Текст книги "Начало одной жизни"

Автор книги: Иван Панькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– А как же, всех, всех там учат и каких еще из них грамотеев делают!

– Не знаю, кто как, – сказал Петька, – а я вообще не против посмотреть на эту колонию, может, и правда там ничего.

Мы с Люсей также согласились.

Володя думал, думал и тоже махнул рукой:

– Ладно. В случае чего можно повернуть обратно.

На следующее утро милиционер Сафронов посадил нас в поезд. Вагон, куда мы еле влезли, был переполнен.

– Рабочий люд едет на стройки, – объяснял нам Сафронов, видите, даже со своим инструментом, – показал он на кирки и лопаты. – А те вон, что сидят в соседнем купе, – студенты, едут после учебы отдыхать домой" Эх, до чего же эти студенты веселый народ! Вон ведь как задорно смеются. Вечно я завидую им.

Сафронов оказался очень словоохотливым. Едва мы с ним успели познакомиться, он уже рассказал нам, как служил в конной армии Буденного, потом работал на заводе, как пришел служить в милицию.

Выслушав его, мы тоже, перебивая друг друга, стали рассказывать о своих странствиях, а когда кончили рассказывать, Сафронов покачал головой и сказал:

– Да, ребятки, неудачно у вас началась жизнь. Ну, ничего, все поправится. Поживете в колонии, поучитесь и какими еще станете людьми! Завидовать будут вам.

Мы замолчали. Воспоминания словно придавили всех. Только я все время ерзал на сидении и, по привычке, опасливо посматривал по сторонам. Мне казалось, сейчас подойдет кто-нибудь, схватит за шиворот и скажет: "Мальчик, билет. Ах, нет? Выкатывайся отсюда!"

Володя смотрел, смотрел на меня и не выдержал:

– Ты что, на шиле сидишь?

И снова все замолкли. Молчание нарушил Сафронов. Он посмотрел на часы и сказал:

– Эх, ребята, время уже клонит к обеду. Нам что-то надо поесть. Подождите, – спохватился он, – кажется, мне жена давала деньги на мясо, – и стал рыться в своих карманах. – Куда же они девались? Неужели потерял?

Петька отвел в сторону глаза и певуче сказал:

– Товарищ Сафронов, ваши деньги у меня, возьмите, а то у меня карманы худые, могу потерять их.

Сафронов, сделав вид, что ничего особенного не произошло, весело проговорил:

– Ну что ж, если сумел их сохранить, то теперь на эти деньги должен нас накормить.

На одной из остановок Петька принес буханку хлеба, соленых огурцов, и мы все это съели с таким аппетитом, что остальные пассажиры тоже стали вытаскивать съестные припасы.

Когда со столика исчез последний огурец, Сафронов вытер руки и сказал:

– Ну вот, теперь другое дело, можно послушать и какую-нибудь музыку. Ты бы что-нибудь нам спела, Люся.

– А что вам спеть? – спросила Люся. – "Во поле березонька стояла" или "Налей, налей бокалы полней"?

– Нет, – сказал Сафронов. – Ты нам спой про конницу Буденного. Люблю эту песню.

И Люся тоненьким голосом запела:

С неба полуденного жара не подступи...

А Сафронов набрал в себя воздуху и забасил:

Конница Буденного рассыпалась в степи,

За ними запели и мы, за нами подхватили пассажиры, и вскоре эта песня стала греметь на весь вагон, словно ее пела целая рота солдат.

В детприемник приехали вечером. Познакомив с дежурным, Сафронов пожал нам руки.

– Ну, вот вы и дома. Учитесь, чтобы лет через десять я встретил вас инженерами. Учтите: не ниже чем инженерами!

– А вы за это время не умрете? – полюбопытствовал Петька.

– Сейчас нам некогда умирать, – ответил Сафронов, – кругом такие дела разворачиваются, только жить да жить.

Люся посмотрела на Сафронова и, вздохнув, сказала:

– А вы все-таки хороший, товарищ Сафронов.

– Ну уж! – смущенно пробормотал Сафронов.

Он ушел, а мы еще стояли и смотрели ему вслед. Потом Люся мечтательно проговорила:

– Вот были бы все такие хорошие люди, как Сафронов, и мы стали бы жить хорошо! А может, и все такие, только мы сами бегали от них?

