Текст книги "Матросская тишина (сборник)"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Нет, я москвич, – настороженно проговорил Валерий.

– И родились в Москве?

– Да, в Москве.

– Сколько вам лет?

– Шестнадцать… В августе будет семнадцать.

Словно что-то подсчитывая в уме, женщина на минуту умолкла, потом пристально посмотрела на Валерия.

– Значит, в августе? Какого числа?

– Восемнадцатого.

Дойдя до скамьи, женщина жестом пригласила Валерия сесть. Они сели.

– Кто вам сказал, что это могила вашего отца? – тихо спросила женщина, и по лицу ее было видно, что она глубоко взволнована.

– Моя мама.

– Когда она вам об этом сказала?

– Когда мне было четыре года…

Женщина помолчала, и было видно, что она чем-то хотела помочь незнакомому молодому человеку, который очутился в таком нелепом и сложном положении.

– Так вот, послушайте меня, молодой человек. Этот военный летчик по фамилии Воронцов, – она кивнула головой в сторону памятника, – мой муж. Он погиб во время авиакатастрофы. Дата гибели, как видите, отмечена на памятнике. А они… – Женщина рукой показала на мужчину в белой тенниске и юношу. Они о чем-то переговаривались у памятника. – Это родные сыновья летчика Воронцова и мои сыновья. Вы не обижайтесь, но нам всем было неприятно знать, что кто-то чужой, совершенно посторонний человек тайно ухаживает за могилой моего мужа и отца моих сыновей. Вам сейчас, может быть, всего этого не понять, вы еще очень молоды, и потом… вся правда вам открылась только сейчас, но когда-нибудь вы все поймете. Должна вам сказать, что в год вашего рождения и два года, предшествующие вашему рождению, военный летчик Воронцов служил безвыездно в Германии. После загранкомандировки в Москве он впервые был тогда, когда вам было уже два года, да и то проездом. Ваша мать в Германии тоже, очевидно, не могла быть в год вашего рождения, и они совершенно незнакомы… Так что уж вы объяснитесь по душам с вашей матерью и узнайте, для чего она все это придумала. Может быть, она вам все объяснит. И очень прошу вас – не ездите больше на могилу совершенно чужого для вас человека. Мне, вдове покойного, и его сыновьям это очень неприятно.

Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.

– Как же так?.. – захлебываясь словами, проговорил Валерий. – Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…

– Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.

Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.

Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:

– Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.

Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.

– Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… – Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: – Я буду к тебе приходить… Буду!.. – Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.

Словно онемев, сыновья погибшего летчика, чьи останки лежали под гранитным надгробием, долго смотрели вслед Валерию. Смотрели до тех пор, пока он не свернул на главную аллею кладбища, ведущую к выходу.

– Ну, что ты скажешь? – мрачно спросил старший брат у младшего.

Тот помолчал, потом печально ответил:

– Мне его жалко. Не хотел бы я быть на его месте. Ему хуже, чем нам.

Глава четырнадцатая

Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.

– Давай посидим, пусть немного пройдет балдение.

А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.

– Отчим?!.. Ты говоришь – накостыляет?.. А за что? – Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. – Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.

Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:

– Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.

– А что ты пишешь? – спросил Валерий, запрокинув голову и закрыв глаза.

– Я пишу роман.

– Роман? – удивился Валерий и, открыв глаза, повернулся к Рыжему.

– Да, роман.

– И как же он будет называться?

– Он будет называться «Небо в крупную клетку». Звучит?

– Звучит. Это что, про тюрьму?

– Запомни: сейчас в России нет тюрем. У нас есть только следственные изоляторы. Хорошо придумали большие начальнички?

Валерий ничего не ответил, и они некоторое время сидели молча. Лишь в нескольких окнах огромного дома был виден свет. Горел он и в квартире Валерия. Он это заметил сразу, как только они вошли во двор.

– Ты что пялишь зенки куда-то в одну точку? – спросил Рыжий, перехватив взгляд Валерия.

