Текст книги "Начало одной жизни"

Автор книги: Иван Панькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Что же я вас буду хвалить? Пусть лучше вас другие похвалят, это и для вас и для меня будет приятнее.

Мы, конечно, так, из любопытства, домогались, сами знали, что она нас терпеть не может.

В других группах ребятам живется куда лучше нашего. Если кто чего-нибудь натворит, поговорят между собой, и все у них шито-крыто. И воспитатели защищают своих, а у нас... сейчас же всем известно будет. Кто чаще всех помойки чистит? Мы. Кто чаще всех двор подметает? Мы.

Некоторые воспитатели говорят своим ребятам:

– Если будешь филонить и разные кордебалеты устраивать, отправлю тебя к Быстровой (стало быть, к нашей Три Кости), она тебе покажет где раки зимуют.

И правда, то одного филона к нам подсунут, то другого, и группа у нас набралась такая, что рот не разевай! Есть такие здоровенные, что Три Кости, когда стыдит, называет их женихами.

Ну, другие к ней попали за провинность, а мы вчетвером за что?

Когда нас привели и распределяли по группам, заведующий посмотрел на цыганенка и говорит:

– Ишь, какие у тебя глаза быстрые. А это твои товарищи?

– Товарищи, – отвечает Петька.

– Тогда их всех к Быстровой.

Из-за Петькиных глаз теперь мы и страдаем. Заведующий тоже! Мягко стелет, да жестко спать!

Один раз я поставил около дверей ведро на щетку.

Думаю, как откроет дверь Петька, на него и свалится ведро с водой, а вместо него возьми да открой Три Кости. Даже я испугался. А она отряхнулась, взглянула на меня зло своими глазищами и ушла, даже слова не сказала. Добрый человек поругал бы как следует, а эта, видно, зло затаила.

На второй день я ее встречаю и говорю:

– Елена Ивановна, если уж вы на меня сильно обиделись, скажите заведующему, пусть он меня накажет.

– Я скоро обо всех вас буду говорить! – сердито ответила она и слово свое сдержала.

Приходилось ли кому-нибудь видеть ворвавшегося на метле в открытые двери избы беса? Мне прежде тоже не приходилось. Но по бабушкиным сказкам я представляю: волосы у беса должны быть растрепаны, глаза как плошки, рот открыт и дышать он должен, как в жаркую пору собака.

Как-то вечером, точно бес, к нам в спальню влетел цыганенок Петька. Прибежал, пыхтит и слова выговорить не может, рот то открывает, то закрывает, будто в нем вертит горячую галушку.

– Что с тобой? – спрашиваем мы.

– Пацаны, атанда, – наконец выговаривает Петька, – надо скорее смываться из колонии.

– Что случилось?

– Нас хотят взорвать.

– Кто? За что же?

– Три Кости.

Я прищуриваю глаза и представляю махонькую нашу воспитательницу – в ее сухонькой, узкой ручке дымящаяся бомба, какие рисуют на плакатах у толстых буржуев.

– Петька, ты, наверное, врешь?

– Вру? Да пусть меня три раза поразит гром на этом месте, если я вру! Сам собственными ушами слышал.

– Расскажи по порядку, как и где ты слышал, – говорит Володя.

– Где слышал? Прямо у нее на квартире.

– Как ты туда попал?

– Как попал? Сама же она пригласила. Как где ни увидит меня, говорит: "Ты бы зашел ко мне, Петя, мы бы с тобой поговорили, чайку попили". Раньше все как-то стеснялся заходить, а сегодня думаю: "Чего я стесняюсь, пойду чайком живот погрею". Подхожу к ее двери, слышу из ее комнаты голос заведующего. Заглянул осторожно через окно, а там все воспитатели сидят и о чем-то спорят. Думаю: о чем они спорят? Прислонился к двери, слышу – про нас разговор идет. Три Кости говорит: "Эту четверку разными беседами и уговорами не переломить, их надо взять методом взрыва. Антон Семенович Макаренко к такой категории беспризорников всегда применяет этот метод".

– Так она и сказала? – спросил я.

– Прямо уж, верь этому Петьке! – усмехнулся Володя.

– Не верите?! Тогда пойдемте туда, они, наверное, и сейчас про нас говорят.

Мы быстро поднялись с постелей и побежали к дому, где жила Три Кости. Подойдя к флигелю, мы действительно услышали голоса.

