Текст книги "Гармонист"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

25

На улице, в полутьме Никон заметил издали удаляющихся Покойника и Степаниду. Он догнал их.

– Племянник-то твой как тебя осрамил! – обратился он к Покойнику. Шахтер приостановился.

– Чего? – угрожающе переспросил он. – Твоего тут дела... тово, мало!

– Мне за тебя обидно!

– А уж ты, миленький, – вмешалась Степанида, – не забижайся за других. Об себе страдай, лучше будет!

В визгливых звуках степанидиного голоса звучало раздражение. Никон недоумевающе повторил:

– Да мне обидно... Зачем он это?..

Тогда Покойник резко обернулся к парню и внушительно и раздельно сказал:

– Дело не касаемо тебя... тово, семейное это... А ты отсунься... тово, от греха!..

– Пошли вы!.. – освирепел Никон, отставая от шахтера и женщины. Он круто повернулся и, ворча и ругаясь, пошел к своему бараку.

Было обидно за себя, за свой порыв: хотел посочувствовать человеку, а нарвался на грубость. Но вместе с обидой Никона разбирало и тупое недоуменье. Почему это Покойник вместо того, чтобы благодарить за сочувствие, не только сердится, но даже как будто встает на защиту своего обидчика Баева? Ничего не понимая, парень махнул рукой и быстрее зашагал по пыльной полутемной улице.

Вокруг было пустынно. Народ попрятался по своим местам и не бродили даже запоздалые прохожие. Редкие электрические фонари плохо освещали дорогу и возле домов и бараков лежали густые тени. Одиночество на безлюдной улице стало Никону горьким и жутким. Он оглянулся вокруг, ему показалось что-то зловещее и пугающее в густых тенях, прильнувших к подножию построек. Он засунул руки в карманы пиджака и сжал там кулаки.

Где-то впереди нелепо и дико прозвучала в тишине пьяная песня. Никон почти с радостью прислушался к ней. Живой голос приободрил его. Пьяная песня приближалась. Сияние далекого фонаря выхватило из тьмы пошатывающуюся фигуру медленно и враскачку идущего человека.

Человек вскоре поровнялся с Никоном и остановился против него.

– Браток! – заплетающимся голосом неуверенно проговорил он. – Пошли они все к чортовой матери с собранием своим!.. Надоели они мне!.. Верно я говорю?... Долбят, долбят, аж сил нет, черти!.

Никона обдало густым винным перегаром. Он хотел посторониться, обойти пьяного, но тот, обрадовавшись собеседнику, цеплялся и лез с чем-то своим, бестолковым, но упорным.

– А я, может, свыше сил работать не в состоянии! Это как надо понимать?.. Мысленно ли, чтобы я здоровье свое порешил в чортовой яме?!.. Браток, ты скажи!.. Мысленно ли!?.

– Пусти, – тронул его за грудь Никон. – Итти мне надо. Поздно.

Пьяный сразу освирепел. Он надвинулся на Никона и закричал, брызжа слюной:

– Не жалаешь!.. С рабочим человеком, с шахтером Михал Палычем Огурцовым разговор не жалаешь иметь?! Комсомол ты распроклятый!.. Да я тебя!..

Почувствовав прикосновение к своему плечу руки пьяного, Никон вскипел и размахнулся. Но пьяный успел увернуться от удара я в свою очередь развернулся и ударил Никона по голове. Парень кинулся на обидчика. Пьяный как будто этого только и дожидался. С веселой яростью он снова размахнулся и снова ударил Никона.

– Врешь, гад! – хрипел он, наступая на Никона. – Врешь, подлюга!

Никон испугался. Драчун оказался вовсе не таким пьяным, к тому же он был значительно сильнее Никона. У Никона вырвался крик о помощи, потом он повернулся и стал отступать. И, вырвавшись из рук пьяного, он бросился бежать от него. Пьяный ругнулся, а затем стал громко хохотать вдогонку струсившему парню.

– Слабо тебе, комсомол безштанный!? Сперло!.. У-лю-лю! У-люлю! Вот догоню, так измочалю вдрызг!

Когда Никон почувствовал себя в безопасности, он остановился и перевел дух. Он огляделся и заметил, что ушел далеко в сторону от своего барака, поближе к клубу. Издали светились огни высокого здания, и на эти огни Никон и пошел, чувствуя необходимость в присутствии живых и невраждебных людей.

Возле клуба он в нерешительности остановился. Из широких дверей в это время стали выходить люди. Очевидно собрание только что кончилось и народ расходится по домам. Никон сообразил, что скоро могут выйти и Милитина и Востреньких и другие. После минутного колебания он подошел к самому крыльцу и, став в сторонке, решил дождаться девушку.