– Я вижу огонь в окне, где меня ждут уже три дня. А я боюсь туда идти.

– Что, наломал дров?

– Нет, дров не ломал. Меня изломали, – сквозь зубы болезненно процедил Валерий.

– Зря ты куксишься, дружище. Тебе нужно хорошую чувиху. В тебе бродят лишние силы. А в мужике, как в котле паровоза, когда давление превышает норму, чтобы не разорвало котел, излишки пара выпускают через золотниковую коробку. Сечешь, о чем говорю?

– Я не знаю вашего жаргона. Лучше спой, ты хорошо и душевно поешь.

Рыжий тихо провел по струнам гитары пальцами и, осклабясь в кривой улыбке, предложил:

– Хочешь, спою тебе про первую свою любовь?

– Любовь?.. Неужели ты можешь любить?

Рыжий, словно не расслышав слов Валерия, пробежал пальцами по струнам и тихо грудным голосом запел:

Медовый месяц длился год,

И это счастье нам казалося жар-птицей,

Когда мы съели с Маруськой мед,

То в убеждениях с ней стали расходиться.

Поморщившись, Валерий закачал головой:

– Не нравится мне эта песня. Пошлая.

– А мне не нравится, что ты рассиропился как медуза.

– Больше я с вами в Софрино не поеду.

Рыжий резко оборвал гуд басовых струн и повернулся к Валерию.

– Предупреждаю: о нашей поездке в Софрино забудь! А то, как мелкая мушка, попадешь в такую паутину, что не выпутаешься.

Валерий, рассеянно глядя в звездное небо, с расстановкой сказал:

– Пить с вами я больше не буду. Меня от вина рвет и кружится голова.

– Ничего, голова не флюгер, покружится, покружится и перестанет. По себе знаю. – Рыжий воровато огляделся по сторонам. – А еще чемпион Москвы!..

– Оставь меня одного. Я хочу побыть один, – с трудом произнес Валерий. – Я устал от вас… От всех!..

– Может, у меня заночуешь? Все-таки так поздно возвращаться домой – только колготить соседей.

– Хватит мне двух дней и вчерашней ночи. У меня такого еще никогда не было. Я боюсь вас всех…

Рыжий пренебрежительно провел пальцами по губам Валерия.

– Эх ты… Сексот-шестнадцать!.. И это вместо благодарности за хлеб-соль. Приютили его, приголубили. Ну что ж, утро вечера мудренее, как говорят старики. – Он посмотрел на часы, встал и сверху вниз бросил хрипловатым баском: – Завтра в семь вечера жду тебя в «Сокольниках». У павильона американской выставки. Не забудь – ровно в семь. – Рыжий тронул струны гитары и, слегка склонившись над Валерием, спросил: – А вот эта нравится? – И тихо запел:

Тянутся годы в конвойной пыли,

В ритме проверочных звонов,

На Колыму нас везли корабли,

На Воркуту вагоны…

– И эта не нравится. Что-то в ней есть нехорошее, – устало сказал Валерий.

– Ничего, поживем – понравится. Стерпится, слюбится. – Рыжий приложил ладонь к груди. – Адью, маэстро. До завтра!.. Встретимся на баррикадах. – С этими словами он круто повернулся и быстро направился в сторону затемненной арки.

