Текст книги "Сходка"
Автор книги: Исмаил Гараев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
"Не скажет!" в воровском мире имело особый смысл, оно больше подходило к "чистым ребятам", которые никого не продадут, даже если их будут убивать. Так что трепать это слово, применяя его к легавым, было грешно.
А слова "Сказать не может!" звучали совсем иным, особым торжеством победы, мол, что я сделал, кого предал, заложил кого, чтобы он мог говорить, что попало?!
– Сказать не сможет!
– Почему же говорит?
Зверь принял ту же угрожающую позу, что и Тигр. Прошляк опустил веки. И в этом тоже была поза, некая усмешка, апломб – что ему известно все то, что они говорят и даже то, что сказать еще не успели, известно до последней тонкости. Он как бы говорил, что все это – наветы, наговоры, и он найдет объяснения, которые перевернут все их доказательства. Эти объяснения охватят, покроют все, даже если они будут вести сходку всю жизнь, будут распутывать клубок, а он будет затягиваться все туже. И им никогда не закончить своего расследования.
– Отдай ему! – Тигр свесил вниз магнитофон.
– И это передай, – Зверь протягивал пачку денег, заранее, как видно, отсчитанных.
Зажав все это в руках, Прошляк направился к двери.
Какова жизнь! Какие взлеты и падения!
Ты такой же человек, как и все. Есть среди твоих ровесников шахи, министры, монархи, и грехов у некоторых у них поболее, чем у кого бы то ни было, да слава, положение прикрывают их. Делишки этих титулованных особ известны лишь ближайшему окружению. Оно не имеет ни сил, ни возможностей разоблачить их, поэтому живет, пряча свою ненависть к ним за преданностью и верной службой. Лишь когда умирает кто-либо из тех высокопоставленных особ, начинаются расследования, проверки, "ревизия" личности, и тогда всплывает на поверхность вся омерзительность их дьявольского существа.
Как любая вода – есть соединение кислорода и водорода, так и люди все с точки зрения анатомии и физиологии одинаковы... Река – сплошной беспрерывный поток воды от истока до устья. В середине его вода всегда быстрая, резвая, и все что несет она с собой, – вливается в моря, океаны. По краям же, ближе к берегам, вода медленная, тихая.
Порой, отделившись от материнского течения, какой-нибудь рукав или слабая струйка заполняет в равнинных местах ложбины, углубления, образуя озерца и небольшие пруды со стоячей водой. Летом воды эти превращаются в болота со множеством кишащих в них насекомых, источая зловоние. И ты, человек, как та стоячая вода.
Отделяешься от общего течения жизни, времени, отдаляешься от всех, и ты уже не отвечаешь, тем требованиям, которые люди предъявляют друг к другу и к себе. Твои ровесники достигают определенных высот, а ты – в болоте, в стоячей воде. Теряется твоя чистота, твоя природа, ты становишься другим, не таким, каким был задуман и, осознав это, бросаешься догонять ушедший вперед поток. Но силы уже не те. Они – на конях, а ты – пеший! Они перешли те кажущиеся близкими далекие горы еще тогда, когда сердца их были полны сил и колени крепки, а ты передвигаешься ползком, такие дистанции уже не для тебя.
Лишь мечты могут унести тебя, куда захочешь, лишь в мечтах ты сможешь что-то покорить, но, увы, это химера, пустая иллюзия, облетит весь мир и вновь вернет тебя самому себе и, познав себя, и ты сам, и жизнь твоя станут тебе противны...
– Признаешься, Прошляк? – от голоса Зверя дрогнули стены. – Чего молчишь? Признаешься? Или пригласить сюда живое доказательство?
Тут уж Прошляк ничего не мог сказать. Эти, если захотят, и "опера" сюда приведут, и что тогда ему говорить? Однако он должен доказать, что Ваня сам "сшил себе мешок", это должно было как-то связаться с каким-нибудь поступком Вани, выставлявшим воровских на посмешище, с его "беспределом", противоречащим здешним законам. И должен так обосновать это, чтобы оно было как заколдованный узел в руках: чем больше его теребишь, тем туже он затягивается. Или как кандалы, которые, стоит только шевельнуться, впиваются в запястья и, пронзая страшной болью, в конце концов ломают твое упорство. А как иначе?
