черную гриву волос, падающих до плеч, художник вышагивал по тротуару и, судя по губам, о чем-то разговаривал сам с собой. Генерал по телефону-автомату вызвал дежурную служебную машину и сразу же после спектакля, второй акт которого он смотрел рассеянно (не выходил из головы художник), смешавшись с первым валом высыпавшей из театра публики, как вор, юркнул с женой в машину и приказал шоферу:

– Скорее!.. Если вон тот волосатик будет останавливать машину, дай ему сигнал – и полный вперед! Только не задави. Это – фанатик.

Об этом случае генерал рассказывал профессору Верхоянскому, и тот всякий раз, когда говорил о генерале, вспоминал этот курьезный случай и однажды поведал о нем Яновскому. И вот сейчас, стоя друг против друга, Яновский вспомнил рассказ профессора о художнике, признавшем в генерале двойника Федора Шаляпина. «Художник был прав! – мелькнула мысль. – Генерал зря от него отбился. Портрет мог бы получиться прекрасным. Фактура живописная, и есть что-то шаляпинское…»

Пожатие руки генерала, вышедшего для приветствия из-за стола, было твердым, с захватом. Яновский про себя успел подумать: «Рука каменотеса». Китель с генеральскими погонами висел на спинке стула, стоявшего рядом с его креслом. На золотых с тиснением погонах темнело по одной большой звезде. На генерале была белоснежная сорочка с форменным галстуком. Бросились в глаза Яновскому и его модные серебряные запонки с малахитом. Уж в чем, в чем, а в мужских запонках Яновский знал толк. Когда-то в молодости он начал их коллекционировать, но вовремя остановился. Волосы генерала цвета переспевшей ржи были гладко зачесаны на пробор, светло-серые глаза, отдающие голубизной, когда он улыбался, и слегка удлиненный овал мужественного лица выдавали в нем классический образ великоросса, какими они часто предстают перед нами на картинах русских художников прошлого века.

– Прошу садиться. – Генерал взглядом указал на стул, стоявший у приставного столика, вплотную примкнутый к большому письменному столу и образующий с ним одну плоскость.

Яновский сел и тут же заметил, что генерал нажал кнопку в селекторе.

– Слушаю вас, товарищ генерал! – раздался за спиной Яновского приглушенный голос дежурного капитана.

Генерал взглянул на наручные часы и бросил через плечо Яновского капитану:

– Двадцать минут меня не будет.

– Понял вас, – четко ответил капитан, и Яновский услышал за своей спиной глухой хлопок притворенной двери.

– Говорил мне о вас Гордей Каллистратович. Просил помочь, чем можем, – сказал генерал, пододвигая Яновскому пачку сигарет. – Курите?

– Спасибо… – Яновский размял сигарету, прикурил от зажигалки генерала, протянутой через стол.

– Как точно формулируется тема вашей диссертации? – спросил генерал.

Яновский назвал тему. Генерал встал, прошелся вдоль стола, опустив голову, словно что-то выискивал глазами на солнечных квадратах до блеска натертого паркета.

– Замах широкий. На эту тему можно написать десятки фолиантов. Жгучая социальная проблема!.. – И он почти по слогам повторил тему диссертации Яновского: – «Воспитание подростка в семье». Я бы эту тему сузил до такой примерно формулировки: «Педагогические срывы в воспитании подростков в семье и их последствия».

– У меня эта тема, Иван Николаевич, идет отдельной главой, – вставил Яновский, воспользовавшись паузой генерала.

– В одной главе этой теме, пожалуй, будет тесно. А впрочем, не я вам судья. У вас все утверждено на кафедре, оговорено с научным руководителем, и, как мне представляется, у вас не за горами защита. Я правильно говорю?

– Да, месяца через два-три планируется защита. – Яновский почувствовал, что перед ним не просто генерал, наделенный высокой административной властью, но человек образованный, мыслящий глубоко и остро.

– Какую бы помощь вы хотели видеть со стороны нашего министерства, а если точнее – со стороны инспекции по делам несовершеннолетних?

– В главе, как вы ее назвали, «Педагогические срывы в воспитании подростка в семье и их последствия» у меня все примеры негативной педагогики заканчиваются тем, что мои подростки, как правило, становятся объектами карательных функций государства.