Некоторое время Валерий сидел один, облокотившись на колени и низко свесив голову. В ушах стоял тошнотный звон. Так прошло минут двадцать. Домой идти было страшно. Он не знал, как справится с этим ударом мать, какими словами рассказать ей, что он был в Смоленске и его, как бездомного щенка, отогнали от могилы отца. Вот уже двое суток, как он скитается по Москве и Подмосковью. Сутки провел в Софрино, где он с Рыжим и его друзьями выпили много водки. Потом пили розовый терпкий портвейн и еще какую-то мутную гадость, которую Рыжий называл «бормотухой». Были какие-то девушки, одна из которых целовала Валерия в губы. Хозяйка дачи, почти глухая старушка с омерзительным лицом в бородавках, водку пила наравне со всеми. «Ничего бы этого не было, если бы не потерял ключи от квартиры. И где я их мог потерять?.. Неужели в Смоленске, когда красил ограду?.. – Мысли, одна мрачнее другой, лезли в голову Валерия. – А потом, что это за чемодан, который мне передали, когда они все трое вышли из-под арки двора? Он такой тяжелый… Не легче был чемодан и у Рыжего. Он аж сгибался под ним. И потом, зачем таксист несколько раз оглядывался назад и пристально смотрел то на меня, то на Рыжего? Так люди смотрят лишь тогда, когда хотят запомнить человека. Почему они так спешили в Софрино?.. На счетчике, когда Рыжий расплачивался, было двадцать три рубля, а Рыжий заплатил три новенькие десятирублевые бумажки и не взял сдачи. С чемоданами что-то нечисто… И зачем я, когда приехал с Белорусского вокзала, пошел кочевать к Рыжему? Лучше бы провел ночь на вокзале или у кого-нибудь из ребят».

Валерий не слышал, как сзади к нему подошел дворник и положил на его плечо руку. Он испуганно вздрогнул и поднялся со скамьи.

– Это вы, дядя Сеня?!

– Кому же, как не мне, полуночничать? А ты хорош, хоро-о-ош гусь… Хоть бы мать пожалел.

– А что я ей сделал плохого, дядя Сеня?

– Задурил… Окончательно задурил. Али мать хочешь в могилу вогнать?

– Мать?.. В могилу?.. – По лицу Валерия скользнула горькая усмешка. – Я теперь не верю ни в какие могилы. Все покойники в них перепутались. Да, да, дядя Сеня, перепутались. Они, покойники, смеются над нами, потому что живем и умеем красиво лгать. Слышал такую песенку:

…А на кладбище

Все спокойненько,

А на кладбище

Все спокойненько…

– Тебя что, за руку отвести или позвать участкового, чтобы в вытрезвитель отправить? – в сердцах сказал дворник. – Домой!.. Сейчас же домой!..

– Домой? – Широко, как в крайнем удивлении, Валерий раскрыл глаза и смотрел на дворника так, словно тот сказал несусветную чушь. – Что значит домой?.. Ах, домой?!.. – И нервно, словно в истерике, рассмеялся. Потом, будто вспомнив что-то очень важное и значительное, скалясь все в той же болезненной и желчной улыбке, проговорил: – А такую песенку слышали, дядя Сеня? Ее поют маленьким детям. – Дирижируя сам себе, Валерий тихо и вкрадчиво запел:

…Динь-бом, динь-бом,

У котенка был свой дом,

У собаки конура…

Неожиданно оборвав пение, Валерий посмотрел туда, где светилось одно окно.

– У меня тоже, дядя Сеня, был свой дом, но его похоронили на смоленском кладбище.

– Уж не жар ли у тебя, парень? – Дворник поднес ко лбу Валерия шершавую ладонь. – Или, чего доброго, уж не рехнулся ли ты в Бресте? Кому говорят – сейчас же домой!.. Или милиционера кликну! А то и сам отведу! Я с тобой еще совладаю!

– Дядя Сеня, присядьте на минутку, я хочу с вами поговорить. А то у меня на душе такой тарарам, что… – Валерий расслабленно махнул рукой и опустился на скамью. – Ну, присядьте же, дядя Сеня.

Сел и дворник, все еще не понимая, что творится с парнем, которого он всегда считал примерным и воспитанным.

– Ну что ж, давай поговорим, если у тебя наболело.

– Дядя Сеня, у вас был отец? – еле слышно и как-то болезненно, словно сам этот вопрос причинял ему физические страдания, спросил Валерий.