Ему не по силам вспоминать и одновременно напряженно искать выход, на пустом месте, из ничего, возводить выдумку, чтобы она своей логичностью и эмоциональностью так подействовала на сознание человека, что охладила бы пыл его к дальнейшему разбирательству. Тяжело все это.
Мысленно раздвоиться, на время забыв о том, что одна часть твоего существа живая, то есть представить, что ее нет вообще – это редкая особенность немногих людей. Но настроить чувства и ощущения на воспоминания прошедших дней, которые чередой движутся у тебя перед глазами и в то же время придумывать нечто фантастическое, так же невообразимо, как пытаться не упустить ни одного кадра, ни одного тонкого намека персонажей двух фильмов, которые одновременно идут на двух экранах, один из которых у тебя перед глазами, а другой – за спиной...
– Пока не надо, – сказал Прошляк.
– Так, да или нет? – разозлился Тигр.
Прошляк запросил пощады, как воин, споткнувшийся в бою и уронивший свой меч.
– Пока не нужно. Позже я скажу "да" и "нет", все расскажу. А сейчас я плохо себя чувствую.
Воры понимали так, что Прошляк не станет намеренно тянуть время, он, видно, и вправду еще не пришел в себя. Ведь куда бы он не отправился, "хвост" пошлют следом, тамошние займутся им, так что наказание неотвратимо. Даже если вдруг прямо сию минуту его отпустят на свободу с "желтой карточкой", без наказания он все равно не останется.
"Больного не трогают, больного не мучают, болен – значит упал, упал значит беспомощен, а беспомощного и лежачего не бьют..."
Воры не могут выходить за рамки своих законов, поэтому и отпустили пока Прошляка.
– Когда будет нужно, скажешь сам, – каждое слово примирительной фразы Зверя словно швырялось в голову Прошляку.
– Явер устроился на "своем месте" и снова оказался во власти прошлого. В этом прошлом не было нынешней безысходности, в воспоминаниях умещались все дни от юности до пятидесяти лет. Он всегда считал детство, которым кичился, и юность нерушимым фундаментом своей жизни, и всегда ему казалось, что живет он в величественном дворце, выстроенном беспорочностью тех дней, недель, месяцев, что такой дворец в воровском мире не каждому выстроить по силам. Дворец этот – самая высокая вершина в мире, предмет особой зависти. Но сейчас те времена, которые он полагал неувядающими и нестирающимися из памяти, которыми он гордился, представились ему грязными до омерзения...
Отец его вернулся из "дальней". Явер знал его лишь по фотографии. Она определяла ему в отцы худого, усатого мужчину в надвинутой на глаза серой кепке, с папиросой в углу рта и четками в руках. В открытом вороте рубашки были видны крылья орла, в когтях несущего ягненка. Один из рукавов рубашки закатан по локоть. На руке тоже наколка: по пояс в бокале – девушка, в одной руке у нее – "казбек" с анашой, карты, в другой – водка. Под всем этим надпись: "Вот что нас губит!"
К отцу приходили такие же, как он сам, высохшие, вечно кашляющие "друзья". Раз в неделю собирались они в подвале, где до утра играли в карты и дышали папиросами. Иногда их "заметал" участковый, обдирал, как мог, и отпускал. Если ночью отец не приходил домой, Явер знал, что они поменяли место. Бывало, отец набивал карманы, рукава Явера пакетиками с анашой, оставлял на углу за несколько улиц от дома, а сам стоновился поодаль. Он наставлял сына, чтобы тот был настороже; как увидит кого в погонах, чтобы не стоял, а шел, будто по делу, только в дом пусть не заходит. Если же какие-то молодчики задержатся рядом и попросят "пакет", пусть осторожно передаст из рук в руки – "это хорошие ребята, они не подведут".