– Вот, я вам говорил, что они еще спорят о нас! – припав ухом к двери, шептал Петька.

Я тоже прислонился к окну, стал прислушиваться.

Но там особенно страшного ничего не говорили. Воспитатель Сорока из какой-то тетради вычитывал наши поступки, и затем каждый поступок обсуждали все воспитатели. Наконец Василий Иванович хлопнул ладонью по краю стола и сказал:

– Ну что ж, я согласен с вами, Елена Ивановна, и думаю, четыре намеченных вами взрыва дадут хорошие результаты. Итак, смело берите фитиль, благословляю вас на подвиг.

При этих словах у меня даже рот открылся.

– Что, не правду я говорил? – около моего уха зашептал Петька.

– Ничего, не робейте, ребята, – сказал Володя. – Самое главное – не отрывайтесь от меня, а я бронированный, все будет в порядке.

Теперь мы жили в тревоге. От воспитателей и колонистского начальства держались как можно дальше и подумывали о побеге.

Взрыв произошел внезапно, и он обрушился на Володю Гончарова. Как-то утром Володе вручили письмо, которому он очень удивился, потому что Володя писем никому не посылал. Письмо оказалось от Горького.

Алексей Максимович писал:

"Уважаемый Володя, я твои стихи прочел. Чувствуется, что ты будешь поэтом, но надобно ли будущему советскому поэту писать дешевенькие стихи? Присмотрись-ка, друг Володя, что делается вокруг, какие воздвигаются заводы, какие поля засеваются, с каким усердием работают люди. Ведь только поэт без души может пройти мимо, не воспеть величие наших строек и труд наших людей".

А в конце Алексей Максимович написал:

"...Я очень жду от тебя ответа и твоих стихов, смелых, жизнерадостных и правдивых".

Володя был ошеломлен этим письмом. Он подошел к Елене Ивановне, спросил ее:

– Откуда про меня узнал Горький? Как попали к нему мои стихи?

– Я послала, – спокойно ответила Три Кости.

Вечером, встретив Люсю, Володя сказал:

– Ты вот что, Люсенька, больше мои песни не горлань по колонии.

Володя и так редко расставался с книгами, а после письма стал читать еще больше.

– Володя, а взрывы... – говорили мы.

– Взрывайтесь на здоровье, – отвечал он нам, – не мешайте мне. Самому Максиму Горькому готовлю стихи.

Вот так Три Кости вырвала из нашей компании самого старшего товарища.

А через неделю стряслась беда с Люсей Кравцовой. Бегает она по колонии и кричит всем:

– Я теперь певицей буду.

– Да кто тебе сказал, что ты будешь певицей? – спрашиваем мы с Петькой.

– Как – кто? Артист из театра, самый настоящий артист. Он проверял голоса, а у меня, говорит, самый лучший, и, как немного подрасту, даже могу петь в театре. Жаль, что нет у нас пианино. Но завхоз обещал где-то достать. Будет у нас пианино, этот артист каждый день со мной заниматься станет.

– Врут, никто тебе пианино не достанет, – говорит Петька.

Через несколько дней в колонистский двор въехала ломовая телега, а на ней стояло черное ободранное пианино.

– Вот и привезли! – радостно закричала Люся и туг же побежала к телеге. – Оно настоящее? – обратилась она к угрюмому на вид бородатому завхозу.

– Настоящее – это да, но только что-то плохо дрынькает, сказал завхоз.

Вокруг пианино собралась почти вся колония.

– А как же быть, если оно не играет? – спрашивала Люся у завхоза.

– Это уже, дочка, не твоя забота, – отвечал завхоз: – если в мои руки попалось, значит, будет играть.

– Вы сами сделаете?

– Может, и не сам, но, если сказал – будет играть, значит, будет.

На следующий день в нашей колонии появился худой, морщинистый человек.

Назвался он Феклушкиным.

– Так-с, так-с, – глядя на пианино, проговорил Феклушкин, – настройка этого чудовища, судари мои, стоит не менее двухсот рублей, если еще не больше..

– Бога побоялся бы говорить такие слова, Аким Кузьмич! Пианино ведь чье? Сиротское. Я думаю, мы сойдемся с тобой полюбовно: за так его настроишь.

– Конечно, конечно, – уже ковыряясь внутри пианино, ворчал Феклушкин. – Здесь нет средств, там нет средств, а мастер Феклушкин извольте делать все за спасибо и питаться божьим духом.

