Текст книги "Начало одной жизни"

Автор книги: Иван Панькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Тогда не знаю, – говорит хозяйка и перед самым моим носом захлопывает дверь.

Куда же деваться?

Я сажусь на ступеньку, а слезы у меня сами льются из глаз.

"Хорошо было деду, – думал я, – случится какое горе, запрячется в чуланчик и плачет себе тайком, а тут и угла такого нет, где бы можно путем поплакать. А что, если пойти в цирк и поклониться в ноги Жиколье, как учила бабушка? Небось возьмет его жалость".

Дедушка тоже много раз за шиворот выкидывал меня из дома, а после поклонов опять принимал. Жиколье ведь тоже не каменный. Войду за кулисы, найду Жиколье и, как, бывало, перед дедом, упаду на колени.

Когда я пришел в цирк, то меня не пустили не только за кулисы, а даже на порог входных дверей. Билетерша сказала, что Жиколье не велел впускать. Кое-как удалось уговорить билетершу, чтобы она вызвала к дверям Жиколье. Жиколье, увидев меня, закричал:

– Какое вы имеете право вызывать меня по разным пустякам?

И тотчас же приказал сторожу вытолкать меня в шею.

А что сторож? Сторож человек маленький, что ему прикажут, то он и сделает. Понятно, он в точности исполнил приказание Жиколье. Мне ничего не оставалось делать, как снова вернуться на вокзал, где коротал минувшие ночи.

– Мальчик, куда идешь? – встретил меня дежурный, стоявший учдверей вокзала.

Я покраснел до корней волос и промямлил что-то вроде:

– Там у меня мама. Если сейчас к ней не вернусь, она подумает, что я заблудился.

Дежурный оглядел меня с ног до головы и, не обнаружив ничего подозрительного, пропустил в вокзал.

Только я успел примоститься на жестком дощатом диване, ко мне подсел милиционер и почти по-приятельски похлопал по плечу:

– Ну, дружище, куда думаем ехать?

От его вопроса меня бросило в жар. Вспомнив, что Семен Иванович уехал в Москву, я ему назвал этот город.

– Ух ты, как далеко едешь! – удивился милиционер. – А кто у тебя там живет?

– Семен Иванович.

Милиционер расспросил, кто такой Семен Иванович, поинтересовался, что лежит в моем чемодане, пощупал мой выходной костюм для арены, извинился и отошел в сторону. Укладывая костюм на прежнее место, в его кармане я нащупал какую-то бумажку и, когда вытащил, чуть не подпрыгнул на месте. Это были деньги. Перед выходом из цирка я, по совету уборщицы тети Груняши, положил их туда на черный день. Поняв теперь, что такое черный день, я разделил эти деньги на две части, на одну тут же купил в буфете пряников, а другую опять положил в чемодан.

Наевшись досыта, я поставил под диван чемоданчик, концертино в футлярчике положил под голову и начал дремать. Но на вокзале не балуют сном. Едва я успел закрыть глаза, как закричали:

– Граждане, подберите с проходов мешки и чемоданы, начинается уборка!

И неподалеку от меня раздается голос:

– Мальчик, опусти на пол ноги, спать на диванах строго воспрещается.

Я быстро вскочил с дивана, потянулся за своим чемоданом, но его там не оказалось. Прошелся по рядам пассажиров, оглядел все их вещи, нигде чемодана не было видно. Куда же он девался?

– Дяденька, вы не знаете, где мой чемодан? – спросил я у человека в красной фуражке.

– Не знаю, я за твоим чемоданом не следил, – сердито буркнул он и равнодушно отошел.

До самого утра я искал свой чемодан, переспросил почти всех пассажиров, но никто его, к сожалению, не видел. А утром один седоусый мужчина, наблюдавший за моими поисками, сказал:

– Эх, паря, видно, что с возу упало, то пропало.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

В каждом городе очень много улиц, они идут в самых различных направлениях, но, как бы они ни были расположены, беспризорника обязательно приведут на базар. Вот и я толкался, толкался бесцельно по улицам и, сам не знаю как, очутился около базара. Как только я вошел в ворота базара, тут же ко мне подлетели два здоровенных парня и в один голос спросили:

– Что принес продавать?

– Ничего, – сказал я.