Явер и сам научился "дымить". Как-то раз отец был занят картами, он попробовал тайком и ему понравилась эта "вкусная штука". Он получал от этого огромное удовольствие.
Вернувшись однажды вечером домой, отец сказал жене Беюкханым, чтобы отдала ему кольцо, серьги, часы, медальон: до двух часов ночи он должен вернуть долг, иначе ему лучше не показываться на люди и не жить на свете.
Беюкханым молча завернула все в платок и отдала. Потом она плакала, гладила Явера по голове и приговаривала: "Ты, сынок, хорошо учись, учись сынок".
Беюкханым работала в хорошо знакомой Яверу редакции машинисткой. Иногда и домой приносила папки с бумагами, перепечатывая их допоздна. То, что она отдала отцу, было куплено на заработанные ею самою деньги, потому что золото, подаренное к свадьбе, он уже давно проиграл.
Явер знал и чувствовал, что мать уже не любит отца, но по каким-то не понятным причинам не уходит от него. Что ее вынуждало к этому? Этого Явер так и не смог узнать.
В ту же ночь отец, вернулся домой, зажимая рукой рану у сердца. Кровь сквозь пальцы текла вниз по груди, по руке. Свободной рукой он достал из кармана брюк золото, что взял у матери накануне, бросил его на кровать, а сам повалился на другую.
Мать хотела закричать, поднять шум, но он не дал, тяжело прохрипев:
– Рану крепко перевяжи... Никому не говори!.. Я в долгу не останусь... Вот поднимусь,.. тогда посмотрим...
Кто его ранил и за что, он не сказал. Это так и осталось тайной для Явера, не узнавшего имени убийцы отца. Мать, конечно, знала, но сыну не говорила, чтобы снова не пролилась кровь.
Пока жив был отец, у матери постоянно чесалась кожа между пальцами рук, на запястьях и ногах. Беюкханым до крови расчесывала эти места, чуть ли не до ран раздирала их. Расчесанные места краснели, сочились и, в конце концов, почернев, подсыхали. Потом все начиналось сначала. Врачи чего только ей не выписывали: и мази, и таблетки, – но ничего не помогало. Некоторые говорили, что это неизлечимо, корни болезни – в сердце. Однако стоило пройти сорока дням после смерти отца, как мать перестала чесаться, болезнь ее больше не беспокоила. К тому же она поправилась и похорошела, все, кто знал ее при муже, теперь вряд ли вообще узнавали. Замуж она больше не вышла. Явер сам слышал, как мать говорила старушке-соседке, что в этой жизни все, что у нее есть – это Явер, он заменяет ей и мать, и отца, и брата, и сестру, ей уже больше ничего не надо.
Но Явер обернулся для нее непредвиденной бедой, отнял у нее жизнь в один миг.
Беюкханым возвращалась с работы, когда заметила суету у своего двора, куда сбегались взрослые и дети. Кровь отхлынула от лица, она остановилась и спросила у кого-то, что случилось.
– Явера ударили ножом!
Беюкханым упала и больше не поднялась. Откуда ей было знать, что старик Явер, снимавший в их дворе комнату, напился и пристал к какой-то девушке, сказал ей что-то; та девушка в дочери ему годилась, шедший следом брат возьми да ударь его ножом.
Явер, единственный ребенок Беюкханым был арестован тем же вечером. О смерти матери он узнал на суде. Явер учился во вторую смену, заканчивал десятый класс. После уроков вместе с товарищем пошел к нему домой. Оставив портфели, они вышли в город. Была зима, темнело рано. Уже несколько дней они ходили "без кайфа". Где им было каждый день доставать по пять-десять рублей на одну-две щепотки анаши? Они придумывали для матери-отца разные байки, чтобы выудить у них деньги. То "учителя везут нас в кино", то "в музей", то "встреча с выпускниками" или с "ветеранами", то у кого-то день рождения. Но сколько это могло продолжаться? Уже не знали, что и придумывать.
Они долго шатались по городу. Собрались сесть в такси, приставить нож к горлу шофера, забрать у него выручку и снять часы. Но вдруг на остановке увидели блондинку. По всему понятно было, что вышла она на "охоту" и словно бы говорила: "Где ты, клиент, бери меня!"
