Текст книги "Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа"
Автор книги: Иштван Барт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Мы бы знали все – или почти все, – если бы знали одно-единственное: действительно ли Рудольф отправился в Майерлинг умирать. А так понапрасну напрягаем мы зрение, вглядываясь в составленную чуть ли не с идеальной точностью карту жизни Рудольфа, пока не зарябит в глазах, но видим лишь бессмысленные знаки и перепутанные, перечеркивающие одна другую линии; сквозь их паутину не пробивается план, который все бы нам разгадал, разгадай мы его очертания.
Так или иначе, во вторник, около восьми утра, когда оба кандидата на роль коронных свидетелей, ничего не подозревая, являются в Майерлинг, Рудольф встречает их в халате (и, как мы знаем, с завязанным горлом). Ночь он провел в Майерлинге. Однако обоим гостям бросилась в глаза некая подробность: "Когда показался замок, князь тотчас заметил и обратил мое внимание, что на окнах со стороны подъезда и ворот спущены жалюзи и у замка совершенно нежилой вид". (Вероятно, у гостей, прибывших с баденского вокзала в наемной карете, даже мелькнула мысль, что зря они проделали весь путь, наследника, наверное, и нет в Майерлинге. Ведь он так странно ведет себя последнее время!)
Спущенные жалюзи, скорее всего, свидетельствуют о последней попытке Рудольфа ввести в заблуждение инспектора Хабрду. Кстати сказать, принц запретил местному жандармскому посту рапортовать, как положено, по начальству о его прибытии. И перед замком, вопреки предписанию, не был выставлен вооруженный караул. (Ведь Рудольф, подобно каждому монарху восьмидесятых годов, постоянно опасался покушений – кинжала или бомбы анархистов.) Но в Майерлинге даже не привели в действие установленный телеграфный аппарат – также по решительному указанию Рудольфа. (Хотя телеграфист, как мы знаем, описывал эти события иначе.)
После таких мер предосторожности наследник, надо полагать, пребывал в уверенности, что ему удастся – насколько это вообще возможно в его положении – сохранить место своего пребывания в тайне. Он мог рассчитывать, что максимум на сутки его оставят в покое. Но что можно сделать за одни-единственные сутки?
"Сразу по приезде, – продолжает граф Хойос свою вымученно-пространную отписку, цель которой доказать, что ему ничего не было известно о намерении Марии и Рудольфа, – мы прошли в так называемую бильярдную комнату, которая находится на первом этаже, справа от входа, где, как сказали, мы будем завтракать. Минут через пять-десять появился наследник в утреннем облачении, радушно приветствовал нас и сел вместе с нами к столу. За завтраком он рассказал, что сильно простудился и со вчерашнего дня опасается, как бы дело не кончилось серьезной болезнью, поэтому лучше ему воздержаться от охоты, тем более что в окрестности Гласхютте, где мы собирались охотиться, пришлось бы карабкаться по крутому склону. Тот же совет дал ему и Лошек. Завтрак тем не менее прошел в веселом настроении, а затем наследник проводил нас традиционным шутливым напутствием "ни пуха ни пера", и на охоту мы отправились вдвоем с князем Кобургским…"
Тем временем в соседней комнате баронесса Вечера (присутствие которой должны были маскировать двое приглашенных гостей, ни сном ни духом не ведавшие о пребывании Марии в замке до тех самых пор, пока сутки спустя не увидели ее – уже мертвой)… да, что же делает семнадцатилетняя Мери, чем занята она поутру, после первой их совместно проведенной ночи? Просто лежит на широкой, орехового дерева кровати (на полу отороченные лебяжьим пухом домашние туфельки, сброшенные хозяйкой накануне вечером) и играет бантом новехонькой ночной сорочки? Или разглядывает потолок при свете пятисвечового канделябра? (Окна маленькие, комната просторная, но сводчатые потолки низкие, а в конце января в эту пору едва светает.) Счастлива она? Или предается отчаянию? А может, думает о том, что теперь обратного пути нет? Или же сладостное опьянение пока еще