Текст книги "Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа"
Автор книги: Иштван Барт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Графа Паара осеняет спасительная мысль: пусть императора поставит в известность императрица! Да, но кто скажет об этом самой императрице? Барон Нопча не решается взять такой риск на себя, зато и у него есть идея: Елизавету должно известить лицо, ей наиболее близкое, а значит, и менее всего рискующее впасть в немилость, и таким лицом, несомненно, является компаньонка императрицы Ида Ференци.
У Елизаветы как раз урок греческого языка; она штудирует "Илиаду" с помощью Руссопулоса, несколько экзальтированного юного грека с буйной гривой волос и горящим взором; императрица привезла его особой в Вену с острова Корфу. Как может судить читатель, мы располагаем точной информацией о ходе событий – что касается подробностей, абсолютно не существенных. Ида Ференци ровно в 10 часов 45 минут постучала в гостиную Елизаветы, прервав галоп гекзаметров. Простите за беспокойство, но у главного гофмейстера барона Ноп-чи важные новости, и дело не терпит отлагательств. Руссопулоса отсылают прочь, и барон Нопча (в результате все-таки именно он) передает доставленное графом Хойосом известие о майерлингской трагедии. Оба отравились. Но есть подозрение, что это дело рук барышни Вечера. Быть может, из ревности? Сперва отравила наследника, затем себя. Оба скончались. Сегодня ночью.
Елизавета выражает желание остаться одной.
Проходит всего лишь несколько минут, и в коридоре, ведущем к покоям императрицы, появляется император, дабы согласно своему дневному распорядку навестить супругу в ее апартаментах, где по окончании урока греческого языка в 11 часов будет выступать с декламацией актриса Катарина Шратт. Во время своего пребывания в Вене императрица всегда старалась облегчить супругу встречи с его любовницей; она приглашала актрису к себе, чтобы императору при его чрезвычайной загруженности не приходилось самому ездить к своей приятельнице.
Франц Иосиф проходит мимо охраны; караульный, что несет дежурство возле самой двери, уже должен бы подскочить и распахнуть ее перед императором, однако он, понурив голову, неподвижно застыл возле барона Нопчи, который вроде бы собирался что-то сказать, но у него дергается голова и слова нейдут из горла. И император энергичным движением хватается за ручку двери, но не успевает ее повернуть; главный гофмейстер императрицы, коснувшись руки императора, пресекает его попытку войти к супруге – сейчас, мол, нельзя. Франц Иосиф, должно быть, в недоумении воззрился на барона и тут заметил, что главный гофмейстер сотрясается от молчаливых рыданий.
Тем временем Елизавета осушает слезы и отсылает Иду Ференци прочь. Теперь можно впустить императора.
Компаньонка императрицы, погруженная в скорбь, стоит за дверью (в коридоре?) или – судя по всему, она обладала наибольшей практической сметкой – уже пытается обсудить с гофмейстером необходимые распоряжения прислуге, когда открывается дверь (или в конце коридора возникает женская фигура), и пораженная Ида Ференци видит, что к ней приближается баронесса Хелена Вечера. Баронесса еще издали улыбается, хотя и несколько растерянно. Как сюда попала эта женщина и чего ей нужно? Оказывается, она хотела бы просить аудиенции у императрицы; ей надо бы поговорить с ее императорским и королевским величеством о наследнике и о своей дочери, ибо лишь императрица… а, возможно, и ее милости известно…
– Нет-нет, ее величество сейчас не может вас принять, да и вообще… уже поздно… все знают, что они оба там, в замке… – Ида Ференци, не закончив фразы, резко поворачивается и отходит, оставив баронессу посреди коридора (залы?). Хелена Вечера, конечно же, ничего не поняла из этих сбивчивых слов, но, по всей вероятности, растерянно озирается, видя вокруг хмурых, молчаливых лакеев. Она стоит, не зная, как быть, и в этот момент распахивается дверь салона императрицы, и выходят Елизавета (за нею Катарина Шратт? или актриса тоже дожидалась перед дверью?) и Франц Иосиф. Неожиданно (и именно сейчас!) исполняется заветнейшая мечта честолюбивой баронессы! Аудиенция! (По крайней мере, нечто подобное.) Ей достаточно было бы поклониться, сделать реверанс, но она падает на колени – это получается у нее совершенно инстинктивно. Император молча проходит мимо нее. (За ним следует Катарина Шратт?) Когда Хелена Вечера поднимает глаза, над нею возвышается лишь фигура императрицы, и прежде чем баронесса успевает вымолвить хоть слово, Елизавета холодно и бесстрастно оповещает ее: – Уже поздно, оба мертвы. – На мгновение воцаряется гробовая тишина. Императрица также удаляется, успевая бросить на ходу: – Запомните хорошенько – Рудольф умер от сердечного приступа… Понятно? – Баронесса Вечера падает без чувств.
