Текст книги "Гармонист"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

8

В первый же вечер Никон удобней примостился на своей койке и заиграл. Вокруг него сразу же собрались почти все обитатели барака. Внимание рабочих подогрело Никона и он заиграл веселую и взмывающую на пляс песню.

– Ишь, ловкач какой! Молодчага! – посыпались кругом похвалы.

Никон самодовольно ухмыльнулся, пригнув голову к гармони, и развернулся во-всю.

Весь барак потянулся к ловкому гармонисту. До-поздна услаждал Никон своих новых сожителей музыкой, а когда пришло время ложиться спать и волей-неволей надо было прекратить песни, Никон улегся на покой довольный новым своим положением.

На работу Никон вышел заспанный и хмурый. Попал он в забой, где хозяйничал угрюмый и малословный забойщик с невеселой кличкой Покойник. В забое работа шла не споро. Никон сразу приметил, что здесь ему не придется надрываться и работать изо всех сил. Ни Покойник, ни остальные шахтеры, работавшие в этом забое, не толковали о соцсоревновании, об ударничестве и обо всем, что томило и надоедало Никону на шахте, с которой он ушел. Видно было, что здешние шахтеры думали только об одном: отвести положенные часы и скорее выбраться на-гора.

Лениво покидывая лопатой уголь, Никон соображал, что вот ловко он надумал, подавшись сюда. И в вагонетку у него с лопаты вместе с углем летела порода.

К концу рабочего дня Покойник почему-то встрепенулся и, посмотрев исподлобья на Никона, прохрипел:

– Ты, тово... чище работай... Этово... углядят, сколь породы, не похвалют...

– Я чисто! – нагло блеснул зубами Никон. – Чище некуды!

– Ну, тово... чище и надо...

Когда Никон поднялся из шахты наверх, он спросил молодого шахтера, работавшего в одном с ним забое:

– Он чего, Покойник-то, малохольный, што ли?

– Вроде не в себе он, а так ничего, не вредный.

– Не вредный? – переспросил Никон. – Жить с ним можно?

– Вполне!

В несколько дней Никон успел освоиться на новом месте и завести себе друзей. По вечерам он устраивал веселые гулянки и под звон и трели его гармони вылетали на средину барака в лихой пляске озорные ребята.

Слух о ловком и умелом гармонисте пролетел по всему поселку. Заволновались девушки, стали приходить в барак к Никону посланцы, звать в компанию:

– Приходи, парень, вечерком, устроим вечерку.

Никон слегка куражился, набивал себе цену, но принимал приглашение.

Веселая компания в соседнем бараке устроила гулянку. Никон с его гармонью оказался душой этой гулянки. До полночи шли танцы, а потом несколько шахтеров пошептались в уголке, вызвали Никона и погнали какого-то шустрого паренька за водкой. И здесь Никон впервые в своей жизни напился до беспамятства.

На утро он спустился в шахту с мутью и шумом в голове. Лениво и неповоротливо шевелил он лопатой. Работал вяло и небрежно.

Покойник пригляделся к нему, отложил кайлу и неожиданно хмыкнул:

– Хмы-ы... Тово... мутит, што ли?.. Заложил вчерась?..

– Было... – односложно ответил Никон.

– Поправляться, тово... надо.

– Не худо бы...

– А ты... тово, в обед... сбегай.

В обед Никон послушался забойщика и, снабженный его указаниями, где и у кого можно достать водку, добыл ее и опохмелился. И заодно угостил и Покойника.

И с этого дня Никон стал частенько выпивать в обществе других шахтеров, особенно вместе с Покойником.

Покойник, которого по-хорошему звали Сергей Нилыч, когда выпивал, делался словоохотливей и веселее. И с ним Никону было удобно и легко гулять. Никон яростно раздувал меха гармони и выводил то быструю и взмывающую на пляс частушку, то грустную, проголосную песню.

А Покойник хриплым и диким голосом неумело, но жарко подпевал за ним.

Однажды Никон дознался почему забойщика все зовут Покойником.

Стал рассказывать под пьяную руку сам Покойник, а окружающие помогали ему.

