Текст книги "Гармонист"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

14

Настали неуютные и тяжелые дни для Никона. Покойник стал придираться к нему на каждом шагу. Забойщик вдруг забеспокоился о работе, о ее качестве. Он частенько, откидывая в сторону кайлу, подходил к Никону, заглядывал в вагонетку и, найдя там породу, разражался яростной бранью. Никон понимал, что Покойник делает это только затем, чтобы досадить ему, чтобы выместить на нем злобу. Но спорить с забойщиком было бесполезно, тем более, что работа у Никона по-прежнему была небрежная и плохая.

Однажды Покойник раскричался на него при десятнике и при технике, зашедших в забой, чтобы проверить работу. Десятник взглянул на Никона, осмотрел уголь, который он накидал в вагонетку, покрутил головой.

– Что же это ты, товарищ, делаешь? – с упреком обратился он к нему. – Нарочно ты, что ли? Ведь у тебя не менее четверти породы!

Покойник, поглядывая на Никона сбоку, кивнул десятнику:

– У его, тово... завсегда так... Неспособный, тово.

Техник спросил фамилию Никона и записал ее.

– Пошли вы к чорту! – разбушевался Никон, когда десятник и техник ушли из забоя. – Я, что ли, хуже тут кого работаю? Почему на меня понесли?! Так разве по-сволочному можно?..

– Не лайся, тово... – обрезал его Покойник. А остальные промолчали.

– Как тут не лаяться!?. – рванулся Никон к вагонетке, и в голосе его звучала жалоба.

После этого в раскомандировочной во время короткого собрания Никон с тоскою и озлоблением услыхал свою фамилию.

– Прогульщики и лодыри, товарищи, – сказал предшахтком, – не только что мало работают, они работают притом и очень плохо. К примеру, в двадцать седьмом забое есть молодой рабочий Старухин, так он что делает? Он вместо угля в вагонетки породу буровит! Это ведь прямой вред!..

Никон сжался и воровато оглянулся кругом. На него поглядывали неодобрительно и с насмешкой. Он опустил глаза, и опустил их еще ниже, когда встретил знакомый взгляд: впереди стоял Зонов и глядел на него в упор.

Когда Никон попытался спрятаться за спины шахтеров, Зонов быстро прошел за ним и положил ему на плечо тяжелую руку.

– Все не можешь за ум приняться? бузишь?

– Ничего подобного...

– Чего отвертываешься? Разве не известно про тебя все? Вот ты совсем мальчишка еще, а уж в летунах побывал, и лодырь, и с пьянкой знаком... Куда это годится! Безобразие!..

– Не кричи на меня!.. – стараясь под грубой отчаянностью скрыть смущенье, проговорил Никон. – Какое тебе дело?

– Дурак! – незлобиво покачал головой Зонов. – Да мне дело-то не до тебя, а до того, что ты звание пролетария, рабочего гадишь!.. Тебе поправляться надо... Ты в пятом бараке живешь? Я зайду к тебе. Поговорим... Не верю я, чтоб ты совсем окончательно шпаной заделался! Не верю!..

Никон молчал. Окружающие внимательно прислушивались к словам Зонова. Какой-то старый рабочий, вынув трубку изо рта, сплюнул и назидательно сказал Никону:

– Ты Зонова, парень, послушай. Он тебе мозги просветит! Как стеклышко станут.

У Никона загорелись уши.

– Нечего мне их просвечать!..

Зонов перестал усмехаться и повторил:

– Не верю, чтоб ты окончательной шпаной заделался! Не верю!

И Никон вдруг, сам не понимая, как и почему, выпалил:

– Ставьте в другое место работать! К хорошему забойщику ставьте!

Тот же старый рабочий весело захохотал:

– Туго тебе с Покойником? Не глянется?!

– С ним много не наработаешь! – воодушевился Никон. – Сам еле-еле ворочает, и другим ходу мало...

– Ну, – усумнился Зонов, – вряд ли тут Покойник виноват. На чужого дядю, брат, как говорится, нечего пенять!.. Одним словом, увидимся еще.

15

Увиделись они очень скоро, дня через два после этого. Зонов вечером пришел к Никону в барак. Никон в это время потихонечку играл какую-то грустную песенку. Зонов остановился в дверях и стал молча слушать. Когда песня замолкла, он прошел к Никону и, не здороваясь, похвалил:

– Хорошо ты, парень, играешь. Даже обидно...

