Текст книги "Матросская тишина (сборник)"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Иван Лазутин 

Матросская тишина

Пролог

Бывает в утреннем пробуждении такая полоса, в которой, как в знойном мареве, еще дрожат и колеблются волны только что отлетевших сновидений, и с каждой минутой все четче и четче проступают реальные звуки и зримые очертания наступающей яви. Такое состояние Вероника испытывала всегда, когда просыпалась не под треск будильника, стоявшего на журнальном столике, рядом с диваном, а по воскресеньям, когда не надо спешить на лекции и, выспавшись, можно еще с полчасика понежиться в постели и мысленно не спеша связать нить прожитого дня с днем наступающим.

А прожитый день и особенно ночь («Ох, эта ночь!.. Лучше бы ее никогда не было», – со страхом подумала Вероника) были бурными, они свалились на нее такими, какими ей было даже трудно определить. Что это: счастливый дар судьбы или печать проклятия?

Неделю назад она вынула из почтового ящика письмо от Сергея, прочитала его несколько раз, закрыв глаза, замирала и, вспоминая прежние письма от него, старалась вообразить тот безлюдный каменный остров в Тихом океане, на котором он служит.

А вчера вечером… «Лучше бы никогда не было этого вечера!» – с душевной горечью подумала Вероника. Вечером неожиданно позвонил Игорь Туровский. Он звонил с Ленинградского вокзала и сказал, что около месяца провел на съемках в «Ленфильме», что чертовски устал, что если он не повидает ее сегодня же, то умрет от одиночества, и вообще все дни пребывания в Ленинграде он думал только о ней.

«И зачем я сказала, приезжай, что я одна и тоже умираю от скуки, что родители с июля в длительной командировке, а бабушка три дня назад с аппендицитом угодила в больницу…»

Игорь приехал через час после звонка. Вероника даже не успела как следует прибрать в квартире. Последний раз она видела его год назад, в тот день, когда он сдал экзамен по актерскому мастерству и получил высокую похвалу народного артиста Сугробова. Игорь приехал вместе с Сергеем. На нем была модная голубая куртка с множеством застежек-«молний», весь он светился счастьем от успешно сданного экзамена и от того, что его, студента ВГИКа, уже пригласили на пробные съемки в фильме, который будет снимать известный режиссер-постановщик Гараев.

И вот теперь, спустя год после той последней встречи, Игорь уже снимается в двухсерийном фильме Гараева. Картинно и броско сидела на нем все та же модная голубая куртка.

Бутылка коньяка и коробка конфет, которые он вытащил из портфеля и с каким-то особым, почти гусарским шиком поставил на стол в гостиной, вначале Веронику смутили и даже испугали, посеяв в душе ее предчувствие чего-то недоброго, необязательного, но это была всего какая-то минута. Игорь и раньше умел подавлять ее волю и, зная, что он ей нравится, вел себя с ней всегда свободно и независимо, не подпуская близко и не отпугивая. А Вероника давно знала, что он безнадежно влюблен в Светлану Былинкину, которая, словно по закону подлости, сохла по Олегу Кемарскому, а поэтому не смела переступить ту грань, когда неразделенная любовь приносит одни только страдания. Таких несчастных в народе жалеют, над ними вздыхают и огорчаются, что помочь ничем не могут.

Подробности вчерашней встречи проплывали в сознании Вероники в мельчайших деталях. Лежа с закрытыми глазами, забыв о письме Сергея, она еще раз, уже по второму кругу, мысленно испытывала наслаждение от того, что было потом, когда они, чокнувшись с Игорем («За встречу!..»), выпили по первой рюмке коньяка. Нет, никогда у нее так не кружилась голова, когда ее целовал Сергей. Впервые в жизни она почувствовала саморастворение и невесомость, когда Игорь, словно демонстрируя силу и огонь молодости, носил ее на руках и о чем-то говорил, говорил… В чем-то убеждал ее, доказывал что-то, целовал щеки, губы, волосы…

А потом… «О господи, зачем было это «потом»?! – пронеслось в сознании Вероники сожаление, которое она тут же поспешно подавила в себе. – Нет!.. Нет, это должно случиться!.. Я этого хотела еще до Сергея, хотела тогда, когда еще не знала, как это бывает…»

Но тут же, как неожиданный просверк молнии, обожгла ее мозг мысль, когда она вспомнила, что ждет ребенка от Сергея, что неделю назад врачи сказали: с абортом она уже опоздала.