не утратило своей силы? Возможно, барышня строит планы, как им с Рудольфом получше провести сегодняшний день? Ей приходит в голову, что дома ее уже разыскивают; не нападут ли на их след, прежде чем они успеют осуществить свой план (если таковой вообще существует)? Неужели она ни на миг не приходит в ужас от задуманного? По-прежнему ли ее подогревает страсть или сейчас, свинцовосерым холодным утром, бьет озноб? А как неуютно выглядит эта комната, совсем иначе, нежели накануне вечером, когда желтоватый отблеск свечей, разгоняя бархатисто-мягкий полумрак, навевал страстную истому! При свете утра наверняка угнетающе действует окружающая обстановка, мрачные обои цвета бутылочного стекла, сплошь испещренные желтыми арабесками. Дом редко отапливается, стены источают леденящий холод, печь, вчера бодрившая и разгонявшая кровь своим жаром, сейчас чуть теплая и отрезвляет своим безразличием. А может, Мария тоже завтракает? Это ли не разочарование, это ли не досада – после первой совместно проведенной ночи любви завтракать в одиночку? (Или Рудольф в тот день завтракал дважды?) И кто подавал ей завтрак? Лошек, преданный слуга, посвященный в их тайну, был занят обслуживанием господ. Уж не та ли безвестная Кати, которую "засек" бдительный инспектор Хабрда? Возможно, она вовсе не была судомойкой, а горничной, специально отряженной, чтобы прислуживать Марии? Выходит, без горничной, лакея, новой ночной сорочки и туфелек из лебяжьего пуха и умереть нельзя? А может, молодые люди и не собирались умирать? Да и допустимо ли наследнику умереть ради одной ночи любви? Или ему – им – пришлось умереть ради чего-то другого? Может, все получилось случайно? Но если они отправились в Майерлинг, не имея намерения умереть там, то к чему были все эти сложные приготовления, наивные уловки? Ведь в конце концов Рудольф все же выпустил пулю, которую после долгих поисков обнаружили застрявшей в деревянной стенке красивого резного ночного столика! Кстати, а куда девалась другая пуля – предназначенная для Марии? Или был произведен лишь один выстрел, да и тот не из револьвера Рудольфа? Но тогда из чьего же?
Увидим.
Нам надо бы поскорей вернуться к торжественному семейному ужину, однако пока еще не получится: теперь действие развертывается одновременно по нескольким линиям, события сгущаются. Мы приближаемся к развязке; влюбленным осталось жить неполных двадцать четыре часа.
*
Прежде чем перенестись в Вену и увидеть, какое впечатление вызвал рассказ князя Кобургского о "простуде" Рудольфа, неплохо бы подытожить, что же нам известно о событиях этого дня (последнего!).
Знаем мы, насколько может судить читатель, почти все – подробно, до мелочей, за исключением немногого, зато существенного. К примеру: как коротали время влюбленные начиная с той минуты, когда Рудольф веселым напутствием проводил обоих гостей на охоту и возвратился к Марии, которая, наверное, еще дремала? Все, что происходило в Майерлинге с этого мгновения и до следующего утра, тонет в непроглядном зимнем сумраке.
Возможно, Рудольф и Мария писали письма. Прощальные?
Один из лесничих, некий Рашек, когда к нему приступили с расспросами, действительно вспомнил, что Лошек передал ему несколько писем для отправки по почте. Но кому они были адресованы, "я не посмотрел". В 1923 году в печати появился текст письма – адресат его неизвестен, – которое могло быть написано лишь в то утро. Разумеется, если письмо подлинное, хотя в данном случае дело похоже на правду. А если это так, если письмо действительно написано рукою Рудольфа, то мы получаем надежное подтверждение тому, что самое позднее к утру вторника – по какой бы то ни было причине – судьба влюбленной пары была решена. Вот что мы читаем в этом письме:
"С каким наслаждением я бы излил тебе душу! Но время страшно подгоняет – времени осталось совсем мало, и я должен получше использовать его. М. сидит подле меня, ее безмятежная радость передается и мне. В эти минуты я счастлив. Шлю сердечный привет. Р.".