– Почему обидно?

– Да вот, такой хороший музыкант, а работник нестоющий!.. Ну, ладно, давай толковать.

Никон очистил место для Зонова. Тот сел.

– Ты мне вот что скажи, парень: откуда ты такой взялся? По всему выходит, что ты из трудящей крестьянской семьи, самостоятельный, в шахтеры подался, а какой ты шахтер? Ерунда, одно слово... С Владимирской шахты утопал сюда. А почему? На легкий паек хотел попасть? Видал, как этот легкий-то выходит? Вся шахта смеется над двадцать седьмым забоем. А уж на что у нас, по душе говоря, на шахте дела отставшие!.. ты попробуй-ка теперь от Покойника к кому-нибудь попасть в забой, тебя никто не примет. А почему? Клеймо на тебе нехорошее, и на черной доске ты побывал. Ну, а если так, то куда ты сунешься? Значит, опять лететь тебе на другой рудник доведется?

Зонов говорил сурово и глядел в упор на Никона. Отвертываясь от него, Никон угрюмо пыхтел и шея и уши его наливались жаром.

– Мне, – продолжал Зонов, – то обидно, что по всем признакам ты не плохой парень, и вот, – он ткнул рукой в гармонь, – у тебя и способность имеется, а ведешь себя хуже некуда. Давай на совесть толковать. Хочешь по-рабочему поступать, по-шахтерски?

Напирая на Никона, он сверлил его острыми глазами, и Никон обеспокоенно и смятенно спросил:

– Как?

– Ну, так вот: старую волынку по-боку, и примайся за настоящую работу. Без прогулов, без пьянки и без никакой бузы! – Слышишь?

Никон молчал. Он молчал не только от смущения и от огорчения. Слова не шли ему на уста еще потому, что он внезапно вспомнил Востреньких. И ему показалось на мгновенье, что сейчас отчитывает его не здешний ударник Зонов, а комсомолец с Владимировских копей, Востреньких.

– Слышишь? – повторил Зонов. – Будет у нас с тобою толк, или нет?

– И чего это ко мне все лезут! – вскочил с места Никон. – На Владимировских копях корили меня и отчитывали, а теперь и тут...

– Мало, значит, отчитывали... – невозмутимо прервал его Зонов. – Совершенно мало...

– Что, маленький я, что ли?!. Попрекаете работой, что лодырь я и тому подобное. А я, может, неспривычен к работе...

– Врешь! Ты здоровый да привычный...

– У меня, может, душа к другому тянется!.. – Никон, разгорячившись, схватил свою гармонь, которая прозвенела многоголосо и звонко, и протянул ее Зонову. – Вот! Сам слышал, как я играю! Мне бы заняться музыкой. Чего я достигну под землей? Засохну только зря!..

– Эх, и сказал! – насмешливо покачал головою Зонов. – Сотни тысяч рабочих не засыхают там, в люди выходят, а ты и скис!.. Брось! Оставь глупую привычку. Поглядел бы на других: многие и на работе горят, да учатся и переделывают себя, высших знаний достигают. И никакая тяжелая работа им не мешает. Он сегодня простой рабочий, а завтра, гляди, инженер...

Никон заинтересовался и стал внимательнее прислушиваться к Зонову.

– Конечно, – продолжал шахтер, – надо себя на работе показать, на совесть в работу вникнуть. Чтобы оценили, чтобы пользу видели. А если поступать, как ты, так не только ничего не достигнешь, а, просто говоря, ерунда выйдет... Ты как понимаешь?

– Да, как... – неопределенно ответил Никон. – Мне что понимать? Работать я не отказываюсь... Только тяжело мне...

Зонов рассмеялся:

– Оставь! Этакой ты крепыш, а хнычешь! Да тебя можно на самую тяжелую работу поставить, и ты выдюжишь, мое поживай!...

– Слабый я... – неуверенно проговорил Никон. Но Зонов не дал ему докончить.

– Ладно, ладно! Это известно какая слабость: ленью прозывается!.. Ну, вот что. Кончаем мы с тобой разговор: выкидывайся от Покойника, поставлю я тебя к хорошим ребятам. Покажи себя там. А потом и насчет музыки твоей разговор серьезный пойдет.