Перед глазами предстало лицо Сергея. Она увидела его таким, каким оно было весной, когда она с Ярославского вокзала провожала его на службу в армию. Остриженный под машинку, он показался ей смешным и каким-то растерянным. Два чувства боролись в нем: желание не показывать тоску прощания и быть веселым, беспечным и сквозившая во всем его существе – в глазах, в жестах, в каждом слове – мольба о том, чтобы она ему верила и всегда помнила, как он любит ее, как дорога она ему, как ему будет все эти три года трудно без нее. Наступали минуты, когда Сергей забывал, что здесь, на перроне, с него не сводит своих заплаканных глаз мать, он совсем не замечал младшую сестренку, которая прижималась к нему своим худеньким тельцем… Он видел только Веронику, смотрел только в ее глаза, словно пытаясь взглядом перелить в ее душу нежность и горечь, которые жгли его и томили в этот час прощания.

Вероника открыла глаза и сладко потянулась. Взгляд ее упал на журнальный столик. На нем стояла пустая бутылка, в которую Игорь зачем-то воткнул увядшую розу. На спинке кресла висела его голубая куртка с множеством застежек. Только теперь Вероника вспомнила, что, уходя, Игорь наспех поцеловал ее, полусонную, надел плащ и сказал, что в десять часов он должен проводить в аэропорт родителей, улетающих в Сочи, и что вернется поздно вечером.

И снова муки раскаяния, сплетаясь с чувствами недавно пережитого душевного и телесного ощущения, теснили ее ум и душу, забирали силы, и она пыталась отогнать от себя первое, чтобы полностью дать завладеть собой второму. И тут же, словно удар хлыста, обожгла злая мысль: «Кающаяся Магдалина…» Но самоукор этот был захлестнут волной оправдания: «Чего скулишь?.. Что сделано, то сделано. А между мной и Сергеем одиннадцать тысяч километров…»

Через балконное окно четвертого этажа, выходящее в заросший старыми липами двор, были видны еще не успевшие опасть желтые листья, которые в лучах солнца золотились как-то особенно ярко и возбуждали в душе Вероники необъяснимое желание, чтобы налетевший на деревья вихрь сорвал их, закрутил воронкой и с силой внес через балконную дверь в гостиную. «Чему быть суждено, то сбылось: родители зарабатывают деньги в далекой Индии, бабушка только что освободилась от своего аппендикса, Игоря сама судьба принесла».

Придвинув к себе кресло, на котором висела куртка Игоря, она нежно, как маленькие дети гладят котят, погладила рукав куртки, и рука как бы сама собой, движимая чисто женским любопытством, нырнула в нагрудный карман и вытащила записную книжку. Ее уже изрядно потертые страницы были испещрены адресами и номерами телефонов. Раскрыла книжку на букву «В», где полагала найти свое имя и номер телефона. И не ошиблась. Где-то внизу засаленной страницы с потеками последних двух цифр стоял ее номер телефона. Кольнула ревнивая мысль: «Интересно, с кого он начинает букву «С»?»

Предположение Вероники подтвердилось. Страница на букву «С» начиналась с номера телефона Светланы Былинкиной. И тут же, на этой же странице записной книжки, была вложена записка. Вероника развернула ее и прочитала: «Из Гагры. Рейс 1361, в 10.30. Цветы. Коньяк…»

Закрыв глаза, Вероника некоторое время лежала неподвижно, затаив дыхание и чувствуя, как сердце в ее груди сделало мягкий зыбистый перебой, который тут же отдался напористым приливом где-то у горла слева. Вспомнила, что еще вчера вечером Игорь чертыхнулся и сказал, что завтра ему нужно обязательно встретиться с автором киносценария, чтобы согласовать кое-какие текстуальные поправки в сценарии, предложенные режиссером-постановщиком фильма, в котором Игорь играл роль агента крупной торговой фирмы иностранного государства. Расхаживая по гостиной, он замирал посреди комнаты и, словно обращаясь к кому-то третьему, кого не было в комнате, запальчиво говорил:

– Ты понимаешь, Вероника, роль меня так захватила, так закрутила, что временами мне кажется, что я не гражданин СССР, а масштабный бизнесмен Соединенных Штатов Америки!.. Как мне теперь понятен великий итальянский трагик Росси, когда он, играя роль Отелло, чуть не задушил на сцене молоденькую в те годы Яблочкину. Она играла Дездемону. Хорошо, что вовремя дали занавес. Только теперь я по-настоящему понял, что искусство – это огненная лава, и в этой лаве можно сгореть… Да, да, можно сгореть!.. И сгорали…

Вероника еще раз пробежала глазами записку, вложенную в книжку. В ней каждое слово, каждый знак вставали зримыми картинами предстоящей встречи Светланы с Игорем, который всего несколько часов назад, когда она, словно бы между прочим, спросила: «Ну как, твой «Огонь Везувия» к Светлане до сих пор не остыл?» – громко расхохотался и, поперхнувшись дымом сигареты, некоторое время тер глаза, а потом налил в бокал боржоми и глубокомысленно задумался. И только когда выпил воду, театрально подчеркнуто произнес:

– Кажется, еще Гераклит Эфесский сказал: «Нельзя в одну и ту же реку войти дважды».

После этого ответа Игоря со ссылкой на афоризм древнегреческого философа Вероника вспомнила одну дружескую школьную вечеринку, на которой кто-то из соклассников раздал всем анкету с двадцатью вопросами, заданными Карлу Марксу его дочерьми Женни и Лаурой. Один из вопросов в анкете был: «Ваш любимый литературный герой?» Вероника в этом пункте анкеты написала: «Татьяна Ларина». Сергей в графе этой поставил: «Андрей Болконский». Когда стали читать заполненную анкету Игоря и огласили его ответ на этот вопрос, то все бурно захлопали в ладоши, загалдели, зашумели… Игорь в ней написал: «Жорж Дюруа из «Милого друга» Мопассана». «Какой откровенный циник, – подумала Вероника. – Он весь соткан из подлости».

Стараясь понять, правду ли Игорь говорит, прикрывшись афоризмом Гераклита, Вероника решила по адресу Светланы пройтись насмешкой, чтобы увидеть, как на этот ее резкий выпад отреагирует Игорь.

– Нельзя дважды ступить в текущую речку. А в стоячую лужу можно ступать тысячу раз.

Игорь расхохотался. Слова Вероники ему показались остроумными, он даже попытался развить ее мысль.

– Ты права, Вероника. Когда-то я считал, что Светлана чище родников в Загорской лавре. И теперь… – Игорь замолк и грустно вздохнул, ввинчивая в пепельницу горящую сигарету.

– Что теперь? – Ревниво вглядываясь в лицо Игоря, Вероника ждала, что он скажет на это.

– Родники прозрачные и чистые, как и великая река Волга, мутнеют, загрязняются и становятся негодными для питья… – И чтобы оборвать разговор о Светлане, Игорь решительно, почти рывком распахнул на балкон стеклянную дверь и, впустив в гостиную волну терпкой осенней свежести, подошел к столу, налил в рюмки коньяк и чокнулся с Вероникой. – Мне с тобой хорошо. Выпьем за то, чтобы людям было хорошо друг с другом. А там, как говорят у нас на Руси, посмотрим.

После второй рюмки коньяка Вероника почувствовала, что опьянела, а поэтому расслабленно рухнула на диван и, сложив на груди руки, закрыла глаза.

Это было вчера вечером… После вечера была ночь… И вот эта записка в телефонном блокноте.