Вне сомнений, это письмо прощальное. Недурно бы знать, кому оно адресовано и почему его не оказалось среди прочих прощальных писем. Во всяком случае, человек, пишущий эти строки, знает, что собирается умереть, но прежде, чем нажать на курок, ждет еще почти целые сутки. Спрашивается, чего же?
Вряд ли он дожидается своих компаньонов по охоте, которые между тем, закутавшись в пледы, несмотря на снегопад, терпеливо сидят на охотничьей вышке, но за все утро никакая дичь им так и не попалась.
А в Вене, примерно в то время, когда господа заняли свои места в засаде, шеф полиции барон Краус уже находился у себя в канцелярии и читал одно небезынтересное письмо. Его накануне вечером доставила горничная графини Лариш. Начальник полиции так и пометил на конверте, приписав, что он лично вскрыл конверт лишь в половине десятого утра, тем самым желая подчеркнуть, что, каково бы ни было содержание письма, он не имел возможности накануне учесть полученные сведения. Если бы, не дай бог, что-нибудь случилось (о чем барон в данный момент пока еще не знает), он никоим образом не несет ответственности.
Барон Краус скрепил подписью начертанные на конверте карандашные строки, затем взял перочинный нож, поддел острием заклеенный уголок и решительным, но вместе с тем осторожным, точно рассчитанным движением вскрыл конверт. Наверняка он сразу же узнал неровный почерк графини, ведь то было не первое письмо, полученное от нее в эти дни главою полиции.
"…содержание письма не совсем ясно для меня, однако, судя по предшествующим обстоятельствам, графиня Лариш знала о намерениях наследника и действовала по поручению оного. Теперь, задним числом, мне вспоминается> что графиня Лариш вчера спросила меня, каждое ли происшествие должно докладывать Его Величеству, иными словами, узнает ли император и о побеге юной Вечера. Желательно, мол, чтобы это не дошло до его сведения… Значит, в действительности она явилась ко мне не затем, чтобы поставить в известность о случившемся, а чтобы выгородить себя!"
Барон Краус раскусил тактику графини.
Час спустя ему докладывают о приходе посетителей – баронессы Хелены Вечера и ее брата, графа Александра Балтацци. Краус, естественно, тотчас же принимает их.
Баронесса Вечера теперь уже всерьез беспокоится о репутации дочери (мысль о самоубийстве пока еще не возникает, все озабочены главным образом тем, чтобы слух об интрижке не разошелся, поскольку, по всеобщему убеждению, речь идет всего лишь о далеко зашедшем флирте). Граф Балтацци грозит потребовать сатисфакции. Краус, которому (по его мнению) уже все известно, пытается запугать посетителей: он намекает на роль графини Лариш (а она как-никак состоит в родстве с царствующим домом); настаивает на официальных формальностях, на заявлении в письменном виде, надеясь, что родственники пропавшей отступятся перед неминуемым скандалом. Ну а если и скандал их не остановит, то по крайней мере он, шеф полиции, застрахован от неприятностей: действует как положено, рапорт отошлет немедленно.
Однако барона Крауса ждет разочарование.
Граф Балтацци в запальчивости выпаливает воинственные, чуть ли не бунтарские слова:
– Неужто Габсбургам в этой стране все дозволено? – После чего и впрямь делает официальное заявление об исчезновении Марии. Тревога за ближнего своего оказалась сильнее самолюбия. Скандал так скандал, но пусть полиция разыщет девушку и доставит домой, где бы та ни находилась.
Деваться некуда; как ни неприятно, а барон Краус обязан предпринять какие-то шаги.
Но прежде чем отдать распоряжения и вызвать тем самым цепь событий, возможно непоправимых, глава полиции прибегает к спасительному средству.