– Ты не бойся нас, показывай товар.

Один из них бесцеремонно расстегнул мое пальтишко, ощупал меня всего, убедившись, что действительно у меня ничего не было, а концертино их, видимо, не интересовало, оттолкнул меня в сторону:

– Валяй своей дорогой.

Когда парни отошли, я подумал: "Правда, не продать ли с себя чего-нибудь, хотя бы пиджак". Кинулся за парнями, но их уже и след простыл. В стороне я увидел людей, толпившихся около мальчугана, который, размахивая руками, что-то кричал. Сквозь шум многолюдной толпы нельзя было разобрать, что он кричал, но, видимо, говорил очень смешное, потому что толпа то и дело закатывалась смехом. Когда я протискался сквозь эту толпу, то увидел цыганенка в наглухо застегнутом пиджачке и больших штанах, подпоясанных почти под мышками.

– Не скупитесь, люди, сыпьте в шапку гривенники, за них вы дом не построите, корову не купите, а я за гривенник и на голове и на пузе спляшу.

Цыганенок, обойдя с шапкой своих зрителей, вернулся на середину круга и крикнул:

– Музыку!

Из толпы вышла в драной плюшевой шляпе девочка и стала напевать "Сербиянку". Почему-то мне прежде всего бросилась в глаза шляпа, а как только цыганенок вышел на круг, толпа вытеснила меня, поэтому, кроме макушки шляпы, я ничего не видел.

Голос у девочки был мелодичный, приятный и мне показался очень знакомым.

– Иха! Давай, давай, чернявый! – выкрикивала она. – Не жалей ботинок, все равно их пора выкидывать.

И цыганенок действительно не жалел их, усердно топал ногами. Когда я снова протиснулся на середину круга, то сразу остолбенел. На этой девочке был надет пиджак от моего циркового костюма.

– Костюм, костюм мой!.. – закричал я, обращаясь к публике, будто на базаре знали о моей пропаже.

Я моментально бросился к девочке и схватил ее за плечи. Когда девочка обернулась, я был поражен. Передо мной стояла Люся Кравцова. Мы некоторое время смотрели друг на друга, не зная, что сказать, а потом Люся не то с радостью, не то с удивлением произнесла:

– Ванятка!

А я... я ничего не мог ей ответить. В мое горло закатился какой-то черствый ком, который я никак не мог проглотить. Глаза застлало слезами.

– Ванятка, – еще раз повторила Люся.

Я попытался ей тоже что-то сказать, но вместо ответа заплакал навзрыд, а когда вспомнил о нашем зареченском законе, то уже было поздно, мои слезы все равно уж увидели все.

В то время, когда я плакал, из толпы выскочил ободранный, в рыжих сапогах киргизенок и прокричал во все горло:

– Концерт битты, музыка кетты. Кто не понял, расскажу по-русски: концерт кончился, музыка ушла, значит, можно расходиться по домам.

– Что же это, цыганенок деньги собрал, а поплясать как следует не поплясал! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Кто хочет досмотреть цыганенка, приезжайте в Ташкент, он там всю зиму будет плясать, – ответил киргизенок.

Толпа загоготала.

Мы с Люсей вышли из круга и присели около какого-то ларька.

– Ванятка, братик ты мой, где ты сейчас, как живут твои зверята? С кем ты работаешь? – нежно говорила Люся. – Наверное, все учишься в школе!

– Выгнали, – наконец-то вырвалось у меня первое слово, выгнали меня из цирка, – с грустью повторил я.

– Как! За что?

Я немного помолчал и затем от начала до конца рассказал все, что со мной произошло в цирке.

– Ну, и наплевать, – сказала Люся. – Пойдем в нашу труппу, обижен не будешь. Смотри, у нас какие артисты, – и она показала на худенького цыганенка, прикручивавшего проволокой свои разлезшиеся ботинки, и на толстенького, но плотного, как сбитень, киргизенка.

Тот сразу же сообщил мне, что жалко, нет у него лошади, на ней он показал бы, на что способен.

Я спросил Люсю, что случилось, где ее отец.

– Нет его, – вздохнув, сказала она, – вот уже полгода как его похоронили.

– А мать?

