Текст книги "Наши предки"

Автор книги: Итало Кальвино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Да, батюшка. В урочище Берлио. Там растут тридцать каштанов, двадцать два бука, восемь пиний и один клен. У меня есть копия всех кадастровых карт. Как один из владельцев леса, я и постарался объединить и поднять на его защиту всех заинтересованных лиц.

– Вот именно, – сказал отец, одобрив тем самым ответ сына. Потом добавил: – Мне сказали, что в это содружество входят всякие там пекари, огородники и кузнецы.

– Да, и они тоже. Люди самых разных профессий, разумеется честных.

– Известно ли тебе, что ты будешь иметь право, обладая герцогским титулом, повелевать вассалами из числа дворян?

– Я знаю одно: если мне приходит в голову больше идей, чем другим, я делюсь ими со всеми, а уж они вольны их принять или отвергнуть. Это и называется повелевать.

«И чтобы повелевать, нынче непременно нужно жить на деревьях?» Этот вопрос уже готов был сорваться у барона с языка. Но что толку ворошить эту историю? Он глубоко вздохнул, вновь охваченный своими невеселыми думами. Затем расстегнул перевязь, на которой висела шпага.

– Тебе уже восемнадцать лет… Для тебя наступила пора зрелости… Мне недолго осталось жить… – Он протянул шпагу, держа ее обеими руками за клинок. – Ты помнишь, что ты барон ди Рондо?

– Да, батюшка, я помню свое имя.

– Будешь ли ты достоин имени и титула, которые носишь?

– Я постараюсь быть достойным имени человека, а значит, и достойным всего, что дается человеку.

– Возьми эту шпагу, мою шпагу. – Он привстал в стременах. Козимо свесился с ветки, и отец сумел надеть ему перевязь.

– Благодарю вас, батюшка. Обещаю вам с честью распорядиться ею.

– Прощай, сын мой.

Отец повернул лошадь, натянул поводья и медленно поехал прочь. Козимо хотел было отсалютовать ему шпагой, но потом решил, что отец вручил ему шпагу для защиты, а не для эффектных жестов, и так и не вынул клинок из ножен.

XV

менно в это время, сойдясь поближе с кавалер-адвокатом, Козимо заметил в его поведении нечто странное или, вернее, отличное от прежнего, хотя невозможно было определить, стал ли он менее или еще более чудаковатым. Казалось, его задумчивый вид вызван не обычной рассеянностью, а неотвязно преследующей его мыслью. Он куда чаще вступал в разговоры, и если раньше по застенчивости и нелюдимости никогда не бывал в городе, то теперь часто можно было увидеть, как он болтает с моряками или портовыми рабочими либо сидит на откосе в обществе старых судовладельцев и толкует о каждом отплывающем или прибывающем судне, о каждом набеге пиратов.

К нашим берегам тогда еще подбирались фелюги берберийских пиратов, мешая мореплаванию. Правда, их дело измельчало: давно уже не было прежних пиратских набегов, и несчастные пленники не кончали больше свою жизнь рабами где-нибудь в Тунисе или Алжире и не лишались ушей и носа. Теперь, когда магометанам случалось захватить тартану из Омброзы, они забирали груз: бочонки соленой трески, круги голландского сыра, тюки разных тканей – и удирали прочь. Иногда нашим морякам удавалось уйти от погони и дать залп из мортиры по мачтам фелюги; в ответ пираты плевались, злобно ругались и грозились кулаками. Словом, это был мирный разбой, продолжавшийся потому, что паши этих областей утверждали, будто обязаны взыскать с наших торговцев и судовладельцев некогда вверенные им суммы, ибо те якобы не выполнили условий каких-то поставок или попросту обманули мусульман. И вот теперь эти паши пытались вернуть долг с помощью морского разбоя, не отказываясь и от торговых переговоров, во время которых обе стороны то яростно спорили, то шли на уступки, но ни та, ни другая сторона не хотела прибегать к крайним мерам. Конечно, плавание в те времена оставалось делом рискованным и далеко не безопасным, но прежних кровавых трагедий уже не случалось.