– По-моему, разумнее всего было бы, господин граф, – говорит он, обращаясь к Балтацци, – вам самолично съездить в Майерлинг и убедиться, насколько основательны ваши предположения!
*
Занесенная снегом майерлингская долина становится ареной оживленного движения и суеты, а нити нашей истории окончательно запутываются. Свидетели впадают в растерянность и либо вовсе отмалчиваются, либо явно чего-то недоговаривают. Резюмирующий отчет барона Крауса страдает заметными пробелами. Похоже, чья-то незримая рука намеренно стремится уничтожить все следы событий вторника.
Настали сумерки, в доме зажглись лампы, когда во двор охотничьего замка вкатила закрытая карета. Из кареты вышел некий господин (по другим сведениям, их было двое) и без промедления направился к наследнику. (Явился Балтацци, чтобы "вытребовать" свою племянницу у Рудольфа?) Донеслась жаркая перебранка (сквозь толстые стены? или через окно? тогда оно, выходит, было открыто? в январе-то? а может, из-за неплотно притворенной двери? или опять нашелся любитель подслушивать и прижался ухом к щели?), затем по прошествии получаса карета с пассажиром (или пассажирами) отбыла. Чуть погодя в замок явился пожилой священник, пробыл у Рудольфа больше часа и удалился. Ни до, ни после этого визита священнослужителя больше не видели в Майерлинге. Похоже, его никто и не знал, во всяком случае, имени его никто и нигде не упоминает.
О выстреле ни слуху ни духу даже в этих апокрифических легендах.
Зато идут толки о каком-то лекаре (он и был господином – или одним из тех двух господ, – что приезжал в закрытой карете?) – он якобы тоже появлялся в тот день в Майерлинге. Более того: этот врач затем будто бы в течение нескольких дней регулярно наведывался в замок – выхаживать Балтацци, поскольку граф в результате ссоры получил огнестрельное ранение в живот. О выстреле речь заходит впервые, хотя звука его никто не слышал. Что касается Александра Балтацци, то въедливые исследователи майерлингской трагедии установили, что граф скончался лишь в 1929 году; Гектор, как известно, покончил с собой в 1916 году; их брат Генри, как выяснилось, в дни трагедии находился в Париже. Итак – если только Александр не оправился тогда от ранения втихомолку – драма на одно событие становится беднее.
Но если врача пришлось вызывать не к Балтацци, то к кому? Может, к Рудольфу? Его в течение дня и даже вечером видели многие, однако никто не упоминает, помимо красного шелкового шарфика, какие-либо признаки, указывающие на его болезнь, то бишь на простуду. Вследствие этого под подозрение волей-неволей попадает тайная гостья замка – Мария. Предположение это кажется в высшей степени разумным, и нечего удивляться, что в "житийной литературе" оно не отражено никоим образом: о какой болезни можно говорить в связи с сим девственно-порочным ангелом смерти! Однако неутомимые и поныне (научные) исследователи "майерлингской загадки" всегда стремились найти трезвое и разумное толкование двум этим смертям. Как же было им не ухватиться за такую зацепку, как появление в замке врача! Исходя из верной предпосылки, что если Рудольфу по той или иной причине понадобился врач, то это мог быть только врач военный, исследователи натолкнулись на поразительный след: ближайшим к Майерлингу воинским лечебным учреждением – баденским гарнизонным госпиталем № 3 – заведовал доктор Мюллейтнер, акушер и гинеколог по специальности, сколь ни странно звучит это применительно к военному врачу.
Отсюда (при условии, что в замке действительно побывал врач) напрашивается лишь один вывод: в Майерлинге в тот день понадобился не вообще врач, а акушер-гинеколог. Иными словами… впрочем, самое время остановиться, прежде чем сделать еще шаг в своих выводах. Ведь вовсе не доказано, что в Майерлинг наведывался врач.