Меж тем весть распространяется подобно параличу, однако еще не достигла нервного центра, Премьер-министр граф Тааффе в этот час совещается с бароном Краусом: о барышне Вечера по-прежнему ни слуху ни духу, видимо, придется отнестись к делу всерьез, и он возьмется за него самолично. Однако, пока не вернулся с донесением агент, посланный утром в Майерлинг, надо поразведать и в других местах. Шеф полиции, возвратясь в свою канцелярию, вызывает к себе доктора Майснера: пусть отправляется к фрау Вольф и попытается выведать, что ей известно.
Пройдет еще добрых полчаса, когда премьер-министра отзовут с очередного совещания. (Обсуждается давно затянувшийся вопрос о снабжении города водой.) Затем, последней в Бурге, – даже через пятьдесят лет не забудет она этой обиды – и Стефания узнает о том, что стала вдовою. У нее в этот момент шел урок пения.
Бесформенный кошмар этого известия постепенно облекается в формулировки. Еще не известно, что же произошло в действительности; пока еще подбираются подходящие слова. Когда этот огромный, коллективный труд будет завершен, вот тогда-то мы и узнаем, что же случилось на самом деле.
Однако пока что даже на бирже лишь царит неуверенность, хотя там вот уже несколько часов знают и говорят о том, что в Бурге сейчас пытаются как-то свести воедино. Известие о случившемся доставил барон Натан Ротшильд, главный пайщик общества ''Южная железная дорога''; ему же сообщил по особому железнодорожному телеграфу начальник станции в Бадене: для того, чтобы остановить поезд (экспресс, который в Бадене не брал пассажиров), граф Хойос вынужден был сказать ему, какая беда случилась в Майерлинге. А начальник станции, хоть и пообещал хранить тайну, наверняка припомнил знаменитую историю об огромном барыше, нажитом ротшильдовским банком благодаря тому, что он раньше всех узнал о поражении под Ватерлоо, – и бросился к телеграфу. Ну, а барон Ротшильд вскочил в карету и, понимая, что новость эта ценится на вес золота, повез ее первым делом князю Ройсу в германское посольство, а уж потом на биржу. (Очередность тут никак не могла быть случайной.) Император, по всей видимости, еще ничего не подозревает, а на бирже уже падают курсы. Надвигается сумятица или уж по меньшей мере хаос – неопределенное будущее. Дабы предотвратить панику среди клиентов, биржу закрывают.
В половине первого распахиваются двери канцелярии главного гофмейстера: входит придворный советник Кубашек, бледный как смерть, весь дрожа. "Кронпринц скончался! – запинаясь выговаривает он. – Я Майерлинг отряжается комиссия. Господам Поляковичу, Шультесу, Слатину, капеллану Майеру, Киршнеру и Клауди незамедлительно собраться в дорогу! Они поедут со мной".
Члены комиссии прихватывают с собою и металлический гроб, который на всякий случай всегда наготове. Их задача: доставить домой останки и – согласно габсбургским фамильным правилам – "отыскать завещание", о котором и без того всем известно, что оно хранится в сейфе канцелярии главного гофмейстера.
В час пополудни перед воротами Бурга происходит торжественная смена караула. Как и повсюду в подобных местах, там тоже собралась охочая до зрелищ толпа; прохожие, приезжие, фланёры, зеваки слушают игру военного оркестра. Тамбурмажор подает знак, но едва только полковой оркестр успевает грянуть "Марш гугенотов'", как из ворот выбегает офицер лейб-гвардии и издали машет рукой, делая знак оркестру умолкнуть. Музыка обрывается в середине такта.