– Есть и плохие, – сказал Петька.

– Есть, конечно, – согласилась Люся.

В СОКОЛИНСКОЙ КОЛОНИИ И В РОДНЫХ МЕСТАХ

R НОВОЙ ЖИЗНИ

Итак, мы в детприемнике.

– Интересное заведение, – замечает Петька. – Все вещи на ходу.

– Как это? – спрашиваю я.

– А вот так: стоит, допустим, к этой шторке приложить небольшое усилие, и она сама побежит на базар.

Разговор происходит в красивом, увешанном разными картинами вестибюле. Здесь же прохаживаются еще два десятка таких же, как и мы, "вольноопределяющихся". Они так же, как и Петька, с большим интересом рассматривают шторы, стулья, этажерки. Некоторые из них даже прикидывают, сколько за ту или иную вещь могут дать на базаре.

Но вот в вестибюле появляется худенькая женщина в белом халате и объявляет:

– Вновь прибывших прошу в приемную.

Мы заходим в просторную комнату, оклеенную голубыми обоями. Посредине комнаты – стол, за которым сидит похожий на сельского писаря человек в очках. Волосы у него белые, подстрижены ежиком, под носом тоже маленький ежик.

– Подходи следующий, – то и дело говорит писарь и, посмотрев поверх очков на подошедшего, спрашивает фамилию, имя, отчество...

"Вольноопределяющиеся" стараются ему отвечать по-солдатски, залпом.

– Купцов Михаил Спиридонович, сын собственных родителей, образца тысяча девятьсот...

– Довольно, – останавливает его старик. – Дальше мне все ясно. Следующий.

– Бунька.

– Что – Бунька? Это твоя фамилия?

– Как – фамилия? Так зовут меня пацаны.

– Я спрашиваю фамилию.

– Ах, фамилию! Так бы сразу и сказали. Подождите, я сейчас припомню.

– Хорошо, подойдешь после. Следующий!

К столу подходят два мальчугана, им лет по десяти.

– Я просил подходить по одному, – сердится старик.

– А у нас у обоих одна фамилия, – отвечают мальчики.

– Как – одна?

– Одна: Шпилька.

– Это же прозвище, а не фамилия.

– А другой мы не знаем.

Писарь озадаченно смотрит на них.

– Родителей помните? – спрашивает он.

– У нас их не было, мы с малолетнего приюта.

– А после приюта что делали?

– Лазали по форточкам.

– А имена свои знаете?

– Знаем, – отвечает один из мальчуганов. – Меня звать Мишкой, а его – Гришкой.

– Ну хорошо, тогда твоя фамилия будет Пионерский, а его Октябрьский. Запомнили?

– Запомнили.

– Идите на место.

Наконец очередь доходит до меня. Я рассказал о своих родителях, о Строганове и о том, как я остался один.

Когда я возвратился на место, ко мне подсело несколько ребят. Один назвал себя капитаном Кошачий Глаз, а другой бараном Дри-чи-чи. Имен остальных я не запомнил.

– Эх, чудак! – заговорили они в один голос. – В цирке работал, а в детскую колонию идешь! Бежим отсюда. Мы тебе наберем целую стаю собак, если хочешь, даже можем из зверинца тяпнуть медведя.

– Не веришь, – сказал капитан Кошачий Глаз, – могу поклясться своими фиксами.

Хотя эти капитаны были такие же ободранные, как и я, но во рту носили коронки – фиксы, которые служили знаком отличия. Ребята побаивались их и держались с ними осторожно.

После регистрации всех, и рядовых и капитанов, остригли наголо и погнали в баню. Мы не сразу узнали друг друга. Володя Гончаров казался низеньким, а у Петьки голова походила на арбуз – так и хотелось щелкнуть по ней. Капитаны стали рядовыми. Детприемовский воспитатель заставил фиксы выбросить. Правда, капитаны опять потом их подобрали, но во рту не носили, а без фикс, известно, какие же они капитаны!