– На счет чего? – оживился Никон.

– А там видно будет. Сперва покажи себя на деле... Но только без фокусов и на совесть!..

16

Словно все смешалось в голове Никона после этого разговора с Зоновым. С одной стороны выходило, что напрасно он слушал ударника шахтера, форсуна, который тянул надоевшую еще на Владимировском руднике канитель о том, что, мол, надо справляться, работать и все такое, – с другой же стороны, было тошно оставаться в одном забое с Покойником, и запали в память слегка взволновавшие слова Зонова о гармони, о музыке и о том, что при хорошей работе можно и в люди по части музыки вылезть.

«Заманивает... – соображал Никон, размышляя над всем, что говорил Зонов, – уговаривает. Даже и форс свой забыл».

И то, что Зонов говорил с ним без всякой заносчивости, без форсу, казалось Никону удивительным и слегка тревожило его. Но вместе с тем это ему льстило.

А когда Зонов сообщил ему, что его поставили в шестнадцатый забой, где, по выражению ударника, ребята все ловкие и проворные, Никон оробел и испуганно подумал: не отказаться ли? И как бы подслушав его сомнения, Зонов просто и решительно сказал:

– Зачислили тебя. Не виляй, а становись на работу...

Он стал на работу.

В шестнадцатом забое работали неплохие шахтеры. Там не было ударников, но все выполняли задания и ни разу не попадали на черную доску. О Никоне новые его товарищи по работе были предупреждены. Очевидно, Зонов все рассказал им о нем. Его оглядели и молча указали его место. Никон почувствовал некоторую робость. Он схватил лопату и стал перекидывать уголь в вагонетку. Работа втянула его, он увлекся. Но его остановил предупреждающий окрик:

– Чище!.. Куда породу кидаешь?

Приостановившись, Никон взглянул в вагонетку и заметил, что он, действительно, вместе с углем набросал туда порядочно породы. Он стал выкидывать ее обратно. А забойщик, не переставая работать, добродушно заметил:

– Поглядывал бы зорче, вот и не пришлось бы лишнюю работу делать. Эх, ты!

Уже первый день работы с новыми товарищами расстроил Никона. Он понял, что здесь не то, что с Покойником, что здесь надо быть внимательным и не отставать от других. Вечером Никон загрустил и даже пожалел, что ушел из двадцать седьмого забоя. Вот не ныли бы у него теперь плечи с надсады, было бы у него спокойно на душе и, если-б захотел, то мог бы он, захватив с собою гармонь, отправиться к Покойнику и там погулять. Досада против Зонова охватила его. Он подумал:

«Ему что! Ходит барином да командует...»

На утро Никон спустился в шахту мрачный и расстроенный. Он шел на работу, как на наказанье. И он с трудом дотянул до конца рабочего дня. Подымаясь на-гора, он столкнулся с Силантием.

– Ушел от Покойника? – приветливо осведомился тот. – Вот и хорошо! Я, брат, к ладным ребятам попал теперь и работать мне лучше, и люди вокруг меня другие... А у Покойника вся летучка осталась. Бушует он, сердится!.. Вчерась встретил меня, «сволочи вы, говорит, все». Тебя поминал. «Воротится, говорит, – это про тебя-то, – лучше, чем в моем забое, ему нигде не будет...»

Никон ничего не сказал Силантию и поторопился свернуть от него в сторону. Упоминание о Покойнике было и неприятно, и кстати. Чорт его знает, может быть, и впрямь вернуться к нему? Тяжело здесь, с этими шахтерами, которые гонят во-всю свою выработку и не признают, что человеку на работе нужно и передохнуть и поразмяться...

Охваченный тоскою, Никон в этот вечер даже не взялся за гармонь. Лег на койку, закинул руки за голову и уставился пустым взглядом в небеленный потолок, по которому расползались широкие черные щели.

Его томили мысли о неприятной работе, об одиночестве. Ему было скучно и тоскливо. Выходило, что тут еще хуже, чем на Владимировском руднике. Так были приятели, там вертелась Милитина, которая отмечала его из всех молодых ребят. Там и музыку его слушали охотнее и с большим вниманием.