Без головного убора, коротко подстрижена, журавлиная шея открыта, плащ расстегнут, и золотой медальон на груди раскачивался туда-сюда.
В секунду Явер сорвал его и побежал, но далеко уйти не удалось, навстречу шли милиционеры, и на крик этой "птички" из всей толпы схватили того единственного, кто пытался скрыться.
Срок Яверу дали небольшой, один потянул он его, товарища не выдал. Как семечки, отщелкал он этот срок и сразу же оказался в розыске. Совершил налет на квартиру одного "богача", получив эту "наколку" еще в колонии.
Как-то в выходной день он стал прогуливаться у пятиэтажки, где жил прокурор. При шляпе, при галстуке на шее, словом, шикарно был одет! Иногда он останавливался, вытягивал руку, как регулировщик вытягивает свою полосатую палку, смотрел на часы и снова шагал туда и обратно. Неделей раньше он здесь уже был, знал, что семья прокурора в Кисловодске и приходит сюда светловолосая девушка, поднимается на третий этаж, звонит, встав прямо перед глазком, тут же ей открывают дверь.
В прошлый выходной Явер поднялся следом за девушкой. Он был точно также одет, равнодушно обогнал ее и поднялся выше, мол, живет на верхнем этаже и его не интересуют мелкие дела соседей. Однако для себя успел определить, как встречают гостью, как быстро открывается дверь и поспешно закрывается. Здесь был еще и расчет – в следующий раз девушка не почувствует опасности в том, что он идет следом.
На этот раз Явер пошел впереди нее. У площадки второго этажа он остановился, прислонившись к перилам, словно для того, чтобы отдышаться. Когда между ними оставалось несколько шагов, он двинулся дальше. Девушка остановилась у двери прокурора, он услышал звонок и на звук открывающейся двери кошкой бросился назад. Вместе с девушкой он влетел в квартиру и, успев ногой захлопнуть за собой дверь, уперся дулом пистолета в грудь прокурора. В другой руке у него был нож.
Светловолосая помертвела, а прокурор, хоть и побледнел, но заговорил глухим голосом и с застывшей на лице улыбкой так, словно давно уже ждал этого:
– У нас в доме ничего не запирается, все открыто, где деньги и золото, я вам скажу, забирайте... Берите все, если окажется мало, договоримся, завтра принесу еще. Я не из тех, кто жизнью жертвует ради добра. Деньги грязь на руках, придут и уйдут. Я зарабатываю их, а не они меня. И потом, раз вы пришли, значит, вам это нужно.
Пожалуйте в эту комнату, здесь осмотритесь. Даю вам слово мужчины: Вы – Явер! Давно хочу с вами познакомиться. И раз уже вы пришли сами, находитесь в моем доме, не ждите от меня коварства. Если вы согласитесь, то есть захотите жить по-мужски, давайте сядем, поговорим. Я нужен вам, но вы мне еще нужнее, так поработаем рука об руку. Все останется между нами. Мы сможем дружить, самое малое, двадцать лет. За эти годы ты заработаешь столько, сколько и за двести и не заработал бы. Где я, там будешь и ты. Встречаться будем, когда и где ты захочешь. Разве моя работа и твои старания не для того, чтобы жить?
Прокурор, действительно, не похож был на человека, который даст убить себя из-за добра. В его словах, голосе, в выражении лица чувствовалась мужская цельность, решительность человека, который привык держать слово, и верилось, что нет в нем коварной фальши тех, кто просто старается высвободить свою шею из веревки.
По мере того, как он говорил, бледность отступала, уступая место прежним краскам, мужской суровости, внушительности, строгости человека, привыкшего приказывать.