В детприемнике мы пробыли больше недели. Однажды нас выстроили в вестибюле. Перед строем поставили стол, и воспитатель объявил, что сейчас с нами будет говорить представитель из Комиссии по делам несовершеннолетних. И правда, со второго этажа спустился толстый, как пивной бочонок, человек в военной гимнастерке, бухнул свой портфель на стол и прокричал:

– Товарищи, все наше стремление идет к тому, чтобы направить вас к новой жизни, и вы сейчас пойдете в новую жизнь. Новая жизнь... – И он пошел склонять эти два слова по всем падежам.

Беспризорники, народ очень нетерпеливый, стояли, стояли, а потом закричали:

– Нельзя ли как-нибудь покороче!..

– Товарищи, регламент мне никто не устанавливал, – сказал представитель, – но я постараюсь покороче.

И поехал дальше. Мы, собственно, никогда не интересовались и не задумывались, что такое новая или старая жизнь, не заглядывали назад и не смотрели вперед. Мы знали вообще жизнь и очень любили ее. Поэтому сколько лекций ни читали нам в детприемнике, они отлетали от наших голов, как от стенки горох. Наконец представитель в последний раз крикнул:

– Товарищи, смело идите в новую жизнь!

Из красного уголка вышел тощий, с кошачьими усами милиционер и повел нас в новую жизнь.

ВОТ МЫ И ПРИБЫЛИ

– Вот мы и прибыли, – сказал милиционер, – входите.

Петька Смерч поднимает вверх голову, вторит ему:

– Вот и прибыли, только куда?

– Входите, входите, – говорит милиционер, – не робейте!

Перед нами высокая монастырская стена. Ворота проходят под мрачной серой башней, они темные, похожие на зев громадного зверя. Кажется, как только подойдем поближе, втянет всю нашу компанию – и поминай как звали.

– Робеть, конечно, нечего! – говорит барон Дри-чи-чи, проходя первым в ворота. Мы двинулись за ним.

Идем по тенистой, посыпанной песочком аллее.

– Скажите, пожалуйста, здесь у них как в приличном парке! – говорит кто-то из ребят.

– Ой, а цветы, цветы какие тут! – восклицает Люся. Действительно, как в хорошем парке.

– Да, – говорит Володя, – здесь вроде не совсем плохо. Но посмотрим, как встретят нас.

Милиционер подводит нас к двухэтажному зданию, приказывает подняться по лестнице. В дверях нам загораживает дорогу лет двенадцати мальчик в синей блузе.

– Нам бы заведующего, что ли, или кого другого, – говорит милиционер.

– Минутку терпения.

Мальчик подходит к маленькому, покрытому красной материей столику, нажимает на черненькую кнопку, и через несколько минут перед нами предстает в такой же форме паренек с темнеющей верхней губой.

– Где ваши документы? – серьезно спрашивает он.

Милиционер из своей сумки вытаскивает огромный пакет и какую-то книжку. Мальчик со столика берет ручку, расписывается в книжке и подает милиционеру.

– Подожди, а твоя подпись действительна ли? – спрашивает милиционер.

– Действительна. Пойдемте, ребята.

Мы весело пошли за пареньком, а милиционер так н остался на месте, недоверчиво посматривая на подпись в книжке.

Паренек провел нас через длинный коридор, распахнул перед нами белые двустворчатые двери и сказал в глубину комнаты:

– Василий Иванович, вы не заняты? Новички к нам прибыли.

– Пусть проходят.

– Проходите, ребята, к заведующему, – сказал паренек.

За столом сидел худой человек в серой толстовке.

Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на нас, поздоровался и спросил:

– Ну как, ребята, нравится у нас?

– А откуда мы знаем? – сказал Володя.

– А вы разве еще не познакомились с колонией?

– Нет.

Заведующий укоризненно взглянул на паренька.

– Фролов, как же так, сегодня ты старший по колонии – и вдруг такая оплошность.

– Некогда, Василий Иванович, – смущенно произнес Фролов.

– Нет, сначала познакомь ребят с колонией, а потом уж приведешь ко мне: может, кому-нибудь из них не понравится у нас.

Фролов водил нас по каким-то мрачным комнатам.

Через разноцветные осколочки, собранные в оконной раме, скупо падает свет. Темные дубовые столы, такие же резные сиденья, похожие на диваны... Скучно.

– Смотрите – это палаты, сюда триста лет назад приезжал царь, – поясняет Фролов. – Теперь это историческое место, нам доверили охранять.