– Мать? – скривив губы, сказала Люся. – Мать собрала весь отцовский реквизит и уехала. Она при отце не могла меня видеть, а после его смерти зачем я нужна ей... Ну ладно, об этом после. Петька, – обратилась она к цыганенку, – сколько денег собрал?

Цыганенок тут же вывернул маленький нагрудный карманчик и высыпал прямо на снег деньги. Хотя цыганенок и просил публику сыпать в его шапку только гривенники, но у него оказалось всего несколько медяков.

– Вой-бой, тут на одну булку даже не соберется, – сказал киргизенок.

– Ну, что делать? Еще, что ли, соберем круг? – спросил цыганенок.

– Нет, лучше пойдемте, я уж совсем замерзла, – стуча зубами, проговорила Люся.

– Ну ладно, вы идите, я еще немного останусь, – сказал цыганенок.

– У вас что, и квартира есть? – спросил я у киргизенка.

– А как же, – ответил он, – такой теплой квартиры во всем городе нет, как наша.

"Вот хорошо! – думал я. – Сейчас придем, разденусь и сразу залягу спать, только вот кушать сильно хочется".

При воспоминании о пище у меня зловеще заурчало в животе.

– А я тебя сразу узнал, – сказал киргизенок. – Твой чемодан ведь мы с Петькой стащили. Откуда мы знали, что ты Люсин знакомый.

– Значит, чемодан цел? – спросил я.

– Был целый, но мы его продали, по правде сказать, выменяли на хлеб.

– А мои вещи?

– Вещи? Рубашки и майки мы с Петькой поделили, брюки Володька надел, ему очень уж они понравились, только не знаю, как теперь он в них от милиции будет бегать, маловаты ему, широко шагать нельзя, а пиджачок Люся таскает, ей-то он как раз.

– А деньги? Деньги тоже...

– Деньги израсходовали еще вчера.

Возле большого пятиэтажного дома, стоявшего рядом с вокзалом, киргизенок сказал:

– Вот в этом доме и находится наша квартира. Нравится тебе он?

– Очень, – сказал я.

Но, вместо того чтобы войти в парадные двери, киргизенок с Люсей повели меня в узкий переулок, который закончился тупиком. Потом меня перетащили через дощатый забор, и, наконец, во двор дома мы проникли через отверстие, пробитое в кирпичной стене какого-то полуразрушенного сарая. Двор был завален рогожными кулями и разными ящиками. Пройдя между штабелями ящиков и кулей, Люся и киргизенок завели меня в мрачный, сырой коридор и потащили вверх по гулкой железной лестнице. Когда добрались до самой верхней лестничной площадки, киргизенок открыл потолочный люк и нас с Люсей втиснул туда. На чердаке было очень темно, и поэтому я сразу же лбом ударился о какой-то столб.

– Иди за мной, – сказала Люся и, подав руку, повела к чердачному окну.

Неподалеку от окна стоял огромный бак с тянувшимися от него в две стороны трубами. Присев около бака, который оказался очень горячим, Люся стала рассказывать о том, как похоронили ее отца, как уехала мачеха.

Люся тоже первое время одна блуждала по городу, ища себе какого-нибудь пристанища, потом ее встретил цыганенок Петька, к ним примкнуло еще несколько беспризорных ребят, и они стали разъезжать по городам.

Люся о своей послецирковой жизни рассказывала каким-то безразличным тоном. "Приехали в такой-то город, забрали такого-то, а на такой-то станции чуть не попали все". Она это все перечисляла, будто повторяла таблицу умножения. Ее рассказ на меня навел такой страх, что я готов был броситься куда угодно, но только не сидеть на этом темном чердаке. Сюда, мне казалось, в любую минуту может ворваться милиция и арестовать всех. Только я хотел сказать об этом Люсе, как куча стружек, лежавших неподалеку от бака, зашевелилась и начала приподниматься. Я замер.

Показался чумазый мальчик. Он сначала оглядел меня, а потом спросил Люсю:

– Как дела?

– Вот привела гостя, – сказала Люся. – Его зовут Ванятка.

– Ага! Значит, гость. Это неплохо. А как насчет шамовки?

– Там остался Петька, чего-нибудь уж принесет.