Было это в колчаковское время. Почти полдеревни Сергея Нилыча ушла партизанить. Он оставался дома, а брат его ходил по тайге. И вот однажды белые выследили, что партизаны имеют связь с избой Сергея Нилыча. Случилось так, что старуха мать умерла и младший сын, брат Сергея Нилыча пришел из тайги, крадучись, попрощаться с телом старухи. А белые пошли по его следу. Когда колчаковцы были уже во дворе, Михаил, партизан, кинулся задами бежать, а брату наказал, чтобы он тоже скрывался. Но Сергей Нилыч замешкался, не успел уйти. Что было ему делать? Взглянул он на лежащую в гробу старуху, а покойница была высокая, всех выше в семье, сообразил, вынул ее из гроба, уложил на стол, а сам влез на ее место. Колчаковцы ворвались в избу, видят: два покойника. Пошныряли по всем углам, порылись и ушли ни с чем. А Сергей Нилыч лежал в гробу, затаив дыхание, боясь шевельнуться и дышать. И лежал он неподвижно еще долго после того, как белые убрались из избы. Лежал и обмирал от страха.

Потом с чьей-то легкой руки его и прозвали Покойником. И с этой кличкой он пришел на шахту. И так привык теперь к своему нелепому прозвищу, что не сразу откликается на настоящее имя.

– Меня... тово, вишь, родительница тогды спасла... – убежденно говорил он Никону то, что говорил всем, рассказывая о своем приключении. – Кабы не родительница... тово...

Никону было весело с Покойником. Гуляя с ним, он все время чувствовал, что хорошо поступил, устроившись на этой шахте.

9

Шахта была неблагополучная.

Шахта недодавала стране тысячи тонн угля. У бункеров стояли порожняки, и маршрутные угольные поезда редко-редко отправлялись отсюда на фабрики и заводы.

На шахте, в раскомандировочной, в конторе, в красных уголках и в клубе висели яркие полотнища с белыми броскими надписями: «Прорыв!», «Позор!» Эти надписи лезли всем в глаза, к ним уже привыкли и на них как будто не обращали внимания. Никон в первый же день заметил плакаты и про себя подумал: «Не шибко, значит, тут нажимают...» А потом, сошедшись поближе с Покойником, спросил его:

– Это как же тут у вас, насчет прорыва, утесняют?

– Прорыв?.. – посопел волосатым носом Покойник и тускло поглядел в сторону. – Прорыв... тово, болтают. Свыше головы хочут... Не двужильные... тово...

Никон расхохотался.

Несколько раз в раскомандировочной устраивались летучие митинги. Здесь, в копоти махорки, среди замызганных и грязных стен, залепленных таблицами, объявлениями и плакатами, кто-нибудь из шахткома или из ячейки горячо и напористо начинал говорить о прорыве, о лодырях, о позоре. Оратора слушали молча.

И где-нибудь в уголке такие, вроде Покойника или Никона, зло и обиженно шумели:

– Работаем сколь сил есть!.. Куды больше?!

Никон слушал такие заугольные протесты и поддакивал.

Но однажды его резко оборвал незнакомый шахтер. Никон подшучивал над новым плакатом, на котором был нарисован ударник, призывавший крепко взяться за работу.

– Ударники!... – засмеялся Никон. – Ударяют себе в брюхо!.. Перед начальством да перед ячейкой выслуживаются!..

Шахтер, которого Никон никогда до этого не видал, порывисто подошел к нему вплотную и, глядя на него в упор, спросил:

– Кто тебя, щенок, таким словам научил? С чьего голосу поешь?

Никон смутился, растерялся. Окружающие молча наблюдали за ним и за сердитым шахтером.

– Ты много ли на своем веку наработал, чтобы над трудящимся, над рабочим человеком потешаться!? Смотри, брат, у нас для этаких кулацких да контрреволюционных подголосков имеются хорошие средства!

– Да я ничего... – пролепетал Никон.

– Надо бы пощупать тебя, откуда ты такой! В чьей бригаде работаешь?

– Он с Покойником в одном забое, – услужливо подсказал кто-то.