– Бедновато все-таки жил царь, – говорит цыганенок Петька. – В Москве на Курском вокзале и то обстановка лучше.

Собственно, нам здесь делать нечего.

Фролов ведет в столовую.

Столовая встретила нас строгими рядами квадратных столиков, белизной скатертей. Так захотелось сесть за один из них и... Володя сел и сказал:

– Столовая вообще ничего, но только какие здесь обеды?..

– Сима, – закричал Фролов, – дай обед для гостей.

Из кухонного окошечка выглянула краснощекая девочка, и вот она уже поставила на столик тарелки борша.

Володя взял ложку, попробовал.

– Ну как? – спросили все.

– Вроде ничего.

Примеру Володи последовали остальные и пришли к общему мнению, что столовая хорошая.

Осмотрели клуб. Здесь мне больше всего понравилась физкультурная комната с кольцами, турниками и мягкими спортивными матрацами.

– Среди вас есть спортсмены? – спросил Фролов.

Он разбежался и прыгнул через деревянную кобылу.

Я тоже скинул свой пиджачок, выданный мне в детприемнике, подражая Виталию Лазаренко, потоптался немного на месте, сделал переднее сальто-мортале.

– О! Ты настоящий физкультурник! – воскликнул Фролов. Наш физрук твоему приезду обрадуется не знаю как. Ну-ка, покажи еще что-нибудь.

Я постоял на руках, затем сделал несколько задних сальто-мортале и пируэт.

– Ребята, это же настоящий циркач! – восхищенно кричал Фролов.

– Он и так настоящий. И у нас он не один, вот Люся тоже из цирка, – сказал Володя.

– Вот хорошо! Наш физрук уцепится за вас обеими руками. Ну ладно, пойдемте, ребята, дальше.

Перед нами слесарная мастерская. За верстаками стоят маленькие рабочие. Они деловито ширкают рашпилями по брусочкам железа, измеряют их какими-то хитроумными инструментами и кладут аккуратно в стопочки, как на настоящем заводе. А в механическом отделении еще интереснее: тут мальчуганы управляют машинами. К нам подходит пожилой рыжеусый человек.

– Это инструктор, – сообщает Фролов.

Инструктор обводит нас внимательным взглядом и спрашивает:

– Никому из вас не приходилось стоять за токарным станком?

Все молчат.

К станку подходит капитан Филька – Кошачий Глаз.

– Товарищ инструктор, – спрашивает он, – а может, совершится чудо? Вот, допустим, я встану за станок, и из меня сразу получится токарь!

– Такого чуда мне еще ни разу не приходилось видеть, отвечает инструктор.

– А если бы вышло, вы мне доверили бы такой же станок?

– Без лишнего разговора.

Филька встает к станку, смело берет какой-то рычаг, что-то включает – и станок зашумел. А через несколько минут мальчик подает готовый стерженек.

Инструктор внимательно рассматривает его, потом из бокового кармана вытаскивает какой-то инструмент, придирчиво меряет детальку и смотрит удивленно на Фильку.

– Ну как? – спрашивает капитан Филька.

– Все точно. Выходит, ты настоящий токарь.

– Еще бы, – отвечает Филька. – Мой отец был не дурак, чтобы не научить сына своему ремеслу. А ты, парень, держи станок, а то отберу, – обращается Филька к мальчугану, стоявшему у станка.

– Ну что же, как говорят, дал слово – держи, – сказал инструктор. – Передаю тебе этот станок, вижу, ты с ним хорошо знаком.

– А как же этот товарищ? – указывая на мальчугана, обеспокоенно спросил Филька.

– Работать будете вдвоем: один в первую, а другой во вторую смену.

– Серьезно?

– Я никогда не обманываю, – говорит инструктор.

– Что же, я согласен. Дри-чи-чи! Где барон Дри-чи-чи?

– Что такое?

– Возьми свои фиксы, у меня появилось желание быть простым смертным.

– Спрячь, потом плакать будешь.

– Возьми, возьми. Может, на "воле" тебе еще пригодятся.

Мастерских в колонии оказалось более чем достаточно. Смотришь, то у одного, то у другого из нашей компании загорятся глаза. В деревообделочной мастерской изготовляют стулья, столы и какие-то маленькие,зеркальные шкафчики. Тут не было хитроумных машин, но работа не менее интересна, чем в механической мастерской. Мальчуган берет обыкновенное полено, ширкает несколько раз по нему рубанком, получается табуреточная ножка.