«Неужели возвращаться туда обратно?» – вспыхнула неожиданная мысль. Никон отогнал ее. Как вернешься? Стыдно. Смеяться станут. Хвастался той же Милитине, что нигде не пропадет, а вышло, что сразу же и прибежал обратно. Нет, он не вернется. А если здесь не станет легче, то можно уехать в другое место. Рабочие везде теперь нужны. Можно в город, на какую-нибудь стройку. Конечно, лучше всего в город...

«Летун...» – внезапно припомнилось липкое и укоряющее слово.

Никон, повернулся на бок так, что койка сердито заскрипела под ним, и угрюмо подумал:

«Ну, и ладно!.. Пущай называют...»

17

Прохладном вечером, после того, как Никон, томясь и тоскуя, бесцельно повалялся на койке и решил выйти из барака, его у дверей окликнула Степанида.

– Никша, к тебе я, по делу!..

Голос женщины звучал сладко и ласково. Никон встрепенулся. Его живо взволновало появление женщины. Он быстро подошел к ней:

– Какое такое дело?

– Ишь, какой неласковый! – игриво толкнула его Степанида локтем в бок. – Даже не поздоровкался! Ну, здравствуй, миленький! Здравствуй!

– Здравствуй! – тряхнул головой Никон.

– Дело у меня такое... – Степанида оглянулась и понизила голос. – Уйти бы отсюда куда... Людно здесь.

Они отошли от барака, миновали несколько домов и завернули в узкий переулок, где было тихо и безлюдно. Никон снова спросил:

– Какое же у тебя дело?

Степанида опустила глаза и колыхнула рыхлою грудью:

– Нилыч меня послал... Сходи, говорит, к парню, к тебе, значит. Хороший, говорит, парень, зря мы осерчали друг на друга... Скучно ему, ишь, без тебя... – И, заглядывая Никону в глаза и дыша ему густо и жарко в лицо, женщина добавила: – А уж мне, миленький, как ску-учно!...

Никон взглянул на нее, ухмыльнулся и прищурил глаза.

– Вправду, миленький! Вправду! – горячо выдохнула Степанида. – Уж так-то с тобой весело да любо было! И песни-то твои какие ладные да ловкие!.. Нилыч и тот соскучился... Приходи сегодня, у нас вечерка будет. Гармонь приноси!

Заметив нерешительность и раздумье Никона, Степанида торопливо успокоила:

– У нас и вино и закуска заготовлена! Не сумневайся!

Немножко покуражившись, Никон согласился. Женщина радостно оскалила зубы:

– Ой, и хорошо! А гармонь непременно приноси!.. Через часок и заявляйся!

Через час Никон входил в знакомую избу, где было уже шумно, Покойник поднялся ему навстречу, добродушно ругаясь:

– Ну, вот, язви тебя, тово... я гордых, тово... не уважаю... Проходи! Степанида сразу стала увиваться вокруг Никона, усадила его за стол, где сидели гости, незнакомые Никону.

Пили неторопливо, со смаком, весело и озорно подшучивая друг над другом. Отпускали липкие остроты по поводу полноты Степаниды, оглядывали ее жадными глазами, хохотали. Степанида не обижалась и выкрикивала нескромные словечки, подливая масла в огонь. Никон выпил стаканчик, поморщился и стал жадно заедать селедкой с луком.

– Пей, миленький! – пристала к нему Степанида. – Угощайся до сыту!

– Да я и так пью...

Когда гости немного охмелели, Степанида вышла из-за стола и поманила за собой Никона.

– Сыграни, миленький, веселую!

Никон охотно взял гармонь, пробежал быстро ловкими пальцами по ладам, развел меха, молодцевато выставил ногу, поиграл носком сапога и рассыпал бодрую, лихую и взмывающую к пляске «сербияночку». Степанида подперлась левой рукой в крутой бок, правую изогнула вверх и поплыла. Она выплыла мелкими, едва заметными шажками на середину горницы, притопнула, взвизгнула и остановилась перед молодым, светлоглазым гостем. Тот шумно отодвинул скамью от стола, выскочил навстречу Степаниде, вырос перед ней, наклонился, словно изготовился ловить ее и стал следить за ее движениями.

Пляска началась.

