Текст книги "По методу профессора Лозанова"

Автор книги: Иван Менджерицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Иван Менджерицкий
По методу профессора Лозанова

В воскресенье, часов в восемь вечера, позвонил Митька Шурыгин. Как всегда был шумлив и многословен.

– Привет, старичок! Жизнь еще радует? Рука не ослабла? Взгляд соколиный? Небо в алмазах? Друзья любят? Враги сдохли?

Отвечать на все эти вопросы было вовсе не обязательно. Крымов и не ответил. Спросил; собственный голос после Митькиного напора казался тусклым, невыразительным:

– А что у тебя?

– Жить – значит бороться. Вот что я скажу тебе, старичок!

– Положим, это сказал не ты, а Сенека, – заметил Александр Иванович.

– Что ты говоришь?! – изумился Митька. – А жить – значит мыслить – это вот тоже не я?

– Увы.

– Неужели, правда, старичок? И тут, выходит, опередили. Ах ты, боже мой!

Митька Шурыгин нравился Крымову. Конечно, трепач, но когда с ним разговариваешь, всегда улыбаешься. И настроение вроде становится лучше. А главное – и Александр Иванович это очень ценил – Митька всегда звонил просто так, не по делу, без повода. Видно действительно хотел знать: радует ли жизнь Крымова и как обстоят дела с алмазами над его головой?

А ведь поводов для телефонных звонков было немало. Не раз встречались в судебных процессах, если можно так сказать, по разные стороны баррикад. Крымов – следователь, Шурыгин – защитник. А во время предварительного следствия защитнику так бывает порой нужно попросить о чем-нибудь следователя или хотя бы что-то уточнить. Но Митька никогда не просил, ни разу не уточнял. Славный в общем парень. Несовременный, конечно. Но и Крымов был таким же – несовременным.

А тут вдруг:

– Старичок, есть к тебе одна просьба. – И замолчал.

Молчал и Крымов.

– Ну, что молчишь? – спросил он, удивляясь неприветливости собственного голоса.

А на другом конце провода все молчали. И прокричав несколько раз: «Алло!», Александр Иванович понял, что их просто разъединили. Повесил трубку, и телефон тут же отозвался трелью.

– Ты, старичок, чего трубку бросаешь?

– Это не я, – сказал Крымов. – Сам, небось, бросил. В последний момент засмущался…

– Чего?

– Того, – исчерпывающе ответил Александр Иванович.

– Брось, старичок! Просто нужна консультация опытного юриста.

– Ты и сам опытный.

– По части защиты, – уточнил Митька. – А в данном случае требуется нападать. Да я бы не просил тебя, но речь идет о моем родственнике.

– Близком? – спросил Крымов.

– Очень. Как говорится: на одном солнышке онучи сушили.

– Понятно.

– Да ничего тебе непонятно, – почему-то разозлился Митька. – Замечательный мужик, фронтовик, ветеран, честнейший человек. Да и не о себе хлопочет.

– Короче: что я должен сделать?

– Принять, поговорить, помочь.

– Люблю получать конкретные задания… В понедельник, в двенадцать может меня навестить твой честнейший человек?

– Шурик, – сказал Митька, прекрасно зная, что Крымов терпеть не может, когда его называют так, – не иронизируй, пожалуйста.

– Пожалуйста. Как его фамилия?

– Федин Алексей Алексеевич.

– Пропуск будет выписан, – сказал Крымов. – Но пусть не опаздывает. Времени мало.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – бодро отрапортовал Митька.

– Дешевые приемы, Шурыга, – сказал Александр Иванович, – очередное звание мне еще не присвоили. Небось привык так облапошивать доверчивых младших лейтенантов из ГАИ, называя их майорами, когда они останавливают тебя за нарушения.

– Бывает, – миролюбиво согласился Митька.

Алексей Алексеевич Федин довольно буднично сообщил, что пришел сюда по поводу убийства и что надо заводить дело.

– Если совершено убийство, – сказал Крымов, – то дело наверняка уже заведено.