Точно так же вызывает сомнение и тот факт, что закрытая карета с Балтацци (или с кем-то другим) сворачивала во двор охотничьего замка. Но, положим, этот визит все же состоялся. Балтацци выскакивает из кареты и ошеломляет вышедших ему навстречу князя Кобургского и графа Хойоса требовательным вопросом: "Где она?" – на что ему, естественно, отвечают также вопросом: "Кто – она? О ком вы?”
Слово за слово, и, согласно апокрифическим сказаниям, дело доходит до дуэли между Балтацци и Хойосом, по-рыцарски выступающим вместо Рудольфа, а результат нам уже известен: ранение в живот.
Обо всех этих подробностях нам "известно" от немецкого журналиста Эрнста Планица, родоначальника всех "рудольфологов", который побывал на месте происшествия через несколько недель после трагедии и опросил всех жителей деревушки. Тогда-то и насобирал он эти осколки и, кое-как склеив их, опубликовал в берлинских газетах, которые барон Краус не успевал конфисковывать в Вене. Недостоверные слухи о Майерлинге запрещались точно так же, как и достоверные.
Кстати сказать, по округе ходили легенды куда красочнее той, что сочинил Планиц: о ревнивом охотнике и его красавице-жене, о пьяной драке и проломленном бутылкой из-под шампанского черепе, о прусских агентах, шныряющих вокруг замка (извольте выбирать по вкусу). Последняя легенда, возможно, обязана своим возникновением как раз самому Планицу, намозолившему глаза всему селению.
Однако эти последние абзацы – лишь очередной и, возможно, вообще излишний изгиб нашей истории, которая, как мы знаем, становится все более запутанной. Забудем о нем; весь смысл его состоит в том, что вроде бы опять что-то случилось. Что-то произошло в Майерлинге, пока два высокопоставленных гостя охотились в горах. И произошло, должно быть, событие важное, иначе бы мы располагали точными сведениями, ну а если и не мы, то уж барон Краус знал бы наверняка. Под конец, когда вопреки всем своим сомнениям и колебаниям мы все же вынуждены будем выбрать одну из многих версий гибели Рудольфа и Марии, тогда, пожалуй, прояснится и картина этого суматошного дня, а читатель и сам с легкостью сможет (?) решить, побывал ли врач в замке и если да, то у кого. Разумеется, при условии, что этот вопрос будет нас волновать по-прежнему.
Ну, а пока вернемся к фактам – сколь бы неинтересными они ни казались.
*
Итак, вот вам если и не слишком интересный, то по крайней мере несомненный факт (достойный внимания уже хотя бы потому, что факты в этой нашей истории встречаются крайне редко): в то самое время, как барон Краус после мучительно неприятного визита графа Балтацци и баронессы Вечера, собрав все бумаги, поспешил на доклад к самому премьер-министру, князь Кобургский (надо полагать, разочарованный) спустился с засадной охотничьей вышки и с пустыми руками вернулся в замок, чтобы вместе с Рудольфом отбыть в Вену, поскольку ему также надлежало присутствовать на семейном ужине. Граф Хойос задержался на несколько часов в лесу.
Рудольф весьма приветливо встретил возвратившегося с охоты князя, рассказал ему, что весь день работал, не высовывая носа из дому, и все же состояние его ухудшилось, поэтому, к сожалению, он не сможет поехать в Вену. Попросив приятеля выручить его (телеграмма Стефании будет отправлена лишь позднее), изложить ситуацию царственному родителю, он, "нервно потирая руки, умолк; видно было, что какая-то мысль не дает ему покоя". Затем, поскольку князю уже пора было отправляться к поезду, принц добавил, что просит засвидетельствовать императору его сыновнее почтение.