– То есть, проще говоря, на них заводится дело, их сажают в следственные изоляторы, если в этой мере пресечения есть необходимость, а потом предают суду? Вы это хотели сказать?

– Да, вы правильно меня поняли, Иван Николаевич.

– И чего же вам недостает в вашей работе?

– Мой научный руководитель на этот счет выразился образно: конкретных лиц с нелегкой драматической судьбой в своей диссертации я довожу до скамьи подсудимых, а дальше не решаюсь, как он выражается, нырнуть следом за ними в омуток неволи, чтобы посмотреть, как они там живут, как страдают, как трудятся…

– Сказано броско, с претензией на красивую аналогию, но по существу глубоко ошибочно. Воспитательно-трудовые колонии в нашей стране – это совсем не омут неволи, где гибнут люди, а строгая трудовая вахта, которая закаляет волю, укрепляет нервы и дает подумать молодому оступившемуся человеку над тем, как он жил до этого «омута» и как ему предстоит жить дальше. Следственный изолятор и колония трудового воспитания располагают к размышлению. Там на это хватает времени, – Генерал опустился в кресло, закурил и, постукивая дымящейся сигаретой о ребро мраморной пепельницы, продолжал: – А то, что конкретные надломленные судьбы молодых людей вы в своей диссертации не прослеживаете на дорогах, по которым они идут со скамьи подсудимых, – это пробел в вашем исследовании. Опираясь на собственный опыт работы с несовершеннолетними правонарушителями, заверяю вас, что никогда подросток не бывает таким исповедально-искренним, каким он бывает, когда его лишают свободы, когда он на мир взирает через решетку толстых стен тюрьмы или через колючую проволоку. Это очень тяжело. Он перед вами вывернет наизнанку душу, поведает о многом, расскажет правду, которая ему открылась только после того, как за ним закрылась железная дверь тюремной камеры. Из руды его биографии вы извлечете такие самородки идей и обобщений, которые диссертацию вашу поднимут на несколько витков выше, в нее ворвется свежий ветер жизни, и эта жизнь, с ее горечью, болью и слезами, смоет со страниц вашей диссертации всю пену псевдоакадемических абстракций, на схеме которых нынче многие ловкачи от науки лепят, а точнее – монтируют свои диссертации и научные монографии. – Генерал о чем-то задумался, отчего брови его изогнулись крутыми дугами и сошлись у переносицы, образовав глубокую поперечную морщину. – Хотите послушать мой совет?

– Очень хочу! – искренне сказал Яновский, перед которым генерал с каждой минутой открывался все новой и новой гранью незаурядного интеллекта.

– Я хочу вас связать с одним из московских изоляторов, – сказал генерал, пристально глядя в глаза Яновскому.

– То есть с тюрьмой? – выдохнул Яновский.

– Да, с тюрьмой, если вам, больше нравится старое название этого учреждения. Вы там увидите столько и почувствуете, сидя с утра до вечера в Ленинской библиотеке. Довольно мелкими будут и ваши нырки в судьбы оступившихся несовершеннолетних, если вы ограничите себя застольными беседами-интервью с инспекторами в отделениях милиции. Это нужно, но этого мало. Там, в отделениях милиции, вы не почувствуете той высокой температуры человеческого страдания и боли, которые откроются перед вами в стенах изолятора и за колючей проволокой трудовых колоний. Вы меня поняли?

– Я вас понял, Иван Николаевич! – с готовностью хоть сейчас ехать в следственный изолятор или в колонию несовершеннолетних ответил Яновский. – Но как это сделать? Ведь изолятор это… Туда не всех пускают.

– К нашему счастью – не всех.

Генерал смахнул со стола сигаретные табачинки. Нажав кнопку селектора и получив ответ «Слушаю вас», сказал:

– Анатолий Михайлович, у меня к тебе просьба.

– Слушаю вас, Иван Николаевич, – неслось из селектора.

– У меня сейчас сидит аспирант из педагогического института. Его фамилия Яновский, зовут Альбертом Валентиновичем, Ему нужно помочь.

– В чем? – прозвучал в селекторе голос.

