Текст книги "Данные достоверны"

Автор книги: Иван Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

5

Прошло несколько дней. Живя на центральной базе, посещая заставы, я приглядывался к партизанам, заговаривал с ними, пытаясь выяснить, насколько хорошо знают люди обстановку в ближайшем районе, стараясь угадать среди них будущих разведчиков... Это первое поручение Григория Матвеевича Линькова занимало все мое время.

Совершенно так же, как в любом другом деле, в деле разведки вражеского тыла могут работать люди с различными склонностями, характерами, вкусами; люди, весьма отличные друг от друга по жизненному опыту, образованию, даже по способностям.

Это, как всегда и везде, предопределено самой организацией дела.

Сдержанность и дисциплинированность, – пожалуй, самые необходимые качества для разведчика.

Самовлюбленный, болтливый, расхлябанный человек для работы в разведке не подойдет, имей он хоть семь пядей во лбу...

Еще в ночь приземления на Булевом болоте я заметил среди набившихся в командирскую землянку людей крепкого человека лет тридцати пяти, малоразговорчивого и, видимо, очень спокойного.

На следующий день Линьков познакомил нас.

– Якушев Федор, – баском назвался партизан, подавая темную, твердую, как дерево, руку.

– Был комиссаром в отряде Заслонова, – пояснил Григорий Матвеевич. – Начинал осенью сорок первого под Оршей. А в апреле пожаловал к нам...

Чувствовалось, Линьков относится к Якушеву с доверием и благожелательностью.

– Ты, Федор Никитич, расскажи капитану Черному

[37]

о себе... Можешь быть абсолютно откровенным, – добавил он.

Якушев потер подбородок, помедлил.

– Значит, так, – начал он. – Перед самой войной, в мае сорокового года, назначили меня заместителем начальника политотдела Минского отделения Западной железной дороги...

– Вы потомственный железнодорожник? – перебил я.

– Нет. Родители крестьянствовали... О Стодолище слышали? Ну – под Смоленском? Вот там наша деревня недалеко – Березовка... До двадцать второго года и я в деревне жил. А как поступил в Рославльский механический техникум путей сообщения, так и пошел по одной колее.

– Ясно... Вы говорили о мае сорокового года.

– Да... Поработал я, стало быть, заместителем начальника политотдела до января сорок первого, и направили меня на курсы политуправления НКПС при Ленинградском институте железнодорожного транспорта. А как война началась – обратно в Минск. Только Минск уже захвачен был, и пришлось осесть в Орше. Тут меня сразу – бах! – начальником политотдела Оршанского отделения дороги... Отсюда уже последним эшелоном мы, железнодорожники, выбирались в Вязьму. Как сейчас помню, тринадцатого июля, в двадцать три часа тринадцать минут. Немец уже на станцию врывался...

– Значит, повезло.

– Не больно повезло. Ехали мы в Смоленск, а доехали только до Присельской: дальше по дороге, в Ярцево, фашисты десант выбросили.

– Как же вы?

– Да как. Паровоз взорвали, имущество сожгли, а сами пешим порядком, отдельными группами – к Вязьме.

– Почему группами?

– Да в эшелоне-то тысячи полторы человек было. Разве такой махиной под бомбежками двинешь? А группами почти все благополучно добрались.

– Понятно.

– В Вязьме политотдел Западной дороги и поручил мне подбирать людей для выполнения заданий в тылу врага. Из коммунистов Вяземского узла, конечно. А потом, уже в сентябре, Смоленский обком ВКП(б) назначил меня комиссаром отряда к Константину Сергеевичу Заслонову...

[38]

Слушать Якушева было приятно. Была в нем подкупающая неторопливая обстоятельность, свойственная людям, привыкшим много и упорно трудиться, знающим, что спешка – плохое подспорье в серьезной работе.

– А к Линькову вы как попали?

– Узнав, что в отряде Заслонова много железнодорожников, Григорий Матвеевич попросил передать людей в его отряд. Мне в Оршу нельзя было, вот я с апреля 1942 года и стал партизаном у Бати.

Во главе групп подрывников Якушев ходил под Борисов и Молодечно, взрывал железнодорожные пути и эшелоны врага, принимал участие в стычках с немцами.