С этим скудным сообщением Филипп, князь Саксен-Кобург-Готский, супруг другой бельгийской принцессы, свояк Рудольфа, и переступил порог зала, где эрцгерцоги и эрцгерцогини собрались отпраздновать семейное событие. (И нам наконец-то удалось вернуться к исходному пункту нашей главы!) Князь Кобургский, по-военному чеканя шаг, направился прямиком к Францу Иосифу и доложил, что (как нам уже известно) наследник просит его извинить, но, к сожалению, не может принять участие в семейном торжестве: он выехал в Майерлинг каретой, застрял на брайтенфуртской дороге и страшно простудился. К тому же в замке ужасный холод, печи протапливаются редко, и комнаты выстужены. Дай бог, чтобы наследника миновало воспаление легких.
При этих словах великие князья многозначительно переглянулись, – докладывает барону Краусу лакей, стоявший поблизости от их высочеств; мы, кажется, уже упоминали, что в силу природы вещей и холопской натуры лакеев чем незначительнее бывало само событие, тем подробнее о нем отчет получал шеф полиции. А великий князь Вильгельм (чье имя называет графиня Фештетич в связи с баронессой Вечера), которому о грозящих скандалом событиях двух последних дней, пожалуй, известно больше, чем остальным, из внешне невинного сообщения князя Кобургского (ведь у Вильгельма в понедельник обедал шеф столичной полиции), – так вот, великий князь уже в третий раз прикусывает губу, как узнаем мы из секретного донесения барону Краусу. Его высочество кусает губы не иначе как с досады и не желая дать волю гневу, презрению и даже ненависти, которая давно копится в нем по отношению к Рудольфу, легкомысленному и разболтанному юнцу и никудышному солдату. Рудольф и полком-то командовать не в состоянии, а туда же, рассуждает о реформе и обновлении военного дела, дерзая поучать его, Вильгельма! Зарвавшийся гордец может себе позволить это, потому что Франц недостаточно строг к своему отпрыску, многое спускает ему, а Рудольф не стесняется слишком далеко заходить в своих политических играх. Избави бог, чтобы этот развращенный хлюст когда-либо сел на австрийский трон! (Хотя, если вдуматься, подобные рассуждения задевают императорское достоинство, а великий князь не посягнул бы на это даже в мыслях. Однако Рудольфа он терпеть не мог всей душой, и этот факт не подлежит сомнению.)
Вильгельм не в силах подавить в себе злобу, но из уважения к императору осмеливается лишь заметить:
– Уму непостижимо, зачем понадобилось кронпринцу добираться в Майерлинг именно со стороны Брайтенфу рта?
– По всей вероятности, затем, – ничего не ведая и не подозревая, отвечает князь Кобургский, – что хеленентальская дорога в очень плохом состоянии. Я сам воспользовался ею и смею заверить ваше высочество, что там едва проедешь.
– Вот как? – взрывается седовласый генерал. – Я же смею заверить ваше высочество, что, как ни плоха хеленентальская дорога, она все же несравненно лучше брайтенфуртской. А посему прошу разъяснить мне, чего ради понадобилось его императорскому высочеству избрать именно этот путь? Уж не для того ли, чтобы простудиться?
Тут наверняка и германский посол прислушался к вспыхнувшему спору и, возможно, постарался незаметно приблизиться к их высочествам, дабы не упустить подробностей. Что касается существа спора, то тут князю Ройсу было все ясно: кто как не он сам изрядно потрудился над тем, чтобы поставить Рудольфа в изоляцию при дворе и подорвать его авторитет в глазах армии? Германский посол приложил руку и к тому, чтобы наследника даже близко не подпускали к важным делам; обойдя его чином, назначили главным инспектором над пехотой и гоняли в утомительные инспекционные поездки по окраинным гарнизонам. И пока Рудольф, подавленный собственным бессилием, наблюдал в бинокль за скоплением и перегруппировкой русских войск у границ далекой Галиции, великий князь Альбрехт в Вене мог нейтрализовать все начинания наследника. Да так оно и должно быть: ведь Германии (пока что) необходим мир на востоке, не ввязываться же ей в войну лишь в угоду Австрии! Австрия да пребудет сильной и единой, однако не настолько сильной, чтобы вести самостоятельную политику и заигрывать с Францией. В Берлине и без того считали Рудольфа чуть ли не французским шпионом, потому-то и протянулась из прусской столицы длинная рука Бисмарка, чтобы посадить наследника под стеклянный колпак. Причина общего возбуждения и нервозности, надо полагать, также была известна Ройсу: смысл парламентских дебатов в Пеште вокруг обсуждения Проекта национальной обороны[12]12
Основным требованием венгерской оппозиции было предоставление большей самостоятельности венгерской армии.