– Нет. Владимир Иванович Мельников – мой близкий друг – официально умер от инфаркта. Заметьте – второго – за последние три года. Но тем не менее, это стопроцентное убийство – его затравили анонимками. И во взятках обвиняли, и в хищениях, и в незаконных валютных операциях, и в использовании служебного положения, и во всяческой аморалке – от беспробудного пьянства до сожительства с молодыми девицами.

– Комиссии, конечно, все это проверяли?

– Еще бы! Одна за другой. Просто на пятки наступали друг другу.

– Ну и…?

– Так сказать, «сигналы» не подтверждались. Если, конечно, злостную клевету можно называть сигналами.

– Выходит, ваш друг был идеальным начальником?

– Нет. Комиссии кое-какие недостатки в его работе находили. Но заметьте – никакого криминала.

Прежде всего, думал Крымов, надо его убедить, что убийства не было. Должно быть, тяжко осознавать, что твоего друга убили, а ты бездействуешь. Но как найти точные, нужные слова?

Память услужливо выдала факт годичной давности.

– На меня не так давно, Алексей Алексеевич, тоже анонимка пришла. Злоупотребляю, мол, служебным положением и хочу засадить в тюрьму совершенно невиновного человека.

Федин улыбнулся:

– Выходит, в подобной ситуации тоже побывали. Ну и как она вам?

– Интересного мало, – признался Крымов. – Я вывел даже несложную формулу. Суть ее в том, что когда приходит анонимка, то занимаются человеком, против кого она написана. Когда приходит жалоба с подписью, порой занимаются тем, кто написал эту жалобу.

– Я очень рад, что жизнь нас свела, – сказал Федин. – Я уверен, что вы прекрасно меня понимаете.

Александр Иванович действительно его понимал, но оптимизма Федина не разделял.

– Ну и чем закончилась ваша история? – спросил Алексей Алексеевич.

– Невиновного человека суд приговорил к двенадцати годам. Правда, потом анонимка пришла и на судью. В общем, чудовищно все это – как легко замарать имя человека, как легко пишутся ложные доносы, и как легко их принимают на веру.

– Вот! Вот!

– Но, Алексей Алексеевич, все это квалифицировать, как убийство, нельзя.

– Нет, можно, Александр Иванович! – твердо проговорил Федин. – Заметьте – вы не знаете всех обстоятельств. Эти сволочи… Извините за резкость выражений. Но они действительно сволочи – те, кто клепал на Володю. Они ведь прекрасно знали, что он – человек нездоровый и немолод уже, и во время войны получил два тяжелых ранения и контузию. Заметьте, в каком он оказался жутком положении. В течение нескольких лет был вынужден все время оправдываться за грехи, которых не совершал. Испытание клеветой не то что человек, коллективы не выдерживают. Так что это самое настоящее убийство.

Крымов вздохнул:

– И все же повторяю: квалифицировать это как убийство нельзя.

– Выходит, это правда, – не спрашивая, а утверждая, сказал Федин, и в голосе его слышалось разочарование и усталость.

– Что вы имеете в виду?

– Антон говорил, что все это бессмысленно, что вы дело не заведете.

– А кто такой Антон?

– Наш общий друг с Мельниковым. Антон Михайлович Звягинцев. Значит, не заведете дела?

– Что касается убийства, то, естественно, нет.

– А клеветы?

«Так, – подумал Крымов, – пожалуй, самое трудное позади. Но, боже, какие разочарования ждут еще Алексея Алексеевича».

– Видите ли, существует одна тонкость, – сказал Крымов. – Дело о клевете может быть возбуждено по заявлению потерпевшего.

– Но он же умер! – не сдержавшись, крикнул Федин.

– Не волнуйтесь, Алексей Алексеевич. Наш закон предусматривает и такое: дело может быть возбуждено и без жалобы потерпевшего, при условии, что оно имеет особое общественное значение.

– А по-вашему оно не имеет?

– Я этого не говорил. Вы пришли за советом, и я стараюсь во всех аспектах разъяснить вам существо вопроса.

– Так, – медленно произносил Федин, поворачиваясь к Крымову. – Сколько, однако, у вас «если». Выходит, для вас доброе имя человека – пустой звук? Жизнь человека тоже пустой звук? Стыдно, товарищ следователь по особо важным делам! Мне за вас стыдно!