– Он пишет диссертацию о трудных подростках. Один из главных вопросов его диссертации – несовершеннолетние правонарушители. Подростки, ставшие жертвой семейных мерзостей: пьянства, скандалов, измен, лжи и разного рода издевательств над несовершеннолетними…

– Что я должен сделать, Иван Николаевич? – звучало в селекторе.

– Свяжите его с первым изолятором. Ведь подростки в основном у нас там?

– Там, Иван Николаевич!

– Свяжи Яновского, не забудь имя-отчество – Альберт Валентинович… Так вот, постарайся связать его с начальником изолятора. Хотя служба эта нам не подчиняется, но согласуй это посещение со следственным управлением. Попроси от моего имени, чтобы Яновскому выписали пропуск в первый изолятор. Он к тебе зайдет через пять минут. От моего имени передай начальнику изолятора, чтобы он организовал аспиранту встречу с теми подследственными подростками, которые стали жертвами семейных безобразий. Все остальное он объяснит начальнику изолятора сам. Если для этих встреч будет необходимо разрешение следователей, ведущих дела, то подскажи, как это сделать. Вы меня поняли?

– Понял вас, Иван Николаевич!

– Выполняйте! – Генерал нажал кнопку селектора и посмотрел на часы. – Ну, кажется, якорь брошен.

– Брошен, Иван Николаевич. Жалею только об одном.

– О чем?

– Если бы эта встреча была три года назад!.. – Яновский гулко вздохнул и поправил галстук. – Очень жалко, что мое время истекло.

– И что бы было, если бы наша встреча состоялась три года назад?

– Свою тему без берегов я сузил бы до той, какую вы только что назвали.

– Ничего, у вас впереди вечность. Гордей Каллистратович сказал мне, что вы сделали в издательстве «Знание» заявку на брошюру?

– Да. – Яновский удивился осведомленности генерала.

– Вот в ней-то, в брошюре, после того, как вы поработаете в нашем первом московском изоляторе, вы напишете то, что будет иметь берега и будет, как теперь принято говорить, большое воспитательное значение. И адресовать эту книгу родителям, которые должны заботиться о судьбе своих детей, когда они еще «лежат поперек лавки».

Яновский встал, слегка поклонился.

– А я могу проконсультировать то, что я напишу, когда поработаю в изоляторе?

– Разумеется, можете.

– У кого?

– Если доверяете – я к вашим услугам. – Генерал встал, вышел из-за стола и крепко пожал руку Яновскому. – Желаю удачи. Мой телефон у вас есть. А сейчас зайдите к моему заместителю. Его кабинет этажом ниже. Комната сорок восемь. Полковник Бекетов Анатолий Михайлович. Он сделает все, что в наших силах. Он вас ждет.

Уже в коридоре, выйдя из приемной генерала, Яновский посмотрел на часы. «Ничего себе, вместо двадцати минут – полчаса. Прощаясь, даже вышел из-за стола… Как примет меня полковник Бекетов? – думал Яновский. – Генерал принял по высшему классу. Умен, деловит, благороден…»

Глава пятая

За семь лет работы инспектором по делам несовершеннолетних в отделении милиции, куда она попросилась сама при распределении после окончания юридического факультета Московского университета, Калерия впервые столкнулась с тем, когда подросток сам, добровольно пришел в комнату по делам несовершеннолетних и излил не только всю боль своей души, но и раскрыл свои планы, которые он, как великую тайну, хранил от родных и друзей. Обычно «трудных» подростков, которые уже обеими ногами стоят на тропинке правонарушений, в милицию для беседы с инспектором (а кого и для постановки на учет) вызывают повесткой на дом или через школу. Бывало, что Калерия и сама приходила на квартиру молодого человека или девушки, если наступала тревога за их поведение. Во всяком случае, как наблюдала Калерия, почти каждое знакомство подростка с комнатой по делам несовершеннолетних было своего рода драматическом полосой в биографии человека, еще не дожившего по возрасту до паспорта или только получившего его, а тут вдруг – на тебе, явился сам и, волнуясь от напряжения, попросил, чтобы его выслушали и посоветовали, что ему делать дальше.

– Ваша фамилия и имя? – спросила Калерия, с ног до головы окидывая взглядом высокого сероглазого паренька, который сразу же, с первой минуты вызвал у нее доверие.