– Отец?.. – Дворник хмыкнул и расправил усы. – А как же? Не ветром же я нагулян? Даже у воробья, у крохотного мышонка и то есть отец.

– А у вашего отца тоже был отец? – все тем же тоном безысходной горечи спросил Валерий.

Дворник сердито крякнул и, считая, что его мальчишка разыгрывает, сказал с ухмылкой:

– Нет, моего отца вытесали из ребра Адама.

– А у вас, дядя Сеня, есть дети?

– Есть, и хорошие дети. Своими детями горжусь. Все, почитай, в люди вышли.

– Это хорошо, что все в люди вышли, – задумчиво произнес Валерий. – Они вас знают?

– Нет, паря, у тебя сегодня что-то с головой не того. Не водку тебе нужно пить, а томатный сок и козье молоко. Говорят, мозги прочищает.

– Представляете, дядя Сеня, а мне нравится состояние опьянения. – Валерий вскинул голову, и лицо его застыло в оскале болезненной гримасы.

– В последний раз спрашиваю: пойдешь домой или нет?! Уже первый час ночи. Мать за эти два дня обзвонила все морги и больницы!

– Вот когда она дозвонится до планеты Венера, тогда я поверю, что у меня не было отца и что я вытесан из ребра Адама. – Слова слетали с губ Валерия как обрезки жести.

– Ну что ж, придется принимать меры. Волоком я тебя домой не потащу.

Когда дворник скрылся в подъезде, где жил Валерий, из-под арки дома показалась Эльвира. Увидев Валерия, сидящего на лавочке в скверике, она кинулась к нему и принялась трясти его за плечи.

– Валерий!.. Это так жестоко!.. Что ты терзаешь мать и себя?!.. Хотя бы меня пожалел! Почему ты бросил меня одну в Смоленске, да еще на кладбище?..

Валерий грубо отстранил от себя Эльвиру и процедил с раздражением:

– Почему ты как тень преследуешь меня?! Я не так уж жалок, чтобы меня жалели!

– Дурачок ты, опомнись! Я люблю тебя! Понимаешь, люблю!.. Ты думаешь, тебе труднее, чем мне?! После Смоленска, где я самовольно отстала от группы, я не сплю уже две ночи! Умоляю тебя, пойдем домой. Твоя мама с ума сходит, вчера два раза вызывали «неотложку».

Валерия знобило как в лихорадке, глаза его горели нездоровым блеском вскипающего в душе исступления. Окинув взглядом затемненные окна дома, он как вызов, брошенный судьбе, крикнул в пространство гулкого двора:

– Люди нашего двора!.. Вы меня слышите?! Когда назавтра проснетесь – зайдите в сорок вторую квартиру нашего дома и пожалейте мою мать!..

– Что ты делаешь, безумец?! Ты хочешь опозорить себя и мать!.. – Эльвира что есть силы трясла Валерия за плечи. А он, словно ее не было рядом с ним, бросал в тихий, уснувший дворик слова отчаяния и боли:

– Пожалейте ее, пожалуйста!.. Жалость не унижает слабых и бедных. Она унижает только сильных. Это сказал сам Горький. Так нас учили в школе. Пожалуйста, пожалейте мою маму!..

В некоторых окнах дома вспыхнули огни. В глубине двора послышался дважды повторенный милицейский свист.

Валерий кинулся к арке, чтобы не попасть в руки милиционера. Но в ту минуту, когда он еще не поравнялся со своим подъездом, из него выбежала Вероника Павловна. Волосы ее были растрепаны, полы халата разошлись так, что была видна ночная рубашка. Следом за Валерием в двух шагах от него бежала Эльвира.

– Сынок!.. – как вопль радости и отчаяния вырвалось из груди Вероники Павловны, и она, протянув перед собой руки, кинулась навстречу сыну. Только теперь, наступив на что-то острое, она, вскрикнув от боли, вспомнила, что выбежала из дома босой.