На личном счету Федора Никитича было восемь вражеских эшелонов, а всего он выходил на диверсионные задания шестнадцать раз.

Если учесть, что для выполнения иного приказа приходилось покрывать расстояние в сто – двести километров, то читатель может легко представить, сколько километров по тылам врага прошел отважный коммунист.

Рассказ Федора Якушева произвел на меня сильное впечатление.

И не только описанием боевых событий, диверсий.

Впечатление производила сама манера рассказа.

Федор Никитич не был златоустом, не умел и не любил громыхать фразой. Говорил он спокойно, ровно, сдержанно.

Но вдруг внезапная усмешка освещала его широкое лицо или прорывалась в ровном тоне нотка гнева – и все рассказанное сразу обретало какую-то особую значимость, весомость...

И еще одно обращало на себя внимание в рассказах Якушева: наблюдательность, знание людей, понимание человеческих чувств, трезвая оценка деловых качеств товарищей.

Рисуя свою «Одиссею» в отряде Линькова, он несколько раз упомянул фамилию Лагуна, тепло отозвался о подрывнике Седельникове.

Федор Никитич Якушев казался находкой. В самом деле, человек прожил хорошую трудовую жизнь, начал слесарем по ремонту подвижного состава, а перед войной вырос в партийного руководителя.

Он знал район действий отряда, показал себя отличным бойцом и командиром.

Партизаны относились к Федору Никитичу уважитель-

[39]

но, признавали его авторитет, прислушивались к его словам, хотя держался Якушев предельно скромно: жил в общей землянке, никогда не расписывал свое прошлое, вместе со всеми становился в очередь к котлу...

– Ну, что ж? – обращаясь ко мне, сказал Линьков. – Подрывникам помог Федор Никитич, пусть и разведчикам поможет. Человек зрелый. Бери!

* * *

На второй или третий день пребывания в отряде мне понадобилось побриться.

Обращаться с опасной бритвой я еще не привык и сказал об этом Линьксву.

– За чем дело стало? – отозвался Григорий Матвеевич. – Попроси Кузьменко. Он у нас тут за парикмахера. Отлично выбреет.

Николай Кузьменко, партизан лет двадцати четырех – двадцати пяти, состоял в числе бойцов, охранявших центральную базу.

Бойцы эти, воевавшие бок о бок с самого начала деятельности отряда, бок о бок зимовавшие в сорок первом, попривыкли друг к другу.

Я не слышал, чтобы кто-нибудь называл товарища по званию или фамилии, за исключением, конечно, старших командиров. Да и старших-то командиров обычно называли их партизанскими кличками, как называли, например, Батей самого Линькова.

А вот Кузьменко почему-то называли по фамилии.

Не по имени, не кличкой, а только по фамилии.

Это привлекало внимание.

Пока Кузьменко правил бритву, а потом брил меня, я разглядывал этого человека, пытался разговорить его.

Но не тут-то было.

Кузьменко отвечал односложно, пожалуй, отрывисто. Он производил впечатление человека замкнутого, несловоохотливого.

Внешность у него была, что называется, самая заурядная, незапоминающаяся, голос звучал ровно, глуховато.

Брил он прекрасно.

– Где же это ты, Коля, так научился?

Пальцы Кузьменко, вытиравшие бритву, на мгновение замерли. Возможно, бойца удивило, что я назвал его по имени. Но Кузьменко ответил, как обычно, невозмутимо:

[40]

– В армии. Ребята просили. Вот и привык.

– Ну, спасибо тебе, Коля, – сказал я.

– Пожалуйста, товарищ капитан...

Я спросил у Линькова его мнение об этом партизане.

– Солдат неплохой, – сказал Григорий Матвеевич. – Вот малограмотен только и держится бирюком. Ни с кем особо не дружит.

– Для этого есть какие-нибудь причины?

– Думаю, характер такой.

– Характер?.. А что, расположение застав он знает?

– Знает, конечно.

– Вы разрешите мне брать Кузьменко в качестве провожатого на эти дни?

– Пожалуйста, берите.

Я трижды ходил с Николаем Кузьменко, изучая местность вокруг центральной базы. Посещал заставы, знакомился с партизанами, приходившими с заданий.

Расспрашивал Кузьменко об его прошлой жизни, о пребывании в отряде Линькова, о взаимоотношениях партизан.