– Дяденька, – почти со слезами просила Люся, – мы вас очень, очень просим.

Три дня Феклушкин настраивал пианино, три дня ворчал, а на четвертый аккуратно сложил в чемоданчик свои инструменты и торжественно сказал:

– Извольте-с, ваше пианино в полном порядке.

– Дядя Феклушкин, – обрадованно закричала Люся, – какое вам спасибо!

Люся теперь целые дни сидела у пианино и одним пальцем играла, играла, играла. В определенные часы прикатывал на велосипеде высокий мужчина, и тогда уж под его аккомпанемент Люся пела. Иногда после окончания урока учитель говорил ей:

– Ну, девочка моя, если мы и дальше так будем заниматься, то добьемся неплохих результатов.

Подглядывая в окно за игрой Люси, Петька говорил:

– Эх, остались мы с тобой вдвоем, Ванятка: Володя от книг и головы не поднимает, Люся тоже целыми днями бубнит. Знать, позабыли они о своих друзьях. Но мы уж с тобой всегда неразлучны будем.

– Остужев, где ты прячешься? – раздается голос дежурного по колонии.

– А что случилось?

– Быстро одевайся в рабочую форму, сейчас поедешь с ребятами собирать фрукты в деревню.

– Фрукты? В любое время.

– Я тоже? – говорит Петька.

– Тебя в списках нет. Быстрее, Остужев, все уже готовы.

– А надолго едем?

– На целый месяц. Да что ты мне допрос устраиваешь? Быстрей беги одеваться.

Когда я пришел к центральному зданию колонии, где у нас устраивались всякие сборы, там уже было полно ребят.

– Остужев, сюда! – крикнула Три Кости.

У меня упало сердце. "Ну, – думаю, – в деревне она мне отомстит за ведро со щеткой. В колонии бы за меня в случае чего могли заступиться Петька с Володькой, а там..."

Но делать нечего, лезу на подводу.

– Поехали! – кричит Три Кости.

Второпях я пожал подбежавшему цыганенку руку, и мы тронулись в путь.

В пути на меня напал сон. Закрою глаза – передо мной встает Три Кости: "Я тебе покажу, как воспитателям устраивать разные штучки". Надевает мне на голову ведро и так стучит по нему кулаками, что я вздрагиваю и просыпаюсь. Один раз закрыл глаза и вижу себя в красивой кошевке, и везут ее три гнедых рысака, а правит ими Петька Смерч. И так быстро лошади несутся, что у меня захватывает дух,

"Петька, куда ты везешь меня?"

"К тете Дуняше".

А сам так и хлещет и хлещет вожжами лошадей.

"Ты что так гонишь?" – спрашиваю я.

"А вон смотри, верхом на щетке нас нагоняет Три Кости".

И правда, на той самой щетке, которой я подпирал ведро, несется она, вот-вот нагонит нас.

"Петька, быстрей погоняй лошадей!"

"Теперь уж нас не настигнет – вот деревня".

Когда я открыл глаза – и верно, впереди деревня, большая, в садах. Километра за три до нее нас остановил высокий человек в красноармейской фуражке и повернул лошадей к большому сараю, в стороне от дороги.

Устроившись в сарае, мы прежде всего до отвала наелись яблок, потом уж начали собирать их в корзины.

По вечерам мы разжигали возле сарая костер и варили ужин. У костра рассказывали разные истории из беспризорной жизни, а больше всего о хороших людях, которые встречались на пути. Один парнишка рассказал, как он разговаривал с писателем Максимом Горьким, и все завидовали ему, а я – как видел в цирке наркома Луначарского, и тоже мне завидовали.

Однажды, когда мы сидели у костра, к нам подошли три человека, двое одеты были по-деревенски, а один по-городскому. Они поздоровались с нами и начали пытливо оглядывать всех.

– Вы что это, братцы, обираете чужие сады? – вдруг сказал горожанин. – Вы знаете, чьи эти сады?

– Здешней коммуны, – ответил один из нас.

– Это вот чьи сады, – и ткнул пальцем на мордастого человека в вышитой рубашке. – Если сейчас же не уберетесь отсюда... – и он показал рукоятку нагана. – Я думаю, вы поняли меня?

Мы молчали. Из-за сарая вышел еще один человек.

Наши колонисты так и ахнули:

– Шаман!