Никогда раньше не слышал Валерий таких глубоких и безутешных рыданий матери. Обвив руками шею сына, она припала лицом к его груди и пыталась что-то сказать, но слова глухим стоном тонули в глубоких рыданиях.

Первый раз Валерий входил в дом, где он родился и сделал первые шаги, как в чужой дом. И, пожалуй, впервые в жизни, с тех пор как он помнит себя, плакал и не скрывал своих слез. Плакал от жалости к матери и к себе. Плакал оттого, что башня его мечты, основание которой старательно заложила мать, а все остальное сработало его разгоряченное воображение, вдребезги развалилась на его глазах. Развалилась на старом смоленском кладбище, где хоронят не только людей, но и светлые надежды.

Лифт не работал. На восьмой этаж поднимались пешком. Первым шел Валерий. За ним шла Эльвира. Печальное шествие замыкала задыхающаяся от сдавленных рыданий Вероника Павловна.

Глава пятнадцатая

Если бы какая-то неведомая, сверхъестественная сила шепнула Веронике Павловне: отдай свои десять последних лет жизни за душевный покой сына, она бы не дрогнула в ту минуту, когда ей предложили этот выбор, она бы пошла на любые лишения и испытания, лишь бы вернуть Валерия в то светлое душевное равновесие, в котором он пребывал все свои шестнадцать лет. Если раньше Вероника Павловна всегда тревожилась, когда Альберт звонил ей с дачи профессора и сообщал, что по делам диссертации он задержится допоздна и может остаться ночевать, то в эту ночь она была даже рада, что мужа не было дома, что он опять решил заночевать на даче у научного руководителя. Она очень не хотела, чтобы Альберт видел Валерия растерзанным, убитым горем, поверженным духом. Как он плакал, когда ушла Эльвира и они остались вдвоем!.. Обессилев, он рухнул на диван и, откинувшись на спинку, некоторое время сидел неподвижно, остановив невидящий взгляд на одной точке на стене. Мать стояла перед ним на коленях, и, обливаясь слезами, целовала ему руки.

– Прости, милый… прости, родной… Я не хотела причинить тебе боли. Я не знала, что все так получится. Я хотела тебе только счастья. Поверь мне, сын мой, ты у меня единственная радость и опора в жизни.

– Зачем ты это сделала? Неужели ты не могла мне сказать всю правду? Ведь я люблю тебя, мама. Разве я не достоин быть твоим верным другом? – Губы Валерия дрожали. Он умолял мать рассказать ему всю правду о своем рождении. – Пусть не сейчас. Пусть потом. Я вижу, тебе это трудно сделать сейчас… Но потом, потом… Я должен знать правду. Ты соберись духом и расскажи мне все. – Валерий закрыл глаза ладонью, как будто свет резал ему глаза. – Пообещай, что ты обо всем мне расскажешь.

– Сынок, я все тебе расскажу. Но только не сегодня. Для этой горькой правды нужны силы.

– Ты можешь мне ответить на один лишь вопрос? Только на один? Скажи: мой отец, мой родной отец – он жив?

Валерий, встретившись взглядом с матерью, теперь уже пожалел, что задал ей такой прямой и мучительный вопрос, от которого к лицу ее прилила кровь.

– Если ты не сможешь ответить сейчас, я не настаиваю, – пожалел мать Валерий.

– Нет, сынок, я отвечу на этот твой вопрос. И лучше сейчас, чем потом. Ты это должен знать. – Голос Вероники Павловны несколько окреп. Вытерев со щек слезы, она подняла голову и, глядя в глаза сына, ответила: – Твой отец жив, сынок. Спроси еще что-нибудь о нем – я отвечу! Я должна тебе ответить. Ну, спрашивай.

– Он подлец? Или хороший человек? – Теперь в голосе Валерия звучали ноты мщения и готовность постоять за честь матери.