Направленные на него нож и пистолет были словно игрушки, а сам он главный тренер, проверяющий готовность спортсмена к состязаниям и передающий ему хитрости своего мастерства. Обе руки он опустил в карманы, грудь его, которая несколько мгновений назад напоминала уснувшие кузнечные меха, теперь подалась вперед налитыми мышцами так, что, казалось, он свалит стоящего перед ним, не касаясь его руками. И этот "редкий экземпляр", созданный для того, чтобы защищать вверенные ему законы, поклявшийся и на пороге неминуемой гибели, всегда и везде личное приносить в жертву общественным идеалам, даже сейчас, под страхом безвременной кончины, не изменит своим убеждениям.
Об этом Гара Кялязе (Черном Ящере), брившем голову наголо каждые пятнадцать дней, потому что, как он сам говорил, если он опаздывал с "лужением" хоть на день, она у него начинала неимоверно чесаться, Явер был наслышан. О нем говорили: "Если поймает – конец, не вернешься, но если отпустит – гуляй себе, шапку набекрень, все для тебя сделает, перед начальством ответит, но посадить тебя в КПЗ не даст, слово у него стоящее". Еще говорили, что мужик он, не обижает тех, кто работает аккуратно, а наоборот – привечает. Где бы ни работал он, поручает начальнику милиции того района присылать получивших "вольную". И присылают. Гара Кяляз сажает его напротив, расспрашивает, слушает, присматривается, потом звонит руководителю какого-нибудь предприятия: "У меня тут хороший парень, посылаю к вам, дайте ему работу, чтобы подняться ему помогла. Отстал он немного, надо сделать так, чтобы догнал он своих сверстников. Здоровый, ловкий, толковый парень...".
Слышал Явер, что Гара Кяляз таким еще и деньги в карман кладет, говорит, – нужны будут деньги, ни у кого не проси, приходи ко мне, дам, сколько нужно, а вернешь по частям, по возможности. Однако, если возвращают, не берет.
На его застольях порой можно встретить и вульгарных представителей преступного мира, он решительно не стеснялся таких знакомств. Поэтому у него не бывает нераскрытых дел, поэтому в свои небольшие годы он за пять лет ступенька за ступенькой поднялся от обычного следователя до прокурора. И здесь он не остановится, пойдет дальше, займет одно из самых высших мест.
А Явер разве не шел на смерть ради того, чтобы жить? Если бы у него было образование, неплохая специальность, и он мог бы зарплатой обеспечивать себя, конечно, не стал бы он зариться на чужое добро. Не идти же ему теперь учиться, в эти годы. Да и с какой головой стал бы он постигать науки? У него в жизни одна дорога: грабить "богатеев" или государство, не оставляя следов, не попадаться, так и жить. В то же самое время он осознавал невозможность такой жизни. Он знал, что даже если станет обладателем богатства, равного состоянию большого государства, тратить его он не сможет, даже проводя, развлекаясь, пять дней здесь, десять – там, месяц в одном городе, два – в другом.
Рано или поздно, попадется, ведь он в розыске, фотография его у каждого постового. А не узнают по фотографии, так поинтересуются, кто это сорит деньгами и к тому же нигде не работает? Спросят: "Откуда?" – "Свои" "Дай-ка трудовую книжку, посмотрим, кем ты работаешь, если у других и на десять дней не хватает месячного заработка, а ты в день тратишь больше, чем иные с положением и должностью в месяц получают..." – "От отца, от деда перепало, трачу потихоньку..." "Если бы дед твой что-то оставил отцу, он бы не тыкался туда-сюда, как бездомная кошка, которую отовсюду гонят, не связывался бы с анашой, живя в постоянном страхе быть пойманным. Достать один пакетик – все равно что умереть. И так раз за разом. Разве так живет человек, у которого что-то припасено?" – "И дед мой так жил. Он копил для отца, а отец – для меня. Какой отец не оставляет сыну на черный день?" "Ладно, если у вас такое богатство было припасено, почему же мать после смерти отца день и ночь печатала на машинке? Неужели она ничего не знала об этом, а ты знаешь? Нет, не дело это! Да и что мы здесь с тобой бьемся? Ты ведь, оказывается, в розыске!.."