Николай не произнес ни одного слова осуждения в чей-нибудь адрес.

Любое приказание он выполнял быстро, с охотой, держался подтянуто, собранно.

Кузьменко нравился мне день ото дня все больше и больше.

Я полагал, что, если с ним подзаняться, он окажется полезным для разведывательной работы человеком.

– Скажи, Николай, – спросил я однажды, когда мы отдыхали, сидя на стволе поваленного обомшелого дерева. – Кто из наших партизан мог бы рассказать о немецких гарнизонах в Житковичах или Микашевичах?

Кузьменко озадаченно поскреб щеку:

– Не скажу, товарищ капитан...

– А есть такие ребята в отряде?

Мой проводник окончательно смешался:

– Да я вроде не задумывался над этим, товарищ капитан. Ни к чему...

– Как же так? Разве не надо знать обстановку вокруг базы хотя бы? И ты не приметил, кто из партизан ее знает? Ведь мы сколько с тобой ходим по заставам!

Кузьменко растерянно улыбнулся:

– Ходить-то ходим... Я же слышу, о чем вы спрашиваете у ребят. Да они ж не могут вам ответить, товарищ

[41]

капитан. Выходит, не знают... Вообще, обстановку, наверное, только Батя знает.

Он глядел вопросительно.

Я не стал разочаровывать Николая Кузьменко и вместо ответа на его невысказанный вопрос предложил:

– А если я тебе поручу собирать данные о противнике? Как ты на это посмотришь?

– Мне, товарищ капитан?!

– А чем ты плох? Ведь не боишься?

– Не! Бояться я не боюсь, да как-то чудно... Не знаю я этого дела.

– Научишься.

– Если научите, тогда, конечно, я не против... А что узнавать-то надо, товарищ капитан?

– Все, что можно узнать, Николай. Прежде всего – какова численность немецких гарнизонов в крупных населенных пунктах. Где немцы держат гарнизоны, а где бывают наездами. Кто из местных жителей нам сочувствует, на кого можно положиться, а на кого нельзя.

– Понимаю, – сказал Кузьменко. – Значит, ходить, с людьми говорить... Я пойду. Только боюсь – не справлюсь я, товарищ капитан! Разговор у меня корявый...

– А по-моему, ты справишься, – серьезно сказал я, глядя в глаза Николаю Кузьменко. – Прекрасно справишься, Николай. Только помни: о том, чем мы будем заниматься, никому ни слова. А товарищи спросят о нашем деле – отвечай: ходим, мол, наблюдать за немцами в селах, и все. Понял?

– Понял, – сказал Кузьменко.

Глаза у него загорелись. Видимо, читал в свое время всякого сорта детективчики, и перед его мысленным взором промелькнули в этот миг волшебные картины невероятных приключений.

Но еще и другое увидел я на лице Николая Кузьменко в эту минуту – счастье.

Огромное счастье человека, ощутившего, что его ценят, в него верят, на него рассчитывают.

Возможно, Кузьменко очень долго был лишен такого доверия...

– Скоро сходим с тобой на одно задание, – сказал я, – Готовься.

– Да я хоть сейчас, товарищ капитан!

[42]

В те дни на заставы центральной базы вернулись из далеких вылазок группы партизан Седельникова, Яковлева, Лагуна и Сазонова.

Эти группы действовали в районах Пинска и Ровно, уничтожали там вражеские эшелоны, взрывали железные дороги и мосты.

Григорий Матвеевич посоветовал мне использовать возможности подрывников-маршрутников: они уходят на задания далеко от баз, проходят порой по нескольку сотен километров, встречаются с местными жителями, наблюдают обстановку в различных районах и, как правило, осведомлены о происходящем в тылу врага лучше, чем другие.

Памятуя о данном совете, я побеседовал с каждым командиром группы в отдельности.

Увы, сообщенные сведения были отрывочными. Воссоздать по ним четкую картину происходящего в тылу врага не представлялось возможным.

Происходило это по вполне ясной причине: до сих пор разведывательных задач отряду Линькова не ставили. Поэтому подрывники-маршрутники, озабоченные тем, как лучше выполнить задания по взрыву эшелонов, почти не интересовались численностью немецких гарнизонов в городах и селах, не наблюдали за интенсивностью движения железнодорожных составов противника, за характером и направлением фашистских перевозок.