Историю, которую я собираюсь поведать, Козимо рассказал мне в нескольких вариантах. Я буду придерживаться одного из них, наиболее связного и богатого подробностями. И хотя брат, повествуя о своих приключениях, явно кое-что присочинял, я из-за отсутствия других источников стараюсь в точности воспроизвести его рассказ.

⠀⠀ ⠀⠀

Итак, однажды Козимо, привыкнув за время борьбы с пожарами просыпаться ночью, заметил огонек, спускавшийся в долину. Козимо крадучись двинулся за ним по ветвям и увидел, что это Энеа-Сильвио Каррега в своем халате и феске торопливо пробирается куда-то, держа в руках фонарь.

С чего это кавалер-адвокату, который обычно ложился спать с курами, вздумалось гулять в такое позднее время? Козимо двинулся следом. Он старался не наделать шуму, хотя знал, что дядюшка, когда он шагает вот так, словно одержимый, ничего не слышит и уж наверняка не видит дальше собственного носа.

По горным тропкам кавалер-адвокат кратчайшим путем добрался до усыпанного галькой побережья и стал размахивать фонарем. Ночь была безлунная, и в темном море можно было разглядеть лишь колыхание белой пены. Козимо сидел на сосне, довольно далеко от берега, потому что лес здесь сильно редел и по ветвям можно было пробраться не всюду. Все же он хорошо видел старика в высокой феске, который, стоя на пустынном берегу, размахивал фонарем; вдруг из непроглядной морской тьмы ему ответил другой фонарь, сверкнув так близко, словно его только что зажгли. И тут, будто вынырнув из волн, подлетел баркас с черным квадратным парусом, не похожий на здешние лодки.

В колеблющемся свете фонарей Козимо увидел людей с тюрбанами на головах. Одни из них остались на баркасе и, подгребая веслами, удерживали его вблизи берега, другие высадились на сушу, и теперь нетрудно было разглядеть их широкие красные шаровары и поблескивающие кривые сабли у пояса. Козимо пошире раскрыл глаза и навострил уши. Дядюшка и пришельцы негромко переговаривались на каком-то языке, который нельзя было понять, хоть и казалось, будто все в нем понятно, – видно, это и было пресловутое франкское наречие. Время от времени до Козимо доносились слова на нашем родном языке, которые Энеа-Сильвио упрямо повторял по нескольку раз, мешая их с другими, непонятными, словами. Знакомые слова были названиями судов, тартан и бригантин, принадлежавших омброзским судовладельцам и плававших между нашим и некоторыми ближними портами.

Нетрудно было догадаться, о чем говорил Энеа-Сильвио. Он сообщал пиратам о днях прибытия и отплытия наших судов, об их грузе, курсе и вооружении. Вскоре дядюшка, как видно, выложил все, что знал, потому что повернулся и быстро зашагал прочь, а пираты сели на баркас и мгновенно растворились в морской тьме. Судя по тому, как быстро закончился разговор, это была не первая встреча. Кто знает, как давно пираты устраивали в море засады, руководствуясь указаниями дядюшки?

Козимо остался на сосне, не в силах покинуть этот пустынный берег. С моря тянуло ветром, волны набегали на прибрежные камни, дерево жалобно скрипело, а у брата дробно стучали зубы – не от холода, а от ужаса перед мрачным открытием.

Так значит, этот робкий, чудаковатый старичок, которого мы, дети, всегда считали вероломным и которого, как полагал Козимо, ему удалось мало-помалу оценить и понять, оказался низким, неблагодарным предателем, желавшим зла городу, приютившему его, жалкого неудачника, невзирая на полную заблуждений жизнь… Но почему он так поступал? Неужели его толкала на это тоска по его второй родине, где он однажды в жизни узнал счастье? А может быть, он затаил непримиримую злобу против нашего городка, где каждый кусок хлеба напоминал ему о беспрестанном унижении? Козимо не знал, бежать ли ему в Омброзу, чтобы разоблачить козни пиратского сообщника и спасти товары наших купцов, или же промолчать, чтобы не причинить боль отцу, который питал к Энеа-Сильвио необъяснимую любовь.