Я про этого Шамана слышал в колонии. Он когда-то был таким же воспитанником, как и мы, потом связался с бандитами, поджег наши мастерские и сбежал,

– Кончай батрачить! – закричал Шаман, подходя к нам. – С этой минуты вы свободны, как ветер, разбегайтесь на все четыре стороны. Кто хочет промышлять с нами, айда сюда. Не дрейфьте, берите в лапы легавых, бейте их!

Наши "женихи" Васька Сиплый и Сенька Вьюн прищурились и пытливо глядят на Шамана. Они когда-то были его друзьями.

Я вдруг забеспокоился: "А где же наша Три Кости? Неужели сбежала?"

– Сбежала, – сказал кто-то вслух.

Видно, не один я ее вспомнил.

Маленькие начали жаться к Вьюну и Сиплому.

– Чего стоите? – кричал Шаман. – Снимайте с шеи красные тряпки, кидайте их в огонь.

Кто-то начал развязывать галстук, кто-то отвинчивать колонистский значок.

– Не трогайте галстуков! – вдруг сказал Вьюн.

– А-а, Вьюн, легавым стал? – Шаман так грозно процедил это, что малыши отодвинулись от Сеньки.

Но Вьюн весело посмотрел на них. И малыши опять прилипли к нему.

– Может, среди вас есть и комиссарские сыночки? – спросил мордастый человек и ткнул пальцем в первого попавшегося малыша. – Может, ты?

– Нет, нет, – закричал тот, – мой папа богу молился!

– А кто?

– Не знаю я, не помню.

– А ну-ка, вспомни.

Мальчуган блуждающим взглядом обвел колонистов.

– Ну, – торопил его мордастый мужик.

– Ванятка Остужев говорил, что его отец комиссарил в деревне.

– Который?

– А вон тот, кудрявый.

Мужик своей ручищей, как кузнечными клещами, сдавил мое горло.

– Не смейте трогать моих воспитанников! – вдруг послышался из темноты голос Три Кости. Она подлетела к костру, вырвала меня из рук мужика, оттолкнула в сторону и закричала: Не позволю никому трогать моих детей!

Потом повернулась к нам и уже тихо сказала:

– Ребята, не волнуйтесь, все будет в порядке, – так сказала, будто ей одолеть этих бандитов ничего не стоит.

И кивнула им:

– Пойдемте поговорим в сторонке. – Она вошла в сарай и стала недалеко от входа.

Они переглянулись, пошли за ней. Мордастый ей что-то начал говорить, размахивая руками.

Кто-то из наших крикнул:

– Смотрите, ведь бьют Три Кости!

– Васька, – скомандовал Вьюн Сиплому, – подавайся к Шаману!

– Шаман, – крикнул Васька, – принимай и нас, мы тоже с вами.

– Ага, надумали, – крикнул тот из сарая.

– Ребята, пошли, – сказал Васька, обратившись к нам.

Я как ни зол был на Три Кости, но сейчас мне стало жалко ее.

– Не пойду с вами, – сказал я.

Смотрю, другие ребята тоже повесили носы.

– Братцы, надо идти, – проговорил Вьюн, – становитесь около каждого лба человека по четыре. Мы их сейчас возьмем тепленькими. Васька, не забывай, что у них оружие, держитесь с ними вплотную. Как дам сигнал, хватайте их за руки. Ну, валяйте, ребята.

Мы зашли в сарай. Вьюн пронзительно свистнул, и мы облепили пришельцев, как муравьи. Одни повисли у них на руках, другие кинулись под ноги, а третьи уже шарили по карманам, разыскивая оружие.

– Тащите в сторону Три Кости, не сомните ее! – командовал Вьюн...

...И вот уже все кончено. Бандитов отвезли в деревню. Ворота сарая открыты, а за воротами светлая лунная ночь.

Ребята лежат в сарае на соломе и вроде спят. Нет, не все еще спят. В углу слышится шепот. Потом раздается голос.

– Ты, губошлеп, когда-нибудь кончишь свой разговор? Три Кости спит.

А в ответ:

– Дрын, если когда-нибудь еще назовешь Елену Ивановну так, – заплачешь.

Я повернулся в сторону воспитательницы. Она лежит рядом, и глаза у нее открыты.

– Елена Ивановна, – тихо позвал я, – тогда ведь я не вас хотел облить, а Петьку-цыганенка.

– А я знаю, – сказала она.