А как жить ему в этом мире? Где найти такой приют, чтобы никто ни о чем не спрашивал? Может, свернуть с этой дороги? Ведь куда бы он ни ткнулся, "братва" узнает, их почта, работающая лучше сыскной связи, тут же разнесет во все концы, что Явер – сука, и его не оставят в покое! Или ты должен распрощаться с воровским миром, или, оставаясь там, работать на этот мир, но у тебя должно быть что-то, на что можно было бы опереться.
Ты, как рыба, Явер, из озера должен попасть в море, океан, а останешься на суше – кончена твоя жизнь. Одному ведь нельзя, женишься, дети пойдут, и одной крохой пяти ртов не прокормить. У тебя должна быть неиссякаемая река доходов, полноводная и непересыхающая. Удобный представился случай – зарабатывай, собирай, потом трать понемногу, ни от кого не зависим, ни в чем не нуждаясь. Ты уже сварился, столько кипишь в этом котле! С Гара Кялязом будешь работать так, что никто не узнает об этом. Он никогда не станет ставить на тебя капканов, чтобы расправиться с тобой с помощью твоей же "братвы". Он будет пользоваться тобой как ключом. Сколько закрытых дел он откроет с помощью этого ключа! И делает он это не только для того, чтобы занять более высокую должность. В живет дух преданности своему делу, профессии. Он не представляет для себя в этом мире более высокого служебного поста, чем тот, что доверен ему. Его идеи, убеждения не могут диктовать ему, приказывать ничего, кроме верного служения.
Явер подумал, что сейчас не тот момент, чтобы нырять с головой в такую глубину, принимать решения. Об этом надо думать дни, недели, прикидывая и так, и эдак, следует разглядеть лицо, изнанку, взболтать все, как в маслобойке, отделить масло от пахты, словом, все хорошенько обдумать и взвесить. А сейчас пока надо брать то, что дают, брат, сколько сможешь унести. И уходить...
Угрожая ножом и пистолетом, Явер провел девушку и Гара Кяляза впереди себя из коридора в комнату, не давая им приблизиться к телефону.
– Открой сервант, – сказал Гара Кяляз, садясь в кресло, – там есть то, что тебе нужно.
Гара Кяляз сидел, откинувшись, нога на ногу, руки свободно опущены на подлокотники. Казалось, что не грабят его, забирая из дома деньги и золото, а просто он просит помощника отыскать нужные ему папки в своем рабочем кабинете. Он настолько владел собой и не терялся, что, пододвинув к себе один из мягких стульев, сказал девушке:
– Садись! Не бойся! Это все – его! Он пришел за своим. – Потом, засмеявшись, добавил: "Мы с ним друзья. Шальной он парень, никак не оставит старых шуток".
В его смехе Явер почувствовал не ужас, не страх перед смертоносным оружием, а радость неожиданной победы. Ему показалось, что прокурор рад тому, что в выражении лица Явера он прочел согласие на свои условия. Но тут же подумал о том, что, исследуя сервант, ему придется повернуться спиной к Гара Кялязу. Как бы осторожен он ни был, ему не уследить за прокурором, которого без присмотра оставлять нельзя. Тогда Явер потеряет и сегодняшний заработок и обещанное неиссякаемое изобилие в будущем. Он отошел от серванта и стоял, готовый к любому опасному прыжку обманчиво притихшего тигра.
– Сам возьми и дай мне!
– Слушаюсь! – Гара Кяляз, отодвинув стол, осторожно двинулся вдоль стены к серванту, словно демонстрируя, что у него нет никаких других намерений, и он сам опасается, как бы Явер не натворил глупостей. Явер тоже старался быть начеку, не упускать из виду ни одного движения Гара Кяляза, как будто они на соревнованиях по борьбе, и он старается предугадать каждый выпад противника. Он встал прямо за спиной прокурора, чтобы вместо золота и денег тот не взял оружия и, опередив Явера, не выстрелил первым.
Гара Кяляз достал пачку двадцатипяти– и пятидесятирублевок и протянул их Яверу. Как взять их, какой рукой, если обе заняты? Явер показал на стол:
– Клади туда!