Она уже давно заметила, что совершившие правонарушение подростки, перешагивающие порог милиции не по своей воле, во время беседы почти никогда не смотрят в глаза тому, с кем им приходится вести официальный разговор, Правда, пока еще не допрос, а всего-навсего лишь беседа, если причина, приведшая молодого человека в милицию, связана с правонарушением. А этот, переминаясь с ноги на ногу, смотрит на нее такими широко раскрытыми, доверчивыми глазами, что в первую минуту Калерия несколько смутилась. Пока еще не только не догадывалась о причине прихода молодого человека в милицию, но даже подумала: не ошибся ли он адресом?

– Моя фамилия Таранов, Константин… – застенчиво проговорил молодой человек.

– Пожалуйста, присаживайся, Костя, и рассказывай: кто ты и каким ветром занесло тебя в наши края? – Калерия показала на стул, стоявший у стола, а сама, чтобы разрядить обстановку напряжения первого знакомства с подростком, стала перебирать в вазе цветы, выбрасывая из букета слегка увядшие и поправляя те, что она оставляет в вазе.

– Я учусь в ПТУ… На последнем курсе… – глухо покашливая в кулак, начал Костя, но Калерия, извинившись, перебила его:

– Пожалуйста, скажи свой адрес. Это полагается по форме. Меня зовут Калерия Александровна.

Костя сказал свой адрес, и Калерия записала его.

– Ну, а теперь я тебя слушаю.

С минуту Костя, насупившись и нагнув голову, молчал, не зная, с чего начать. Потом наконец заговорил:

– Калерия Александровна… Дальше так нельзя… Нет больше сил смотреть, как он мучает и унижает мать. И это с тех пор, как я себя помню. Бьет ее чуть ли не каждый день. Последний год озверел окончательно.

– Кто?

– Отец.

– Где он работает? Кем?..

– Грузчиком в овощном магазине.

– Пьет?

– Не то слово. Трезвый – человек, а как выпьет… – Костя вздохнул и ладонью вскинул упавшую на глаза прядь русых волос. – А последний год пьет каждый день. – От стыда за поведение родного отца, не поднимая глаз, он продолжал: – Однажды я был уже на грани, хотел задушить его сонного или отравить, уже приготовил отраву, но вовремя одумался. Несколько раз пытался защитить мать, но все кончалось тем, что он избивал меня так, что неделями не ходил на занятия, был весь в синяках. Не знаю, что дальше делать. Пришел к вам посоветоваться. О вас очень хорошо говорят ребята с нашего двора.

– Отец проживает с вами? – Калерия взяла ручку чтобы что-то записать.

– С нами.

– Его имя и отчество?

– Николай Иванович.

– Тоже Таранов?

– Да.

– В каком магазине он работает?

– На нашей же улице, рядом с гастрономом, в доме восемнадцать.

– И давно он работает грузчиком?

– Два года.

– А до этого?

– До этого работал таксистом в Тринадцатом таксомоторном парке.

– И тоже пил?

– Пил, но ее так… За пьянку и уволили.

Калерия, словно вспомнив что-то знакомое и печальное, вздохнула.

– Все понятно… В каком ПТУ учишься?

– В электромеханическом, на Шаболовке.

– И как успехи?

– В училище вроде бы хвалят. – Застенчивая, виноватая улыбка вспыхнула и тут же потухла на губах Кости.

– А где работает мать?

– Ткачиха… на «Трехгорке».

– В чем, на твой взгляд, причина такого поведения отца?

– Он ревнует мать, – не отрывая от пола глаз, ответил Костя.

– К кому?

– Даже сам не знает к кому. Мама работает в цеху, где одни женщины. С работы летит пулей. В магазин и из магазина ходит чуть ли не бегом, даже соседи смеются. Когда бывает трезвый, иногда винит себя за побои, просит прощения, а как напьется, так все начинается сначала.

– Соседи знают, как отец в пьяном виде издевается над матерью?

– Еще бы!.. Не раз хотели писать на него в милицию, да их мать отговаривала, все надеется, что утихомирится. На работе тоже хотели вмешаться, но мать упросила не делать этого. Боится отца. Пригрозил, что убьет.

Калерия закурила и, словно что-то прикидывая в уме, долго смотрела на Костю, потом пришло решение.