«Какой низкий лгун!.. Чем же ты, голубушка, чище той стоячей лужи, с которой ты сравнивала Светлану?.. Причем сравнивала бездоказательно, злобно, чтобы хоть как-нибудь очернить ту, кто, как тебе всегда казалось, стояла на твоем пути к сердцу Игоря Подло… Гадко…»

И снова в ее сознании всплыло лицо Сергея. Всплыло таким, каким она видела его, когда они однажды поссорились с Игорем. Это было три года назад. Они гостили у друга Игоря на даче в Абрамцеве, где еще с тридцатых годов обосновались художники, академики, артисты… Друг Игоря (теперь она уже не помнит его имени) был хорошо знаком с сыном художника Павла Радимова, в свое время широко известного не только как талантливый живописец, но и как последний – после Ильи Репина – председатель товарищества художников-передвижников и основатель Ассоциации художников революционной России. На его огромном дачном участке с красивыми аллеями лип, кленов и белоствольных берез действовала постоянная выставка, двери которой были открыты для всех, кто любит искусство. В летние месяцы, особенно в воскресные и субботние дни, на даче Радимова было паломничество приезжавших на выходные дни автотуристов и отдыхающих абрамцевского дома отдыха. В одно из таких теплых и солнечных воскресений сын Павла Радимова пригласил Игоря, Сергея и Веронику посмотреть картины знаменитого художника. Больше часа они любовались пейзажами то буйно зеленого, то утопающего в сугробах Подмосковья, то видами минаретов знойной Бухары, то безлюдными берегами раздольной Волги… После осмотра выставки, распрощавшись с сыном художника, они спустились через рощицу белоствольных берез, растущих веселой молодой стайкой на откосе дачного участка, ярко освещенного солнцем, и решили выйти к речушке Воре через калитку запасного входа. И тут надо же случиться беде. Первым с дачного участка вышел Сергей и, не дождавшись, пока выйдут Игорь и Вероника, нечаянно захлопнул за собой калитку. Замок калитки был какой-то замысловатый: с зубчатым колесиком, скользящим рычажком и защелкой-фиксатором. И все было бы нормально, если бы не широко раскрытые в страхе глаза Сергея и его тревожный крик: «Быстрее!.. Собака!..» Испуганный взгляд Сергея скользил куда-то вдаль, через плечо Вероники. Как по опасной и грозной команде Игорь и Вероника повернулись, и их сковал ужас: с горы с басовито-львиным рыком неслась здоровенная дворняга. Несколько минут назад они видели ее на цепи у будки и, сопровождаемые надсадным лаем, опасливо обошли.

Может быть, и успела бы Вероника сдвинуть защелку калитки и крутануть зубчатое колесико замка, если бы сын художника час назад не рассказал им, что злее Буяна нет пса во всем Абрамцеве: в прошлом году он чуть не разорвал немецкую овчарку – спасибо, что вмешались люди с кольями.

И сейчас Вероника помнит полные ужаса глаза Игоря, его пепельно-серое лицо. Не дожидаясь, пока Вероника откроет замок, гонимый ужасом и страхом, он в какие-то доли секунды перемахнул через ветхий забор, оставив ее на растерзание разъяренного пса.

Инстинкт спасения выручил и Веронику. Когда Буян с волочащейся за ним цепью был от нее в каких-то восьми – десяти шагах, она оторвала от замка руки, приникла грудью к калитке и, просунув руки между штакетинами, плотно прижалась к ней. Она не видела, как подскочивший к ней Буян рванул клыками ее ногу. Дикая боль в икре правой ноги и что-то горячее, стрельнувшее вверх от раны, заставило ее закричать. Краем глаза она видела, как пес стремительно отскочил, от нее, пригибая голову, с рыком пробежался вдоль забора и снова, гремя цепью, кинулся к ней. Но не успел: с вырванной штакетиной в руках Сергей прямо с калитки прыгнул на пса и, наверное, испугал его. Но Буян успел вонзить свои клыки в бедро Сергея.

Неизвестно, чем бы закончился этот поединок разъяренного пса и двух безоружных и растерявшихся людей, если бы не сын Радимова, который с истошным криком «Буян!.. Буян!.. Ко мне!», с увесистой палкой в руке несся по тропинке с горки через березовую рощицу.