– Эх, была не была, дай-ка, пацан, молоток, – обращается барон Дри-чи-чи к мальчику, сколачивающему что-то маленькими гвоздями.

Стук-стук-стук – и под руками "барона" шкафчик разваливается на части. Мальчик-столяр поражен, у инструктора опустились руки.

– Хм! Кажется, я немного не так приступил, – чешет затылок Дри-чи-чи.

Инструктор говорит срывающимся голосом:

– Ничего, ничего, бывают ошибки. Я тоже, когда учился... Получится из тебя краснодеревщик, да еще какой, завидовать будут твоей работе!

– Ну что ж, ребята, – наконец сказал Фролов, – как будто все осмотрели.

Заведующий нас встретил прежним вопросом: как понравилась нам колония.

– Да так, вроде ничего, – ответили мы.

Заведующий щурит глаза:

– Может быть, не понравилось в колонии? Говорите сразу, могу обратно отправить в приемник.

Ребята молчат. Нельзя же сразу ложиться на обе лопатки. Заведующий нам тоже понравился. Он совсем не похож на начальников детприемника: не мямлит, не уговаривает, а прямо режет в глаза. Сразу видно, что человек наш, с прямым характером.

От заведующего нас повели в баню, переодели в колонистскую одежду. Кроме того, выдали, как настоящим рабочим, комбинезоны, которые на базаре стоят не меньше тридцати-сорока рублей. А из бани направили в столовую. Нас накормили так, что Петька, хлопая себя по животу, сказал:

– Нарубался, все равно как после хорошей удачи.

После обеда нас созвали в красный уголок, в колонии его называют клубом. Заведующий объявил нам, что отныне мы воспитанники Соколинской детской трудовой колонии. Оказывается, звание колониста нам еще надо было заслужить. Но, по словам цыганенка Петьки, эта не так уж трудно. "Петька все наперед знает".

В детприемнике нам говорили:

"Подождите, вот попадете в Соколинскую колонию, там вас сделают шелковыми. Там ребята по струнке ходят".

И вот мы стали присматриваться к этим "шелковым" колонистам.

Примерно через месяц после нашего появления в колонии произошел такой случай.

Как-то под вечер к нам прибыл представитель наробраза. А всяких представителей в колонии бывало очень много... Некоторые беседовали с колонистами, спрашивали, кто чем недоволен, и ответы тут же записывали в блокнот; другие галопом проходили по двору, на ходу делали замечания: то не на месте стоит мусорный ящик, то волейбольная площадка плохо посыпана песком.

На этот раз представитель увидел, что у нас некрасивые входные ворота и поэтому, как он выразился, колония не имеет социалистического вида.

– Поглядите, – говорил он, – какие ворота в наробразе: когда входишь в них, сразу чувствуешь, что входишь в социалистическое учреждение.

В наробразе действительно ворота были красивые, сделанные из витых железных прутьев, с какими-то причудливыми цветами.

Представитель говорил это Василию Ивановичу в присутствии колонистов. Заведующий ничего не ответил, колонисты тоже промолчали.

В колонии был такой закон: пока гость не осмотрит все достопримечательные места, его не отпускают домой, а этого затащили еще в клуб слушать большой концерт.

Вечером, после концерта, колонисты подвели представителя к воротам и спросили:

– Как, теперь наша колония имеет социалистический вид?

Оказывается, пока шел концерт, у нас появились новые ворота. Представитель посмотрел на них и ахнул:

– Да это же наробразовские ворота!

– А что ж, только одному наробразу, что ли, теперь иметь социалистический вид? – сказал кто-то из колонистов.

Наробраз от нас находился кварталов за пять, на самой бойкой, многолюдной улице, и, как колонисты умудрились снять ворота и доставить сюда, я до сих пор не знаю.

Был и такой случай. Василий Иванович сказал, что к нам приедут летчики – герои гражданской войны. В то время самолеты были еще редкостью, и человека в летной форме не везде можно было увидеть. Половина колонистов хотела быть летчиками, поэтому встреча всех обрадовала. Когда гости приехали, колонисты засыпали их цветами.

– И откуда столько цветов набрали! – удивлялся заведующий.