Мальчик еще раз оглядел меня, затем порылся в стружках, извлек оттуда толстую книгу и углубился в чтение. Больше на нас он не обращал внимания. Этому мальчику было лет четырнадцать-пятнадцать. Лицо худое, покрыто веснушками, волосы огненно-рыжие, взъерошенные, карие глаза смотрели печально. По штанам, которые были на нем, я догадался, что это Володя.

Пока Люся рассказывала о себе, киргизенок успел уже вздремнуть, только когда Володя вылезал из стружек, он открыл глаза, осведомился о Петьке и заснул.

Люсю тоже клонило ко сну; она то и дело зевала и хлопала по открытому рту ладошкой.

– Мы совсем сегодня не спали, – сказала Люся. – Хорошо, что ты наткнулся на нас, а то, может быть, и не пришлось бы встретиться, ведь мы проездом здесь. Х-х-а-а, ух! – зевнула она. – Давай-ка, Ванятка, вздремнем, а то, наверное, и в эту ночь не придется спать.

Я прилег.

"Неужели это та самая беленькая, в розовом платьице Люся, – думал я, – которая на арене смешила публику, с которой я ходил в школу, играл..."

...Возвратился Петька. При его появлении все, как по команде, встают. Но Петьку трудно узнать. Нос у него напоминает перезрелую сливу, он им все время шмыгает. А под глазами огромные синяки, похожие на родимые пятна. Но глаза у Петьки смотрят озорно. Вначале все молча глядят на него, как на какую-то диковинку, потом осторожно спрашивают:

– Что с тобой случилось?

Петька заваливается на кучу стружек, закладывает руки за голову и начинает жаловаться.

– Скучно, братцы, жить в этом городе, от колбас и сыров на базаре ломятся прилавки, а попробуй что-нибудь тронуть, живо из тебя дух выпустят. А если я, допустим, перед тем как купить кх вонючий сыр, хочу попробовать, тогда что? Эх, то ли дело Ташкент! Там на базаре курагу пробуй хоть целый день, никто слова не скажет.

– Мы спрашиваем, что с тобой случилось? – сердится Люся.

– Что случилось? – переспрашивает Петька и долго смотрит на крышу. – Был у меня дядя, звали его Данило. Как-то раз дядя Данило идет из русского села в свой табор. Смотрит – на дороге валяется веревка, он взял и подобрал ее. Надо сказать, он очень хозяйственный был. Не успел дядя Данило с этой веревкой пройти, и версту, как его на лошадях нагнали русские и давай дубасить кольями. "За что же, братцы, вы меня бьете?" – спрашивает их дядя Данило. "За корову", – отвечают русские.

– При чем тут корова? – удивляется Люся.

– При чем? – хитро щуря глаза, спрашивает Петька. – А вот при чем: к этой веревке, которую подобрал дядя Данило, оказывается, еще корова была привязана. Вот и я, хожу по базару, смотрю – у одного человека на груди болтается цепочка. Думаю: "Что она зря болтается? Давай-ка я возьму ее". Потянул цепочку, а за ней выскочили часы. Человек цап меня за руку... Ну, дальше вам неинтересно слушать.

– Да, печальный случай на водном транспорте, – сказал Володя. – Ну, ничего не поделаешь, придется вместо хлеба довольствоваться сном. Ложись, ребята, вечером я вам что-нибудь достану покушать.

Все улеглись возле Петьки, но никому не спалось. Да какое тут могло быть спанье, если у каждого в животе кишка кишке жалобную песню пела! Петька, все время посматривая на мою одежду, вдруг спросил:

– А знаешь ли ты, что цыган в феврале уже продает шубу? Правда, сейчас еще начало зимы, но все равно, зачем на себе таскать много одежды? Считай, сколько на тебе всякой всячины понадевано: рубашка нижняя, верхняя, пиджачок, пальто. По-моему, пиджачок-то у тебя как раз и лишний, его просто не к чему носить, он только плечи оттягивает, а за него любой ковригу хлеба может дать.

При упоминании о хлебе Володька и киргизенок даже вскочили на ноги. Подойдя ко мне, они пощупали материал и кивнули головами, что означало: пиджачок действительно стоил ковриги. Я поглядел на Люсю и понял, что она тоже была на стороне Петьки. Но мне все-таки очень жалко было снимать его.

"Если продадут, – думал я, – где потом такой пиджачок достанешь?"