А минут десять спустя, когда на берегу Вори Сергей обмывал водой из родничка рану Вероники, Игорь, видя, как тот, еще не в силах побороть дрожь в теле, перевязывал рану разорванной на ленты белой рубашкой, – чтобы хоть как-то объяснить свою трусость, стараясь побороть еще не отпускающий его страх, не глядя на Сергея и на Веронику, как бы оправдываясь, сказал:

– У меня с детства патологический страх к змеям и собакам. – Видя, что Сергей, перетягивая икру Вероники, сделал вид, что не слышит его слов, он спросил: – А у тебя, Сережа, есть перед чем-нибудь врожденный, патологический страх?

– Есть! – сквозь зубы процедил Сергей.

– Перед чем? – словно обрадовавшись, спросил Игорь, и на лице его засветился луч надежды, что друзья простили его за недостойный для мужчины поступок: в опасную минуту он оставил в беде беззащитную девушку.

Сергей ответил не сразу. Он еще с минуту возился с повязкой на ноге Вероники. Потом поднял на Игоря глаза, полные осуждения и даже брезгливости.

– Да, у меня тоже есть один врожденный патологический страх.

– Перед чем? – теперь уже с верой, что он прощен другом, спросил Игорь.

– Перед трусом и предателем!

Эти слова, брошенные сквозь зубы, обожгли Игоря. Всю вторую половину воскресного дня пребывания в Абрамцеве эти два слова – «трус» и «предатель» – как бы впечатались в мозг Игоря. Об этом Вероника догадывалась не только по его лицу и по скользящему мимо Сергея взгляду, а особым чутьем тайно влюбленного человека улавливала, что Игорь мучается, что он сам для себя ищет объяснения своему позорному поступку.

Лежа в постели с закрытыми глазами, Вероника в мельчайших подробностях вспоминала тот злополучный солнечный день, проведенный в Абрамцеве, после которого они с Сергеем в течение месяца ездили в лечебницу, где им делали уколы против бешенства. И совсем не потому, что Буян был бешеной собакой; на этом настояла бабушка Вероники. А Сергей, пользуясь случаем быть чаще рядом с Вероникой, без всяких родительских настояний и врачебных предписаний прошел вместе с ней полный курс лечения.

И вот теперь эта ночь… «Зачем она?.. К чему она приведет?.. Что она мне дала?.. – мучила себя в раскаянии Вероника. – Ведь я уже жена Сергея… Но это чепуха… Скоро, месяца через три-четыре, он приедет в обещанный ему отпуск, и я буду смотреть ему в глаза как жена достойного мужа, как мать его ребенка…»

Вероника и раньше знала, что Игорь, несмотря на ее тайные вздохи и муки тоски по нему, всегда был к ней равнодушен, и всякий раз, когда был случай похвалить ее как хорошего, верного друга и компанейского товарища, он снисходительно улыбался и говорил: «Вероника?.. О!.. Это – «ШП»!.. С ней можно идти в разведку!..»

«ШП» на дружеском жаргоне у Игоря означало «Швой парень». Даже этим насмешливым «швой» вместо «свой» он лишний раз подчеркивал, что его и Веронику не соединяют и никогда не соединят нити душевных привязанностей, которые живут в душе любящих друг друга людей.

Даже в этом заштампованном в литературе и житейски-банальном выражении – «С ним можно идти в разведку», которое она не раз слышала из уст Игоря, когда он хотел снисходительно похвалить кого-то из своих друзей, сейчас, лежа в постели и перебирая в памяти свои прошлые встречи с Игорем, она видела неглубокого умом человека, позера, у которого всегда в запасе было несколько дежурных каламбуров или пошловатых шуток, претендующих на остроумие.

И все-таки… Все-таки она Игоря любила. Любила безответно, мучительно, и всякий раз, выискивая в своем сознании отрицательные черты его характера, его поведения, его мыслей, чтобы как-то пригасить уже много лет не потухающий в ее душе костер, она ловила себя на мысли, что хочет быть с ним рядом.