Долго удивляться не пришлось, почти вслед за летчиками пришел милиционер и преподнес акт. Оказывается, колонисты ради встречи дорогих гостей опустошили клумбы в городском саду...

Но это были исключительные случаи.

ПОЧЕМУ МЫ ТАКИЕ?

Почти полгода мы живем в колонии. Некоторые наши попутчики из детприемника, как капитан Филька и барон Дри-чи-чи, давно уже носят над нагрудными карманчиками колонистские значки. В выходные дни им дают карманные деньги, и они важно щеголяют в новеньких юнгштурмовках по городскому парку, по праздникам получают билеты в театр и потом рассказывают нам о спектаклях.

Мы с Петькой все еще числимся воспитанниками.

Петька теперь не просто Петька, а Петька-ключник. Он целыми днями сидит в кладовой и перекладывает продукты. На что я – его друг, и меня гонит из кладовой, боится, как бы что не пропало. Как же, ему ведь доверили, а это самое доверие для воришки хуже всякой пытки. Возле сала и масла Петька сохнет, тает прямо на глазах.

Володя говорит, что если Петька еще с годик пробудет в кладовой, то его можно будет вешать на крючок вместе с воблой.

Володя тоже не носит колонистского значка. Сразу же по приходе в колонию его назначили конюхом. Люся тоже попросилась с ним в конюшню. Они все время вместе.

Володя сочиняет озорные частушки, а Люся подбирает к ним мотив и распевает по всей колонии. Старший конюх все время жалуется, что они плохо ухаживают за лошадьми. Об их песнях, говорят, было специальное собрание у воспитателей.

Меня направили в деревообделочную мастерскую учеником полировщика. Не то чтобы я любил эту работу, но мне просто хотелось отличиться, и поэтому я работал неплохо.

И в школе меня учитель хвалил, потому что я после вопроса не пялю глаза на потолок, не жду, пока оттуда ответ мне свалится в рот, а выпаливаю его сразу, как из ружья. Петька тоже такой, учитель всегда ставит его в пример другим. А вот воспитатели... только они были недовольны нами. Что бы такое ни произошло в колонии, обязательно подумают на нас.

– Это, наверное, Остужев или Смерч натворили, – первым долгом говорит Василий Иванович и как будто в воду смотрит.

Помню, колонистское начальство несколько дней готовилось к встрече какого-то представителя. И вот в один прекрасный день он прикатил к нам, как Илья пророк, на двух жеребцах. На нас с Петькой представитель не произвел такого впечатления, как его жеребцы. Они были белее снега.

– Ведь уродятся же на свет такие красавцы! – говорил Петька.

Мы долго крутились возле них. Нам очень хотелось потрогать их руками, но кучер не подпускал даже близко. Сидит, как сыч, на своей коляске и никуда не отходит. Наконец надоело ему сидеть, он побрел в нашу конюшню: или захотел посмотреть на наших колонистских лошадей, или просто так, поточить лясы, и мы получили к жеребцам полный доступ. Потрогали их руками, похлопали по шее – красивые все-таки лошади!

– А если бы на груди у них были черные пятна, еще бы красивее стали, – говорит Петька.

– Прямо там красивее! – возражаю я.– Вот если бы на крупе были пятна...

– Понимаешь ты очень много! – закричал Петька, всунул в лагушек, который висел сзади коляски, два пальца и мазнул по крупу лошади. – Ну что, разве красиво?

Я тоже запустил руку в лагушек и провел черную полосу на груди одного жеребца. Пока мы спорили, жеребцы стали похожими на зебр. Кучер вернулся и не узнал своих коней. Хотя мы к его приходу успели улизнуть, но все равно нас потащили к заведующему.

– Вы разукрасили лошадей? – спросил Василий Иванович.

– Мы.

– Зачем вы это сделали?

Зачем? Мы и сами не знаем.

– Что с вами делать! – сокрушаются воспитатели.

Мы громко раскаиваемся.

– Ну ладно, – говорит заведующий, – поверю вам. Смотрите же ведите себя как следует. Некрасиво получается: сколько времени живете у нас, а звания колониста еще не имеете.

Некоторое время все идет гладко, совет командиров начинает подумывать, не поставить ли вопрос о выдаче нам значков колониста. И, может быть, мы наконец получили бы их, но нам помешали крысы.