Петька, увидев мою нерешительность, стал уговаривать.

– Ты не бойся, – говорил он, – без пиджака не останешься, я потом тебе такой достану, что ахнешь.

Взамен пиджака он обещал мне достать чуть ли не шубу английского короля. Петька сначала примерил пиджак на себя, потом свернул, как делают продавцы в магазине, и хотел было направиться к люку, но его задержал Володя.

– Пиджак пойдет продавать Тухтусун, – сказал он.

Киргизенок тут же схватил пиджак и побежал к люку.

Говорят, ничего нет хуже, чем ждать и догонять. Эта пословица совершенно верная. После ухода Тухтусуна нам каждая минута казалась часом, а час – целым годом. Я пролежал уже бока, а киргизенка все не было.

Но вот кто-то стукнул внизу, скрипнула ступенька лестницы.

– Тухтусун! – закричали все.

Однако шаги смолкли. Снова все впали в уныние.

Петька со скуки начал какой-то рассказ, но его никто не слушал, и он на половине оборвал его.

Тухтусун появился внезапно. Мы даже не слышали, как он пробрался на чердак. Он стоял перед нами и держал в одной руке ковригу белого хлеба, а в другой – связку сушеной рыбы. Его лицо от улыбки расплылось в полный круг и было похоже на смеющуюся луну, какую рисуют в детских книжках. Тухтусун положил пухлую ковригу на очень пыльный бак, нажал на нее своим грязным кулаком, а когда отпустил, она снова вспухла.

– Кушайте, – сказал он и бросил рыбу прямо в нас.

– Вот теперь можно ехать в Ташкент, – сказал Володя.

Он разделил хлеб на равные части, и через четверть часа от хлеба осталось одно воспоминание. А пока ели, Тухтусун рассказывал о чудном городе Ташкенте, где растет сладкий виноград, который прохожим прямо сам в рот валится. Я еще ни разу не пробовал винограда, поэтому мне хотелось как можно быстрее попасть в этот город. Но только мои друзья как будто совсем не думали о дороге.

"Надо же идти за билетами, – думал я, – сам вчера видел, в кассах за ними такая очередина, чего доброго еще не хватит. У Тухтусуна в кармане есть деньги, вот пусть и бежит в кассу".

Но Володя, наперекор моим мыслям, взял в руки свою книгу и сказал:

– После вкусного обеда по закону Архимеда надо почитать.

К нему подсели остальные, и он начал читать вслух.

Я сначала на его чтение не обращал внимания, а потом заслушался и даже позабыл про дорогу. Володя читал нам о бесстрашном герое Василии Ивановиче Чапаеве, Помню, когда Володя дошел до его гибели, я чуть не заплакал: очень уж жалко было такого храброго человека.

ПЕРВЫЙ ПЕРЕГОН

Когда Володя захлопнул книгу, на улице был уже вечер.

– Ребята, мы, наверное, опоздали на поезд! – закричал он. – Собирайтесь, бежим скорее.

Нам особенно собираться было нечего. Я схватил концертино, сунул под мышку, а остальные уже были готовы, все имущество у них находилось на плечах. Выйдя на улицу, Володя через какие-то переулки вывел нас к железной дороге. И вот мы уже бегаем между поездными составами.

– Ребята, куда вы идете? – спросил я. – Надо же сначала взять билеты, а то нас не пустят в вагон.

– Какой тебе нужен билет? – заворчал Володя. – Знай себе иди и помалкивай.

– А как же без билета? – смутился я.

– Для наших плацкартов билеты не нужны, – поясняет Петька, – мы особые люди, и кондуктора нам оставляют особые места.

Может быть, на чердаке я не поверил бы Петьке, но сейчас, глядя на уверенную, смелую походку его, я поверил и пошел за ним на "особые места" со спокойной душой.

– Дяденька, куда этот поезд идет? – то и дело спрашивал Володя.

– В Ростов... В Ярославль... На Харьков... В Одессу, отвечали ему незнакомые люди.

– Это все не наши, – с горечью отзывался Петька.

И вот наконец сказали:

– Скорый, идет в Ташкент.

– Держитесь за мной! – будто командир, закричал Володя и стал карабкаться на тамбур.

– Куда вы претесь, бараньи головы! Марш отсюда! – охрипшим голосом заорал проводница.