Люди проходили мимо него с веселым говором. До него долетали обрывки разговоров, незатихающий спор, всплески смеха. Люди были объединены чем-то общим, что спаивало их, сближало и роднило друг с другом. И только он, Никон, стоял в стороне один, на отшибе и в одиночестве.

Милитина появилась в светлой полосе, брошенной ярким электрическим фонарем, и была окружена веселой и шумливой толпой шахтеров. Девушка раскраснелась и беззаботно улыбалась. Разглядев ее улыбающееся лицо и окружавших ее рабочих, Никон смешался и оторопел. У него не хватило духу подойти к ней. И он трусливо нырнул в густую тьму и торопливо пошел по темной улице.

26

Владимировцы заключили соцдоговор и уехали. С Милитиной Никон так и не повидался после собрания. Не виделся он и с другими владимировцами. И осталось у него чувство обиды на Милитину и Востреньких, которые целиком ушли в то дело, за которым приезжали, и только вскользь поинтересовались им, Никоном. Но обидам и размышлениям предаваться некогда было. Бригада Никона включилась в соцсоревнование и работа стала напряженной и ответственной. Никон сразу же это почувствовал на себе. В забое все подобрались, стали работать дружно и упорно. И в этом упорстве в работе было что-то непонятное и недоступное Никону. И, кроме того, ему стало тяжелее работать. Нельзя было отставать от других, нельзя было прохлаждаться и не торопиться на работе. Каждый его шаг, каждый взмах лопатой были связаны с работой, с движениями, с действиями остальных шахтеров забоя. И как только Никон начинал сдавать, возле него выростала груда неубранного угля и со стороны раздавались возгласы:

– Вагонетку!.. Эй, подавай проворней!

Как никогда усталый поднимался Никон на-гора. И вечером валился на койку сразу после ужина. И был сон его крепок и тяжел.

Он уже начинал забывать о столкновении с пьяным, как однажды вечером, укладываясь спать, он услыхал отрывок заинтересовавшего его разговора.

– Опять Мишка Огурцов бушевал. Двух парней избил... Связали его...

– Вышлют его теперь отсюда. Он, вишь, пьян-пьян, а с кулаками лезет только к комсомольским ребятам. По выбору.

– Не любит он партийных да комсомол...

Никон вспомнил, как пьяный свирепо ругал его комсомольцем, припомнил, что он называл себя Михал Палычем, и сообразил, что в бараке разговаривают как раз о нем.

– С чего это он? – вмешался он в разговор. – Запойный, что ли?

– Пьет он ладно... Да не в пьянке дело. Злобится. Как пришел на шахту, так и кипит. Когда трезвый, сдерживает себя, а только зальет глотку, ну и понесет!

– Видать, около кулаков трепался. А, может, и самого пощупали малость. Из деревни он...

– Сам бушует и многих каких жидких за собой сомущает.

Никону захотелось рассказать и о своем случае. Товарищи выслушали его, посмеялись, незлобиво поиздевались:

– Вышло тебе вроде во чужом пиру похмелье!.. За комсомольца тебя признал Мишка!..

– Обидно тебе, Старухин!.. Я бы на твоем месте с комсомола взыскивал, за обиду вроде!..

Насмешка уже переставала быть безобидной, и Никон пошел спать.

На завтра он узнал, что Огурцова и еще кого-то высылают из района за хулиганство и дебош.

– Правильно! – одобрил он эту высылку, – проходу от таких никому нету.

Но высылкой хулиганов дело не кончилось. Снова запестрели в раскомандировочной, возле бараков и в клубе афишки и плакаты: шахтеров приглашали на собрание. Стоял вопрос о борьбе с хулиганством.

Возле одной такой афишки Никон неожиданно столкнулся с Покойником. Никон молча поглядел на шахтера и стал читать афишку.

– Не признаешь, что ли... тово?

– А ты, может, опять сердитый? – ехидно сказал Никон. – Может, опять пошлешь меня куда подалее...

– Нет... – просто возразил Покойник, – нонче – я, тово... Сердца нету у меня...

– А тогда за что ты меня обругал?

– Тогда?.. – Покойник исподлобья взглянул на парня. – Понимать, тово... надо... Если Сергуха про меня... тово, сказывал всякое... Так он может, тово... в полной правильности... Я же на спор... тово... полез...

– Оправдываешь племянника?..

Покойник угрюмо засопел.

– А пошто... тово, его не оправдывать? Видал, какой... тово, орел?!

– Орел... – зажегся внезапной обидой Никон. – Мало ли таких?