Стараясь остаться «незримыми», маршрутники не входили в тесный контакт с населением оккупированных районов, сознательно избегали показываться в пунктах, расположенных поблизости от железных дорог.

Тем самым они оберегали жителей этих населенных пунктов от репрессий фашистских властей, а самих себя – от глаз возможных предателей.

Знание противника у диверсантов-маршрутников ограничивалось весьма поверхностными наблюдениями и теми впечатлениями, какие они сами вынесли из этих наблюдений.

Яковлев – тот вообще недоумевал, кому это нужно – знать, куда и что везет противник? Главное – взорвать пути, паровоз, пустить эшелон врага к чертовой матери под откос, и точка!

Если противник не довез груз, так ли важно выяснять, какой именно и куда?

Только одно привлекало командира группы – тол, мины, детонаторы.

[43]

Седельников, Лагун и Сазонов отнеслись к моим расспросам иначе.

Правда, и они не могли сообщить ничего важного, ценного. Но все трое старались рассказывать о том, что видели и слышали, обстоятельно, старались вспомнить подробности тех или иных встреч с противником, рассказы местных жителей.

Лагуна явно огорчило, что он не может порадовать нового заместителя Бати четкими данными о силах врага, знанием его железнодорожных перевозок.

Сазонов, казалось, задумался над тем, как быть в дальнейшем.

А Седельников, признав, что изучение противника вел походя, пообещал впредь относиться к сбору информации серьезней.

Я обратил внимание на правильную, литературную речь Седельникова.

– Вы откуда родом, товарищ сержант?

– Сибиряк. Из Красноярска.

– До войны чем занимались?

– Работал в газете.

– Журналист?

– Это громко сказано. Я только начинал писать. Мой год призвали.

– Где служили?

Седельников назвал свою часть, указал, где она дислоцировалась перед войной, поведал, как его полк принял неравный бой, был разбит, попал в окружение.

Рассказывал Седельников о себе вроде бы и подробно, как раз то, что я хотел узнать, ничего, похоже, не скрывал, но я чувствовал, что держится он настороженно, что душевного контакта между нами не возникает.

Меня это раздосадовало. Хотелось, чтобы наши отношения сложились иначе. Седельников был образованным человеком, прошел хорошую выучку в кадровой армии, давно партизанил, прекрасно знал район действий отряда Линькова, обладал сноровкой подрывника. Хорошие данные для разведчика нашего отряда. Но откуда этот холодок в беседе, откуда эта замкнутость?

Я спросил о Седельникове у Григория Матвеевича.

– Подрывник опытный. Я его назначил командиром группы, – ответил Линьков. – Но, как говорится, – себе на уме.

[44]

Мне показалось, что в голосе Линькова проскользнула нотка неудовольствия.

Странно!

Поделился своими мыслями с Федором Никитичем Якушевым.

– Седельников пришел в отряд в мае, из Налибокской пущи, – припомнил Якушев. – С ним еще двое были. Капитан Максимовский и воентехник третьего ранга Демидов... Принимал их Антон Петрович Бринский: Григория Матвеевича не было, уходил куда-то. А вернулся и вскипел. Понимаете, отряд готовился к большому переходу, а у Седельникова болела нога.

– Ну и что? – спросил я.

– Батя считал, что в отряде не должно быть отстающих, – сказал Федор Никитич. – Он вызвал Седельникова, заявил об этом и пригрозил.

– Что же Седельников?

– Побледнел. Только головой этак дернул... Говорит: «Не отстану...» И верно – не отстал. Дошагал кое-как. Правда, пришлось помогать...

– И вы помогали?

– Было дело...

– Выходит, все обошлось.

Якушев вскинул глаза, опустил, усмехнулся:

– Можно считать, так...

– Седельников показался мне умным и смелым, – сказал я. – Может, это ошибочное впечатление?

– Нет, отчего же? – возразил Якушев. – Так оно и есть...

Я вновь встретился с Сазоновым, Лагуном и Седельниковым, попросил их при очередной вылазке в южные районы Белоруссии вести наблюдение за врагом, посоветовал расспрашивать местных жителей о мероприятиях и передвижениях немцев.