Пришлось бежать к другому вагону, но там тоже нас встретили примерно такими же словами.

– Неправда, – говорил Володя, – все равно уедем.

Но тут сверчком запел главный кондуктор.

– Жалко, что опоздали, – почесывая затылок, проговорил Володя. – Ну ничего, один перегон проедем в собачьих ящиках. По ящикам, ребята! Петька, всунь Ванятку в этот ящик.

Петька втиснул меня в ящик и побежал искать себе место. Только я успел подобрать ноги, как тронулся поезд, а Володя на платформе все еще командовал:

– Люся, куда бежишь, лезь скорее сюда! Петька, атанда, стрелок!

Последний раз я услышал шлепанье Петькиных ботинок, и шум колес заглушил все.

"Успели ли сесть ребята? Может быть, их поймали и я один еду неизвестно куда?"

От этих мыслей меня бросает в дрожь. Впрочем, тут и так холодно, через щели пронизывающий леденящий ветер пилит мое тело. Лицо засыпает снежной пылью.

Пролежав час, я уже не могу шевельнуть ногами, мне кажется, что они примерзли к стенке ящика. Поезд мчится, пролетают огоньки каких-то станций, а он не думает даже останавливаться. Я начинаю кричать, но мой крик заглушает дробный перестук колес. И вот я чувствую, что у меня начинают слипаться глаза.

"Если глаза закроются, – думаю я, – тогда уж наверное умру". Стараюсь протереть их, но руки совершенно застыли. Кое-как дотягиваюсь до глаз. Это, оказывается, на ресницах застыли капельки слез. Я готов сейчас попасть в руки любому милиционеру, пусть бы что хотел, то со мной и делал, только бы остановился поезд.

Но поезд мчится все быстрее и быстрее, а машинист, наверное, и не подозревает, что под одним из этих вагонов погибает чумаевский мальчик Ванятка. Наконец меня начинает клонить ко сну, и я перестаю чувствовать режущий пронзительный ветер. Мне как-то становится тепло-тепло. Ни руки, ни ноги больше не ломит. И вдруг в этом же ящике чувствую дыхание второго человека.

– Кто это? – спрашиваю я.

"Спи, спи", – слышу голос Строганова.

И вот вместе с ним я уже еду в мягком вагоне. Строганов укрывает меня теплым пальто и спрашивает:

"Ну, не отогрелся еще? Подайте мальчику чаю", – приказывает он проводнице.

Проводница подает стакан, но у меня он выскальзывает и со звоном падает на пол. Я опускаю голову вниз, а когда поднимаю, то ни Строганова, ни проводницы уже нет. Я стою один, окутанный каким-то серым туманом. Из этого тумана вдруг появляется киргизенок Тухтусун. В его руках несколько виноградных гроздьев, какие я видел на витрине винного магазина.

"Кушай, Ванятка", – говорит он.

Но только я потянулся рукой, как раздался страшный гром.

Я открываю глаза. Это, оказывается, остановился поезд.

– Живой еще? – после лязга буферов почти одновременно послышались голоса Петьки и Володи.

– Ж-живой, – ответил я. – Только вытащите скорее отсюда, у меня совсем застыли ноги.

– Что ты! – воскликнул Петька. – На этой станции даже носа нельзя показывать.

– Ребята, я же совсем замерзну.

– Ничего, в Ташкенте растаешь, – сказали мои приятели и побежали прочь, потому что поезд снова тронулся и уже набирал скорость.

ПО ДОРОГЕ В ТАШКЕНТ

– Тухтусун, скоро ли будет виноградный Ташкент? – спрашиваю я.

Киргизенок прищуривает и без того узкие глазенки и тянет:

– Э-э, до Ташкента еще птица без отдыха не долетит.

Два месяца мы уже в дороге, а конца ее не видно.

Ташкентская дорога мне напоминает ручей, несущий свои воды неизвестно куда, а наша труппа-компания – щепку, плывущую по нему, которую то задержит камешек, то закрутит водоворот, то прибьет к какому-нибудь берегу.

У пассажиров, имеющих в кармане билеты, гораздо меньше забот, нежели у нас, "зайчиков". Захочется им напиться проводник может принести сладкого чаю, захочется поесть – на остановке могут сходить в буфет или присесть рядом со станционными торговками. У них весь труд заключается в том, чтобы только вытащить из своего кармана деньги и подать буфетчице или торговке.