– Мало!.. – убежденно отрезал Покойник. – У его и работа... тово, и играет он лучше некуды... Тебе, парень, супротив его... тово, не выстоять.

Старая обида горячо захлестнула Никона. Баев живым упреком встал пред ним – ловкий, говорун, хороший шахтер и отменнейший гармонист. И резко вспомнилось поведение Баева на собрании и то, как все его слушали.

– Форсит зря, – с деланной небрежностью бросил он.

Покойник осклабился. Морщины сбежались вокруг его глаз:

– Уел он тебя... тово, Сергуха! Оттого ты и тово...

27

С некоторых пор Никон с большой неохотой брал в руки гармонь. И когда его в бараке вечером кто-нибудь просил поиграть, он отказывался.

– Неохота, – ворчал он. – Устал...

Действительно, было тут и от усталости, ведь приходилось в забое быть все время в напряжении и не отставать от других. Но больше всего не тянуло к гармони воспоминание о Баеве и об его артистической игре. Никону казалось, что стоит ему заиграть, как вот эти же товарищи, теперь упрашивающие его сыграть что-нибудь, сразу станут сравнивать его с Баевым и начнут насмешничать.

Эта мысль не давала Никону покою. Она владела им до того, что однажды, крадучись, в отсутствие других жильцов, он попробовал сыграть любимую свою проголосную песню и огорченно отставил гармонь в сторону. Ему самому игра его показалась плохой и беспомощной. Он лег на койку, закинул руки за голову и холодные мысли охватили его.

После отъезда владимировцев прошла неделя. В раскомандировочной закрасовались на стенах показатели первой пятидневки соцсоревнования. Отдельные бригады обгоняли одна другую. Разговоры по утрам и во время выхода из шахты смен шли главным образом о процентах, о том, кто впереди и кто отстал. Никон совершенно случайно узнал, что бригада его вышла на хорошее место.

– Хорошо идете! – похвалил их бригаду Силантий. – В ударную вас могут записать.

Никон не поверил. Правда, он знал, что его товарищи по забою, по бригаде работали не плохо. Но разве такие ударники бывают? Ударники, по его мнению, больше выставляются, на показ свою работу несут да на собраниях много разговаривают. А в его забое шахтеры самые обыкновенные, и только отличаются от других, от Покойника, например, тем, что работают без прохладцы, не отвлекаясь ни разговором, ни куревом, ни бесцельным роздыхом.

– Не запишут! – махнул он рукой. – Наши не треплются, как другие...

Но на доске проценты выработки его бригады поползли вверх. И пришел день, когда забойщик после шабаша, прежде чем подыматься из шахты, усмехнувшись, сообщил:

– На три процента, ребята, мы свыше нормы вытюкали. Держаться надо за это.

Ребята весело и оживленно заговорили и кто-то хлопнул Никона по плечу:

– Слышь, Старухин, не хуже мы прочих!

В этот вечер Никон почему-то смелее, почти как раньше, взял в руки гармонь и заиграл. Сначала тихо и осторожно, словно опасаясь кого-то встревожить, но затем встрепенулся, вошел во вкус и заиграл громко, и песня его понеслась по бараку широко и привольно.

И заметив, что в бараке все притихли и слушают его с удовольствием, Никон почувствовал тихую и давно уже неиспытанную радость.

Когда и вторая пятидневка дала высокие показатели выработки Никона и его товарищей, у парня впервые шевельнулось в душе новое и неизвестное ему чувство. Он ощутил в себе робкую гордость. И к нему пришло желание покрасоваться пред кем-нибудь, услыхать от кого-нибудь одобрительное, похвальное слово. Он подумал о Зонове, поколебался немного и пошел разыскивать ударника.

Зонова нашел он в клубе. И когда ударник увидел Никона, он сам первый заговорил.

– А! товарищ боевой! – встретил он весело парня. – Давно не видались! Не сбежал еще с нашей шахты? Дюжишь?!

– Мне зачем отсюда бежать? – возразил Никон. – Я покуда и тут поживу.

Зонов рассмеялся:

– Покуда! Значит, держишь все-таки думку на полет?.. Ну, хорошо. Как у тебя дела?

– Дела не плохи. – Никон оглянулся, увидел незнакомых шахтеров и замолчал.

– Не плохи... – повторил Зонов. – То-то, я вижу, тебя на черной не видать... Ну, а на красную когда переберешься?

– На красную трудно... – нехотя сознался Никон.

Окружающие захохотали. У Зонова зажглись в глазах лукавые искорки:

– А тебе все-бы полегче?.. Тебе, скажи, разве легко было хорошей игры на гармони достигнуть? Сразу ты, без труда до этого дошел?