В мелких семенящих шагах Гара Кяляза, в троекратном повторении "слушаюсь!" была покорность раба и одновременно осторожность забравшегося ночью в дом вора, где никого нет, лишь паркет то и дело скрипит, пугая тем, что может привлечь внимание соседей.
– А теперь разреши принести то, что лежит по карманам и в шкатуках. Гара Кяляз, обернувшись, ждал ответа Явера.
Тот кивнул головой, мол, "давай".
Гара Кяляз видел, что Явер даже не думает о том, что к нему пришла женщина, и он его дурачит. Ведь недостойно ставить мужчину в такое смешное, унизительное положение перед женщиной, так топтать его...
И тут произошло неожиданное: Гара Кяляз ударил ногой по запястью Явера, и нож вылетел у него из рук, в тот же миг он скрутил ему другую руку, прогремел выстрел, и с люстры посыпались хрустальные подвески. Явер застонал, прижатый к полу коленом Гара Кяляза. Подняв с пола пистолет, прокурор положил его в карман и отпустил Явера:
– Ну, а теперь садись, – сказал он, указывая на стул напротив, закурил сигарету, но видно было, что курил так просто, не затягиваясь.
Если совсем недавно, в ожидании смерти, крови, он был похож на высохшую под солнцем дольку айвы, то теперь пришел в себя, как вьюн после полива и, обернувшись к девушке, сказал:
– Сара, чай на кухне готов, если не трудно, налей нам, пожайлуста, да и себе тоже.
Сара не успела еще пройти на кухню, когда он предложил Яверу: "Может, горло промочим?.. Да, да, так и сделаем". – Он засмеялся, но это не было демонстрацией победы. Казалось, он долго ждал встречи, и теперь как-то хотел отметить эту удачу. И желание было так велико, что не сделай он этого, расстроится, впадет в отчаянье, как человек, понесший огромный ущерб.
– Сара, милая, мы тебе поможем, ты только наведи здесь порядок, чтобы все было красиво.
Потянув Явера за руку, он поднял и его:
– Давай поможем женщине, будем носить, а Сара – раскладывать все по местам...
– ...Ты спишь? – Голос Зверя прогремел, как тот выстрел в квартире Гара Кяляза, от которого посыпался хрусталь из люстры.
Явера очень быстро вернули назад из лишь ему одному известных далей, из невозвратности прошлого, которое вспоминается с сожалением, поэтому Прошляк с трудом возвращался в реальность, собираясь с мыслями. Его медлительность была сродни тому напряженному усилию, с каким рыбак тащит огромную, закинутую в реку сеть...
А Зверь задавал уже второй вопрос:
– Сон что ли снился?
– Отнюдь.
Тигр рассмеялся, разинув рот:
– Отню-у-дь?!
Прошляк внизу, там, где они не могли его видеть, скривил им злобную рожу, размял шею, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, как будто руки у него связаны, и он пытается подбородком почесать грудь, плечи или хочет зубами вырвать у себя кусок мяса, чтобы выплюнуть его с кровью в небо, словно сможет найти утешение в том, что будет терзать себя в знак протеста против гнета небес.
Дело в том, что такими словами, как "отнюдь", пользовались типы, старавшиеся показать себя в обществе "вежливыми и учтивыми, приобщенными к культуре". В преступном же мире такие, как Прошляк, не должны были употреблять этих слов. В них была покорность, признание грешником без сходки своей виновности и одновременно попытка смягчить тяжесть наказания. Явер не имел права оправдываться словами "не знал", "поспешил". Он не мог сказать "получилось случайно", "обычная оплошность", свалив все на то, что с трудом оторвался от оживших воспоминаний прошедших дней, потому что в их мире такие случайности не проходили. Те, кому были известны все закоулки преступного мира, кто познал его, переварил и взобрался на самые вершины, не должны спотыкаться, а если споткнуться – обязательно упадут. Конечно, можно, упав, подняться, но возвыситься уже невозможно.