Слух распространяется по городу. Звонят телефоны – там, где они есть (там, где их нет, в дома являются посыльные с записками или почтальоны с телеграммами), отменяется вечернее представление в театре, откладывается бал, свертываются масленичные развлечения. Но почему? Предположения высказываются лишь шепотом. Слух ползет, ширится – вернее, слух о слухе. (Ведь знать – тем более наверняка – пока еще никто ничего не знает.) Пополудни уже мощная толпа (вспугнутое стадо овец в загоне?) выстраивается перед Бургом, куда одна за другой подкатывают великокняжеские кареты; толпа по каретам узнает и седоков – примадонн и бонвиванов грандиозных императорских спектаклей, но на сей раз не аплодирует им и не приветствует их выкриками. Народ озадачен и лишь испуганно перешептывается.
Толпа – это почти восемьсот тысяч жителей главного города тридцатишестимиллионной империи. А точнее – те несколько десятков тысяч, которых подобное событие хотя бы косвенно, но затрагивает, а поэтому и слух о нем доходит до них быстрее. На городские окраины (где проживает более ста тысяч людей, существующих лишь на нищенское вспомоществование, двадцать тысяч проституток и сто сорок тысяч лиц, страдающих половыми болезнями, причем по большей части ютятся они по нескольку человек в одной каморке, в домах без канализации, – добавляем мы, дабы сей устрашающей статистикой бросить тень на блистательную трагедию в Майерлинге, отчего, конечно, Рудольф и Мария не перестанут быть мертвыми, зато будет чуть понятнее, на какое наследие мог рассчитывать кронпринц даже здесь, в столице, помимо прочих мимоходом упомянутых хворей и бед империи и какие заботы поджидали его – знал ли он об этом? пожалуй, да! – вздумай он дождаться своей очереди на престол), ну так вот, на окраины слух вряд ли успел так быстро просочиться. Туда его принесет лишь на следующий день шестидесятитысячная (!) армия домашней прислуги, кормящейся трудом при императорском дворе и прочих дворах власть имущих, а с черного хода зажиточных домов в центре столицы ("Просить милостыню и играть на шарманке строго воспрещается!") вкупе с грязным бельем история эта будет передана прачкам, но уже несколько очищенной от непонятных (неподвластных рассудку, иррациональных, нелогичных и т. п.) элементов или, точнее говоря, более подогнанной к реальной жизни (то есть к ее воображаемому, королевскому варианту); поданная в таком виде история эта делала умершего – славного и красивого принца – более человечным, заземленным, низводя его с пышных и холодных высот трона.
В деле замешана женщина (это само собой разумеется, и посему данное дело, в котором и впрямь была замешана женщина, выглядит игрой случая), а стало быть, мотив – ревность; наследник отбил жену у егеря (у лесничего), а тот подстерег его, укрывшись за широким стволом дерева, да в отместку и подстрелил (в спину? сзади?); ах, Рудольф погиб в лесу? – но тогда это, как говорится, "несчастный случай на охоте"; да нет же, он был застрелен на дуэли Гектором (Александром, Генри) Балтацци за то, что обесчестил (совратил) его племянницу; в охотничьем домике шла развеселая пирушка (кутеж, попойка, а то и пьяная оргия), завязалась драка (словно в корчме), и кто-то так трахнул Рудольфа бутылкой от шампанского (уж, конечно, не из-под пива, ведь речь идет не о простом смертном, а о наследнике) по голове, что уложил его на месте (аж мозги наружу вытекли); у принца был сифилис, он, бедняга, знал, что долго ему не протянуть, вот и не стал дожидаться, пока дойдет до размягчения мозга, а покончил с собой, но прежде застрелил свою любовницу, чтобы другому не досталась; наследник-то был малость не в себе, блажной и страдал падучей (такие хвори, как известно, передаются по родству), как и прочие великие князья (а они все сплошь порченые); Рудольф напился до умопомрачения, не соображал, что делал, и так далее. Как видим, все эти объяснения вполне разумные и трезвые. Пышный миф о несчастных влюбленных (в духе мещанской мелодрамы) создадут позднее газетчики – на потребу вкусам более образованной публики.
"…в Будапеште, как известно, в период обсуждения Проекта о национальной обороне проходили крупные демонстрации, грозившие перейти в серьезные беспорядки и чуть ли не поколебать имущественные устои; на передний план, как водится в таких случаях, вылезла чернь.
И тут пришла первая траурная весть.