– Нет, сынок… Он не подлец. Он в высшей степени порядочный человек! – Голова Вероники Павловны упала на колени сына, и снова в приступе рыданий задрожали ее плечи. – Он лучше меня, сынок. Прошу тебя, больше пока ни о чем не спрашивай. У меня так болит сердце…

Длинный звонок в коридоре заставил обоих встряхнуться. Был уже второй час ночи. Кто бы это мог быть?

Дверь открывать пошла Вероника Павловна. Услышав за дверью приглушенный разговор, она посмотрела в дверной глазок. И сразу сжалось сердце. За дверью стояли два милиционера. Они о чем-то переговаривались.

– Кто? – бросила через дверь Вероника Павловна.

– Это квартира Воронцовых?

– Да… – ответила Вероника Павловна.

– Откройте, пожалуйста, – раздался глухой голос за дверью.

– Кто вы такие?

– Мы из уголовного розыска.

– Что вам нужно?

– Нам нужен Воронцов Валерий! – донеслось из-за двери в ту минуту, когда в коридоре появился Валерий.

– Сейчас я вам не открою, приходите утром. Я вас не знаю, и я вас боюсь. – Зубы Вероники Павловны выбивали дробь, ее колотила нервная лихорадка.

– Ну, тогда мы пойдем за дворником или разбудим соседей, чтобы войти к вам с понятыми.

– Мама, нужно открыть! – Отстранив мать, Валерий рывком отодвинул защелку замка и широко распахнул дверь. – Входите!..

Двое молодых мужчин в милицейской форме неторопливо вошли в коридор. Один из них с погонами лейтенанта милиции, окинув взглядом Валерия и Веронику Павловну, достал из кармана красное удостоверение, раскрыл его и поднес почти к лицу Вероники Павловны:

– Читайте!

– Да… Но в чем причина такого позднего визита?

Работник милиции с погонами сержанта достал из кармана бумажку и протянул ее Веронике Павловне, окинув взглядом с ног до головы Валерия.

– Что это? – Глаза Вероники Павловны округлились в диком испуге после того, как она прочитала предъявленный ей документ.

– Постановление на задержание Валерия Воронцова. Вы Валерий Воронцов? – спросил сержант, обращаясь к Валерию.

– Я, – дрогнувшим голосом ответил Валерий и в страхе попятился назад. – А что?.. Чего это?..

– Собирайтесь! – строго и сухо скомандовал лейтенант.

– Куда? – выдохнула Вероника Павловна пересохшими губами.

Лейтенант строго посмотрел на Валерия.

– Пока в отделение милиции.

Медициной доказано, что стрессовые ситуации женщины переносят более стойко, чем мужчины. Подтверждением этому была Великая Отечественная война с ее блокадным Ленинградом, осажденными Одессой и Севастополем, с концлагерями и каторгой фашистской неволи. Там, где не всегда выносил муки и страдания мужчина, их преодолевала женщина. Это подтвердила история и статистика послевоенных лет. Скрытые защитные силы человека удваиваются и утраиваются, когда беды и невзгоды падают на женщину-мать. Недаром в народе ходят легенды, как мать, увидев попавшего под непосильную тяжесть ребенка – под колеса автомобиля или телеги, под огромное бревно или под камень, в агонии бросается спасать свое дитя и поднимает тяжесть, которая в обычной, спокойной обстановке непосильна трем-четырем женщинам.

Справившись с первыми секундами потрясения, Вероника Павловна строго посмотрела на сына:

– Что ты натворил, Валерий?

– Мама, я, наверное, попал в нехорошую историю… – склонив голову, ответил Валерий.

– Собирайтесь! – сухо сказал лейтенант. – Обо всем расскажете в милиции. – И, повернувшись к Веронике Павловне, попросил ее: – Дайте сыну какой-нибудь пиджак и пару чистого белья.

Вероника Павловна вынесла из спальни пиджак, узелок с бельем и подала все Валерию. Когда тот надевал пиджак, нервы ее не выдержали. Обвив шею сына руками, она припала лицом к его груди и горько заплакала.