…И вот эта близость наступила. Близость самая крайняя, самая последняя, за которой – надежда соединить две судьбы в один узел, или сгореть, превратившись в пепел, или, гордо подняв голову, набрать силу для грядущей победы. Теперь же, после записки в блокноте, Вероника поняла, что Игорь всеми силами рвется к Светлане Былинкиной, что ночь, проведенная с ней, была всего-навсего любовным эпизодом юного красавца, на котором останавливают взгляд женщины. И еще одно уловила Вероника в поведении Игоря: было в его близости с ней некое тайное торжество победы над Сергеем, которому он во многом завидовал раньше и которому не мог простить его превосходства в силе душевной и физической. Ведь не зря же, как-то особенно победно ухмыльнувшись, спросил он у нее, обессилевшей от ласки и близости: не жалеет ли она, что изменила Сергею. И Вероника, не в силах сдержать слезы счастья, испытывая всем телом блаженное состояние невесомости, как на исповеди, словно она давно ждала этого вопроса, ответила:

– С тобой рядом я ни о чем не жалею…

В ту минуту она сказала правду. А вот сейчас… Какая-то холодная, сырая мгла темной тучей навалилась ей на сердце. Перед глазами стоял Сергей: светлый, чистый, преданный до конца, навсегда ее.

От этой веры в Сергея на душу повеяло освежающим теплым ветром просветления и надежды, что еще не все в жизни потеряно. И рядом с этим просветлением и надеждой вскипало в душе Вероники острое и болезненное желание чем-то отомстить Игорю. И отомстить немедленно, отомстить любой ценой, пусть даже эта месть будет стоить трудов и не составит ей чести. Но как?.. Как отомстить всесильному в ее глазах Игорю – она не знала. Разве лишь поссорить их со Светланой? Позвонить ей вечером и сказать, что сегодняшнюю ночь Игорь провел у нее и пусть она срочно приедет к ней и заберет его серебряный портсигар и модную заморскую куртку.

Представив, какой удар она может нанести Игорю этим телефонным звонком, Вероника уже злорадно ликовала, заранее испытывая торжествующее чувство отмщения.

Уж так, видно, устроен человек: он радуется, когда делает добро совершенно случайному прохожему, выручая его из беды, и внутренне ликует, причиняя нестерпимую боль некогда дорогому и близкому человеку, предавшему его самые светлые и чистые чувства. Сила отмщения – страшная сила, которая не иссякнет до тех пор, пока будет жить на земле человек.

Вероника протянула руку, взяла с журнального столика серебряный портсигар, раскрыла его. Он был пустой.

Выгравированный вензель монограммы «К. Т.», исполненный замысловатой вязью на крышке портсигара, вчера вечером ей показался изумительно красивым. Игорь еще в десятом классе гордился доставшейся ему в наследство фамильной реликвией, которая некогда принадлежала его деду, адмиралу Константину Егоровичу Туровскому, погибшему в конце октября 1941 года в неравном морском бою недалеко от полуострова Ханко. Сегодня эти две буквы, за которыми стояла прославленная личность адмирала, уже не соединялись с его бывшим владельцем. В двух извивающихся как змеи буквах она видела Игоря с его талантом нравиться женщинам и бездумно причинять им боль.

Хрустальная пепельница, стоявшая между пустой бутылкой из-под коньяка и недопитой бутылкой боржоми, доверху была завалена окурками.

С мыслью как-то отомстить Игорю, сделать ему больно, и не столько за себя, легковерную и обманутую, сколько за Сергея, преданного ей в дружбе, Вероника встала с дивана, заколола шпильками волосы, накинула на плечи халат и подошла к зеркалу. «Боже мой!.. Такой я еще никогда себя не видела!.. – с испугом подумала она, рассматривая себя в зеркале. – Таких голубых провалов под глазами у меня еще никогда не было».

Чтобы хоть чем-то облегчить душевную боль и обиду, с каждой минутой все сильнее и сильнее овладевавшие ею, она достала из секретера последнее письмо от Сергея. С первых же строк письма на нее пахнуло светлым откровением до конца преданного ей человека. Сергей писал:

«Милая!.. Нежная!.. Радость моя!.. Какая ты у меня умница, что послушалась врача и пощадила нашего наследника. Передай своей врачихе, которая наблюдает тебя, земной поклон от меня. И скажи ей, что муж твой, матрос Тихоокеанского флота, первоклассный пловец и отменный ныряльщик. И скажи ей обязательно, что я донырну до такого причудливого коралла, который будет ответным подарком за ее мудрый материнский совет тебе. А если не донырну (это между нами, по секрету), то мы этот коралл добудем в комиссионном магазине на Арбате. Любой ценой…

Главное – береги себя, моя голубушка, и помни, что я всегда думаю о тебе, и когда поднимаюсь на самую высокую сопку нашего острова, то все мои мысли летят на запад, к Москве, к тебе.