«Замечательный старик, – думал Крымов. – Бьет-то как больно и по самым незащищенным местам. Спасибо тебе большое, Шурыга».

Он улыбнулся Федину:

– Я ведь законник, Алексей Алексеевич. Я…

Но Федину аргументы его были не нужны:

– Анонимка, Александр Иванович, заметьте – социальное зло. Неужели не ясно? Это разбитые жизни! Это растление душ окружающих.

Он рывком вытащил из внутреннего кармана пиджака изрядно помятый листок бумаги:

– В конце концов, хочу обратить ваше внимание на то, что в одном из отчетов о заседании Политбюро ЦК КПСС говорилось о необходимости разоблачения клеветников.

– В годы войны вы, Алексей Алексеевич, наверняка были в действующей армии. Да?

– Был, несколько удивившись вопросу, ответил Федин.

– В танковых частях?

– Почему в танковых? В пехоте.

– Склонность у вас идти напролом. Я чувствую, что вы хорошо подготовились. Вопрос вне сомнения изучили досконально. Хотя в отчете с заседания Политбюро ЦК КПСС, на который вы ссылаетесь, речь шла и о необходимости разоблачения зажимщиков критики. Разве у нас перевелись начальники, которые в ответ на критику тебя со свету сживут? А ведь это тоже порождает анонимки.

– Берите, берите их под защиту.

– Да не беру я их под защиту. Хотя бы в силу профессии я обязан быть объективен. Почему вы считаете, что милиция, другие правоохранительные органы слепо должны вставать на чью-то сторону? Надо же сначала материалы изучить.

– Вот и изучайте!

– Не по адресу вы пришли, Алексей Алексеевич, – проговорил Крымов.

– Видимо, такого адреса вообще не существует?

– Существует. Где ваш покойный друг трудился?

– Он был начальником крупного строительного треста, который вел свои работы и у нас в стране, и за рубежом.

– Я имею в виду адрес его места работы.

– Вишневская улица.

– Ясно. Вам следует обратиться к прокурору того района, где расположен трест. – Крымов на мгновение задумался, достал с полки какой-то справочник, полистал. – Ну, вот – прокурор там Марат Николаевич Смирнов. – Александр Иванович что-то быстро писал на листке бумаги. – Вот вам его адрес и телефон.

– Вы его знаете?

– Да. Я когда-то работал под его началом. В прокуратуре.

– Я могу сослаться на вас?

Ох, как не любил этого Крымов. Сказал сухо, без всякого энтузиазма:

– В этом нет необходимости. Но если вам так проще, то сошлитесь.

– А что будет дальше?

– Прокурор тоже не сразу возбудит дело. Но он может истребовать материалы, еще раз все проверит. Только после этого и будет решать ваш вопрос.

– И вы все это считаете правильным?

– Меня, Алексей Алексеевич, по общественной линии иногда просят выступить на каком-нибудь предприятии. А там довольно часто спрашивают: веду ли я расследование по совести или по закону?

– Непростой вопрос, верно?

– Очень простой. По закону. Потому что закон и есть моя совесть. Закон, Алексей Алексеевич, основан и на теории и на огромной практике.

– Понятно, понятно.

– Судя по выражению вашего лица, не очень.

– Но ведь, заметьте, закон порой пересматривают, даже отменяют.

– А это как раз и доказывает, что наш закон все время проверяется практикой, реальностями жизни.

– У вас на все есть ответы, – вздохнул Федин, поднялся со стула, чуть склонил голову в знак прощания и тяжело, опираясь на палку, пошел к двери.

«Не складно все получилось, – с раздражением думал Крымов. – Остановить его, что ли? А что ему сказать? Что дела о клевете практически в судах не рассматриваются? Что до анонимщиков руки не доходят? Что все считают анонимки делом грязным, но ведь реагируют, рассматривают. Выходит – верят в них изначально. Ну, может, не целиком, так частично».

Тем временем Федин дошел до двери, остановился, обернулся. Смотрел по-прежнему, не мигая, оценивающе. Сказал:

– Я к вам один пришел, потому что Антон Михайлович Звягинцев – наш общий друг с Мельниковым – после похорон Володи занемог. Давление, сердце. Но он очень просил, чтобы я уговорил вас к нему придти.