[Закрыть] (настолько жарких, что они грозили чуть ли не правительственным кризисом) сводился к единству армии, то есть к будущему австрийской военной мощи, а стало быть, и будущему самой империи. Ведь Габсбургская империя, как это отлично понимали не только присутствующие, но и Рудольф (который даже писал об этом в своих статьях), в ту пору держалась лишь на армии, поставленной над нациями. Осведомлено ли уже императорское семейство о мятежном выступлении графа Каройи[13]13
Иштван Каройи (1845–1907) – венгерский общественный деятель, представитель оппозиции в венгерском парламенте.
[Закрыть]? – должно быть, ломал голову Ройс. И что намеревается предпринять император? Отдал ли он какие-нибудь распоряжения? Ведь в Пеште даже уличный сброд оказался втянут в политику!
– Какой смысл спорить, – примиряюще вмешался великий князь Отто, возможно, перехватив неодобрительный взгляд Франца Иосифа, а может, заметив приближающегося германского посла. – Этим дела не поправишь.
Но тут подал голос великий князь Альбрехт, "победитель под Кустоцей”, "лев Новары", "мортарский герой", ветеран блистательно проигранных походов, возглавляемых младшими братьями, кузенами и дядьями Франца Иосифа, патриарх семьи, самый отъявленный среди Габсбургов реакционер, некогда военный правитель Венгрии. Вероятно, он решил, что ему надлежит подвести итог.
– Весьма прискорбно, что простуда отторгла наследника от лона семьи в столь знаменательный момент!
("Маршал – нервозный, дерганый, глупый, злой и беспомощный старик. Позавчера он повел себя по отношению ко мне столь недопустимым образом, что я решил сказаться больным и распроститься с делами – окончательно. Однако император упросил меня ради него остаться в армии, и я отступился от своего намерения". – Рудольф)
– Должно быть, болезнь действительно разыгралась не на шутку, – не унимался великий князь. – Кстати сказать, он уже вчера не явился на военное совещание; господа генералы битый час понапрасну ждали его. – Наверное, тут он бросил взгляд в сторону Франца Иосифа, который до сих пор не проронил ни звука, а затем продолжил в том же духе: – Хотя всем известно, с каким рвением относится наследник к своим воинским обязанностям… Конечно же, он расхворался всерьез, иначе не пропустил бы вчера столь важное совещание или по крайней мере известил бы, что не сможет явиться, чтобы его не ждали…
И тут хор дядюшек смолк. Никто не решался дальше развивать эту тему: ведь император молчал (или именно его слова не счел нужным зафиксировать информатор барона Крауса?), и молчание его было красноречивее любых слов.
При этом каждому из присутствующих, вероятно, не давал покоя вопрос: кого хотел задеть Рудольф своей демонстративной неявкой к ужину? Францу Иосифу, который, конечно же, был осведомлен о ходе обсуждения Проекта национальной обороны, могло прийти на ум, что граф Каройи – давний спутник Рудольфа в его охотничьих увеселениях. Уж не Рудольф ли подбил его на столь дерзкое выступление? Неужели наследник, так и не вняв отеческим увещеваниям, намеревается короновать себя королем Венгрии? Но ведь эти венгры заживо сожрут его простодушного и доверчивого сына! Не говоря уж о том, что тогда – finis Austriae, Австрии конец, ибо дряхлые государства не переделаешь, их можно лишь оберегать. Уберечь покойную старость от мятежной молодежи. Франц Иосиф беспокоился за будущее своей империи. Завтра придется встать еще раньше и взяться за дела с удвоенным рвением. Каждый должен выполнять свой долг, в том числе и Рудольф, тогда все будет в порядке!