А теперь немного о себе, о службе, об океане. Ты даже не представляешь, что такое осень на Дальнем Востоке! Особенно красив сентябрь. Каждый день мы купаемся в нашей тихой южной бухточке. В нее во время шторма пристают на своих баркасах рыбаки с другого острова и по ночам разводят костры, которые издали, с высоты нашей батареи, отчетливо видны. Сливаясь со штормовым гулом океана, эти костры смотрятся сказочно.

Днем сопки, поросшие низкорослым дубняком и орешником, под солнцем пылают золотыми коронами. А когда во время штиля на море, особенно в нашей южной бухте, идут косяки скумбрии или окуня, то стаи чаек поднимают над косяками такой гвалт, что новичку степняку или закоренелому горожанину может показаться, что в природе случилось что-то такое тревожное, что вот-вот нежданно-негаданно грянет беда. Но мы уже привыкли к этим оголтелым птичьим базарам. Для наших батарейцев истошный крик чаек является своего рода командой: «Всем свободным от вахты – вниз к пирсу!..» И тут лишь успевай сесть в шлюпку, чтобы не прозевать косяк (иначе – поезд ушел) и вовремя закинуть невод, чтобы за один заброс вытащить добрых два-три центнера трепещущего серебра. Ты чуешь, малыш, улов мы здесь исчисляем не по-московски, не на штуки пескарей или окунишек, а на центнеры! Так что со свежей рыбой и тройной ухой у нас всегда – о’кей!..

А на днях в мотне невода запуталась небольшая, метра два, акула. Еле вытащили невод. Ох и билась же она за свою жизнь. Жила на берегу два дня, пока ее из жалости не пристрелил командир батареи. Всем своим видом, плавными очертаниями сильного тела, мутным и холодным взглядом хищных глаз, которыми она поводила, следя за теми, кто стоит рядом с ней, сразу видишь, а скорее, чувствуешь, что это могучая, хищная рыба. Не приведи бог встретиться с ней, даже мне, пловцу и ныряльщику, о котором слава (не подумай, что хвалюсь) доплыла уже до высокого спортивного начальства во Владивостоке. Наш комбат даже опасается, чтобы меня не «увели» продолжать службу во Владивосток, как это делает Спорткомитет в Москве, когда сманивает некоторых футболистов и хоккеистов из провинциальных команд и переводит в столицу. Трех своих друзей-батарейцев я уже обучил кролю и брассу. Одного из них готовлю к флотской спартакиаде, которая намечается на лето будущего года.

Я, кажется, уже писал тебе, что после принятия присяги моя боевая специальность определилась твердо – я оператор центрального поста управления батареи. А калибр нашей батареи чуть поменьше твоего хулахупа, который ты вертела в десятом классе, добиваясь у себя осиной талии.

Две недели назад у нас проходили флотские стрельбы. Наша батарея накрыла цель вторым выстрелом. Были разбиты все четыре щита, которые с большой скоростью двигались за тральщиками на тросах.

В числе других ребят я получил внеочередное увольнение во Владивосток. Город прекрасный!.. Венец океана!.. Чем-то по своему гористому рельефу он напоминает Севастополь.

Милая! Я по тебе очень тоскую. Ты часто снишься мне по ночам. А в прошлую неделю я видел тебя с ребенком на руках. Своим личиком он чем-то напоминал мне младенца в руках Сикстинской мадонны. Я спрашиваю тебя, как ты назвала нашего сына, а ты молчишь, словно не слышишь и не видишь меня (так бывает только во сне), и смотришь куда-то вдаль, поверх моей головы, взгляд твой тревожный и пристальный. Я даже обиделся на тебя. Проснулся с обидой в сердце, так и не узнав, как мы назовем своего сына.