Козимо представил себе, как сбиры ведут закованного в наручники Энеа-Сильвио, как жители Омброзы со всех сторон осыпают его проклятиями, как его приводят на площадь, накидывают веревку на шею, как он повисает на суку. После печального бдения над телом Лесного Джана Козимо поклялся себе самому ни разу больше не присутствовать при казни; и вот теперь он должен был стать судьей и решить, обречь ли на позорную смерть своего родича!

Всю ночь он мучился этим вопросом и весь следующий день яростно прыгал с ветки на ветку, сердито топал ногами, мгновенно спускался по стволу и тут же стремительно подтягивался на руках, как делал всегда, когда какая-нибудь неотвязная мысль одолевала его. Наконец он принял решение: он должен спугнуть пиратов и дядюшку, чтобы они прекратили свои темные дела сами, без вмешательства правосудия. Ночью он засядет на сосне, прихватив три-четыре заряженных ружья (теперь у него был целый арсенал для всяких охотничьих надобностей), и, едва Энеа-Сильвио и пираты сойдутся, начнет стрелять подряд из всех ружей, так чтобы пули свистели у них над головами. Услышав пальбу, пираты наверняка разбегутся кто куда. А кавалер-адвокат, который храбростью никогда не отличался, в страхе, что его раскрыли, и будучи уверен, что кто-то следит за этими встречами на берегу, поостережется вновь вступать в тайные сношения с экипажами мусульманских фелюг.

Две ночи Козимо прождал на сосне, нацелив ружья на берег. Но пираты не появлялись. Настала третья ночь, и вот Энеа-Сильвио в своей неизменной феске спускается к морю, спотыкаясь о камни, и начинает подавать сигналы фонарем; а вот и баркас причаливает к берегу, и из него выходят люди в тюрбанах.

Козимо взвел курок, но так и не выстрелил. Потому что на этот раз все происходило совсем по-другому. Посовещавшись немного, двое из моряков, сошедших на берег, посигналили своим товарищам на баркасе, и те принялись сгружать бочки, ящики, тюки, мешки, оплетенные бутылки, бочонки с сыром. Баркасов было множество, все полны разных грузов, и длинная цепочка носильщиков в тюрбанах растянулась по берегу, а впереди своей неуверенной походкой шел дядюшка, показывая дорогу к пещере среди скал. Там чужаки сложили все товары – добычу последних пиратских набегов.

Но почему они снесли свою добычу на берег? Впоследствии все объяснилось, и очень просто. Фелюге предстояло бросить якорь в одном из наших портов и закупить на законном основании товары, ибо в перерывах между пиратскими набегами мусульмане занимались и мирной торговлей, а следовательно, подвергались таможенному досмотру. Но для этого надо сначала спрятать в надежном месте награбленное, чтобы незаметно забрать его на обратном пути. Таким образом, пираты с фелюги доказали бы свою непричастность к последним грабежам и заодно укрепили бы нормальные торговые связи с нашей страной.

Все эти закулисные обстоятельства стали ясны несколько позже. Сейчас у Козимо не было времени задаваться вопросами. Пираты спрятали награбленные сокровища в пещере, а сами направились к баркасу. Нужно было как можно скорее завладеть их добычей.

В первую секунду Козимо собрался бежать в Омброзу и разбудить тамошних купцов, законных хозяев награбленного добра. Но тут он вспомнил о своих друзьях-угольщиках, которые впроголодь жили в лесу с семьями. Не колеблясь ни минуты, он помчался по ветвям к тому месту, где на серой утрамбованной площадке в жалких хижинах спали бергамасцы.

– Вставайте! Скорее! Я нашел пиратский клад!

Из палаток и шалашей донеслись громкие зевки, брань, фырканье, а потом удивленные восклицания, вопросы:

– Золото? Серебро?

– Я хорошенько не рассмотрел… – отвечал Козимо. – По запаху похоже на сушеную треску и овечий сыр!

После этих слов лесные жители вскочили все до единого. У кого были ружья – взяли ружья, остальные – топоры, вертелы и лопаты; многие тащили ведра, старые корзины из-под угля, мешки, чтобы было куда класть захваченное добро. К морю потянулась целая процессия.