А с Седельниковым нашел время поговорить отдельно.

– Мы ведь с вами в некотором роде коллеги, – шутливо сказал я. – Мне тоже довелось работать в редакции.

– Разве вы не кадровый военный? – удивился сержант.

– Военный-то я кадровый.

Мы помолчали.

– Я слышал, вы со стертыми ногами из Западной Белоруссии шли?

Он испытующе поглядел на меня, разгладил морщинив-

[45]

шие на коленях недавно выстиранные линялые брюки, потом решился:

– Если вы все знаете, то и скрывать нечего. Уцелел я чудом. И никогда не забуду, что пережил.

– Утешитель из меня плохой, – сказал я. – Да вам и не нужны, наверное, утешения.

– Не нужны.

– Очень хорошо, что мы одинаково смотрим на вещи... Кстати, я хочу, чтоб вы побольше занимались сбором информации о враге, товарищ сержант. Пойдете в рейд – расспрашивайте местных жителей о фашистах, старайтесь узнать, сколько их в том или ином местечке, откуда они появились.

– Слушаюсь.

– На хуторе у Матрены бывали? Ходили за хлебом?

– Да. Приходилось. А что такое?

– Собираюсь на днях заглянуть к Матрене. Хотите со мной? Мы бы вместе попытались поговорить с ней о людях, которые могут стать нашими помощниками. Будем учиться разговаривать о нужных нам делах.

– Спасибо... Когда быть готовым, товарищ капитан?

– Я скажу... Кстати, как ваше имя?

– Анатолий.

– Отдыхайте, Анатолий. Я позову вас, когда пойду.

6

– У меня к тебе просьба, – сказал Григорий Матвеевич Линьков.

– Слушаю вас, товарищ командир.

Линьков побарабанил пальцами по столу, подбирая слова. Подобрал.

– У нас имеются соседи. Отряд Коржа. Базируется западнее Милевичей.

– О Корже я слышал. Его имя и отчество Василий Захарович? Он бывший работник обкома партии?

– Да. Тот самый. Что еще слышал?

– Слышал о рейде Василия Захаровича в сорок первом по немецким тылам... Знаю, что Корж – наш сосед, да еще западный!

– Сосед... Отряд у него сейчас малочисленный, но население хорошо знает о нем. Корж просит о встрече.

[46]

– Понимаю. Вы хотите, чтобы на встречу пошел я?

– Да. Связному от Коржа я назначил завтрашний день. Корж придет на Булево болото. В полдень. К стогам.

– Ясно.

– Выслушай его. Думаю, будет просить помочь взрывчаткой и оружием. Так ты щедрых обещаний не давай. Сами не богачи, каждый патрон на учете, каждая толовая шашка... Скажи Коржу, что доложишь о его просьбах.

– Слушаюсь.

Предстоящая встреча волновала и обнадеживала. Оказывается, не все партизанские отряды к сорок второму году стянулись в восточные районы Белоруссии, ушли за Случь, за старую государственную границу. Есть отряды и в Западной Белоруссии! А если так, развернуть там разведывательную работу будет намного легче: раз есть партизаны – имеются и местные жители, им знакомые, их поддерживающие! А это нам и нужно!

* * *

Моросил мелкий, нудный дождичек, и над Булевым болотом держался плотный молочный туман.

Увязая в мокрых мхах, шагал я следом за своим проводником, рыженьким партизаном Сережей Алексеевым.

Впереди замаячили стога.

– Здесь, – тихо сказал Сережа.

Перелезли через несколько оросительных канав, прислушались – тихо...

– Давайте, товарищ капитан, вон туда... В случае чего – уйдем по канаве...

Добрались до облюбованного стога, снова прислушались, удостоверились, что опасности нет, разрыли сено, забились в сухую, пахучую нишу.

Я посмотрел на часы – около двенадцати. Значит, скоро...

Поглядывая в проделанные окошки, сидели мы с Алексеевым в стогу и шепотом беседовали о войне, о Германии, о неминуемом конце гитлеровского рейха.

– Товарищ капитан, а что, к зиме разгромим фрица?

– Я не главнокомандующий, Сережа. Немецкая армия еще сильна.

– А Москва? Ведь под Москвой-то им хребет сломали!