В колонии развелось очень много крыс. Была объявлена борьба с ними. Мы с Петькой первыми откликнулись на этот призыв. Ловим их капканами, петлями и другими приспособлениями. Целыми часами по вечерам сидим в коридорах и в кладовых. Мне кажется, у Петьки, как у кота, при виде добычи начинают зеленеть глаза.

Если бы нас заставили сидеть по какому-нибудь важному делу, мы бы давно пожаловались на боль в спине или на колики в животе и, может быть, побежали бы в санитарный пункт за лекарством, а тут сидим и не чувствуем ничего. И вот нам приходит в голову:

– Давай какой-нибудь девчонке положим крысу в карман. Знаешь, как она испугается!

Из железного бака, куда мы кладем свои трофеи, вытаскиваем мышонка и суем в карман первой попавшейся девочке. Девочка вскрикивает и чуть не падает от испуга.

– Вот так да! – восклицаем мы. – Так мы можем перепугать все девчоночье общежитие.

Теперь мы берем крысу, к ее хвосту привязываем намоченную керосином зажженную тряпку и пускаем в общежитие девочек. Суматоха, крик, визг. Летят вверх простыни, подушки, сами девчата подпрыгивают чуть ли не до потолка...

А потом мы стоим с опушенными головами перед всеми колонистами.

– Остужев и Смерч, – спрашивают нас, – вы знаете, что от вашего развлечения могла сгореть вся колония?

Мы молчим.

– Как вы думаете, хорошо или плохо вы сделали?

– Конечно, плохо, – отвечаем мы.

– А зачем вы это сделали?

Зачем? Не знаем.

– Надо их выгнать из колонии, они все время нарушают дисциплину! – раздаются голоса колонистов.

– Выгнать! – поддерживают другие, в том числе капитан Филька и барон Дри-чи-чи.

– Что ж, и выгоним, – говорит заведующий. – Вот посмотрим на них: если еще что-нибудь натворят, обязательно выгоним.

– Пусть тогда дадут клятву исправиться! – опять кричат колонисты.

Что ж, нам не привыкать, мы охотно даем клятву и колонистам, и воспитателям, и себе. Действительно, не очень хорошо, когда тебя на каждом собрании ругают.

Будем тише воды, ниже травы. Все. Слово – олово.

С собрания возвращаемся совершенно другими людьми. На следующий день нас тоже не слышно, как будто мы не существуем в колонии, а на третий – крик:

– Спасайте, спасайте Петьку Смерча!

Что такое? Что случилось? Выбегаю из спальни, смотрю Петька висит на одной руке на карнизе двухэтажного дома.

– Какой бес затащил его туда? – спрашивают воспитатели.

– А спросите его! – отвечаю я.

Петька висит с парадной стороны здания. Собирается толпа. Охают, ахают, кого-то ругают, кому-то кричат, торопят. А Петька орет, дрыгает ногами и, кажется, сейчас сорвется.

– Лестницу, лестницу скорее! – раздаются крики.

Вот наконец ставят пожарную лестницу, и по ней взбирается сам Василий Иванович. Бедный Петька! Он не ожидал этого. Он перестает орать, брыкаться и смотрит на заведующего, как на подкрадывающегося тигра.

И, когда тот достигает последней перекладины, Петька вскидывает свое туловище на крышу, становится на ноги и бежит наутек. У слухового окна он оборачивается, показывает собравшемуся народу язык и ныряет на чердак. Обиженная публика с бранью расходится. Но от заведующего далеко не убежишь, так или иначе перед ним придется держать ответ.

– Смерч, для чего ты разыграл эту комедию?

– А так просто.

– Ты знаешь, что это называется хулиганством?

– Хулиганством? Тогда я больше не буду.

Заведующий смотрит на него и говорит воспитателям:

– Вы слышали, что он сказал? Вот и возьмите его за рубль двадцать.

Хочется мне быть командиром, пусть небольшим, ну, хотя бы дежурным по столовой. Хочется, чтобы меня слушались и подчинялись. Но меня не только дежурным по столовой – дневальным в спальной комнате ставить боятся. Известно, недисциплинированный.