– Hura! Hota!

Женщины несли на головах пустые корзины, мальчишки, закутанные по шею в мешки, высоко вздымали факелы. Козимо летел впереди, ловко прыгая с лесной сосны на оливковое дерево, с оливкового дерева – на прибрежную сосну.

Они уже подошли к выступу скалы, за которой находилась пещера, как вдруг на вершине кривого фигового дерева возникла тень пирата – он взмахнул саблей и подал сигнал тревоги. Козимо в два прыжка взобрался на верхушку дерева, вонзил дозорному в бок шпагу, и тот, вскрикнув, свалился со скалы.

В пещере держали военный совет главари пиратов. В сутолоке и неразберихе Козимо не заметил, что часть мусульман осталась на суше. Услышав крик дозорного, пираты выскочили наружу и увидели, что они окружены ордой вооруженных лопатами мужчин и женщин, с черными от сажи лицами и с мешками на головах. Пираты выхватили сабли и ринулись пробивать себе дорогу.

– Иншалла!^[29]

– Hota! Hura!

Началось кровавое сражение.

Угольщиков было больше, но пираты были лучше вооружены. Известно, что против сабли нет оружия страшней лопаты. «Бум! Дзинь!» – и марокканский клинок в два счета зазубривался как пила. От ружей же, кроме грохота и дыма, никакой пользы не было. У нескольких пиратов, как видно офицеров, тоже были ружья, удивительно красивые, с насечкой из золота и серебра, но в гроте кремки отсырели и не давали искры. Самые ловкие из угольщиков норовили оглушить офицеров-пиратов ударом лопаты по голове и стянуть ружья. Но благодаря пышным тюрбанам каждый такой удар был для пиратов словно легкий шлепок по подушке. Куда лучше бить коленом в живот, прямо в голый пупок.

Поняв, что из всех видов оружия в изобилии имеются лишь камни, угольщики принялись метать ими в пиратов. Те не остались в долгу. Теперь битва наконец приняла более упорядоченный вид, но, так как угольщики рвались в пещеру, привлекаемые доносившимся оттуда запахом сушеной трески, а пираты пробивались к лодке на берегу, у воюющих сторон не было особенно серьезных причин для продолжения схватки.

Наконец бергамасцы пошли на штурм и проложили себе дорогу в пещеру. Мусульмане отчаянно защищались под градом камней и вдруг увидели, что путь к морю свободен. Зачем же дальше сражаться? Лучше поднять паруса и удрать в открытое море.

Подбежав к баркасу, трое офицеров распустили парус. Козимо ловко спрыгнул с сосны на мачту, уцепился за клотик и, крепко сжимая коленями ствол мачты, обнажил шпагу. Пираты подняли сабли. Брат размахивал шпагой направо и налево, удерживая всех троих на почтительном расстоянии. Стоявший у берега баркас качался из стороны в сторону. Взошла луна: в ее лучах заблестела шпага, подаренная бароном сыну, и кривые турецкие клинки. Брат соскользнул вниз по стволу мачты, вонзил шпагу в грудь первого пирата, и тот свалился за борт. Юркий, словно ящерица, Козимо поспешил наверх, парируя выпады двух врагов, затем мигом спустился ниже и насквозь проткнул второго пирата, потом опять вскарабкался наверх после короткого поединка с третьим офицером и, еще раз соскользнув, заколол его.

Трое мертвых врагов уже погрузились в воду у самого берега, и в бородах у них запутались водоросли. Остальные пираты у выхода из пещеры совершенно ошалели под градом камней и ударов лопатами. Козимо, не слезая с мачты, победоносно осматривался кругом, как вдруг из пещеры выскочил кавалер-адвокат и, опустив голову, помчался по камням, словно кот, которому привязали к хвосту горящую паклю. Он подбежал к баркасу, оттолкнул его от берега, взобрался на него, схватил весла и, направив баркас в открытое море, принялся отчаянно грести.

– Кавалер! Что вы делаете? Да вы с ума сошли! – кричал Козимо, уцепившись за клотик. – Скорее возвращайтесь на берег! Куда вы?