– Я помогу вам с матерью, только прошу тебя, Костя, об одном – ты не мешай мне и о том, что был у меня, матери не говори, она из жалости и из боязни может сорвать мои планы.

– Я могу их знать?.. – Большие серые глаза Кости, в которых стыла немая тревога, остановились на инспекторе.

– Обязательно! – твердо ответила Калерия. – Запомни одно: все эти сигналы на бытовое хулиганство отца поступили в милицию не от тебя, а от соседей. Это во-первых. Во-вторых, как только он начнет пьяный дебош – сразу же, немедленно позвони мне, я постараюсь, чтоб за ним пришла патрульная милицейская машина и его увезли в вытрезвитель. Потом по решению суда суток пятнадцать он поработает на очистке дорог за мелкое хулиганство, а за эти пятнадцать дней мы подготовим все необходимые документы для суда, чтобы отца твоего направить на принудительное лечение от алкоголизма. Отца нужно спасать.

Костя смутился, не зная, что ответить инспектору. Потом ответил:

– А не строго ли – сразу? Может, сначала поговорить с ним? Ведь суд – это как-то… Отец же он мне.

Калерия что-то записала в настольном календаре, печально улыбнулась и сожалеючи посмотрела на Костю.

– Дорогой Костя, за годы работы в инспекции я провела столько бесед с отцами-алкоголиками, что наконец прозрела и поняла: все мои усилия были напрасными. Алкоголик – это человек особый. Трезвый он готов каяться, давать клятву, что больше никогда не позволит ничего неприличного, даже всплакнет, признает свою вину перед родными и близкими, притихнет недельки на две, на три, всем своим собутыльникам твердо заявит, что он накрепко «завязал»… Но это всего-навсего недели на две, на три, от силы на месяц. Но уж зато потом, когда он «развяжет» и выпустит из бутылки зеленого змия, тогда все вокруг него держись. Читал «Василия Теркина»?

– Читал, – ответил Костя, не понимая, какое отношение имеет дебоширство отца к «Василию Теркину».

– Так вот, Василий Теркин, попадая в госпиталь или на отдых, спал за прежний «недосып», спал, не пробуждаясь, сутками. А хронический алкоголик, да если еще во хмелю он буйный, после временного затишья старается наверстать упущенное и учиняет такое!.. – Калерия Александровна поморщилась и покачала головой. – Так что просьба твоя, дорогой Костя, чтобы я поговорила с отцом, – это мертвому припарка. Твоего отца нужно спасать! А спасти его может только медицина. Ты хоть понимаешь это?

– Я с вами согласен… – глухо произнес Костя. – Отца нужно лечить… И только так, как сказали вы. Я уже слышал о такой принудительной лечебнице.

Затрещал телефон. Калерия сняла трубку и, бросив в нее: «Позвоните, пожалуйста, через десять минут», снова положила трубку на рычажки аппарата.

– Так что давай, Костя, договоримся: все эти материалы на твоего отца я соберу у соседей сама. Ты и мать здесь будете ни при чем, а при первом же буйстве отца ты срочно позвонишь мне. – Калерия протянула Косте руку и посмотрела на часы. – Ты извини, на двенадцать ноль-ноль я назначила встречу одному родителю, он уже дважды заглядывал в дверь. Молодец, что пришел. При всех случаях дай о себе знать.

Пятясь к двери, Костя что-то нечленораздельно лепетал, выражая благодарность, и обещал, что он все сделает так, как сказала ему Калерия Александровна.

Как только за ним закрылась дверь, в кабинет, пригнувшись, втянув голову в плечи и опасливо озираясь, вошел небольшого росточка мужчина средних лет, уже изрядно облысевший и с носом, который походил на недозрелую сливу – до того он был пронизан голубовато-розовой склеротической сеткой, что при первом же взгляде на этого человека с трясущимися руками можно сказать: алкоголик. Видавший виды, изрядно помятый хлопчатобумажный серый пиджак мешковато висел на его узких плечах. Уголки воротничка застиранной рубашки из-под пиджачка торчали как обрезки засохших арбузных корок. Давно не глаженные дешевые брюки неопределенного цвета на коленях пузырились. Весь этот жалкий наряд завершали растоптанные ботинки, какие часто можно видеть на свалках московских дворов.