Очень часто "попадался" Явер. В собственном сознании оставаясь человеком, знавшим все стороны этого мира, занее определявшим, какое расстояние пройдет, какой точки коснется его дыхание, тщательно, с мастерством снайпера, перебивавшего с дальней дистанции шелковую нить с подвешенной иглой, подбиравшим каждое слово, будучи все время настороже, его, тем не менее, удивляло то, что отвечал на их вопросы как будто не он сам, а кто-то другой, хотя голос шел из его горла.
Явер качнулся, словно хотел этого поселившего в нем без его ведома чужака схватить за горло, выбросить, что есть силы, прочь, как ненужную поросль у корней деревьев.
Зверь:
– Если не спал, не бредил во сне, почему же тогда кричал?
Прошляк вышел на середину:
– Кричал?
– Ты еще переспрашиваешь? – зло спросил Тигр.
– Не помню, – прошептал Прошляк, – не помню...
– Головы Зверя и Тигра поднялись с подушек и снова опустились, как головы двух удавов, и кто-то из них тихо сказал другому:
– Бывает...
– Да... бывает, – поддакнул другой.
И Прошляк скользнул на свое место. Он знал, что кричал. Это было в тот момент, когда он вспомнил, как Гара Кяляз подмял его под себя. Заломленная за спину рука вот-вот готова была оторваться от плеча. Ему казалось, что это не рука болит, а сердце, которое он всю жизнь ощущал в груди, а теперь Гара Кяляз своим приемом переместил его к плечу, где оно разрывается на части.
Прошляк никогда не смог бы признаться этим корифеями, что переносится в те дни, в те мгновения, в то оцепенение. Не только потому, что проиграл, не всегда в жизни получается выигрывать. Рано или поздно, где-то встречаешь того, кто сильнее. Воры знают это, они, наверняка, не раз встречали такое на своем пути. Но надо мужественно противостоять ударам погонников, даже на пороге смерти, молчать, не издавая ни стона, ни вздоха. Иначе означает просить пощады, умолять, стоя на коленях. "Для того, кто решил жить по мужским законам, это неприемлемо, это не по-мужски!"
Воры думали, что Прошляка пугает предстоящая сходка, мерещится разное. Эти видения своей тяжестью и непреложностью обрушились на него, потрясли, и он закричал.
Прошляк догадывался об их предположениях, не то они так легко не оставили бы его в покое.
Может, они еще вернутся к этому? Может, они связали это с тем, что у Прошляка поднялась температура?
Во всяком случае, утверждение "Бывает... да... бывает" было небезосновательным. Прошляк подумал, что такие утверждения диктуются опытом, ведь только опыт позволяет нам заранее определить горечь и сладость, вкус фруктов, опыт наполняет память, ум, и слова на язык уже идут от ума.
Не хотел он возвращаться к тем дням, но его снова затянули воспоминания, обвившись вокруг него, как африканские змеи, затянули, как лебедка медленно, но верно, прижимает паром на речной переправе к причалу.
...Из дома Гара Кяляза он ушел около полуночи. Как договорились, все, что Явер взял у прокурора, он принес домой и спрятал в шкатулке под половицами, накрытыми старым ковром. Потом отправился на заранее обговоренную улицу. Он прошел по проспекту, тянущемся почти во всю длину городу, свернул на пересекающую его короткую улочку, в одном конце которой стоял один милиционер, в другом – другой, как было условлено, и подошел к шедшему ему навстречу человеку.
– Давай деньги! – Явер наставил на него нож.
Крик этого человека заполнил всю округу. Милиционеры кинулись к нему. Явер заметался, бросился туда, сюда, растерялся и его схватили.
В ту же ночь его отправили в следственный изолятор. Когда он выходил из "воронка", заметил смотрящие на него из "одиночки" машины глаза. Это была та самая светловолосая девушка из квартиры прокурора. Значит, она была "сеткой", ее везли в женский корпус. Она работала на Гара Кяляза, впрочем, как и Явер теперь. В эти несколько мгновений он не мог сказать, что тайну о том, что он – "сетка", она должна унести с собой в могилу, не смела нигде и никому говорить об этом ни слова.