– Не убивайтесь, – сказал в утешение сержант, на которого слезы несчастной матери подействовали расслабляюще. – Даже до суда может не дойти. Разберутся и, если не виноват, тут же выпустят.

Когда за Валерием закрылась дверь, силы изменили Веронике Павловне. Услышав хлопок двери лифта, она, медленно подгибаясь в коленях и цепляясь за стенку, расслабленно опустилась на ковровую дорожку. Что было дальше – она уже не помнила.

Глава шестнадцатая

Учитывая тяжесть совершенного группой лиц деяния, мерой пресечения по отношению к Воронцову Валерию, как и к остальным соучастникам преступления, было определено содержание его под стражей. Постановление было санкционировано заместителем прокурора района (прокурор Захаров был в отпуске), советником юстиции Воробьевым.

После трех суток пребывания в камере предварительного заключения Валерия везли по вечерней притихшей Москве в крытой милицейской машине, которую в двадцатые и тридцатые годы в народе прозвали «черным вороном». Все, что происходило с ним, он сознавал смутно. Наступали минуты, когда ему казалось, что его давит неотвязчивый зловещий сон, от которого он никак не может избавиться. И как ни щипал он себе руки, страшный сон не покидал его. За железной решеткой оконца скуповато светилась тусклыми окнами витрин и уличных фонарей ночная Москва. Вот проехали пустынную площадь Дзержинского, посреди которой в бронзовом одиночестве застыла фигура «рыцаря революции». По Сретенке выехали на Садовое кольцо. Эти старинные невысокие дома Валерий знал и раньше. По Садовому кольцу каждое лето их возили на автобусах в пионерский лагерь. Случалось, что у светофоров колонна их автобусов останавливалась, и Валерий не отрываясь смотрел в окно, любуясь архитектурой старинных зданий. Раньше он всегда ловил себя на том, что, сколько бы домов ему ни попадалось на глаза, он никогда не видел не только двух одинаковых, но даже чем-то похожих друг на друга зданий.

Никогда Валерий не видел ночью три старых вокзала: Казанский, Ленинградский и Ярославский. Проезжая мимо них сейчас, он вспомнил, как год назад они с матерью рано утром приехали из Ленинграда, а такси брали у Ярославского вокзала. Он еще спросил тогда мать: какие вокзалы в Москве самые красивые? И мать ответила: «Ярославский и Казанский».

Валерий тогда согласился с ней.

При воспоминании о матери у Валерия впервые в жизни защемило сердце. Такого ощущения в груди он раньше не испытывал. Он пытался представить, что сейчас делает мать, и не мог. И оттого, что не мог представить ее в эту минуту, ему стало страшно. В заднем отсеке милицейской машины он сидел один. Перед ним, в таком же отсеке, но только незарешеченном, сидел вооруженный сержант. Лейтенант сидел в кабине рядом с шофером.

Валерий покосился на затылок сержанта и, убедившись, что тот его не видит, просунул пальцы сквозь прутья решетки. Попробовал что есть силы пошатать ее, но она была неподвижна. Упираясь ногами в стену, Валерий с силой надавил спиной на дверцу, но и она не шелохнулась. В эту минуту он рвался к единственному: откройся сейчас дверь на полном ходу машины – он не раздумывая выбросился бы на асфальт. Голос страха перед тюрьмой во всем его существе кричал сильнее страха перед смертью. И он заплакал… Заплакал от жалости к себе и к матери.

После метро «Сокольники» ехали не больше пяти минут. Узенькие окраинные улочки и переулки были с обеих сторон затянуты чернотой деревьев и кустарников. У длинного старинного четырехэтажного здания машина остановилась против железных ворот. Выскочивший из кабины лейтенант поспешно скрылся за низенькой железной дверью, и тут же по какому-то неведомому знаку створки высоких железных ворот медленно втянулись в стену, и машина плавно въехала в тускло освещенный двор, посреди которого возвышалось несколько приземистых и тоже, судя по окнам, старинных корпусов.