– То гармонь... – возразил огорченно Никон, – а работа, она другое...

– Конечно, другое. Работа легче...

– Ну?! – вспыхнул Никон. – Как же это работа легче?

Зонов скрыл хитрую улыбку:

– И спору не может быть, что работа легче. Она проще. Знай небольшую сноровку, с лопатой там, или с кайлой, или с топором – приловчись и двигай. А с музыкой не то! Там наука! Упражнения и талант. Сам, наверное, по себе знаешь. Ты мало ли упражнялся да пыхтел, покуль навострился всякие мотивы играть?!

– Я это любя.

– А-а! – торжествующе вскричал Зонов, и все кругом оживились. – Видал в чем дело? Любя!.. А на работе, значит, не любя, через силу? А если бы ты к работе любя подходил, так тебе гораздо легче было.

– Смеешься ты надо мною, товарищ Зонов, – обиделся Никон. – Разве игру, музыку с работой можно сравнивать! Никакого сравненья нет!

– Я о том и толкую, что сравнивать никак нельзя работу с музыкой твоей, – продолжал Зонов донимать Никона. – Чудак ты! Пойми, что работать нонче очень легко. Надо только от работы морду не воротить да понимать ее значение. А ты и воротишься от нее да и смысла настоящего тому, что делаешь, не чувствуешь...

– Оставь ты его, Зонов! – примирительно сказал кто-то в толпе шахтеров. – Загнал ведь ты парня! Гляди, забижается он!.. А у них там в забое ихнем хорошие проценты выгоняют!

Зонов сбоку поглядел на Никона и перестал улыбаться.

– Я разве тебя, Старухин, обижаю? Нет же ведь! Я не шутя тебя про красную доску спросил. Непременно ты должен туда попасть. За работу и за игру, за музыку...

– За музыку? – вспыхнул Никон. – Разве за нее записывают на красную доску?

– На красную доску, брат, записывают за большую пользу. Понимаешь? Ну, вот достигни, чтобы от твоей музыки польза трудящим была, непременно на красную доску попадешь!..

28

Разговор повернулся по-необычному. Им заинтересовался не только Никон, но и все остальные, кто был в это время возле Зонова. Но разговор этот резко оборвался. Где-то в соседней комнате вспыхнул шум. Нельзя было еще понять причины его, но все сразу же почувствовали, что в клубе что-то случилось. Зонов прислушался, лицо его стало озабоченным:

– Что это там?

– Случилось что-то... Пойти.

Все кинулись к двери, столпились, образовали возле нее затор. Шум наростал. Уже можно было различить отдельные крики. По коридору бегали встревоженные люди.

– Где?.. Где? – кричали в разных местах. – Что стряслось?.. В буфете!.. В буфет бегите!.. Там!..

– Да что там? Что случилось?..

Никон побежал вместе с другими, не понимая в чем дело, но чувствуя, что в клубе произошло что-то серьезное и неожиданное. Толпа быстро вынесла его к месту, где уже сгрудилось много народу. В узком проходе, ведущем в зрительный зал, толпа была особенно густа и возбуждена. Здесь Никон услыхал фамилию Баева.

– Баев... Его кто-то полоснул...

– Дышит еще?.. Кровищи-то сколько!..

– Расступитесь!.. Да дайте дорогу! Пронести надо... В больницу...

– В чем дело? – толкнулся Никон в толпу.

– Тише вы!.. Пропустите! – заволновались кругом. Стало немного спокойнее и тише. Никон оглянулся, заметил окно, сообразил и вскарабкался на подоконник. Оттуда ему удалось увидеть, как несколько человек осторожно приподнимали неподвижно лежавшего на окровавленном полу человека. Когда голову этого человека слегка повернули к свету, Никон узнал Баева, гармониста.

Баев был неподвижен и когда его понесли, то руки его свешивались почти до полу и были страшны в своей беспомощности. Эта беспомощность сильных и ловких рук особенно поразила Никона. Парень весь вытянулся, вздрогнул и впился глазами в Баева, такого теперь непохожего на ловкого, удачливого и завидного шахтера.

Бесчувственного Баева торопливо пронесли куда-то и за ним прошелестело тревожное:

– Жив ли?

Никон соскочил с подоконника, вмешался в толпу, столкнулся с Зоновым, который мимоходом взглянул на него и досадливо кинул:

– Испортили парня!..

– Кто?

– Дядюшка родной...

– Покойник?!

Но Зонов не ответил и снова вмешался в толпу.