– Оно сразу и видно, какой это работник! – презрительно проговорил шахтер и отошел от Никона.

– Ловко он тебя! – вспыхнули смехом окружающие. Никон спрятал глаза и неуверенно спросил:

– Кто он такой?

– Не знаешь? Да это Зонов, самый лучший ударник. У него выработка менее ста семидесяти процентов не бывает... Зоновская бригада своей работой славится.

Никон сжался и поспешил уйти от рабочих.

А после работы не утерпел и пристал к Покойнику:

– Ты Зонова знаешь?

– Это форсуна-то... тово, знаю. Как не знать? Им всем в глаза тычут... Пример, тово...

– Задается он, значит?

– Форсун... Бить таких, тово... Тогда бы... тово, не форсили...

– Бригада у него?

– Такие же, как и он... Партийные да комсомол... тово.

– Сердитый он... – покачал головой Никон. – Нынче на меня, сволочь, так накинулся!

– Умеет это он... Командовать...

– Командовать все любят... – обиженно согласился Никон.

С этого дня Никон стал приглядываться издали к Зонову и к его бригаде.

10

Покойник не жил в рабочем поселке. У него была квартира где-то на отшибе. Он ютился в избушке у каких-то старожилов, с которыми вел старинную дружбу.

– Мне... тово, дух несподручный там... – отговаривался он, когда его спрашивали, почему он не устраивается в бараке, где и удобнее и откуда ближе к шахте. – А тут... тово, мне и ладно...

Но находились догадливые шутники, которые по-своему объясняли нежелание Покойника переселяться в барак:

– Ему, вишь, оттуда далеко будет за водкой к шинкарям бегать!

Никон раз побывал у Покойника и ему там не понравилось. В грязной избе было душно и дымно. За перегородкой кричали какие-то бабы и плакал ребенок. Но Покойник чувствовал себя здесь как рыба в воде.

– Вали, парень... тово, – протолкнул он Никона на средину избы, – вали...

Проведя Никона в передний, заваленный рухлядью и завешанный одеждой угол, Покойник крикнул за перегородку и оттуда вышла толстая женщина.

– Ну, кого тебе? – неласково осведомилась она, в упор разглядывая Никона.

– Ты, тово... Степанида, сваргань... Половиночку, али тово... целую.

Женщина вернулась за перегородку и тотчас же вынесла литр водки.

Покойник с неуклюжей суетливостью стал выкладывать на стол хлеб, пару огурцов, большую солонку соли. Достав из ветхого шкапчика, висевшего на стене, пару грязных стаканов и поставив их рядом с бутылкой, он оглядел стол, осклабился и пригласил Никона:

– Садись, тово... Для крепкого, тово... знакомству.

Никону не хотелось пить. Он отказался. Тогда лицо у Покойника стало хмурым и злым и он угрюмо сказал:

– Пей, тово... деньги плачены... Седни, тово... я угощаю. А вдругорядь, тово... ты...

И, не сгоняя с лица угрюмость, снова крикнул за перегородку:

– Подь-ка, тово... Степанида!

Толстая женщина опять вышла из-за перегородки, молча прошла к столу и села рядом с Никоном.

– Вот, – указал Покойник на водку, – выпей, тово... с им... Молодой.

– Ну, выпьем! – оживилась женщина. – Выпьем, молоденький!

Она пристала к Никону и он выпил.

Охмелев от выпитого вина, Никон стал оживленней. Женщина прижималась к нему, хихикала, он чувствовал ее дряблую, душную полноту и это уже не отталкивало от нее. Покойник пил молча. Когда бутылка подходила к концу, он пошарил в карманах, взглянул на женщину, что-то сообразил и тронул Никона за колено.

– Ешшо бы, тово... Ставь...

У Никона не было с собою денег. Да и жалко было тратить их на водку. Но женщина присоединилась к предложению Покойника:

– Еще бы, молоденький!

И он пошел в барак за деньгами. Там увидел свою гармонь, сообразил, что не плохо бы поиграть, и захватил ее с собою.

Степанида даже взвизгнула от удовольствия, когда увидела, что Никон вернулся с гармонью.