– Верно, под Москвой немцы получили страшный удар. И главное, лопнул, как мыльный пузырь, миф об их непобедимости.

[47]

– А ребята говорили, будто вы рассказывали про новые дивизии, танки, про «катюши»...

– Рассказывал. Да ты сам посуди: территорию враг захватил большую, каждый метр с боем отвоевывать придется.

– Понимаю! А вы знаете, товарищ капитан, что фрицев в большинстве деревень нету? Они только по городам, по крупным селам да возле железных дорог сидят! Точно! А вот нам бы собраться да вместе с армией ка-а-ак вдарить по ним!

– Не так все просто, Сережа... Чем вооружены партизаны? Хватает оружия и боеприпасов? Есть у нас артиллерия тут, в тылу, или взрывчатка?

– Это да... С оружием и припасами плоховато... Так пускай пришлют!

– Пришлют. Только на все время требуется. И самолеты транспортные. И надежная связь.

– Верно... А все же, товарищ капитан, недолго фашистам пановать!

Почудилось, болото чавкает. Мы примолкли. Звуки приблизились. Кто-то шел по болоту. Медленно. Останавливаясь.

– Двое, – шепнул Сережа.

– Откуда взял?

– Так... Чую...

В тумане действительно замаячили две тени. Они двигались к нашему стогу, но держали немного левее.

– Наши вроде, – сказал Сережа. – Фрицы вдвоем не ходят...

Люди остановились, словно советовались. Можно было уже различить: это не немцы.

– Выходим, – сказал я.

Держа оружие наготове, Сережа окликнул незнакомцев:

– Эгей!

Все. Свои.

Незнакомцы приближались к стогу. Первым шел высокий, грузноватый, по походке судя – немолодой человек, за ним – худощавый, пониже ростом и, кажется, помоложе.

Высокий окинул нас живым взглядом из-под кустистых, седоватых бровей, протянул широкую, как лопата, руку:

– Корж.

Сухощавый поднес руку к фуражке:

[48]

– Бондаренко.

Я тоже представился:

– Капитан Черный! – и пригласил обоих к стогу.

Уселись.

Корж развязал висевший на поясе огромный, чуть не на килограмм, кисет с табаком, вытащил трубку:

– Можно покурить...

Я взялся за вещевой мешок:

– Подождите, Василий Захарович! Могу угостить московскими папиросами.

Корж и Бондаренко с любопытством уставились на мешок.

Я вынимал и клал им на колени шоколад, копченую колбасу, пачки «Казбека».

Ненароком взглянул на Коржа и растерялся: на его ресницах дрожали слезы.

Бондаренко взволнованно кашлянул.

Корж овладел собой.

– Давно... из Москвы? – неверным голосом спросил он.

– Недавно.

– Видно, неплохо живет Москва!

– Живет, Василий Захарович!

– Два года «Казбека» не видел... – как бы оправдываясь в минутной слабости, произнес Корж, вертя в руках папиросную коробку. – И про колбасу такую мы уже забыли... А, выходит, она есть!

– Есть, есть, Василий Захарович!

Корж переглянулся с Бондаренко, раскрыл пачку папирос, понюхал:

– Эх, табачок!.. А ведь тут немцы раззвонили, капитан, что Москва разрушена и ничего от нее не осталось.

– Чистая брехня, Василий Захарович!.. Да что ж вы не курите?

Корж отрицательно покачал головой:

– Приберегу. Бойцам покажу. Каждому дам по папиросе. Чтоб все видели и чуяли... Этот «Казбек» лучше всякой политбеседы подействует, капитан.

– Правильно, – поддержал Бондаренко.

– Видишь, и комиссар мой такого же мнения! – сказал Корж. – Ну, обрадовал ты нас, капитан! Спасибо! Ото всей души спасибо!

– Да меня-то за что благодарить? Это вам из Москвы

[49]

послали... Кстати, Василий Захарович, я пришел от Бати, чтоб узнать...

– Погоди, капитан! – сказал Корж. – Об этом после... Ты о Москве расскажи! О Москве!

Я рассказывал о Москве.

Корж и Бондаренко слушали жадно, ловили каждое слово.

Все интересовало их – и положение на фронтах, и новые назначения в армии, и быт москвичей, и планы развертывания партизанской войны.