А нам, прежде чем подать деньги, надо их еще раздобыть, и мы зарабатываем их в вагонах, а чаще всего на станциях. На оледеневшей привокзальной площади я вытаскиваю из футляра концертино и начинаю сзывать публику. Исполняю несколько маршей, заученных в цирке. А Петька, стоя рядом со мной, орет во все горло: "Добрые люди, спешите увидеть представление! Артисты "Бим-бом", с ними свинья с горбом, пляска на голове и на пузе, танец на спелом арбузе".

Он плел все, что ему приходило в голову. Свое объявление мы заканчивали угрожающе: "Кто на наше представление не пойдет, тот в рай не попадет".

– Ой, господи, страхи-то какие! – крестясь, говорили бабы.

А мужики гоготали.

Когда вокруг нас собиралась толпа, вместо цыганенка рядом со мной вставала Люся и под аккомпанемент концертино начинала петь:

Вдоль крутых бережков Волга-речка течет...

Нашей случайной публике нравилось пение Люси, и частенько ее просили спеть еще. И тогда мы с Люсей начинали исполнять частушки, которые сочинял Володя, После пения Петька плясал "сербиянку", и мы заканчивали свое выступление легонькими цирковыми номерами. Люся, перегибаясь в три погибели назад, доставала платочек, который лежал около ее носков, я делал стойки и крутил сальто-мортале. Из нашей труппы не участвовал в представлениях только один Тухтусун. Перед каждым выступлением он со вздохом говорил:

– Эх, жалко, что у меня нет лошади, я бы сейчас на ней показал чудеса!

Мы все сочувствовали ему и надеялись, что когданибудь у него все-таки будет лошадь и он на ней действительно покажет чудеса.

Володя выступал редко. Он у нас был фокусником.

Мы заранее подбирали свои вещички и отходили от него как можно подальше, потому что его выступление всегда заканчивалось неимоверным скандалом.

Володя, выйдя на круг, засучивал рукава и объявлял зрителям, что он покажет такое диво, которое они не увидят и во сне. Притопывая драными солдатскими сапогами, Володя проходил среди людей, которым суждено увидеть его чудо, и, как шаман, бормотал:

– Шудры-будры, три коробки пудры, сив сав сов – и нет ваших часов.

Затем он снова выходил на середину, на снег клал несколько часов и портмоне, держа наготове ноги, говорил:

– Кто узнает свои вещи, пусть возьмет, а кто не узнает, останутся моими.

Тут же несколько человек с обезумевшими лицами выскакивали из толпы и бросались к кучке сложенных на снегу вещей, а остальные быстро осматривали свои карманы.

– Гляди-ка, что делает, вражонок! – восклицали они.

Вслед за тем слышался отчаянный крик женщины:

– Караул! Ограбили, все деньги выгребли начисто!

Это уж было дело рук ассистента – Петьки-цыганенка.

Зрители сначала все как один обращались к пострадавшей, расспрашивали, где, как вытащили деньги, потом кидались ловить фокусника, а фокусника уже и след простыл.

Надо сказать, как ни хорошо плясал Петька, как ни красиво пела Люся, больше всех нас выручало концертино. Стоило только провести по его немногочисленным ладам, как нас уже окружала публика.

Люся эту гармошку называла кормилицей. И вот однажды наша кормилица исчезла. Помнится, где-то за Оренбургом мы устроились в небольшой станционке. Милиции здесь не было, и мы без всяких тревог, не опасаясь быть пойманными, ночевали в ней. Я, как обычно, перед сном клал под голову концертино и спал на нем, как на подушке. Однажды, проснувшись, я не обнаружил его под своей головой. Немедленно разбудил своих товарищей. Те вначале не поверили: как это могли у вора украсть палку? Обыскали весь вокзал, обходили базар, Володя с Петькой ездили на соседние станции. Концертино исчезло.

После этой пропажи, сколько ни кричал Петька, как ни заманивал публику, нас старались обойти подальше, боясь какого-нибудь подвоха. Редко теперь удавалось собрать вокруг себя толпу. Если раньше мои стойки и сальто-мортале принимали за цирковые номера, то теперь – за детскую игру. Повернут только голову в мою сторону и проходят мимо.