– Ну, проходите же, – подбодрила Калерия вошедшего, который, закрыв за собой дверь, нерешительно переступал с ноги на ногу у порога. – Садитесь! Вы товарищ Перешвынов? Вам я назначила на двенадцать?

– Мне, – робко ответил Перешвынов и, присев на стул, с опаской несколько раз посмотрел на дверь, словно за ней ему что-то угрожало.

– Я сначала вас и не узнала. Изменились вы за три года.

– Что ж поделаешь, – словно оправдываясь в чем-то, проговорил Перешвынов. – Жизнь такая. Все на нервах, все в суете да в заботах.

– Слушаю вас.

– Я насчет сына, товарищ инспектор. Совсем задурил.

– Сколько ему?

– Да уже шестнадцать.

– Учится, работает?

– Учился в ПТУ, сейчас бросил.

– Почему?

– Говорит: не нравится специальность маляра. Не хочу, говорит, всю жизнь ходить мазуриком. Где-то вычитал у Максима Горького, что если труд – удовольствие, то жизнь хороша, а если труд – обязанность, то жизнь – рабство. Наизусть выучил эти слова Максима Горького. Грамотный…

Калерия улыбнулась.

– Да, есть такие слова у Горького. Их говорит Сатин в пьесе «На дне». Почитайте эту пьесу и растолкуйте сыну, как нужно понимать слова Сатина Службу в армии тоже не назовешь удовольствием, а ведь все служат, служат по долгу перед Родиной. – Силясь что-то вспомнить, Калерия потерла ребром ладони лоб. – Я забыла, как зовут вашего сына.

– Анатолий.

– Ну, что он?..

– Опять, товарищ инспектор, – почти шепотом, хрипловато проговорил Перешвынов и снова покосился на дверь, словно боясь, что кто-то в коридоре его может подслушать.

– Что «опять»? Выкладывайте.

– Вчера попросил трешку – я не дал, знаю, что просит на бормотуху, так он, стервец, меня так извалтузил, что у меня до сих пор бока болят. И вы знаете, товарищ инспектор, по лицу, паразит, не бьет, знает, что будет синяк или ссадина. А это – уже улика. Все норовит по ребрам да под дых… – Перешвынов указательным пальцем ткнул себя в грудь, выше живота, – под ложечку. В секции бокса научился. Это у них называется бросить в нокдаун, а то и в нокаут.

– Так и не дали ему три рубля?

– Нет, не дал!.. И не дам!.. – Перешвынов ершисто ощетинился и покачал головой. – Сам валяюсь на полу, а кричу свое: «Хоть убей, гад, насмерть, а копейки не дам!.. Хватит алкогольничать, пора за учебу браться!..» Видит, что от меня толку никакого, тогда за мать принялся.

– И та дала?

Перешвынов горестно вздохнул, развел руками и, втянув голову в плечи, зыркнул глазами на дверь.

– А что она сделает?.. Ее, правда, пока не бьет, а раза два тоже за горло хватал. А в этот раз, вчера, пригрозил: если не даст трешку – напьется уксусной эссенции и подохнет у нее на глазах как собака. Так и заявил: «Напьюсь и подохну!.. Тогда вас привлекут… Да еще поплачете». Та отдала последние. А средь ночи еле ноги приволок. Да еще не один, а с дружком. И тоже, по всему видно, алкаш порядочный. Так и зырит, где что плохо лежит. А сегодня проснулись, взяли из книжного шкафа четыре тома Некрасова и смылись. Я даже не заметил, когда он лазил в шкаф. Эти книги мне подарил в день рождения друг, вместе служили в армии. Я очень люблю читать стихотворения Некрасова. Берег их от него как от огня, держал в шкапу под замком… Не знаем, что теперь делать с ним!..

Калерия впервые столкнулась с Перешвыновым года четыре назад, когда он запивал «по-темному», пил вместе с женой, продавщицей овощного магазина, и допивались иногда до того, что сын-пятиклассник целыми неделями не ходил в школу, о чем в комнату по делам несовершеннолетних сообщала классная руководительница. Приходилось принимать срочные меры, вызывать родителей мальчика и вести с ними нелегкие беседы, во время которых Перешвыновы чуть ли не клялись, что сын не ходит в школу из-за простуды, а вовсе не из-за того, что у них больше недели гостили приехавшие с Дальнего Востока родственники, по случаю чего пришлось их и «встретить» и по-родственному «проводить».