Воцарилась столь неприятная тишина, что спасти положение могло лишь вмешательство женщин. Скажем, Елизаветы. Однако скорее всего события с мертвой точки сдвинул главный стольник. Распахнув дверь, он доложил, что кушать подано.
Было ровно семь часов.
*
Было ровно семь часов, когда возвратившийся с охоты и переодевшийся к ужину граф Хойос сел к столу вместе с Рудольфом в бильярдной комнате. Благодаря графу мы осведомлены об этом ужине – последнем в жизни Рудольфа – почти с такими же подробностями, как об императорском. Мы знаем, что на закуску был подан паштет из гусиной печени, за ним последовал суп, затем ростбиф и жаркое из оленины, а на десерт пирожные, знаем, что все эти яства наследник поглощал с завидным аппетитом (не подобающим человеку, который готовится расстаться с жизнью), поскольку все блюда удались на славу, хотя – заметил наследник – готовил не повар, а всего лишь стряпуха (уже знакомая нам старая Мали). За ужином пили и вино – понемногу и в меру. Шла легкая, приятная беседа о поразительных инстинктах всевозможных охотничьих собак, о сегодняшней и завтрашней (?) охоте – и так далее и тому подобное, то есть о разных пустяках, от перечисления которых мы постараемся избавить читателя. "В наследнике ощущалась какая-то мягкость, кротость, особенно проявлявшаяся в его суждениях, и меня вновь покорил его чарующий облик", – иными словами, Рудольф был в хорошей форме. Хойос не пишет этого, но по тону его повествования чувствуется, что он давно не видел своего друга таким просветленным, уравновешенным и непринужденным. Граф не в состоянии постичь, что этот же самый человек через несколько часов пустил себе пулю в лоб.
Единственное любопытное обстоятельство, упоминаемое в мемуарах Хойоса, это дебаты в будапештском парламенте, о которых зашла речь и в Майерлинге. Во время разговора Рудольф показал Хойосу телеграммы: все три были присланы из Будапешта Пиштой Каройи. '"Совесть его мучает, вот он и пытается обелить себя", – якобы отозвался наследник о Каройи, но в словах его даже не чувствовалось досады. Махнув рукой, он сунул телеграммы в карман и больше к этой теме не возвращался.
А между тем Каройи своей речью действительно сильно скомпрометировал Рудольфа: их дружба была настолько широко известна, что многие сочли наследника духовным инспиратором этого выступления, направленного против централизма. Венгерские сторонники Каройи, ведущего несколько неуверенную политику, и в самом деле пользовались этой дружбой, хотя, будучи приверженцем единой армии единой империи, Рудольф отметал венгерский национализм в такой же степени, как, скажем, австрийцы отметали и национализм немецкий. И тот, и другой представляли угрозу для Австрии, она имела шансы уцелеть лишь при успешном отпоре как немецкого, так и любого иного влияния. Если останется ''австрийской''. Если останется единой. Если будет единой и ее армия. "Симпатия" Рудольфа к венграм как раз и подкреплялась его глубоким убеждением в том, что среди всех народов монархии лишь национализм венгров можно запрячь в имперскую колесницу, поскольку в границах Венгрии они представляют меньшинство. Ведь у них, полагал Рудольф, нет иного выхода, кроме как держаться за единство Австрии. Отчего же венгры не хотят довольствоваться этим?
Среди многочисленных проектов омоложения дряхлой империи и в самом деле возникал план коронации Рудольфа венгерским королем, и наследник, пожалуй, кокетничал с этой мыслью. (Доведенный отчаянием, сознанием собственного бессилия?) Но ведь если Рудольф собирался заделаться венгерским королем еще при жизни отца, то и требование самостоятельности венгерской армии приобретает иной смысл…