Можно было сказать Алексею Алексеевичу, что на следующей неделе ему, Крымову, надо завершать предварительное следствие по очень серьезному и трудоемкому делу. Что еще два других в производстве. Но все это вроде будет тоже выглядеть отговорками. И Александр Иванович ограничился малоубедительным аргументом:

– Да не положено это.

Федин с готовностью закивал – мол, ничего другого он услышать и не ожидал. И задал довольно неожиданный вопрос:

– А сколько вам лет, Александр Иванович?

– Я 39-го.

– А отец ваш воевал?

– Да. Под Сталинградом получил тяжелое ранение, после чего был списан подчистую.

– Видите, как получается, – оживился Федин, все еще стоя около двери, – и Володя Мельников, и Тоша Звягинцев тоже под Сталинградом сражались. Может с вашим отцом в одной роте, в одном батальоне. Выходит, вы однополчанам своего отца отказываете.

Крымов знал многих оставшихся в живых однополчан отца. Ни Мельникова, ни Звягинцева среди них не было. Но они могли сражаться в другом полку, в другой дивизии, и не в 62-й армии, а в 64-й. Все равно были однополчанами. В общем, железная логика у старика Федина, ничего не скажешь.

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Наконец, Крымов придвинул к себе листок бумаги, сказал:

– Давайте адрес Звягинцева.

Но не любил Александр Иванович, когда последнее слово остается не за ним и добавил:

– Вам бы проявить такую настойчивость, когда Мельников был жив… Ну, ладно, ладно. А с заявлением вам все равно нужно обратиться к прокурору…

Звягинцев жил недалеко от Чистых прудов, в одном из переулков, в старом доме. Вход со двора.

Просторный двор с разросшимися тополями, вымахавшими до высоты шестого этажа, с клумбой посередине, с обязательными лавочками не только у подъездов, но и под деревьями, напоминал Крымову двор его детства в переулке Садовских. Только там была волейбольная площадка, а здесь – бортики хоккейного поля. Другие времена, другие игры.

Когда Александр Иванович вспоминал ту пору, родителей, сердце его всегда сжималось от сладкой грусти. Вот как сейчас. Он подумал, что в год смерти – в 59-м – отцу было только 46. Моложе был сегодняшнего Крымова на два года.

Как жаль, что нет уже ни того дома, ни двора. Выселили всех жильцов из переулка Садовских. Теперь там сплошь иностранные фирмы. Дом, правда, перестроили весь. Только коробка осталась, да эркеры. А вот полисадники срыли. А там росли огромные золотые шары. Красота. А теперь на этом месте пасутся автомобили. Тоже красивые. «Волво» разные, «мерседесы». Другие времена, другие понятия о красоте, а вернее о нужности тех или иных вещей. Оказывается, нужно то, что удобно. Не опасное ли заблуждение? А если примерить это на людей? Нужны те, кто удобны? А они ведь действительно нужны. Ну, не всем, так многим. Хорошо – некоторым.

Ах, Крымов, не гордись, что ты не такой уж удобный. Тебя ведь тоже можно подвинуть. Может быть трудно это сделать, и далеко не подвинешь. Но немного, чуть-чуть – бывало?

Бывало. Но до низости не доходило, до подлости – тоже, до фальсификации – никогда.

Из открытых окон бельэтажа, выходивших на подъезд, сладковатый голос пел старое танго: «Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетет меня». И слегка заглушая звуки песни, немолодой мужской голос выкликивал:

– Дунька… барабанные палочки… туда-сюда… лебеди…

Подумать только – еще кто-то на белом свете играет в лото.

– Топорики… сикось-накось… отличники…

Крымов вошел в подъезд…

Он оказался в квартире, из окон которой как раз и звучала мелодия старого танго.

Антон Михайлович Звягинцев, смущенно улыбаясь, убирал в мешочек бочоночки лото, приговаривая:

– Иногда с Анютой играем вечерком. Стариковские забавы. – И чуть понизив голос. – Она ужасно расстраивается, когда проигрывает.