Хотя нам, мужчинам, и не пристойно вдаваться в медицинские подсчеты сроков деторождения, но я приблизительно прикинул: где-то в начале марта мои друзья-батарейцы несколько раз подбросят меня в воздух на берегу южной бухты или на самой высокой сопке нашего бронебойного островка.

А если ты подаришь мне доченьку, то я за нее тебя «зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет…». Опять меня задел крылом ангел Есенина.

Со мной сменную вахту несет Саша Гордеев. Отличный, душевный парень!.. Из Иркутска. Его прапрадед был декабрист. Вначале мы не сразу поверили ему, хотя он и не из хвальбишек, но он нам, фомам неверующим, доказал на документах. За каких-то несколько месяцев мы с ним сдружились так, что на нас можно вешать этикетку: «Не разлей вода». Врожденный пловец и ныряльщик! Когда мы с ним в свободные от вахты часы ныряем с отвесной скалы западной бухты, где у самого берега глубина дна недостижимая, на нас собирается поглазеть чуть ли не вся батарея. Я полюбил этого бесстрашного до безрассудства сибиряка. К его стыду, он еще ни разу не был в Москве и считает это непростительным невежеством.

Островок, на котором я служу, можно пешком обойти за несколько часов, если бы у него со всех сторон были пологие берега.

Особенно красив океан утром, при восходе солнца, а в час заката он пылает гигантским пожаром и красотой своей и величием вызывает в душе что-то такое, отчего хочется забраться на самую высокую сопку и петь. Если бы я был поэтом, я написал бы гимн океану. Только теперь я понял гений Айвазовского. Он – сын океана. Не просто моря (это слово у нас привязали к сочинским и ялтинским пляжам, на которых жарятся курортники), а океана. Причем Великого океана!.. А то, что кто-то по недоразумению его назвал Тихим, так это, наверное, лишь потому, что и лев, этот царь зверей, гораздо спокойнее и плавнее в своей величавой поступи, чем воющий в ночи шакал.

Кстати о львах. Недавно в сборнике пословиц и поговорок Индии я встретил мудрый афоризм: «Лев откликается на голос грома, а не на вой шакала…» Океан в часы своего шторма по-львиному откликается на голос вечности. И в этом отклике – пока еще не раскрытая нашей наукой тайна.

На этом, милая, я заканчиваю лирическую часть своего рапорта. А теперь обрадую тебя. Недавно у меня был разговор с комбатом. Я рассказал, что весной мне предстоит стать отцом, а наш с тобой брак не зарегистрирован. Он понял меня и пообещал, в порядке исключения, ходатайствовать перед командующим, чтобы к Новому году предоставить мне внеочередной отпуск по семейным обстоятельствам. Думаю, что он этого добьется. Я у комбата на хорошем счету. А тебе обещаю: как только я сойду с палубы тральщика на берег бухты Золотой Рог во Владивостоке – я сразу же быстрее ветра помчусь на почтамт, чтобы дать тебе телеграмму с текстом, который я уже сочинил: вылетаю такого-то рейсом таким-то, встречай Домодедовском аэропорту. Слово «целую» писать не буду, я это трижды сделаю в Домодедове и тысячу в Москве.

Вот так-то, мой милый Гаврошик! Поди, утомил тебя своим километровым посланием. Все остальное доскажу в следующих письмах.

Матрос первого года службы – Сергей Батурин».

Веронику душили слезы… Слезы просветления и радости. В эту минуту письмо Сергея было для нее спасительным островком, куда ее, влекомую бурным течением по камням и перекатам горной реки, вдруг по воле светлого рока совсем случайно вынесло на песчаную отмель, и она почувствовала, что спасена, что с берега придут люди и заберут ее. Прижав письмо к груди, с глазами, полными слез, она прошла в свою пропитанную запахом табачного дыма спальню, и взгляд ее упал на журнальный столик, на серебряный портсигар Игоря, на хрустальную пепельницу, заваленную окурками, на злополучную голубую куртку.