Но где там! Ясно было, что Энеа-Сильвио хотел добраться до корабля пиратов и там укрыться от кары. Теперь его предательство было раскрыто, и, останься он на берегу, не миновать ему виселицы. Он греб и греб, и Козимо не знал, что делать, хоть и держал в руках обнаженную шпагу, а старик был слаб и безоружен. Честно говоря, ему не хотелось трогать дядюшку, да к тому же, чтобы добраться до него, Козимо надо было спуститься с мачты. Между тем брат совсем не был уверен, не поступился ли он уже своими принципами, спрыгнув с дерева на мачту, и понимал, что сейчас совсем неподходящий момент для решения сложного вопроса: ступить ногой в лодку и ступить на землю – равнозначно ли это? Поэтому он, ничего не предпринимая, поудобнее уселся на поперечине, обхватив обеими ногами ствол мачты, и смотрел, как баркас несется по волнам; легкий ветерок надувал паруса, а старик все налегал на весла.

И тут Козимо услышат негромкий лай. Он вздрогнул от радости. Оттимо-Массимо, которого он в горячке сражения потерял из виду, свернувшись клубочком, лежал на дне лодки и как ни в чем не бывало вилял хвостом.

Козимо подумал, что вообще-то особенно расстраиваться не стоит: ведь он, можно сказать, в тесном семейном кругу, вместе с дядюшкой и верным Оттимо-Массимо плывет в лодке по морю, что после стольких лет жизни на деревьях можно даже считать приятным развлечением. Над морем висела луна. Старик стал выбиваться из сил. Теперь он греб тяжело и плакал, то и дело повторяя:

– О Заира… О Аллах, Аллах… Заира… О Заира… иншалла…

Так, не переставая бормотать, он сквозь слезы повторял это женское имя, которое Козимо никогда прежде не слышал.

– Что вы говорите, кавалер? Что с вами? Куда мы плывем? – беспокойно спрашивал Козимо.

– Заира… О Заира… Аллах, Аллах, – шептал старик.

– Кто такая Заира, кавалер? Так вы надеетесь отсюда попасть к ней?

Энеа-Сильвио кивал, что-то шепча сквозь слезы, и с его уст, словно обращенное к луне, слетало странное женское имя. При слове «Заира» в голове у Козимо роем закружились тысячи догадок. Быть может, здесь кроется самая глубокая тайна этого скрытного и непонятного человека. Раз кавалер-адвокат, плывя к пиратскому кораблю, надеется встретиться с этой Заирой, значит, она живет в одной из мусульманских стран. Может быть, на всю его жизнь наложила отпечаток тоска по этой женщине, может, в мечтах о ней воплощалось то утраченное счастье, которое он тщетно искал, разводя пчел и прокладывая каналы. Возможно, она была его женой или любовницей там, в цветущих садах заморской страны, или – что много вероятнее – это его дочь, и он не видел ее много лет. Чтобы отыскать ее, дядюшке пришлось не раз обращаться к капитанам турецких и мавританских судов, которые приставали к нашим берегам, и в конце концов он, видно, получил о ней какие-то вести. Быть может, он узнал, что она стала рабыней, и турки в качестве выкупа потребовали у него сведения о путях омброзских тартан. Или такой ценой он должен был заплатить за право вернуться к мусульманам, на родину Заиры.

Теперь, когда интрига дядюшки была раскрыта, ему ничего не оставалось, как бежать из Омброзы, а берберам – его принять. В прерывистых, бессвязных речах кавалер-адвоката мольба и надежда перемежались со страхом, отчаянным страхом: а вдруг и на этот раз какое-нибудь несчастье не позволит ему соединиться с обожаемой Заирой?

Он уже не в силах был больше грести, как вдруг, словно тень, рядом возникла вторая пиратская лодка. Наверно, с корабля услышали шум битвы и послали разведчиков. Козимо соскользнул до середины мачты, чтобы спрятаться за парусом. Старик же, протягивая руки, закричал на франкском наречии, чтобы пираты взяли его и отвезли на корабль. Его просьба была исполнена. Двое пиратов в тюрбанах, едва лодка приблизилась на достаточное расстояние, схватили его за плечи, легко приподняли и перенесли в свой баркас. Лодка Козимо от толчка подалась назад, парус надуло ветром, и брат, который уже не надеялся спастись, избежал гибели.