Ей не очень-то хотели верить, более того, в рядах демонстрантов раздавались голоса, что это, мол, выдумки, трюк "продажного" правительства, стремящегося сбить народ с толку, отвлечь его внимание и тем самым выиграть время. Однако не одна и не сто, а тысячи телеграмм приносили трагическую весть не из одного и не из ста, а из тысяч и тысяч официальных и неофициальных источников, и по всему городу там и сям взвились траурные флаги. Слух обернулся реальностью, сокрушительной правдой. Взамен гнева и злобы чувства печали и скорби завладели и сердцами демонстрантов: каждый, кто мог, облачился в траур, подобно жителям столицы; с рукавов демонстрантов и их организаторов исчезли цветные повязки и пестрые ленточки, уступив место траурным полоскам.
Никакое перо не способно описать глубокую боль, наполнившую сердце каждого мадьяра, и всеобщую скорбь, охватившую сперва столицу, а затем и всю страну.
Тридцатого и тридцать первого января мне довелось видеть, как многие мужчины и женщины плакали на улицах, изливая свою горесть и переживая за будущую участь страны. Да и тот человек, кто тридцатого января пополудни первым сообщил мне удручающую весть – Армин Гульден, один из моих учеников, – голосом, прерывающимся от рыданий, рассказал, что его отец, директор завода "Ганц", разослал телеграммы в десяток мест в Вене, запрашивая, верен ли этот чудовищный, пущенный по городу слух, и изо всех мест получил подтверждение. Мой старший сын Арпад, ныне уже также почивший, старшие дочери и супруга плакали вместе с Гульденом. И подобные сцены разыгрывались в каждом добропорядочном мадьярском семействе.
Даже недруги мадьярской нации были ошеломлены – их, напротив, поразила грандиозность привалившей им удачи…
…Король попросил всех правителей не приезжать на похороны, поскольку он в теперешнем его расположении духа не смог бы принять их должным образом, и не сделал исключения даже для германского кайзера Вильгельма II, хотя последнего, особенно в годы юности, связывали с усопшим принцем чувства теснейшей дружбы и хотя кайзер заверил короля в готовности отказаться от всяческих церемоний. Таким образом, на похоронах 5 февраля 1889 года иноземные владыки не присутствовали, зато несметное число верноподданных стеклось со всех концов нашей двуединой монархии в охваченную скорбью Вену, дабы воздать последние почести оплакиваемому наследнику.
Гроб с телом Рудольфа с 31 января по 5 февраля был выставлен в часовне Бурга, и сотнями тысяч исчисляется количество людей, пришедших взглянуть на него из любопытства или сострадания. Ровно в четыре часа гроб был снят с катафалка; к нему приладили крышку и наглухо закрыли, затем гроб освятили, поставили на погребальную колесницу, и траурное шествие двинулось под звон всех венских колоколов. Впереди шло все духовенство. У входа в церковь капуцинов процессию встретил архиепископ Гангльбауэр, после чего гроб был водружен на катафалк, установленный посреди храма и окруженный массивными серебряными канделябрами с бесчисленным множеством горящих свечей… Пока длилась священная церемония, пока проникающие до глубины души звуки "Circumdederunt" и "Libera"[25]25
"Окружают нас…" и "Помилуй…" (лат.) – начальные слова католических заупокойных песнопений.
[Закрыть] сотрясали своды храма, король, застыв в благоговейной позе, смотрел на гроб и не отвел от него взгляда до самого конца обряда.
Прежде чем гроб снесли в склеп, король подошел вплотную к нему и предался истовой молитве; затем проводил усопшего в родовой склеп, куда за ним последовали все близкие. Но там сверхчеловеческое самообладание оставило его: король бросился к гробу, обхватил его, приник всем телом, прижался губами, и боль истерзанной души прорвалась бурным рыданием; плач и причитания коронованных особ и великокняжеских персон служили эхом судорожным рыданиям и вздохам короля, оплакивавшего своего сына. Наконец пароксизм боли спал: король рухнул на колени, долго-долго молился, плач его становился все слабее, рыдания вырывались все реже, и вот он поднялся, тихо, безмолвно покинул склеп, поглотивший все самое для него дорогое.
Так был похоронен Рудольф, в котором мы видели второго Матяша Корвина[26]26
Матяш (1443–1490) – венгерский король, проводивший политику централизации страны.
[Закрыть]. Более всего – после царственных родителей – предавались скорби венгры, ведь венгерскую нацию он любил больше прочих.