– Ой, да ты, молоденький, на музыке играешь!

С музыкой веселье пошло по-другому. Никон лихо перекинул ремень через плечо и сыпанул веселую частушку. Из-за перегородки выглянуло несколько лиц. Покойник исподлобья взглянул на Степаниду и усмехнулся:

– Пляши, тово... Весельше...

Степанида охотно вылезла из-за стола, подбоченилась, игриво наклонила голову на бок, повела плечами и притопнула ногой.

– И-их!.. – пронзительно вскрикнула она и колыхнулась всем своим тяжелым рыхлым телом. – И-их!.. Пошла!

Наливаясь тугим хмелем, широко раздувая ноздри и неуклюже расставив руки, словно он собирался схватить кого-то и раздавить, Покойник выполз вслед за нею и с грохотом прыгнул на середину избы.

Никон заиграл быстрее и громче.

От пляски Степаниды и Покойника тряслось все на столе, позванивали стаканы и колыхалось, поблескивая в непочатой еще бутылке, вино.

До поздней ночи шло у Никона с Покойником и Степанидой веселье. Неизвестно откуда к ним присоединились еще какие-то люди. Появилась другая женщина, помоложе Степаниды, и эта новая все увивалась вокруг Никона, а Степанида отталкивала ее и ругалась.

Совсем под утро вернулся Никон в свой барак. И как дошел до койки, так и повалился на нее и уснул тяжелым и непробудным сном.

Проснулся он поздно, когда в бараке никого не было. Выглянул в окно, сообразил, что уже не стоит итти на работу, перевернулся на другой бок и снова заснул.

11

Первый прогул прошел Никону легко. Вычли из зарплаты за прогуленный день, и все. А Покойник, который после пьянки вышел на работу, как ни в чем не бывало, только с неповоротливой нежностью упрекнул Никона:

– Слаб ты, тово... Сомлевши...

– Голова у меня от вина тяжелеет, – оправдывался Никон.

– Ну, тово... привыкнешь... – успокоил Покойник.

И Никон, действительно, привык. После первой гулянки его как-то опять зазвал к себе Покойник, который уже напрямик предупредил:

– Ты, тово... запасай литру. Степанида звала...

Запасши водки, Никон пришел к Покойнику и прогулял всю ночь.

И снова, проснувшись на утро с тяжелой головою, он поленился выйти на работу.

На этот раз его вызвали в контору и предупредили:

– Уволим, если будешь прогуливать. Вот тебе упреждение.

А в раскомандировочной на черной доске четко была под крупным словом «прогульщики» выведена его фамилия.

Никон издали поглядел на черную доску и боком проскользнул в двери. Но на пороге его остановил Зонов.

– Допрыгался? – в упор спросил он его. – На черную попал?!

– А тебе что? – озлился Никон. – Ну, попал, мое дело.

– Твое-то, твое, брат. Да плохое дело.

– Никого это не касаемо.

Зонов посторонился и пропустил Никона. И вслед кинул:

– Обдумай об себе. Не строй дурочку!

Промолчав и торопливо уйдя из раскомандировочной, Никон позже пожаловался Покойнику и на то, что записали его на черную доску, и на встречу с Зоновым.

– Переманивает, тово... – пренебрежительно объяснил Покойник. – На свое, тово... Штобы горб гнуть, тово... Свыше сил...

Но Никона это объяснение не удовлетворило. Как он ни крепился и не хорохорился, но занесение на черную доску раздосадовало его. На прежней шахте, где были и Милитина и Востреньких и Антон Полторы-ноги, до этого у него не доходило. Там пеняли ему за неполную работу, иной раз и поругивали, а на посмешище не выставляли. И там, кроме того, его уважали за музыку. А тут... Никон вспыхнул, озлился и почему-то всю злобу вылил на Покойника.

– Пошто меня отметили?! Вот и ты и все остальные в забое работаете еле-еле и вам ничего!.. Да вы самые форменные лодыри!..

– Но?!.. – удивленно уставился на него забойщик. – Ты это, тово... брось! Работаем, тово... сколь надо... Брось, ежели, тово... харю целую носить хочешь.