Подгоняемая ветром, лодка уносилась все дальше, и до Козимо долетели раздраженные голоса мусульман, как видно споривших о чем-то; злобный возглас одного из пиратов и стон дядюшки, в беспамятстве повторявшего: «О Заира! О Заира!» – не оставлял сомнения в том, какой прием оказали берберы кавалер-адвокату. Они наверняка сочли его виновным в том, что их отряд попал на берегу в засаду, потерял всю добычу и нескольких офицеров, и вот теперь обвиняли его в измене.

Послышался отчаянный вопль, всплеск воды, и… наступила тишина. Козимо вдруг вспомнил, как кричал отец, гоняясь за сводным братом по лугу: «Энеа-Сильвио! Энеа-Сильвио!» – вспомнил так явственно, будто услышал этот крик на берегу, и уткнулся лицом в парус.

Немного спустя брат снова взобрался повыше, чтобы посмотреть, куда плывет баркас. В воде покачивалось нечто вроде буйка, уносимого течением, но у этого буйка был хвост. На воду упал свет луны, и Козимо увидел, что это не буек, а голова в высокой феске с кисточкой, и узнал запрокинутое лицо кавалер-адвоката, который, разинув рот, с обычным недоуменным выражением смотрел в небо. Туловище погрузилось в воду, и его не было видно. Козимо крикнул:

– Кавалер! Что вы делаете? Скорее влезайте в лодку. Хватайтесь же за борт! Я вам помогу подняться, кавалер!

Но дядюшка не отвечал, лишь легонько покачивался на волнах, недоуменно глядя ввысь невидящими глазами.

Козимо приказал:

– Оттимо-Массимо, сюда! Прыгай в воду! Хватай дядюшку за шею! Спасай его! Спасай!

Послушная собака прыгнула в море, попыталась схватить старика зубами за шею, но не сумела и вцепилась в бороду.

– За шею, Оггимо-Массимо! Тебе говорят, за шею! – крикнул Козимо, но собака подняла зубами голову и подтащила ее к самому борту. И тут Козимо увидел, что шеи нет, нет тела, нет ничего, кроме головы Энеа-Сильвио Карреги, отсеченной ударом сабли.

XVI

начале о гибели кавалер-адвоката брат рассказывал совсем по-иному. Когда ветер пригнал к берегу баркас с прижавшимся к мачте Козимо и следом приплыл Оттимо-Массимо, волочивший отрубленную голову Энеа-Сильвио, брат поведал сбежавшимся на его крик людям куда более простую историю: перебравшись с помощью веревки на сосну, он рассказал, что Энеа-Сильвио был похищен пиратами и затем убит ими. Возможно, эту версию он сочинил, подумав о том, какую боль причинит отцу весть о смерти сводного брата и вид его жалких останков, и не решаясь отягчать ее рассказом о предательстве Энеа-Сильвио. Больше того, прослышав о глубоком отчаянии отца, Козимо попытался позже окружить убитого дядюшку ореолом ложной славы и для этого придумал историю про то, как дядюшка втайне долго и хитроумно боролся с пиратами, но затем был ими разоблачен и предан страшной смерти. Однако в рассказе его было множество пробелов и противоречий еще и потому, что Козимо остерегался упоминать о пещере, в которой пираты схоронили свою добычу, и о нападении угольщиков. Ведь если бы жители Омброзы узнали об этом, они бы примчались в лес и отобрали у бергамасцев свое добро.

Лишь спустя несколько недель, уверенный, что угольщики уже успели распорядиться захваченным, он рассказал о штурме пещеры. Те из жителей, кто отправился в пещеру, вернулись, понятно, с пустыми руками. Угольщики поделили по справедливости сушеную треску, свиную колбасу, сыр, а остальные яства сложили вместе, и потом целый день в лесу шел пир горой.