Баева, который не приходил в сознание, вынесли по коридорам, сквозь волнующуюся толпу, на крыльцо и там положили на подъехавший грузовик. Когда его увезли в больницу и шахтеры, вышедшие из клуба, чтобы проводить раненого и помочь осторожней уложить на повозку, стали расходиться, Никон потолкался среди рабочих, порасспросил о случившемся и успел узнать очень немного. Говорили о том, что Покойник, обычно не посещавший клуба, пришел туда пьяный. Баев встретил его и посоветовал пойти домой. Покойник обиделся, стал сначала жаловаться окружающим, что вот, мол, родной племянник его не уважает, а потом развернулся и ударил Баева чем-то тяжелым по голове. Баев сразу же повалился окровавленный и потерял чувство. А Покойник пришел в себя, струсил и скрылся.

– Теперь его ищут, да все найти не могут. Спрятался где-то

– За что же он его? – недоумевал Никон.

Ответить на этот вопрос никто не мог. Всем было непонятно, почему Покойник так жестоко расправился с Баевым, со своим племянником, которым он всегда гордился и похвалялся.

И Никон унес с собою домой недоумение, тревогу и внезапно родившуюся жалость к Баеву.

29

Недоумение и тревога охватили не одного только Никона. Нападение Покойника на Баева всколыхнуло шахтеров. Все жалели Баева и негодовали на Покойника. И всем было непонятно: почему Покойник, всегда такой тихий, хотя и нелюдимый и посматривавший исподлобья, вдруг так остервенел, освирепел и нанес такой жестокий удар своему племяннику.

– Спьяна! – объясняли некоторые дикий поступок Покойника. – Залил зенки до крайности, вот и ошалел!..

– А пошто ранее не кидался на людей? – не соглашались недоверчивые. – Ранее-то он не меньше пил!..

– Нет! Не то!. – соображали шахтеры. – Он на Баева в обиде был за собрание. На собрании Баев дядю своего конфузил. Вот от этого он озлобился!

Но и это объяснение не успокаивало и не удовлетворяло шахтеров.

А Баев, у которого был проломлен череп, лежал в больнице, не приходя в сознание, и врачи опасались за его жизнь.

– Неужто умрет? – огорчались шахтеры. – За ничто парень погибает!..

– За пустяк и притом от родного дяди!..

– Дядя!.. Чорт он ему, а не дядя!..

О Покойнике говорили с озлоблением. В поселке уже давно не было такого безобразия. Если и случались драки, то проходили они бескровно и подравшиеся быстро мирились и пили на мировую. Даже буян Огурцов со своей компанией знали меру. На Покойника негодовали и зная, что он арестован, ждали для него сурового и скорого суда.

Когда дня через два по поселку разнеслась весть, что Баеву стало лучше и что доктора надеются теперь на его выздоровление, рабочие обрадованно заволновались и перенесли все свое внимание на судьбу Покойника.

– Судить его крепче надо!.. Он ведь прямое вредительство устроил!

– Такого парня решил угробить! Отменного шахтера, вроде ударника!

– Нагреть ему так, чтоб знал наперед!.. Чтоб восчувствовал!..

Судьбою Покойника заинтересовался и Никон. С каким-то болезненным любопытством расспрашивал он всех о Покойнике, о том, как он сидит да когда и где его будут судить и, наконец, что ему могут присудить. Он до того загорелся страстью узнать побольше об этом деле, что в свободное время сходил на квартиру к Покойнику и повидал Степаниду.

Женщина встретила его угрюмо.

– Ну, сидит... Обеспамятствовал он. Третьи сутки пил. В голову вино и ударило... – Глаза Степаниды глядели зло и широкое лицо пылало. – Не в своем уме был. С его и взыскивать строго нельзя.

– Он Баева чуть не до смерти... – напомнил Никон.

– Сергея-то?! – колыхнулась Степанида и обожгла Никона гневным взглядом. – А пошто он мужика страмил всенародно!? За что?.. Экое посрамление мужику! Не поглядел, что дядя родной! Всякими словами, всякими словами его порочил!..

Никон вспомнил свою попытку посочувствовать Покойнику и что из этой попытки вышло. Еще вспомнил он разговор возле афишки.

– Да как же так? – изумился он. – Ведь Покойник-то после собрания отошел сердцем... Он сам признавался, что Баев его правильно... Ничего не пойму!.. Если бы сгоряча, а то успокоился, а прошло время, и такое дело сделал...

– Нечего тебе тут понимать! – рассердилась Степанида и повернулась к Никону спиной. Он посмотрел на эту широкую спину, усмехнулся и пошел прочь.