– Замучили мы тебя вопросами, – сказал Василий Захарович. – Ну, ничего. Терпи! Веришь, со времен испанской войны в такие передряги не попадал. А там, в Испании, мы тоже, бывало, вновь приезжающих мучили, как тебя...

– А вы были в Испании?

– Довелось... Между прочим, ты никого из «испанцев» не знаешь, капитан?

– Откуда мне, Василий Захарович?..

– Жаль... – протянул Корж. – Я думал, общих знакомых найдем... Но, может, слышал что-нибудь о некоторых товарищах?

Василий Захарович назвал несколько фамилий военачальников.

– Увы... – мне пришлось пожать плечами.

– Жаль, жаль... – повторил Корж. – Настоящие люди! Они бы разобрались в том, что тут делается...

– А что именно тут делается?

Корж взглянул испытующе:

– Вот что, капитан. Не знаю, кто тебя послал сюда, в тыл, но давай говорить начистоту. Задача сейчас одна – развертывать движение. Так?

– Так.

– А можно его развертывать без тесного взаимодействия отрядов?

– Полагаю, нельзя.

– Приятно слышать, – вступил в беседу Бондаренко.

А Корж пояснил:

– Часто не можем мы, партизаны, общий язык найти. Все сами по себе. А делу это вредит.

– В чем же выражается отчужденность?

– Во всем! Да вот хотя бы нас с Линьковым взять... Сейчас у Линькова есть связь с Москвой, а у нас нет. Ему

[50]

взрывчатку подбрасывают, а нам нет. Ему оружие дают, а нам не дают! А Батя ничем не делится!

– У Бати тоже не густо со взрывчаткой и оружием.

– Все же лучше, чем у нас!

– Возможно.

– Скажи, капитан, вместе с тобой взрывчатку сбросили?

– Да, сбросили.

– Неужели не поможете?!

Я решил забыть о наставлениях Григория Матвеевича.

– Думаю – поможем.

– Вот это другой разговор! Вот это – да! – воскликнул Корж.

Бондаренко улыбнулся:

– Если бы с самого начала так договаривались!

Собираясь на эту встречу, я мысленно составил целый план беседы. Разговор, как часто бывает, потек по непредвиденному руслу. Однако я не отказался от мысли узнать то, что интересовало в первую очередь.

– Скажите, товарищи, – начал я, улучив удобный момент. – Вот вы прожили здесь первую зиму. Продержались весну и лето. Очень трудно партизанить в здешних условиях?

– Партизанить, наверно, везде нелегко, – усмехнулся Корж. – Тут другой вопрос – как партизанить? По лесам отсиживаться или активные действия вести?

– Я имею в виду активные действия.

– Понимаем... Активные действия вести можно. Было бы оружие. И связь. Вот нам сейчас без оружия и связи тяжко.

– Дело только в этом?

– А ясно ж, в этом!.. Я так скажу, капитан. Самое трудное позади. Чего греха таить! Народ на скорую победу рассчитывал, а тут вон как повернулось... Стал фронт удаляться – кое-кто растерялся. Я не про сволочей. Сволочи – те просто радовались. А даже наши, хорошие люди – кое-кто растерялся. Тем более – известий от своих нет, фашисты наступают, трубят об окружении и уничтожении советских армий, о том, что вермахтовские генералы в бинокли за уличным движением в Москве наблюдают, что Ленинград блокирован и не нынче-завтра падет... Поживете у нас – наслышитесь еще о фашистских россказнях!.. А тут что? По ночам в избы свои бойцы и командиры стучатся: хлеба нет ли? Упрямо лесом на

[51]

восток пробираются. Днем же – фрицы наезжают. Всех активистов, всех коммунистов и комсомольцев, всех, кто перед войной в западные области на работу был направлен, – к стенке или на сук. Отыскивают бывших уголовников, пропойц – организуют полицейские отряды, всюду старост – солтысов по-здешнему – сажают... Горько? Горько! А что сделаешь?

– Вы – сделали. Отряд создали.