Комната была чистой, уютной и на редкость старомодной – большой абажур над столом, диван с валиками, плетеное кресло у окна. А широкий раструб граммофона с надписью: «Братья Киссельман» и вовсе уводил к началу века. Да над тахтой еще была полочка – хотите верьте, хотите – нет – со слониками. Должно быть и герань где-то тулилась на подоконнике, заклейменная когда-то, как символ мещанства. А почему? Цветок красивый, сильный, неприхотливый. Говорят, что моль его не любит. Выходит, польза от него. Да и слоники, валики, пуфики, салфеточки – велик ли грех?

Пластинка кончилась.

– А звук какой! – с гордостью произнес Звягинцев.

– Чудесный! – отозвался, улыбаясь, Крымов.

– А я ведь коллекционер, – рассказывал Антон Михайлович. – Филофонист. Собираю пластинки. Начало века, двадцатые и тридцатые годы. Узкая специализация, так сказать. И пока Анюта будет на стол накрывать…

– Спасибо, я уже ужинал.

– Ну хоть чашечку чая. Я вам пока что-нибудь заведу. Ладно?

Он хотел продемонстрировать что-то из своей коллекции, и отказать ему Крымов в этом не мог:

– Конечно, с удовольствием послушаю.

Он видел, как Антон Михайлович с любовью, нежно перебирал пластинки.

В комнату вошла хозяйка – Анна Николаевна, Анюта, как называл ее Антон Михайлович. В руках у нее были тарелки, чайник. Спросила мужа:

– Алексея Алексеевича подождем?

Антон Михайлович бросил быстрый взгляд на Крымова:

– Не очень торопитесь? Дела не поджимают?

– Да уж какие сейчас дела, – проговорил Александр Иванович, глядя на стенные часы-ходики.

– Вот! – торжественно проговорил Звягинцев, доставая пластинку и водружая ее на граммофонный диск.

Слегка надтреснутый, но приятный голос запел:

– «Все, что было, все, что было, все давным-давно уплыло…»

– Юрий Морфесси, – объяснял Звягинцев, – любимец Москвы и Петербурга. Хорош, да?

– Хорош, – соглашался Крымов. Сегодня он был на редкость покладистым.

– «Все, что млело, все, что млело, все давным-давно истлело», – доверительно сообщал с пластинки любимец публики.

– Чувствуете-то себя как? – спросил у Звягинцева Александр Иванович.

– Слава богу, сегодня отпустило, – вздохнул тот. – А вот вчера вместе с Алешей придти к вам не мог. Не стучало, не фурычило, так сказать.

– Я ему вчера неотложку дважды вызывала, – сообщила Анна Николаевна.

А Юрий Морфесси, еще раз напомнив, что «все, что млело, все давным-давно истлело», небольшую надежду в сердцах слушателей оставил, уверив их, что кое-что все же сохранилось – «только ты, моя гитара, прежним звоном хороша».

Пластинка кончилась.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить, Антон Михайлович? – спросил Крымов.

Тот вздохнул, поставил пластинку на место, оставил в покое ручку граммофона.

– Пожалуйста, к столу, – гостеприимно улыбалась Анна Николаевна. – Чай у нас, Александр Иванович, фирменный, с мятой.

– Спасибо, не беспокойтесь.

– Так это мы вас побеспокоили.

Анна Николаевна накладывала в розетку варенье, приговаривая:

– Из собственной смородины.

– Мы – помещики, – смеялся Антон Михайлович. – У нас усадьба – 6 соток. Смородинки – 4 куста, крыжовника – 3, малина есть, четыре яблоньки. Десять лет назад на работе участок дали – садово-огородное товарищество. Тогда вроде и особого энтузиазма не было, а ушел на пенсию и к землице потянуло. Теперь даже книжки специальные почитываю, по телевизору смотрю передачу «Наш сад».

– А на пенсии давно?

– Да уж больше трех лет. На заслуженном, так сказать, отдыхе.

– А где работали?

– В том-то и дело, – вмиг перестав улыбаться, сказал Звягинцев, – вместе с покойным Володей работал. – Поправился: – С Владимиром Ивановичем Мельниковым. Поэтому и хотел с вами встретиться. Алексей Алексеевич – приятель наш с Мельниковым общий – человек, так сказать, со стороны, из другого ведомства. А я-то с Володей… уж извините – буду так его называть, – друг, да не вдруг. С войны кореша. Так вот с Володей мы были все время рядом. И я, наверное, мог бы на какие-нибудь ваши вопросы ответить. У меня же на глазах все это происходило.