Знала Калерия, что отец Перешвынов не раз лечился от алкоголизма, но после лечения держался недолго, потом снова «развязывая», и опять начинался загул «по-новому».

– Сами-то как, держитесь? – доверительно спросила Калерия и улыбнулась так, что Перешвынов прочитал ее мысль правильно: «Давайте по душам, начистоту, уж коль сами пришли…»

– Да сам-то держусь… – виновато опустив голову, ответил Перешвынов.

– Давно?

– Да вот уже год.

– Не тянет?.. – В эту минуту Калерии было интересно знать, как относится к спиртному хронический алкоголик, год назад бросивший пить.

– Днем нет, а вот ночью, во сне, выпиваю почти каждый день. Иной раз аж расстроишься… Вот, думаю, год как бросил, а тут на тебе – ни с того ни с сего развязал. А когда проснешься и видишь, что это всего-навсего был сон, то даже рад-радешенек.

– Лечились на улице Радио? – спросила Калерия. За семь лет работы в милиции с пациентами этой лечебницы она сталкивалась много раз.

– Нет, – затряс головой Перешвынов. – Таблетки меня уже не берут. Последний раз лечился по-серьезному.

– Это как же?

– Я теперь «зашитик», – ощерившись беззубым ртом, жалко улыбнулся Перешвынов.

– Что значит «зашитик»? – Калерии показалось, что Перешвынов неловко пошутил.

– Хожу с «торпедой»… А она не таблетки. Она – ой-ой-ой… Она шуток не любит. «Развяжешь» – тут же дашь дуба. А жить-то и ежу охота. Вот теперь не знаем, что с сыном делать… А вижу, что дальше так нельзя, погибнет или в тюрьму сядет. – Перешвынов протяжно и шумно вздохнул и шершавой ладонью стер со лба мелкие капельки пота. – Вот и пришел к вам. Когда-то вы меня вызывали, а теперь вот сам явился. Помогите. Дальше мочи нету.

– Жена-то тоже «завязала»? – подстраиваясь под жаргон Перешвынова, спросила Калерия.

Перешвынов поморщился, как от зубной боли, и отрешенно махнул рукой.

– А-а-а!.. Дома еще кое-как держится, а с работы частенько приходит навеселе. Уговаривал ее: зашейся. Она ни в какую. Говорит, что в торговле без этого никак нельзя. А с «торпедой», говорит, там сразу концы отдашь: то ревизия, то комиссия, то премиальные… И все надо то обмыть, то вспрыснуть, то еще что-нибудь…

– Да, товарищ Перешвынов, плохие ваши дела… Вот и получается по пословице: что посеешь – то пожнешь. Помню, года три назад как я уговаривала вас, чтобы вы не втягивали сына в свои праздничные застолья, а вы еще тогда мне твердили: «Да он только пивко или красненькое…» Помните наш разговор после Майских праздников, когда вашего сына пьяного домой привел дворник.

– Помню, как же не помнить?.. Все помню, товарищ инспектор. Если бы знать, где упасть… соломку бы подстелил… А вот теперь соломкой не обойдешься.

– Хорошо, товарищ Перешвынов, я постараюсь вам помочь. Начнем с того, что я с Анатолием побеседую одна. Постараюсь растолковать ему слова Горького, а вот насчет пьянства и побоев – решайте сами: кто мне об этом заявил, вы или соседи?

– Что вы!.. Что вы, товарищ инспектор!.. – взмолился Перешвынов. – Да если он узнает, что я у вас был, он меня в такой нокаут бросит по пьянке, что я потом сам не рад буду, что пришел к вам.

– Соседи знают о его пьяных дебошах?

– Не только знают, а ждут, чтобы его поскорее забрали в армию или посадили за что-нибудь в тюрьму.

– Напомните ваш адрес, я зайду к вам, поговорю с соседями, а потом повесткой вызову сына. Нужно, чтоб картина была полнее, да и вас постараюсь обезопасить. – Калерия озабоченно нахмурилась, записывая адрес Перешвынова, потом встала, давая понять, что разговор окончен.