Потихоньку, потихоньку и мы разговорились. Я рассказал ей о своей деревне, о тете Дуняше. К нам подсели еще ребята, и разговор завязался такой, что нам его хватило до самого утра, а утром, как ни хотелось всем спать, пошли на работу.

Елена Ивановна после этого случая нисколько не стала добрее. Будто и не было этой ночи, бандитов и нашего разговора.

Через месяц мы вернулись в колонию. Я побежал разыскивать цыганенка Петьку.

– Где он?

– Да где может еще быть, как не в радиокомнате, – говорят мне колонисты.

Замечаю посреди двора на столбе черную подвешенную трубу.

– У нас теперь радио есть? – спрашиваю.

– Ого, спохватился! – смеются надо мной ребята. – Уже две недели, как его сделали.

– А где радиокомната?

– В клубе, прямо за кулисами.

В небольшой комнатке, около кинобудки, нахожу своего друга.

– Петька!

– Ванятка!

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.

– Видишь, мотаю катушку.

– Зачем это?

– Как – зачем? Для приемника. Как мотать катушки и припаивать провода – понял, а вот почему и отчего говорит приемник, еще до сих пор не могу сообразить. Начальник мой говорит, знание дело наживное, был бы интерес к делу.

– А у тебя есть интерес к этому делу?

– Еще бы, это дело интереснее сказки. Подумай только, в Москве передают, а мы тут слышим. Мой начальник говорит, что мы артистов даже раньше слышим, чем зритель, сидящий там в последнем ряду.

– Ну ладно, бросай все это, – говорю я, – пойдем кушать яблоки, я из деревни привез. Хорошие яблока...

– Хорошие?

– У-у, таких ты еще не ел!

– Ты положи парочку мне под подушку, потом я их съем.

– А почему сейчас не хочешь идти?

– Нельзя, надо домотать катушку.

– А вечером ты освободишься?

– Что ты, вечером нас начальник будет учить собирать детекторные приемники.

– А когда наконец ты можешь выйти из этой конуры?

– Когда? Даже не знаю. Наверное, после ужина. Примерно к отбою.

– Тогда уж спать всех уложат.

– Да, тогда спать.

Вот я и остался один. Брожу по колонии и не нахожу себе места. От нечего делать зашел к изокружковцам.

Не найдя у них ничего интересного, хотел повернуться к выходу, но увидел стоящую в углу комнаты картину. На ней кто-то нарисовал бушующее море, над которым летают стаи чаек, а вдали, за громадными гребнями волн, виднеется одинокий парус, похожий тоже на белокрылую чайку.

"Так вот оно какое, море! – подумал я. – Вот куда нас хотела увезти тетя Дуняша. Эх, какая красота! Вот бы правда попасть на море!" Если бы после цирка я опять не встретился с Люсей, я, наверное, давно уж был бы там, когда же ее встретил и познакомился с Володей, Петькой и Тухтусуном, мне жалко стало расставаться с ними. Но мысль о море кикогда не покидала меня, и сейчас, глядя на эту картину, я уже представил себя моряком, плывущим среди громадных волн на этой маленькой лодчонке.

– Ну что, Остужев, нравится тебе эта картина? – послышался сзади голос руководителя изокружка.

– Очень нравится.

– Может, хочешь взять в руки кисть? Пожалуйста, я помогу.

Я оглянулся и увидел Елену Ивановну.

– Этому парню нужно море, – сказала она. – Ничего, Ванятка, не завидуй рулевому этой парусной лодки, вот мы возьмем и тоже организуем шлюпочный поход по Леснянке.

И Елена Ивановна не обманула, через неделю я тоже сидел за рулем шлюпки.

О шлюпочном походе я рассказывать не буду. В пути штормы нас не прихватывали, приключений с нами никаких не было и не могло быть. Река Леснянка небольшая, акулы в ней не водятся, самая хищная рыба – щука, но она людей за ноги не хватает, наоборот: почуяв беду, сразу же прячется в осоку.

Я лучше расскажу про одну встречу.

Живя в Соколинской колонии, я и не предполагал, что живу рядом со своей родиной – Мордовией, недалеко от того города, куда несколько лет назад меня привез дядя Гордей.

Возвращаясь из похода, километрах в двадцати от города, мы остановились на привал. Это было уже вечером. Разожгли на берегу костры и стали готовить себе варево. Около нас остановился на водопой "красный обоз". На передней телеге на двух древках висел плакат: "Смычка". На второй телеге – еще один плакат, на котором нарисованы крестьянин с серпом и рабочий с молотом – они пожимали друг другу руки.