– Что?

– Травля. Анонимки.

– И давно все это началось?

– Трудно сказать. Лет пять уж, наверное.

– А чего же до сих пор молчали? Пять лет травят вашего друга, а вы решаетесь обратиться за помощью, когда его уже в живых нет.

– Правда ваша, – кивнул Звягинцев. – Только мы на что надеялись? Ну, что комиссии разберутся во всем, и каждый раз думали – ну, уж эта комиссия последняя. Да куда там!

Он безнадежно махнул рукой.

– А когда Мельникова в последний раз видели? – спросил Крымов.

Звягинцев ответил не сразу.

– Наверное за неделю до его смерти. Пришел ко мне домой. Я давно его зазывал. Хотел как-то успокоить, утешить. Ну, вот… Анюты дома не было. Посидели вдвоем, чайку попили, былое вспомнили…

Раздался звонок в дверь.

Антон Михайлович сделал чуть заметный знак, и Анна Николаевна пошла открывать.

– Это Алеша, – сказал Звягинцев Крымову.

Это действительно был Алексей Алексеевич Федин. Вошел, прихрамывая, в комнату, энергично пожал им руки.

Крымову сказал:

– Спасибо, что пришли.

А Звягинцеву:

– Ты, Тоша, сегодня молодцом выглядишь. – И опять Крымову:

– После похорон Володи на нем лица не было.

– Да и ты был не лучше, – сказал Звягинцев.

– Я – жилистый. Я выдюжу. Мне этих гадов, что Володю до могилы довели, найти надо. Заметьте – очень надо, Александр Иванович.

– Но я же все вам объяснил, Алексей Алексеевич.

– Это само собой. Ты, Тоша, фотокарточки товарищу следователю не показывал?

– Какие фотокарточки?

– Где ты и Вовка. Оба в полушубках. И еще ту, где он улыбается во весь рот.

Анна Николаевна начала привставать с места, но муж усадил ее жестом, объяснял:

– После ремонта куда-то альбом задевался. Никак не найду. Ты, Анюта, поищи как-нибудь на антресолях. Там, в альбоме, Александр Иванович, одна действительно замечательная карточка есть. Молодые мы оба, красивые, стройные. И Володя мне снимок тот подписал лаконично, но емко. Это он умел. «Другу, брату, крестнику». Мы вдвоем с задания возвращались, напоролись на засаду. Володя с двоими справился, а я еще троих выстрелами снял. Неплохой был стрелок. Рука не дрожала. Но его ранили в ногу, и я его еще три километра на себе тащил… Да думаю – поменяйся мы местами – он не хуже бы моего распорядился. Только еще с шуточками да прибауточками. Ах, какой был парень!

Звягинцев вынул из кармана большой носовой платок. Приложил к глазам.

– Жена Мельникова – Вера, – голос Федина звучал глухо, – человек очень больной. Не знаю, как она это переживет. Заметьте – прожили они вместе сорок лет душа в душу. Володя ведь не только был другом замечательным, работником, но и прекрасным мужем, отцом. Дом на нем держался. У дочери его двое малышей, а муж ее бросил несколько лет назад. Как все они теперь будут? И выходит, Александр Иванович, что анонимки эти треклятые, не только против Володи были, но и против его внуков.

– Товарищи, – взмолился Крымов, – я ведь вам все объяснил.

– Понятно, понятно, – согласился Федин.

– Что, трудно анонимщика за руку схватить? – спросил Звягинцев. – Или это только в газетах пишут: «Ура доблестной милиции! Слава, мужество, почет!»

– В адрес милиции, особенно в последнее время, – спокойно говорил Крымов, – было высказано немало. А схватить анонимщика за руку действительно сложно. Если он неглуп, хитер и изворотлив, может, и вообще разоблачить его не удастся.

– А как же ваши хваленые эксперты, сыщики, проводники с собаками? На улицу выйдешь – везде машины ГАИ с сиренами и мигалками и еще машины с таинственными буквами «ПГ», – не унимался Звягинцев.