А желудки у нас работали, как и прежде, – хотелось хлеба. Его приносили мне мои друзья, а чем я мог отплатить за их угощение?

Я очень опечалился.

– Не горюй, Ванятка, – однажды сказал мне Петька. – Что же теперь, вешаться, что ли, из-за этого концертино? Я тебя научу и без гармошки жить. Слушай меня.

И он начал учить меня жить без гармошки. Вся его учеба сводилась к тому, как при ловкости рук можно достать деньги. Свои лекции Петька сопровождал наглядными примерами: то он бритвенным лезвием оттяпывал мой карман, то располосовывал штанину. Когда на моих брюках не осталось живого места, он решил сделать мне экзамен. Привел в кассовый зал и сказал:

– Валяй, действуй.

"Хорошо сказать – действуй, – подумал я, – а как начать?"

Я совсем растерялся. Мне казалось, все смотрят на меня и заранее прячут свои карманы.

На ком же остановить свой выбор?

Замечаю худенького небольшого человека с растопыренным карманом. Петька тоже кивает на него. Он становится рядом со мной, и мы прижимаемся к этому человеку. Сердце у меня так бьется, что кажется, вот-вот выскочит из груди. Я нащупываю карман, зажмуриваю глаза и просовываю руку, словно в пасть тигру. Просунул руку уже по самый локоть, а до дна кармана еще не достал. Я углубляюсь дальше и наконец нащупываю худую голую ногу. В это время около меня раздается пронзительный женский голос:

– Держите его! В карман лезет, чертенок!

Я вздрагиваю и, как утопающий за спасательный круг, хватаюсь за эту ногу и крепче зажмуриваю глаза.

Нога человека дрыгнула, а рука его ударила меня по голове. Этот удар заставляет меня выпрямиться. Вот ловко! Я, оказывается, залез в карман своему учителю – Петьке-цыганенку. Но разве люди будут разбираться в этом?

Они схватили меня за шиворот и потащили куда-то.

– Вот ведь прохвост! Наверное, у мальчика последние деньги вытащил! – сердится какой-то старичок.

– Что и говорить, – вторит женский голос, – может быть, парнишка с горем пополам добирается до дома, а тут вот тебе и на... вишь, бедняжка, как слезно смотрит, и пожалеть-то его, наверное, некому.

И мне кажется, женщины стоят около Петьки и гладят его по голове. А несущая меня толпа орет:

– Выкидывай деньги. Куда девал их?

Что же мне было отвечать, разве кто поверит, что у Петьки не только денег – даже карманов не имелось.

– Оторвать ему голову! – кричит кто-то сзади.

– Нет, лучше уж руки, – предлагает другой.

– Бей его! – кричат все хором.

Помню, я орал тогда благим матом, боялся, как бы меня не разнесли по частям. Когда толпа вытащила меня на улицу, тут произошло чудо. Вдруг пострадавший мальчик врывается в самую гущу толпы, падает на асфальт и бьется в таком припадке, что у него изо рта вылетает пена. Толпа остолбенела. Я, воспользовавшись этим, вырываюсь из рук здоровенного парня, разинувшего рот на припадочного, и сломя голову бросаюсь в сторону. Припадочный, одним глазом взглянув на меня, вскакивает и устремляется за мной. Отбежав метров на пятнадцать от места происшествия, останавливается и показывает обезумевшей толпе язык.

Друзья нас встретили вопросом:

– Ну как?

– Плохо, – угрюмо ответил Петька. – Но будем надеяться, что все-таки из него получится человек.

И меня повезли дальше, в Ташкент.

ВОЛОДЯ

Из всей нашей компании я больше всех привязался к Володе, скромному, загадочному для меня пареньку. Его кто-то прозвал книжным пьяницей за то, что он никогда не расставался с книгами, и эта кличка за ним так и осталась. Он действительно читал запоем. За пазухой Володя обязательно носил одну-две книги, с ними и спал.

Когда у Володи появлялись деньги, он тут же тратил их на книги, не думая о том, что, кроме чтения, ему нужно еще и есть. Книги Володя доставал всюду, где только ему удавалось. В магазинах, на базаре, в библиотеках.