Ребята, как всегда любопытные, сейчас же облепили повозки, я тоже не удержался на месте. На телегах не было ничего интересного: железные бороны, плуги и веялки. Люди тоже были самые обыкновенные. Но меня заинтересовал один паренек в высокой буденовской шапке, поивший лохматую лошадь.

– Пей же, окаянный! Ишь ведь, все бы игрался! – ворчал он, стараясь говорить басом.

Мне его голос показался очень знакомым. Я подошел поближе, и... когда он посмотрел на меня... "Это же мой двоюродный брат Кирюха!"

– Кирюха! – закричал я.

– Да кто же это такой? – сначала забасил, а потом запел фистулой Кирюха. – Никак, это Ванятка?

– Я, конечно, я.

Кирюха от удивления даже выронил уздечку.

– Вот уж не думал тебя увидеть! Да где же ты, бедолага, живешь-то?

– В колонии.

– В какой это такой колонии?

– В детской трудовой колонии.

– И правда, наверное... Ишь, в какой красивой одежде ходишь! А что же вы тут делаете?

– Отдыхаем, возвращаемся из похода домой.

– Это вроде как путешествие, что ли, делали?

– Да.

– И, видать, на лодках даже, значит, у вас и капитан есть?

– Есть.

– А смотри-ка, здорово!

Когда Кирюха закончил свои расспросы, я дрожащим голосом спросил о бабушке.

– Бабушка? Бабушки уж давно нет, умерла она, а после и дедушка умер.

– А тетя Дуняша как, где она?

– С тетей Дуняшей прямо смех один выходит. Дед-то когда умер, вся семья рассыпалась. Кто куда. Мой батька, сам знаешь, деньги свои всегда клал в общую кучу, а дядя Петраня, что твой суслик, дожил в отдельную норку. Вот когда все разошлись, он себе такую домину отгрохал, что поповский ему и в пятки не годится.

Ну, сам знаешь, с тетей Дуняшей они жили, как кошка с собакой. Не любила она его. А он-то, дядя Петраня, чтобы задобрить, и записал этот дом на ее имя. Вот тут-то и вышла самая комедия. Тетя Дуняша взяла и отдала дом под школу. Дядя Петраня, как узнал об этом, в петлю чуть не полез. Заболел, свалился и валяется до сих пор. Пожалуй, чего доброго, и ноги протянет.

– А где Андрюшка?

– С Андрюшкой что сделается! Учится, копается в огороде, и еще он кроликов завел и, проклятущий, ест их. Зайцев еще так-сяк, все едят, а кроликов... Не знаю уж, как его душа принимает. Тетя Дуняша его на море ватажничать зовет. Видно, поедут, у Андрюшки-то охотка есть повидать море.

– Кирюха, чаво там балясы развел? Запрягай скорее Серуху, да поедем! – раздался сердитый голос.

Кирюха ловко, как заправский мужик, запряг лошадь и сказал:

– А мы сейчас ведь не в деревне живем, а на хуторе за Мокшанкой, дядю Гордея частенько вижу. У-у, говорун какой он стал, самый первый активист в деревне. На собрании все одно как из пулемета строчит.

– Поехали! – снова крикнули Кирюхе.

– Да, я забыл, – сказал Кирюха. – Я ведь тоже в сентябре поеду в город учиться. Совет посылает. А родители на новые земли собираются, в Самару. Ну, покедова, Ванятка, будь здоров. Кого увижу, всем от тебя передам привет.

– А тетя Дуняша с Андрюшкой где же теперь живут? – спросил я.

– Да где же, опять в дедушкином доме.

Мы обнялись с Кирюхой, и он поехал.

– Ты это с кем разговаривал? – спросили меня, когда я возвратился к нашим кострам.

– С двоюродным братом.

– Да? Двоюродного брата встретил? Ты, значит, теперь уедешь от нас?

Я не ответил. И не ответил потому, что все сидящие у костров ребята стали для меня тоже близкими и мне совсем не хотелось расставаться с ними.

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Первое сентября. Начало учебы. У центрального здания колонии звучит сигнал горниста.

– На торжественный марш! – раздается голос дежурного.

И вот я уже в строю. Со мной рядом Володя Гончаров, Петька Смерч, Люся Кравцова. У нас в руках портфели. Сейчас грянет оркестр, и мы торжественным маршем пойдем в школу. В колонии традиция – в первый день входить в школу под торжественный марш.