– «ПГ» означает – патрульные группы, – объяснил Крымов. – И борьбой с анонимщиками они не занимаются.

– Я так понимаю, – сказал Федин, – что все вы сильны чисто теоретически. «Преступник, мол, от нас не уйдет! Наказание неотвратимо! Правда восторжествует!» А на практике…

– Я же посоветовал вам пойти к прокурору, – перебил его Александр Иванович.

– Да был я у него! – повысил голос Алексей Алексеевич. – Мужик, видать, он неплохой. Вроде бы все понял. И сошлись мы на том, что для общества необходима жесткая борьба с клеветниками. И про статьи Уголовного кодекса он мне все объяснил. 130-я – клевета. При отягчающих обстоятельствах до пяти лет можно дать мерзавцу. А по 180-й – ложный донос – и до семи лет. Да только как было бы здорово, если преступника мы нашли бы сами – вот я, скажем, и Антон. Передали бы вам в руки, а уж вы бы…

– Это вам тоже сказал Марат Николаевич?

– Нет. Но так было бы проще, верно? А прокурор обещал посмотреть материалы, повздыхал и объяснил мне, что в практике редко подобные дела удается до суда довести.

– Стало быть, клеветники неуязвимы, Александр Иванович, – в голосе Звягинцева звучала насмешка. – Не добраться, выходит, до них. Я так Алеше и говорил: зря, мол, он это все затевает. Вот вам и сила нашего закона. Вот вам и сила прокуратуры, милиции.

Крымов молчал, рассматривал рисунок на чашке. К чаю он так и не притронулся…

Через час Крымов ехал в метро домой. И все вспоминал этих двух стариков, которые весь вечер нападали на него, чуть ли не оскорбляли. Но в обиде он не был. Симпатичные старики. И Федин, и, особенно, Звягинцев. Это поразительно, как удалось Антону Михайловичу в рамках своей квартиры сохранить в неприкосновенности атмосферу конца сороковых – начала пятидесятых. Да, на двери у него надо было бы повесить табличку: «Охраняется государством». А Анну Николаевну назначить экскурсоводом. Она бы следила, чтобы при входе экскурсанты надевали тапочки и задушевно рассказывала бы что большой абажур над столом, вне сомнения, придает уют, оставляя все, что за пределами светового круга, во мраке, а милые слоники – символ покоя и семейного счастья. Интересно: почему именно эта эпоха так дорога Звягинцеву?

Ну, может, от того, что война кончилась. И не очень сытая, не комфортабельная, зато мирная жизнь стала воплощением счастья. А может, эта квартирка была первой приличной площадью, которую он получил с Анной Николаевной.

Он взглянул на часы – до его станции было еще минут десять. И почему-то в следующее мгновение вдруг вспомнил все – осунувшееся лицо отца, тревожный взгляд матери, ее нарочито спокойный голос, и фраза, которую она повторяла многократно – каждый день, по несколько раз в день: «Ваня, но ты же ни в чем не виноват!» Отец ничего ей не отвечал, только лицо его делалось еще резче, строже. И только однажды Крымов услышал, как он сказал матери: «Люди говорят, что дыма без огня не бывает». Сначала ему показалось, что мать рассмеялась, но уже в следующую минуту он понял, что ее колотят, сотрясают рыдания. Ему стало так страшно, что он выскочил в коридор.

Да, это случилось в пятидесятом. Отец был директором небольшого завода, прекрасным специалистом, уважаемым человеком. И вдруг – анонимки. И комиссии. Ни черта они не находили. Но продолжалось это года два. И отца в конце концов с работы сняли. Какой-то высокий начальник, очень к отцу благоволивший, объяснил ему, что эта мера необходима – завод работать перестал. И это было правдой. Отцу дали место вроде не хуже прежнего. Но, пожалуй, только сейчас, впервые в жизни, Крымов подумал о том, что отец не дожил до пятидесяти не только из-за тяжелых ранений.

На следующий день после обеда ему позвонил прокурор Смирнов и сказал, что поручает ему дело с анонимками.

И вот прошло трое суток, и поздним вечером Крымов сидел в своем кабинете, измотанный работой и жарой.