18

Появление нового гостя сначала нисколько не заинтересовало Никона.

Веселье было в самом разгаре, охмелевшие гости прыгали около Степаниды и норовили ухватить ее за бока, она с хохотом увертывалась от них, а гармонь задорно разбрасывала ликующие плясовые напевы.

В голове у Никона шумело и он был горд и радостен от того, что его игра так веселит и возбуждает всех.

Но новый гость, рывком раскрывший дверь и на мгновенье остановившийся на пороге, сразу привлек к себе внимание Покойника и Степаниды.

– Баев! – радостно крикнул Покойник. – Ишь, молодчага, тово... Сыпь сюды!

– Сергуша! – вспыхнула Степанида и мигом очутилась возле нового гостя. – Миленький!

Ннкон рванул гармонь, меха развернулись до отказу, веселая частушка мельчайшей дробью рассыпалась над радостными восклицаниями.

Вошедший быстро взглянул на Никона и насмешливо крикнул:

– Обожди, скрипун! Струмент попортишь!

Гнев и смущение горячей кровью прилили к щекам Никона. Но его смятение стало почти непереносимым, когда он услыхал ворчливый и укоризненный возглас Покойника.

– Брось, тово... не мешай!.. Племяш любезный, тово... пришел, а ты...

Вокруг новопришедшего началась веселая возня. Его усаживали за стол на почетное место, за ним ухаживали. Степанида притащила ему свежую закуску, Покойник налил ему большой стакан водки и, умильно заглядывая в глаза, упрашивал выпить.

Гость весело посматривал на окружающих и принимал ухаживанье за собою, как должное и как привычное.

Хмуро наблюдая за переполохом, который поднял своим приходом этот незнакомый человек, Никон тихонько отодвинулся в сторону и осторожно положил возле себя гармонь. Ему захотелось уйти отсюда, где его перестали замечать.

Но гость выпил пару стаканчиков вина, отказался от дальнейшего угощенья и закурил. Тогда Степанида, сияя радостными глазами, наклонилась к нему и певуче попросила:

– Сергуша! сыграй! Сыграй, миленький!

Гость лукаво взглянул на Никона:

– Можно, товарищек, твою гармонию взять? Мне за своей неохота на квартиру итти.

– Дай ему сыграть! – подскочила Степанида к Никону и, не дожидаясь его ответа, схватила гармонь.

Никон удивленно и нерешительно пробормотал:

– Бери...

Гость с улыбкой взял гармонь. И Никон, тревожно наблюдавший за ним, сразу почувствовал, что этот человек, которого Покойник назвал Баевым, а Степанида ласково – Сергушей, знает, видать, толк в инструментах.

Баев на вытянутых руках приподнял гармонь почти к самому лицу, растянул меха как-то щегольски, красивым веером, лениво перебрал пальцами лады и обронил, как бы в задумчивости и что-то вспоминая, несколько песенных отрывков. Потом сел, поставил гармонь на свои колени и заиграл.

И как только заиграл он, в избе стало тихо.

Тревога наползала на Никона. Он услыхал мастерскую игру. Он почувствовал, что этот незнакомый, неведомо откуда появившийся человек, играет несравненно лучше его, Никона. Он вкусил горькую и незабываемую отраву зависти...

Баев играл незнакомую Никону грустно-насмешливую песню. Легко и свободно преодолевал он всякие трудности: пальцы его мелькали в быстрых движениях, бегали проворно и с изумительной легкостью по ладам. Раздвигая меха, он придавал звукам то трепетную и тонкую нежность, то неожиданную и потрясающую силу. И лицо его, по мере того, как он играл, менялось: то было оно улыбающимся и тихая ласковость блуждала на нем, то хмурилось и темнело.

Украдкой оглянувшись, Никон заметил, что Баева все слушают, затаив дыхание. Гости отодвинулись от вина и от закусок и на их лицах плавали растерянные улыбки. Степанида прижалась поближе к музыканту, сложила безвольно на колени свои толстые руки и, полуоткрыв рот, заглядывала на Баева преданными глазами. Покойник нахмурился и уставился пустыми глазами в темный угол избы.

Горькая отрава зависти острее обожгла Никона.

Баев окончил песню, словно очнулся и протянул гармонь Никону:

– Ha-ко, молодец, покажи сноровку!