Заключительная строка его письма, написанного в последние минуты агонии, длившейся часы или час, звучит так: "Благослови господь нашу любимую родину!"
В смертный час человек бывает наиболее откровенен.
Вплоть до гибельного утра лишь он да Стефания знали, какие слова с юных лет были выгравированы на его запонке: "О венгр! Отчизне предан будь неколебимо!"[27]27
Известная цитата из стихотворения "Призыв" Михая Вёрёшмарти (1800–1855).
[Закрыть]
Он любил все народы, все нации своей объединенной империи, но темперамент, склонность, сердце более всего влекли его к нам, венграм. Он знал историю нашей нации, ободрял все наши нынешние устремления, разделял наши будущие чаяния. Мы до такой степени чувствовали его своим, что не ревновали его ни к чехам, когда он обитал в мраморных залах Градчан, ни к немцам, когда его главной резиденцией был венский Бург, ни к полякам, когда, объездив их страну, он счел их чуть ли не ровней нам, ни к хорватам, когда он в Загребе похвалил их воинскую доблесть, – нет, мы не боялись, что кто-либо у нас его отнимет. Единственное, чего мы боялись, – это смерти, и она отняла его у нас.
Но и смерть погребла лишь его прах в склепе венской церкви капуцинов, где гроб его занимает сто двадцать третье место в ряду гробов его предков: бессмертная душа его вознеслась пред трон господень, держа ответ за крат-кую, но обильную деяниями жизнь, память же о нем сохранится на земле, покуда хоть один секей[28]28
Секеи (секлеры) – этнографическая группа венгров в Трансильвании.
[Закрыть] будет славить господа у подножья заснеженных гор Трансильвании!"
Петер Шимон, "Король и отчизна", 1899
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сплетни стаями саранчи облепили Вену, а инспектор Эдуард Бергер, ни сном, ни духом не ведая о ночных происшествиях, по-прежнему околачивался вокруг охотничьего замка, втихомолку выполняя возложенное на него поручение: он должен установить (по приказу барона Крауса), находится ли баронесса у Рудольфа, или ее здесь нет. Поручение это весьма деликатного свойства и требует такта и осмотрительности; поскольку на территорию замка вход ему заказан, инспектору Бергеру не остается ничего другого, кроме как наблюдать за прибытием людей в замок и их отъездом. Ему бросается в глаза, что движение туда и обратно крайне оживленное, однако выводов он не делает, лишь исправно заносит все приезды-отъезды в свою записную книжку. Остальное его не касается. И только под вечер от инспектора Выслоужила, прибывшего с десятью агентами в Майерлинг "оцепить место происшествия", он узнает, к немалому своему удивлению (но ведь и глава полиции чуть ли не последним в городе – лишь в середине дня – получает информацию о случившемся), какие чудовищные события разыгрались у него прямо под носом. Зато благодаря добросовестности ничего не подозревавшего инспектора Бергера нам в точности известно, кто, когда и с кем прибыл, в какой карете примчался доктор Видерхофер и со сколькими людьми явился граф Бомбель. Мы могли бы сообщить хронологические и прочие данные (создав видимость научной и даже следовательской скрупулезности), но это ничего не дает, не говоря уже о том, что читатель и так в избытке обременен несущественными подробностями. Замечу лишь, что Лошек, стоявший на посту у дверей "покойницкой", наконец-то может вздохнуть с облегчением: доктор Видерхофер снял с его плеч бремя ответственности.
В малом салоне еще сохранились на столе остатки ужина; на полу несколько пустых бутылок из-под шампанского, один из стульев опрокинут. У смертного одра наполовину опорожненная бутылка коньяка – врач первым делом велит унести ее прочь, чтобы она не попалась на глаза императору, если тот приедет к сыну. (Император не приехал.) Затем он берется за дело.
Прежде всего накладывает временную повязку, чтобы как-то скрепить раздробленный череп, затем обмывает наследнику лицо, окровавленную шею; с помощью Лошека застилает покрывалом пропитанную кровью постель и укладывает покойника, как положено. Под конец он слегка приводит в порядок лицо Рудольфа, уже начинающее застывать, дабы по мере возможности убрать следы смерти (пусть принц выглядит так, словно спит).