– У меня опыт имелся... Да и не один наш отряд возник! Что говорить! На северо-востоке вон Козлов с подпольщиками действует, здесь – Батя, под Барановичами – Бринский... Ну, это – дрожжи. А тесто-то долго вспухало... Сам посуди, капитан. Иные, может, и пошли бы в партизаны, да не с чем и не знают, как начать, как организоваться... Опять же – зима на носу. Без теплой одежды, без хлеба, без оружия много не напартизанишь. И сидели. Ждали весны. Ждали, что на фронте перелом наступит. Короче – ждали чего-нибудь.

– Ожидание – не борьба.

– Верно. И тот, кто ждал, – немецких репрессий дождался. Во-первых, фрицев по морде на фронте стукнули, блицкриг дырявым оказался. Во-вторых, партизанские отряды, стихийно возникшие и из-за линии фронта переброшенные, стали удары с тыла наносить. Тут фашисты и начали бывших окруженцев под метелку сгребать, заложников хватать, целые деревни сжигать за помощь партизанам. Вот так.

– Добились чего-нибудь?

– Как не добиться! Раньше их ненавидели, а теперь еще пуще ненавидеть стали. Нашлись и трусы, и продажные шкуры, не без того. Поджали хвосты, подвывают гитлеровцам. Но те, кто зиму пересиживал, – ушли в леса, сбились в отряды. Да что далеко за примерами ходить, капитан? Ты в отряде у Бати Лагуна видел? Про Каплуна слышал?

– Видел Лагуна, но про Каплуна только в общих словах говорили.

– А историю его знаешь?.. Ну тогда послушай, тебе многое ясно станет!

И Корж рассказал...

На восьмой день войны дивизия, где служил капитан Каплун, после тяжелых боев была разбита и окружена. Во главе группы бойцов и командиров капитан Каплун сумел прорваться сквозь боевые порядки вражеских ча-

[52]

стей и ушел в барановичские леса. В стычках с фашистами группа несла потери. И в леса Красно-Слободского района капитан Каплун привел только шестерых командиров из своего полка. Здесь ему удалось встретиться с командиром другого отряда – Жуковским.

Жуковский был направлен с большой группой партизан в Красно-Слободской район Центральным Комитетом партии большевиков Белоруссии.

Добираясь до места назначения, группа Жуковского потеряла многих товарищей убитыми и ранеными. Дошли до цели только тринадцать человек.

Видя, что немцы активно прочесывают леса, устраивают облавы, не имея боеприпасов и продовольствия, Жуковский распустил отряд, приказав бойцам разойтись по деревням и перебиваться до весны кто как сможет.

Каплун, поддерживавший связь с Жуковским, не знал, что делать.

Единственный радиоприемник, находившийся у Жуковского, попал к немцам, связи с местными жителями Каплун не имел.

Он пришел к Жуковскому за советом.

– Расходитесь, – сказал Жуковский. – До весны переждем в деревнях. А там что-либо решим. Во-первых, наши могут нажать, а во-вторых, весной и летом в лесу легче.

– Но куда же идти? У вас тут знакомые есть, а у нас – никого.

– Идите в деревню Бучатин, – сказал Жуковский. – Найдете там на хуторе бывшего бухгалтера бучатинского сельпо, Лагуна. Такой долгоносый блондин... Он кандидат в члены партии. Поможет. Пристроит где-нибудь... Только учтите, Адам Лагун в разговорах очень осторожен, хитер. Может и не поверить сразу...

Каплун послушался совета, раздобыл адреса для других товарищей, а сам 11 ноября сорок первого года явился в Бучатин, отыскал хутор Лагуна. Подойдя к деревушке, он отдал свою одежду колхознице-свинарке, а в обмен взял старые залатанные штаны в белую полоску, линялую рубаху и ветхий, обтянутый серым сукнецом полушубок.

В этом полушубке свинарка четыре года досматривала свиней, и вид у одежды был соответствующий. Вдобавок рукава полушубка едва прикрывали каплуновские локти.

[53]

– Командир, что ль? – спросила свинарка у Каплуна.

– Не. Заключенный. За растрату на пять лет посадили.

– А гимнастерка?

– У одного бедолаги сменял, да промашку дал. Враз немцы шлепнут, А за что? Я человек тихий, сапожник. Меня за тихость и посадили. Мне бы своим делом заниматься, а тут, вишь, выбрали артель возглавить. Не сумел отказаться, кто-то денежки пропил, а мне – небо в крупную клеточку...