Никон угрюмо замолчал. И после этого несколько дней длилась его ссора с Покойником. А потом они сошлись, выпили на мировую, и все опять пошло по-старому.

И фамилия Никона продолжала красоваться на черной доске.

12

В выходной день в никоновском бараке с утра была веселая сутолока. Никон не знал в чем дело, потому что накануне вернулся поздно ночью от Покойника. Когда он спросил соседа, тот торопливо и словно нехотя бросил:

– В колхоз на воскресник едем!

– Зачем?

– Чудак! Спросил тоже: зачем? Колхозникам помогать.

Никон потянулся на постели и зевнул.

– Чего им помогать? Сами справятся...

Рабочие ушли из барака. Никон укутался одеялом и решил поспать. Но сна не было. В голове шумело, мутило вчерашнее. И к тому же слегка задело то обстоятельство, что вот почти все сожители по бараку весело и дружно отправились в деревню, в колхоз, а он должен страдать в одиночестве от похмелья. Никон давно не был в деревне – года два, если не больше, деревню он не любил, но сейчас он не прочь бы побывать там, появиться на широкой улице в праздничный день с гармонью, заиграть и заставить всех деревенских девушек встрепенуться и замереть в предвкушении веселой вечерки.

Поворочавшись на постели, полежав и так и этак, Никон, кряхтя и морщась, поднялся и стал одеваться. Сна не было. Пожалуй, лучше будет выйти на улицу, на вольный воздух.

В поселке, над которым поднималось раннее яркое утро, было тихо и пустынно. День обещал быть жарким. Поблескивали верхушки и коньки крыш и все кругом казалось опрятным, прибранным и праздничным. Никон жадно глотнул свежего воздуха, расправил грудь, потянулся. На свежем воздухе было хорошо, но пустынность и безмолвие улицы навеяли на Никона тоску. Он с досадой подумал, что вот нет у него настоящих дружков, приятелей, что один-единственный близкий знакомый у него – Покойник, с которым только и можно, что тяжело гулять и пьянствовать.

И Никону вспомнилась Владимирская шахта, Милитина, Востреньких и другие ребята, которые в первое время так весело и хорошо слушали его музыку и хвалили ее, а потом откачнулись от него за халатность в работе.

«Ишь, чтобы я, значит, надрывался на работе, – стал перед кем-то оправдываться Никон, – чтоб свыше сил... Я, может, не могу?.. У меня талант!..»

И еще вдруг отчетливо и ясно вспомнились слова Востреньких:

– Если бы ты настоящий шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла!..

Никону от воспоминаний, от ясного утра и от вчерашней пьянки стало тоскливо.

Он вернулся в барак, присел на свою койку, посидел, снова встал, взял с табурета гармонь, осторожно отстегнул крючок и нежно растянул меха. Лицо его чуть-чуть прояснилось, пальцы осторожно пробежали по ладам: обрывок тихой проголосной песни прожурчал в тишине барака. Никон забрал гармонь и опять вышел на улицу. И там, устроившись в укромном местечке на солнце, которое все яростней и яростней забирало силу, стал играть.

Он играл грустные песни. Жалобные и тоскующие, его песни наполняли самого его сладкою тоскою. И от тоски этой к горлу его подступали слезы и было жалко самого себя.

Он играл песню за песней. И были они от полей, грустных и заброшенных, от темной и беспросветной жизни, от горькой доли, которая сложила их. И были они, эти песни, чужими и невероятными в это сияющее теплое утро, в этом месте, где поля не грустили и доля была светлой. Но тем не менее, по мере того, как Никон играл, из дверей тихо выходили слушатели, останавливались и задумчиво слушали. Они впитывали в себя песни Никона, они вслушивались в грустные звуки и тихая задумчивость охватывала их.

Среди слушателей преобладали женщины. Они медленно продвигались поближе к Никону, молча застывали на месте. Слушали и вздыхали.