Я оглядываю колонистов. Вот в следующем ряду стоят бывший капитан экипажа "Собачий ящик" Филька Никулин, Димка Сажнев – барон Дри-чи-чи. Сколько знакомых лиц! И все они кажутся мне такими близкими, будто я с ними прожил уже много-много лет, и вся колония мне кажется родной, здесь каждый уголок мне стал знакомым, как и в дедушкином доме.

В стороне стоит Елена Ивановна. Она мне мигает, тянет руки по швам и сжимает кулаки. Мол, крепче, смелее держись, Ванятка. Хорошая Елена Ивановна.

Из центральнвго здания выходит заведующий, с ним рядом какая-то толстая женщина. Мне кажется, что я где-то ее видел. Но мне не дают как следует рассмотреть.

Раздается команда:

– Внимание!

Все как один смотрят только перед собой. Наш капельмейстер поднимает палочку, и только он взмахнет ею, строй колыхнется под музыку и пойдет вперед.

Цыганенок Петька уже шепчет слова: "Вперед, заре навстречу..."

Заведующий выслушивает короткий рапорт командира колонны, прошлогоднего отличника, говорит добрые пожелания, машет рукой, и колонна с песней трогается с места.

– А все-таки в колонии ничего, интересно, – говорит Петька.

– Хорошо, – подтверждаю я.

– Чего? Чего? – спрашивает Володя.

– Я говорю – хорошо.

– А бежать отсюда не думаешь?

– Нет. А ты?

– Я? Конечно, нет.

Проходя мимо заведующего, я услышал зов:

– Ванятка, басурманчик мой!

За этим зовом раздался голос Василия Ивановича:

– Остужев!

Этот крик вырывает меня из рядов, и я оказываюсь в объятиях толстой женщины. Кто же она? Моя тетка Матрена, жена дяди Гордея.

– Сыночек ты мой ненаглядный, ангелочек мой! – причитает она.

Когда колонна скрылась за углом дома, Василий Иванович привел нас с тетей Матреной в свой кабинет, вызвал всех воспитателей и в присутствии их сказал мне:

– Вот какое дело, Остужев. Тетя твоя, Матрена Павловна, приехала за тобой, хочет увезти тебя в деревню. Как ты смотришь на это?

Я молчал.

– Не торопись с ответом, хорошенько подумай, – говорил заведующий. – Если у тебя появится желание уехать, поперек дороги не встанем. Захочешь остаться – пожалуйста, киви в колонии. В общем, хорошенько подумай. Еще раз говорю: не торопись с решением.

– Господи, что там еще думать, пусть собирается и едет, сказала тетя Матрена. – Чай, его берут не лиходеи какие, родня кровная.

– Это все ясно, – проговорил заведующий. – Но иногда не мешает и подумать.

Воспитатели стали расспрашивать тетю, как она живет и как буду жить я.

– Вы уж, милые, не сумлевайтесь, – отвечала тетя Матрена, – мы его не обидим. Муж у меня непьющий, детей не имеем, он у нас будет жить как за родного. На рученьках его носить будем, дыханием своим согревать.

– Этого как раз и не надо делать, – сказал заведующий, баловство пользы не принесет. А сейчас отпустим его гулять. Я думаю, денька через два-три он сам скажет свое решение. А вы, Матрена Павловна, пока погостите у нас.

– Ой, милые мои, – завопила тетя Матрена, – у меня ведь дома осталось хозяйство без присмотра!

Но Василий Иванович только развел руками, мол, такое дело сразу решить нельзя.

От разных дум у меня раскалывается голова. Что делать? Очень не хочется отсюда уезжать. Привык я здесь, и в то же время хотелось увидеть свою деревню, тетю Дуняшу. Тетя Матрена говорит, что она ждет меня.

Ох, тетя Дуняша!

Я закрываю глаза и вижу ее перед собой. Она и в школе, и на работе все время стоит перед моими глазами. Я сижу за партой.

Учитель говорит мне:

"Остужев, я диктовал: "Петя вошел в душ", а ты написал: "Тетя Дуняша".

А в мастерской инструктор замечает:

– Остужев, ты испортил шкаф. Разве можно так безбожно ширкать?

Мои друзья с тревогой глядят на меня.

– Ты не уезжай, – говорит мне Люся. – Разве здесь плохо?