Если несколько минут назад единственным желанием Валерия было выброситься из машины, то теперь, когда за ними с тупым металлическим щелчком закрылись тяжелые железные ворота, ему было страшно выходить из машины, словно земля этого пустынного мрачного двора с темными корпусами была землей проклятья.

– Спрыгивай!.. – повелительно бросил сержант, открыв дверь машины.

Валерий, дрожа всем телом, закрыл глаза и судорожно прыгнул, словно ему было приказано прыгнуть в расплавленный, кипящий гудрон.

И все-таки он нашел в себе силы спросить у сержанта:

– Куда мы приехали, товарищ сержант?

– В тюрьму, – безразлично ответил сержант, относившийся к своему привычному делу как к чему-то на роду ему завещанному.

Валерий поднял голову и взглядом пробежал по узеньким и низеньким окнам приземистых корпусов, зарешеченных узорными, похожими на кружева, решетками.

Все, что было дальше, Валерий осознавал смутно. Два охранника вели его по длинному коридору, который несколько раз поворачивал то влево, то вправо. По бокам коридора в глубоких нишах стен тянулась цепь дверей в камеры. На каждой двери на уровне глаз человека среднего роста были вмонтированы четырехугольные смотровые окошечки размера карманной записной книжки. Левее каждой двери, в толстой стене виднелся круглый глазок размером в металлический рубль. Шаги в пустынном коридоре отдавались гулко. Потом поднялись на этаж выше и снова шли по лабиринту коридоров с дверями в камеры. У одной из дверей, непохожей на дверь в камеру – она была без окошечка и без глазка, Валерия остановили. Низкорослый широкоскулый сержант, достав из кармана длинный металлический ключ, вставил его в замочную скважину и три раза повернул. Валерий подумал, что это лифт. А когда дверь распахнулась, сержант буркнул себе под нос:

– Подождешь здесь!.. – Втолкнув Валерия в «лифт», он с грохотом захлопнул дверь.

Но это был не лифт, хотя размерами он чем-то напоминал типичный грузовой лифт новых высотных московских домов: два метра на полтора метра под ногами и около двух метров высотой. Над головой в углу этого железного склепа тускло мерцала лампочка, оплетенная толстой металлической сеткой. В двери не было видно никаких ручек, ни углублений замка. Стены были обиты металлическими пластинами, изрешеченными дырками, которые чем-то напоминали крупную терку, на которой шинкуют капусту. И снова на Валерия навалился страх кошмарного сновидения. Когда он еще слышал затихающие шаги тюремного надзирателя, в его железный склеп еще кое-как звуками доносились признаки жизни. А когда шаги стихли, Валерий принялся трясти головой и начал до боли кусать губы, не теряя надежду, что он вырвется из паутины бесконечного мучительного сна. Но пробуждение не наступало. Откуда ему было знать, что крохотная склеп-камера, в которой его закрыли за железной дверью, на лексиконе тюрьмы называется «боксом», своего рода «залом ожидания».

Время для Валерия потеряло свое исчисление. Он даже обрадовался, когда заслышал мерные звуки шагов, которые с каждой секундой все отчетливее и сильнее печатались в тишине тюремного коридора. А когда дверь «бокса» с ржавым металлическим скрипом открылась после того, как в замочной скважине трижды повернулся ключ, он облегченно вздохнул полной грудью и, не дожидаясь приказания конвоира, выскочил из железного холодного карцера. Перед ним стоял все тот же скуластый сержант с мрачным небритым лицом. Кивнув головой влево по коридору, он дал знать Валерию, чтобы тот следовал в указанном направлении. И снова потянулся лабиринт коридоров, пока сержант-конвоир не приказал остановиться. Валерий стоял против камеры с номером двести восемнадцать.