После того, как над бывшим наследником было проделано все полагающееся в таких случаях, Лошек посвящает доктора в тайну: в доме находится еще один покойник, и его тоже надо бы осмотреть. Момент неподходящий для разъяснений и растолкований, да доктор, по-видимому, и не вдается в расспросы, а с дисциплинированностью, свойственной придворному служащему, принимает это к сведению и следует за лакеем вдоль длинного, холодного, с каменным полом коридора. Лошек отворил какую-то дверь, и доктор Видерхофер очутился в крохотной каморке; маленькое оконце, находящееся под самым потолком, давало слабое, тусклое освещение. В полумраке врачу поначалу вообще ничего не удается различить среди царящего беспорядка. Ему кажется, что он попал в чулан со старым, ненужным хламом. Наконец он замечает большую плетеную корзину для белья, прикрытую одеялом; поверх лежит шляпа со страусиными перьями, а на полу вокруг разбросаны в беспорядке всевозможные предметы дамского гардероба.
"Когда Лошек поднял одеяло, накрывавшее корзину, я впервые в жизни почувствовал себя близким к обмороку. Передо мною в корзине лежал труп женщины, совершенно обнаженной. Батистовая сорочка была задрана кверху, закрывая лицо.
Я сказал Лошеку, что в такой темноте не могу осматривать труп. Он сгреб покойницу в охапку и перенес в соседнюю комнату, посреди которой стоял бильярдный стол; туда ее и положили.
Я приступил к осмотру. Откинул с лица длинные, черные волосы, совершенно скрывавшие его, и тут… тут я узнал Мери Вечера, знакомую мне с детства.
Бедное дитя – ведь она и впрямь была еще ребенком! Ее лицо не было искажено до такой степени, как у Рудольфа. Одна сторона, правда, была изуродована пулей, так что глаз выпал из глазной впадины, зато с другой стороны лицо ее сохранилось во всей красоте. Черты ее, можно сказать, были спокойны. Батистовую сорочку, которой ей закрыли лицо, я порвал на бинты. Глаз вставил на место, смыл кровь с несчастной девушки и, обернув тело простынею, велел Лошеку унести обратно в чулан ".
Это обстоятельство представляется несколько загадочным (однако не станем углубляться в противоречия), поскольку, по словам барона Слатина, секретаря следственной комиссии, "тело усопшей красавицы" находилось в постели, когда господа (гораздо позже доктора) под вечер прибыли в замок. "Я точно помню, что наследник лежал слева, а баронесса справа. Далее, почти наверняка могу утверждать, что на скамеечке или на столике слева от кровати лежали ручное зеркальце и револьвер. Это обстоятельство, которое я счел чрезвычайно важным, впоследствии подтвердил и придворный советник господин Кубашек".
После констатации фактов (что является задачей врача) следует их официальное осмысление, а это разные вещи. Последнее – процедура отборочная и целенаправленная, требующая коллективной мудрости комиссии (комиссий) и сомкнутых (широких!) плеч, дабы можно было равномерно распределить бремя ответственности. Члены комиссии, будучи опытными придворными чиновниками, точно знали, что в случае смерти столь высоких особ на первое место выступают интересы государства. А интересы государства – как им, вероятно, перед отъездом из Вены дали понять (дабы не возникло недоразумений) – требуют (до поры до времени), чтобы наследник отправился на тот свет в результате сердечного приступа. То бишь с трагической внезапностью.
Итак, одерживает верх официальная установка, согласно которой "тело усопшей красавицы" некстати очутилось на месте трагического происшествия, а значит, должно быть немедленно удалено. И вот Лошек (а кто же еще?) должен (снова?) сгрести в охапку несчастную покойницу и отнести (обратно?) в чулан, где она не будет мешать комиссии выполнять свой долг. Дверь чулана – на всякий случай – опечатают. Затем составят протокол, в котором ни единым словом не будет упомянуто ни о Марии, ни о револьвере, а о ручном зеркальце на ночном столике (наверняка послужившем для большей точности прицела) напомнит лишь на удивление подробный инвентарный перечень.
(Пункт 19-й: персидский ковер небольшого размера. Пункт 20-й: так наз. коврик у постели. Оба сильно загрязнены. Отчистить невозможно. Списать в расход.)