Сначала Никон не замечал их, но когда заметил, то сразу потушил в себе тоску и наполнился гордостью. И делая вид, что его вовсе не касается, что какие-то люди присмиренно и почтительно слушают его игру, он пригнулся пониже к гармони, склонил к ней нежно голову и разливал вокруг журчащие грустные песни. Но уже не было в нем ни тоски, ни одиночества...

Внезапно оборвав игру, Никон встал с места, оглянул кучку слушателей и гордо пошел в барак. А следом за ним полетел возглас:

– Хорошо, товарищ! Очень хорошо!.. Сыграл бы еще!

13

В забое Покойника работал безответный, тихий крепильщик Силантий. Он упорно и напряженно возился со своей работой и от него редко можно было услышать лишнее слово. Его почти не замечали да и он ни с кем из товарищей по работе не водил компании. И вот этот тихий Силантий однажды взбунтовался.

В последний день пятидневки, он, выбираясь вместе с другими из шахты на-гора, заявил шедшему рядом с ним Покойнику:

– Я, Сергей Нилыч, в другой забой подаюсь...

– Как это, тово...? – насторожился Покойник. – Пошто?

Силантий оглянулся, вздохнул и не сразу объяснил:

– Худо у нас работа идет... Страмота. Низше всех выходим...

– Ударять, тово... желаешь? – зло насупился Покойник.

– До ударника трудно добраться... Ну, а получше того, как сейчас...

– Вались! – озлился Покойник. – Кланяться, тово... не стану. Обойдемся, тово... без сопливых...

– Зачем же ругаться? – возмутился Силантий и быстрее прошел на-гора один, оставив ворчащего Покойника тяжело шагать по слабоосвещенному штреку.

Когда остальные работавшие с Покойником узнали, что Силантий перешел на работу в другой забой и вступил в хорошую бригаду, они разразились сочной руганью. Покойник успокоил их:

– Пущай, тово... сволочь уходит. Обойдемся...

На место Силантия десятник прислал другого крепильщика. Но он оказался хуже Силантия, менее опытный, неповоротливый и ленивый.

Никона уход Силантия обеспокоил. Он понял, что без хорошего крепильщика и так низкая выработка у них падет еще ниже. И он поделился своими опасениями с Покойником.

– Ладно... – махнул тот рукой. – Хуже тово... не будет.

Но Никона это не успокоило. За последнюю пятидневку подсчитал он свой заработок и увидел, что дела плохи. Получка была маленькая, а выпивки с Покойником стоили денег. И еще заметил Никон, что в последнее время за водку приходится платить только ему одному. Покойник и Степанида, выходит, пили на его, Никона, счет. Это обидело Никона. Что же это такое? Значит, они его считают дурачком! Ну, ладно же!

Он улучил подходящее время и, когда Покойник по-обычному, накануне выходного дня напомнил:

– Заявляйся, тово... Степанида...

Он хмуро предупредил:

– У меня нонче денег нету...

– Нету? – недоверчиво переспросил Покойник. – Как же, тово... нету?

– Получка маленькая была...

– Худо... тово... – покачал головою Покойник.

Никон вспылил:

– Неужто все мне да мне выставлять?! Я уж сколькой раз покупал вино! Отчего я должен?.. Оба гуляем...

Покойник исподлобья поглядел на Никона, потемнел и сплюнул:

– Сволочь ты, тово...

На мгновенье Никон смешался. Но быстро придя в себя, заносчиво крикнул:

– А у меня денег мало оттого, что с вами, с этакими много ли наработаешь?.. Хуже всех выработка!

– Сволочь ты, тово... – мрачно повторил Покойник. – Бить тебя бы, тово..

И он ушел от Никона, неуклюжий, угрюмый и злой.

В досаде и на Покойника и почему-то и на себя самого Никон побрел в этот вечер одиноко в свой барак. А на дороге досаду эту еще усилил встретившийся Силантий. Тот остановил Никона и дружелюбно посоветовал:

– Развяжись ты, Старухин, с этой шайкой. Никакого добра оттого не будет, если с ними вожжаться дальше будешь... Вот я ушел, и легше мне. Коло хороших ребят устроился я...

– Я с ими не связан... – пробормотал Никон и поспешил отойти от Силантия.