⠀⠀ ⠀⠀

Отец как-то сразу постарел, горе, испытанное при вести о гибели Энеа-Сильвио, наложило странный отпечаток на его характер. Он твердо вознамерился продолжить начинания единокровного брата. И даже решил самолично заняться разведением пчел и со всем усердием приступил к делу, хотя до этого никогда не видел улья. За советами он обращался к Козимо, который кое-чему научился от дядюшки; он не снисходил до вопросов, но заводил разговор о пчеловодстве и слушал объяснения Козимо, а затем, отдавая распоряжения, повторял его слова таким раздраженным и надменным тоном, словно это должно быть известно каждому. К пчелам он опасался подходить слишком близко – как бы не ужалили, – но изо всех сил старался победить в себе этот страх, и одному Богу известно, чего это ему стоило. Кроме того, он приказывал рыть каналы, желая осуществить проекты бедного Энеа-Сильвио. Впрочем, было бы просто удивительно, если б ему удалось завершить то, что даже покойный, останься он в живых, не сумел бы довести до конца.

Увы, эта поздняя страсть барона к хозяйственным делам длилась недолго. Однажды, когда он с озабоченным видом метался между ульями и каналом, вдруг, в минуту очередной вспышки гнева, увидел, что прямо на него летят две пчелы. Отец испугался, отчаянно замахал руками, опрокинул улей и бросился прочь, неотступно преследуемый роем пчел. Несясь вслепую, он угодил в канал, который как раз наполняли водой, и его извлекли оттуда промокшим до нитки.

Беднягу немедля уложили в постель. Целую неделю его знобило от пчелиных укусов и мучила простуда после невольного купания, потом он, можно сказать, совсем выздоровел. Но им внезапно овладела полная апатия, и он потерял всякую охоту бороться с недугом.

Целыми днями лежал он в кровати, совершенно утеряв волю к жизни. Из всех его замыслов ничего не вышло, о герцогстве никто и слушать не хотел, его старший сын даже теперь, став взрослым, не спустился с деревьев, единокровный брат убит, дочь поселилась далеко от родного дома, выйдя замуж за человека еще более неприятного, чем она сама, я был еще слишком молод, чтобы стать ему опорой, а жена – слишком властолюбива и резка. Отец начал бредить и в забытьи говорил, что иезуиты захватили его дом и он не может выйти из комнаты. Он умер, как и жил, полный горечи, одержимый манией величия. Козимо следовал за похоронной процессией, перелезая с дерева на дерево, но на кладбище ему попасть не удалось, ибо забраться на покрытые густой и жесткой хвоей кипарисы было просто немыслимо.

Он смотрел через изгородь, как опускают в могилу отца, а когда все мы бросили по горсти земли на его гроб, брат кинул зеленую ветку. И я подумал, что все мы были столь же далеки от отца, как и Козимо на своих деревьях.

⠀⠀ ⠀⠀

Теперь Козимо стал бароном ди Рондо. Его жизнь не изменилась. Конечно, он заботился о наших владениях и делах, но лишь от случая к случаю. Когда управляющий или арендаторы его искали, то им ни разу не удалось его найти, а когда им меньше всего хотелось его видеть, он внезапно появлялся на ветке. Деловые интересы нашей семьи заставляли брата чаще бывать в городе, где он обычно останавливался на высоком ореховом дереве посреди площади либо на каменном дубу у порта. Жители почтительно называли его «господин барон», и он, как это часто бывает с юношами, принимал позу умудренного опытом человека и охотно рассказывал омброзцам, собравшимся у дерева в круг, всякие были и небылицы.

Он по-прежнему с увлечением живописал историю гибели нашего дядюшки, причем все время по-разному, мало-помалу приоткрывая истину про сговор кавалера с пиратами; однако, желая погасить справедливый гнев сограждан, он поведал им историю о Заире, да так, словно ее рассказал ему перед смертью сам Энеа-Сильвио, и сумел даже растрогать слушателей печальной судьбой старика.

Мне думается, что от чистейшей выдумки Козимо, постепенно уточняя свой рассказ, добрался до весьма правдивого изложения всех фактов. Он старался ничего не присочинять, но, видя, что и жители Омброзы, готовые без устали слушать его рассказ, и новые слушатели требуют красочных подробностей, Козимо стал добавлять гиперболические описания своих подвигов, вводить новые персонажи и новые эпизоды, и постепенно история приобрела еще более фантастический вид, чем в самом начале.