А тетя Матрена говорит наоборот: в деревне лучше.

С каким нетерпением там ждут меня тетя Дуняша, дядя Гордей! Он ведь тогда не по своей воле отвез меня в город, а по приказу дедушки Паньки.

Тетя Матрена то же говорит и моим воспитателям.

Дядя Гордей хотел взять меня к себе, усыновить, а дед приказал отвезти к чужим людям, подальше от родственников, потому что я был некрещеный и вдобавок еще комиссарский сын, а дед не мог терпеть ни комиссаров, ни их детей.

"Вот каким он был", – говорила тетя Матрена воспитателям.

Я устал от таких разговоров. Мне хочется куда-нибудь забиться в угол, молчать и ни о чем не думать.

Я так и делаю, незаметно скрываюсь от ребят и от теги Матрены, захожу в какой-нибудь класс и сижу там. Но ребята меня находят везде. Петька вытаскивает из кармана несколько слипшихся конфет, подает мне, а сам облизывает пальцы.

– Бери, – говорит он, – не беспокойся, не краденое, в театре вчера купил на собственные, заработанные деньги.

После приезда тети Матрены колонисты ко мне стали проявлять особую чуткость, какую обычно проявляют к заболевшему человеку. То один мне что-нибудь сладенькое сунет в карман, то-другой. Говорят:

– Кушай, Ванятка, это тебе полезно.

Как будто конфеты или сахар им самим не полезны.

Барон Дри-чи-чи на что сладкоежка, и то один раз порцию своего сахара бросил мне в стакан.

– Рубай, Ванятка, – сказал он, – я теперь не употребляю сахар, больше на редьку нажимаю: говорят, редька полезнее сахару и от нее зубы не портятся.

А сам тут же отполовинил порцию у Фильки.

– Дри-чи-чи! – закричал Филька. – Ты опять, наверное, у меня тяпнул сахар?

– Во-первых, я не Дри-чи-чи, а Дмитрий Иванович Сажнев, во-вторых, за кого ты меня считаешь?

– А что же, по-твоему, половину куска мыши, что ли, отгрызли?

– О! С этого и надо начинать разговор, против мышей надо обязательно повести борьбу.

Ну как я мог уехать от таких хороших ребят?

– Ванятка, что ты мучаешься? Если охота увидеть свою тетю Дуняшу, поезжай, там яснее будет, что делать дальше, – сказал Володя,

Когда заведующий и воспитатели наконец спросили о моем решении, я сказал им:

– Мне очень хочется увидеть тетю Дуняшу.

– Смотри, Остужев, – сказал заведующий. – Мы тебя не задерживаем, но и не гоним. – Наедине он спросил: – Тетя Дуняша хорошо относилась к тебе?

– Очень хорошо, – ответил я,

– Ну что же, тогда надо ехать.

В этот же день меня одели в новую форму и стали готовить к дороге. Поезд уходил вечером. Провожать меня вышли все колонисты; конечно, кроме дежурных. Девочки, как известно, в таких случаях мочат слезами щеки, а ребята держали себя бодро и даже подбадривали меня.

ОПЯТЬ В ДЕРЕВНЕ

На рассвете следующего дня мы приехали на станцию Козлове, где меня с распростертыми объятиями встретил дядя Гордей. Как он был рад моему приезду, целовал, хлопал по спине, крутил перед собой, будто волчок, и не мог наглядеться на меня! После бессчетных поцелуев и восторженных слов усадил нас с теткой на пролетку и повез, как выразился он, до дому, до хаты, до деревни Мокшанки.

Я еще не успел с себя смыть дорожную пыль, как дядя в честь моего приезда созвал полную избу гостей и поставил на стол целый бидон самогона. Хотя я вовсе не пил и даже не терпел запаха самогонки, меня тоже потащили к столу, где уже сидели гости и нетерпеливо поглядывали на эту противно пахнущую жидкость.

За столом в центре внимания, конечно, был я. В честь моего приезда произносили здравицы, наперебой склоняли мое имя и без устали говорили о моих родителях.

А дядя, словно шарик, так и катался возле меня, называл по имени и отчеству, несмотря на то что у меня под носом еще тогда было сыро, так и маслил мой детский ум сладкими речами. Когда он охмелел и его глазки заблестели, как блестки в супе, он со слезами снял со стены пожелтевший от времени портрет моего отца, который когда-то висел у нас на стене, и произнес пространную речь.