Я нахожу другой способ командовать людьми. Начинаю врать. Наша колония делилась на две секции, промышленную и сельскохозяйственную. Промышленная секция находилась на окраине города, а сельскохозяйственная – километра на полтора подальше от нее, за лесочком, у деревни Петушково.

днажды во всеуслышание я объявил, что на сельхозсекции загорелись сараи и срочно просят туда пожарную команду. Вернее, я сначала сказал только два слова: сельхоз горит, а потом прибавил: сараи. Эти слова за пять минут подняли всю колонию.

Хорошо быть командиром. Стоит командиру сказать одно слово, и целый полк побежит по его приказу.

О последствиях я не буду рассказывать, обо мне после этого случая и так говорили много.

Или вот еще.

– Ребята, беда, умер заведующий!

– Как! Когда? Ты, наверное, обманываешь, Остужев?

– Вот еще, была нужда мне вас обманывать!

И я начинаю рассказывать, как бился заведующий головой об пол, дрыгал ногами, и так искренне рассказываю, что начинаю верить себе.

Слух о смерти заведующего моментально проносится по колонии. У его дома собирается толпа. Головы у всех повешены, шапки держат в руках, девчата уже пускают слезы. И вдруг открывается дверь, выходит Василий Иванович.

– Ребята, что случилось? – спрашивает он.

Все ошеломлены, не могут сказать слова.

– В чем дело? – переспрашивает заведующий.

Наконец в толпе находится человек с каменным сердцем и говорит:

– Нам сказали, что вы умерли.

– Кто сказал?

– Да Ванятка Остужев.

– Ну, тогда все ясно, расходитесь, ребята, по местам. А ты, Остужев, на два часа останешься в моем кабинете.

И опять меня спрашивают:

– Почему ты такой?

Почему такой? Не знаю.

ТАК БЫ ЖИЛОСЬ НАМ НЕПЛОХО...

Да, так жилось бы нам в колонии и неплохо, если бы мы не угодили в группу воспитательницы, которую звали Три Кости. В нашей колонии двенадцать воспитателей, она самая зловредная из них. Только и слышишь: "Шухор, идет Три Кости".

А в ней и правда, наверное, три кости всего: махонькая, щупленькая. У нас в деревне была точно такая соседка. Бабушка, глядя на нее, всегда сожалеючи говорила: "Видно, не сама она, а бог носит ее душу".

Только у нашей воспитательницы глаза большие, зырк, зырк ими...

– Остужев, что там прячешь в кармане?

– А ничего, Елена Ивановна.

А она:

– Вынь сейчас же окурок, прожжешь карман.

И как она сквозь штаны могла.углядеть?

А вечером, перед сном, скривит рот – так она улыбалась и скажет:

– Остужев, я тебе сообщу радость.

– Какую?

– Совет отряда постановил: ты должен сегодня вымыть уборную.

– Так ведь не моя очередь.

Она разводит руками.

– Елена Ивановна, так ведь не мой был этот окурок.

И правда, был не мой, один подсунул для выручки...

Она и слушать не хочет. Если бы мне дали право выбирать воспитателей, я бы согласился взять в свою группу любого из двенадцати, только не Три Кости.

Мы с Петькой работаем, как лошади, а Три Кости недовольна.

– Это она потому так измывается над нами, – говорит Петька, – что вдова: вдовы пацанов ненавидят.

Петька все знает.

Ну уж если Три Кости ребятам подсаливает, то и ребята перед ней в долгу не остаются. Один раз взяли да и прибили ее калоши к полу, в другой раз стала одеваться, сует в рукава руки, а они не проходят. Нам смешно, и смеяться нельзя.

Она сняла пальто и говорит, ни на кого не глядя:

– Фролов.

– Что?

– Ты, кажется, хочешь быть моряком?

– Да.

– А рукава связал женским узлом.

Мы рты разинули. Подошел Сенька Вьюн, он в этом деле толк понимал, и говорит:

– Дрын, – так мы звали Фролова, – ты и правда бабским узлом связал.

– Вот как надо вязать, – и начала разные узлы показывать.

Про такие проделки она никому не рассказывала, и мы язык за зубами держали.

Когда она бывала веселой, мы ее спрашивали:

– Елена Ивановна, все воспитатели хвалят своих воспитанников, а вы нас никогда. Или уж мы и правда чересчур плохие?