Попрощавшись с инспектором, Перешвынов с порога, приложив руку к сердцу, с мольбой в голосе, переходя на шепот, проговорил:

– Прошу вас, товарищ инспектор… Только на вас осталась одна надежда.

Когда за Перешвыновым закрылась дверь, Калерия посмотрела в свой рабочий календарь. После фамилии «Перешвынов» стояла запись: «Классный руководитель 10 А кл. 122-й шк. Ираида Андреевна Манькович. 13.30». Времени было 13.40.

Калерия хотела выйти в коридор, чтобы пригласить учителя Манькович, но не успела она сделать несколько шагов от стола, как на пороге ее кабинета, открыв дверь, появилась уже немолодая, лет сорока пяти, высокая, стройная женщина в платье спортивного покроя и с короткой стрижкой. Вместе с вошедшей в кабинет инспектора как бы вплыла освежающая волна тонких французских духов. «Модница», – подумала про себя Калерия, окинув с ног до головы вошедшую. Лицом своим, статью, прической и ростом она чем-то сразу же напомнила Калерии Зою Космодемьянскую, портрет которой висит у нее дома в гостиной.

– Вы Ираида Андреевна?

– Да, – улыбнулась Ираида Андреевна, обнажив ровный ряд белых зубов.

– Прошу, садитесь. – Калерия чисто по-женски оценила ее модное платье и красивый серебряный перстень.

– Я к вам давно уже собираюсь, Калерия Александровна, да как-то все не решалась. Считала, что визит в ваше учреждение – это последний и крайний шаг, чтобы как-то вытащить из трясины моего в прошлом хорошего ученика.

– Как его фамилия и имя?

– Его фамилия Ротанов Юрий, из-за поведения с горем пополам перетянула в десятый. И то под нажимом роно и по просьбе родителей. Прислали директору школы такое письмо, что не помочь было нельзя. По письму видно: прекрасные люди. Отец – заслуженный строитель, в этом году получил орден Трудового Красного Знамени. Мать – педагог, литератор.

– Письмо?.. Почему письмо?.. Откуда письмо? – недоуменно спросила Калерия.

– Из Индии. Они там в долгосрочной командировке. Отец Юрия строит какой-то важный объект в Калькутте.

Со свойственной педагогу неторопливостью, делая значительные паузы, где они усиливали впечатление, Ираида Андреевна рассказала причину своего визита к инспектору милиции по делам несовершеннолетних:

– Поведение Юрия меня начинает крайне тревожить. Все у него есть: прекрасная четырехкомнатная квартира, в Зеленограде – дача, его покойный дед был видным академиком-физиком, так что он единственный сын у родителей – баловень судьбы и богатый наследник. И он знает об этом, неглупый молодой человек, к тому же внешне интересен – девчонки за ним бегают, но он строит из себя разочарованного в жизни денди. Я преподаю литературу, В девятом классе прошлой весной я дала ребятам сочинение на тему «Мой любимый литературный герой». Ребята, как на исповеди, раскрыли свои души. Писали четыре часа. У одного любимый герой – Павел Корчагин, у другого – Мартин Иден, у третьего – Олег Кошевой, у четвертого – Артур из «Овода» Войнич… Когда я проверяла сочинения, я была рада, что мы правильно воспитывали свою молодежь. А один мальчик написал об Александре Матросове. Причем в начале сочинения он оговорился, что ни романов, ни повестей, ни поэм он ее читал об Александре Матросове, он знает о нем только из документальных статей в газетах и журналах, но написал пламенное сочинение и кончил его примерно так: «Если писатель или поэт создаст об Александре Матросове произведение, достойное его подвига, так, как это сделал скульптор Вучетич в скульптурном портрете Матросова, – то он обязательно будет лауреатом Нобелевской премии». И объясняет это тем, что подвиг Александра Матросова – это подвиг интернациональных масштабов, особенно в век освободительных войн, когда о Матросове, о его подвиге должны знать люди в странах колониальных и порабощенных. – Увлеченная рассказом об ученике, написавшем сочинение о легендарном герое войны, и на минуту забыв, зачем она сюда пришла, Ираида Андреевна, словно опомнившись, извинилась: – Простите, я увлеклась, Я педагог. Вы знаете, кто у Юрия Ротанова его любимый литературный герой?