Он подошел к окну. Москва засыпала. Хоть и ехали веером по Садовому кольцу поливальные машины, не спали порты и вокзалы, работали хлебозаводы и типографии, сновали по городу грузовики с надписями вдоль бортов – «молоко», «квас», «свежая рыба»…

И в квартирах, квартирках, коммуналках кто-то еще читал, кто-то, возможно, бился над неразрешимой формулой, кто-то проводил последнюю линию на чертеже, кто-то вызывал неотложку, кто-то, наверное, говорил: «Я люблю тебя» или «Давай, наконец разведемся», кто-то искал рифму, кто-то дописывал письмо, заменяя собственную фамилию псевдонимами: «доброжелатель», «борец за правду» или «группа товарищей».

Все анонимки, написанные на Владимира Ивановича Мельникова, приходили именно от безымянной группы товарищей. «Чьих товарищей? – думал Крымов. – Мельникова? Правоохранительных органов? Советской власти?»

Александр Иванович читал эти письма, и всюду в конце – «группа товарищей».

Доносы не будоражили воображение: «…В служебную командировку за границу оформляются только друзья и собутыльники Мельникова. И за это шефу надо принести куш. Существует такса: столько-то следует за поездку в соцстрану, столько-то в капстрану. И еще оттуда в обязательном порядке привозится стоящий сувенир…» Или вот: «… База отдыха треста превращена в загородную резиденцию Мельникова. Кутежи, пьянки, разгул. Принимают в этом участие и дружки Мельникова, и разные должностные лица, которые потом Мельникова прикрывают…» И такое: «Не можем молчать, когда попираются законы. В то время, когда в тресте идет сокращение штатов, Мельников оформляет на работу свою молодую любовницу».

Помимо анонимок в объемистых папках находились и отчеты комиссий, в течение трех лет старательно проверявших этот поток клеветы. «Факты не имели места», «Факты не подтвердились», «Факты не имеют документального подтверждения…»

«Да разве все это можно называть фактами?» – думал Крымов. – Откуда в нас эта щепетильность? Почему мы ложь называем заблуждением? Воровство – клептоманией? Расхитителей – несунами? Откуда это благодушие? Может, реакция на липовые отчеты, которые бытовали до недавнего времени и поголовно «вводили в заблуждение…» да, нет же – обманывали всех – подтверждая отрадные кривые преступности, якобы, стремящейся к нулю. А на самом деле – к нулям, да только стоящим после солидных цифр.

Ладно, поменьше эмоций, говорил себе Александр Иванович. Ишь каким зорким стал. А раньше чего помалкивал? Страдал глаукомой? Не слышал без очков? Ах, вот оно что – боялся быть неверно понятым. Ну, и ловкач ты, приятель…

Все анонимки были напечатаны на первоклассной бумаге. И машинка, видать, была новая – строчки ровненькие, буковка к буковке.

Александр Иванович устало потер глаза, потянулся, взглянул на часы и принялся аккуратно складывать бумаги в папки. Он знал, что работа предстоит ему сложная и понимал, что нужен стоящий помощник, человек, для которого не существует невозможного. Такой человек был, но в подчинении у Крымова не состоял. Конечно, можно было позвонить его непосредственному начальнику, и тот бы дал команду, но Александру Ивановичу не хотелось облачать их сотрудничество в такую форму. Поэтому пришлось в воскресенье подняться ни свет, ни заря, поблагодарив судьбу за то, что жена в командировке, а сын на каких-то спортивных сборах, и никому ничего не надо объяснять.

Он доехал на метро до Преображенки, а оттуда трамваем до Знаменской, прошел пешком еще с километр и очутился на небольшом стадионе, где даже трибун не было, а стояли всего несколько скамеек.

Стадион был почти пуст. На другой стороне поля лишь несколько подростков играли в футбол в одни ворота.

Крымов достал газету. А уже через несколько минут появился тот, ради кого он и приехал сюда.

Определить возраст этого человека было трудно – может, 25, а может, и на 10 лет больше. Был он чуть выше среднего роста, худощав и вроде бы даже хлипковат. Но это впечатление вмиг рассеялось, как только он снял куртку, стянул через голову футболку. Рельефные мышцы играли на его спине, плечах, груди. Не просто тренированный человек, а профессионал.