Отныне у Козимо появились слушатели, готовые внимать с раскрытым ртом всему, что бы он ни придумал. Ему очень понравилось выступать в роли рассказчика, и его жизнь на деревьях, охота, разбойник Лесной Джан, такса Отгимо-Массимо – все служило темой для бесконечных занятных историй. Многие эпизоды переданы мною в точности так, как он их излагал перед своей простодушной аудиторией, и я упоминаю об этом для того, чтобы попросить у вас прощения, если не все, о чем здесь написано, кажется правдоподобным и согласным с гармонической картиной природы и человеческих деяний. К примеру, один из бездельников спрашивал:

– Правда, что вы ни разу не слезали с деревьев, господин барон?

И Козимо начинал рассказ:

– Да, но однажды я по ошибке ступил на рога оленя. Я думал, что это клен, а это оказался олень, убежавший из королевского заповедника и застывший в неподвижности. Олень почувствовал на рогах какую-то тяжесть и помчался по лесу. Ох, уж и трясло меня! Острые рога ранили мне ноги, колючки вонзались в тело, ветки хлестали по лицу… Олень рвался то влево, то вправо, пытаясь меня сбросить, но я держался крепко…

Он прерывал рассказ, и тут слушатели изумлялись:

– Как же вы спаслись, ваша милость?

И Козимо каждый раз придумывал иной конец:

– Олень бежал, бежал, пока не встретил оленье стадо. Увидев на рогах человека, олени вначале его сторонились, но потом любопытство взяло верх и они подошли поближе. У меня за плечами висело ружье, я прицелился и, представьте, перестрелял их одного за другим. Пятьдесят оленей!

– Когда же это в наших краях столько оленей было?! – недоумевал один из простаков.

– Да, теперь они все вывелись. Потому что эти пятьдесят оленей все были самки, понимаете? Только захочет мой олень подойти к самке, а та падает мертвой. Олень ничего не мог понять и под конец совсем отчаялся. Тогда… тогда он решил покончить с собой, взбежал на высокую скалу и кинулся вниз. Но я успел вскочить на сосну – и вот вернулся к вам!

В другой раз он рассказывал, как двое оленей, затеяв сражение, начали яростно сшибаться рогами и он беспрестанно перелетал то к одному, то к другому на рога, пока особенно сильный толчок не забросил его на дуб.

Словом, как все заправские рассказчики, он никак не мог решить, что лучше – подлинные истории, заставляющие вас вновь испытать счастье, скуку, неуверенность и самообольщение, мелкие чувства и презрение к самому себе, или же истории вымышленные, в которых все передано крупными мазками и кажется таким легким, где чем больше придумываешь, тем чаще возвращаешься к случившемуся или пережитому тобой в действительности. Козимо еще был в том возрасте, когда страсть рассказывать усиливает жажду жизни, когда вам кажется, что вы еще слишком мало видели и потому, собственно, рассказывать-то не о чем; поэтому брат отправлялся на охоту, пропадал где-то несколько недель, а потом возвращался на ореховое дерево посреди площади, держа за хвост куницу, лису или барсука, и вновь рассказывал омброзцам истории, из истинных превращавшиеся в придуманные, а из придуманных – в истинные.

Но за этой страстью крылось глубокое недовольство, неудовлетворенность, за поисками все новых слушателей таились иные поиски. Козимо до сих пор не познал любви, а без этого чего стоил весь его опыт?! Много ли проку, что он рисковал жизнью, еще не узнав вкус этой самой жизни?

Через площадь Омброзы проходили крестьянские девушки и торговки рыбой, проезжали в каретах юные барышни, и Козимо с дерева мельком окидывал их взглядом, никак не понимая, почему во всех было лишь нечто от того, что он искал, и ни в одной не находил всего целиком. Ночью, когда в домах зажигались огни, а Козимо одиноко сидел на ветке, глядя во тьму своими желтыми, как у филина, глазами, он предавался мечтам о любви.