Степанида огорченно и укоризненно протянула:

– Да ты еще, Сергуша! Сыграй еще!

– Нет, – улыбнулся Баев лукавыми карими глазами, – пусть хозяин поиграет. И мне лестно будет послушать. Сыграй!

У Никона вздрагивали слегка руки, когда он брал свою гармонь от Баева. Играть ему перед этим хорошим музыкантом не хотелось, но было стыдно отказываться. Он нерешительно попробовал лады, поправил ремень на плече, задумался.

– Чего ж сыграть?

– А что хочешь, то и играй.

Сыграть хотелось что-нибудь очень хорошее, такое, что удивило бы слушателей, и особенно Баева. Но в голову ничего хорошего не приходило. В ушах звучала песня, которую только что играл Баев. Звучала неотвязно и упорно. Никона охватила отчаянность. Поглядев вызывающе на Баева, он объявил:

– Сыграю ту самую, какую ты сейчас играл.

– Ну? – издевательски протянул Баев. – Попробуй!

19

Когда Никон добрался в эту ночь до своей койки, он был совершенно трезв. Его отрезвило посрамленье, которое он перетерпел у Покойника в состязании с Баевым. Никон был сражен окончательно. Он понимал, что тягаться ему с Баевым невозможно, что Баев – гармонист первостатейный и что в сравнении с ним он, Никон, жалкий ученик.

Почти всю ночь проворочался он без сна и с тяжелой головой утром отправился на работу.

В раскомандировочной он увидел Баева, окруженного шахтерами. И по тому, как с ним разговаривали, видно было, что его знали раньше и что его появлению рады. Это еще больше укололо ревностью и завистью Никона. Но он был совершенно сражен и наполнился изумлением, когда заметил, что вошедший в раскомандировочную Зонов весело и радостно окликнул Баева:

– А-а! Жив, Баев?!

– Жив, жив!

Они в раскачку пожали друг другу руки и весело посмеивались, глядя один на другого.

– Появился, значит, Баев! Принимаешься за работу?

– А как же! В забой!

– Надоело шляться по чужим местам?

– Надоело, Зонов!

Зонов еще раз тряхнул руку Баева и вышел из раскомандировочной. Никон оглянулся по сторонам. Ему хотелось расспросить кого-нибудь о новом шахтере, пристыдившем его своей игрою. Увидев Силантия, он подошел к нему.

– Ты этого Баева знаешь?

– Слыхал про него, сам не знаю... Рисковый парень! Золотой забойщик. Только на одном месте не любит сидеть. Тянет его, вишь, бродить по новым местам...

– Золотой забойщик?! – изумленно и недоверчиво повторил Никон. Может ли это быть? Такой ухарский парень, приятель Покойника, мастер в игре – и хороший работник?! Не верилось Никону, но верить приходилось: не стал бы Зонов, первый ударник, так приветливо встречать гуляку и лодыря. Что же это такое?..

Баев разглядел Никона в толпе, направлявшейся в шахту, и издали громко крикнул ему:

– А, связчик! Гудит в голове?

– Нет, – нехотя отозвался Никон.

– Не гудит, значит, крепкая голова! – рассмеялся Баев. – А Степанида болтала, что слабый ты... Вроде, как и на гармони. Не хватает тебе...

– Где уж мне против других! – вспыхнул Никон.

– А ты не робей! – нравоучительно посоветовал Баев, и в глазах его мелькнули насмешливые огоньки. – Достигай!

Спрятавшись в толпе, Никон ускользнул от Баева и заторопился на работу.

В забое некогда было тосковать, злиться и размышлять. Товарищи по работе напирали, и Никон, волей-неволей, должен был не отставать от других. И так день протянулся незаметно, наполненный шорохом ссыпаемого угля, мягким стуком кайл и звенящим грохотом перекатываемых с места на место вагонеток.

Подымаясь вместе с другими шахтерами на-гора, Никон вдруг услыхал имя Баева. Кто-то предупреждал приятеля:

– Приходи непременно в восемь в клуб. Баев обещался с гармоньей явиться.

– Ладно, приду!

Никон заметил для себя этот разговор, сжал взволнованно губы и задумчиво пошел в свой барак.