Члены комиссии изымают прощальные письма (среди них и письмо, адресованное Лошеку, в котором Рудольф, очевидно, полагая, что самоубийство сделает его недостойным общества своих предков, покоящихся в склепе венской церкви капуцинов, и не слишком-то стремясь быть погребенным в этой компании, препоручал свои бренные останки заботам лакея: "…подле баронессы, на небольшом кладбище аббатства в Хайлигенкройце"), вытряхивают все ящики, упаковывают все бумаги, личные вещи принца складывают в чемоданы (отсылают прочь чересчур ретивого и настырного вице-председателя баденского окружного суда, который, прознав о "выстреле", тотчас поспешил принять необходимые меры в охотничьем замке, относящемся к его округу, но затем удовольствовался и обрывком фразы на визитной карточке графа Бомбеля – ведь ее можно было приложить к отчету как оправдательный документ – и тем самым сохранил для потомков эту ценную визитку; архив государственной прокуратуры в том округе выпал из внимания устранителей следов, зато привлек внимание позднейших следопытов, и в отличие от уймы исчезнувших содержательных протоколов и бумаг этот изящный квадратик картона с рельефно оттиснутой надписью и поныне доступен обозрению во всей своей полнейшей незначительности) и наконец велят принести дорожный гроб, завинчивают металлическую крышку (но второпях, очевидно, прилаживают ее плохо, поскольку она потом все время сползает и ее без конца приходится поправлять, а то и придерживать, на дорожных ухабах, – это производило очень тягостное впечатление на сопровождающих слуг), и траурная процессия направляется на железнодорожный вокзал в Бадене, где ее уже поджидал специальный поезд, затянутый траурной драпировкой, с паровозом наготове. При свете желтых газовых фонарей поезд, окутанный облаками пара, должно быть, являл собою таинственное и торжественное зрелище.
Была поздняя ночь. Майерлинг и его окрестности заполонили детективы в штатском, охотясь на газетчиков. Алоиз Цвергер остался на пару с Мери Вечера в окруженном полицией замке.
*
На улицах Вены тем временем уже разошлись первые специальные газетные выпуски, более того, один из них даже успели конфисковать (газету "Нойе Фрайе Прессе", которая написала, что наследник был обнаружен "с огнестрельной раной у себя в постели…" – откуда могли быть известны такие подробности?) и уничтожить с таким тщанием, что от нее не сохранилось ни единого экземпляра. Тем самым было положено начало разгулу цензуры.
Официальное сообщение – результат совместных усилий премьер-министра графа Тааффе и министра иностранных дел графа Кальноки – появилось в специальном выпуске "Винер Цайтунг" (а по-венгерски в газете "Будапешти Кезлёнь"):
"Жестокий удар постиг высочайшую правящую династию, все народы Австро-Венгерской монархии, каждого австрийца и каждого венгра! Горячо любимый всеми наследный принц Рудольф скончался! Приглашенные на охоту гости были сражены горем, узнав страшную весть о том, что его высочество наследный принц испустил свой благородный дух в результате сердечного приступа".
Это объявление просуществовало ровно один день. Но верить ему, конечно, не верили ни минуты; подозрительнее "сердечного приступа” мог быть только разве что "несчастный случай на охоте".
Почему же все-таки власти потом отступились от первоначальной версии? (Коль скоро полную правду – то есть дополненную участием Марии – так никогда и не предали гласности.) Или их намерениям помешало то, что в бестолковой суете на самом раннем этапе правду (приблизительную) узнало больше людей, чем это было допустимо? Выяснилось, что слухи пресечь не удастся и они рано или поздно появятся и на страницах печати – если не в Австрии, то в более вольной венгерской печати или за границей, – а тут уж австрийская полиция бессильна, не может же она выловить все до одной газеты, провозимые исподтишка! Или первая версия наткнулась на сопротивление венских профессоров, производивших вскрытие (и побоявшихся утопить свое доброе имя в потоке злословия?), поскольку они, несмотря на все старания графа Бомбеля, не соглашались констатировать причиной смерти сердечный приступ или удар? А может, кто-нибудь из придворной канцелярии, увидев раздробленный череп, сообразил, что даже самый искусный бальзамировщик не способен скрыть истинную причину смерти и, значит, самое позднее на катафалке все и без того выйдет на явь?
Так или иначе, а первого февраля газеты снова вышли с жирно набранными заголовками: "Страшная правда". Мол, как ни прискорбно, первое сообщение основывалось на неверной информации ("Данные, опубликованные нами вчера о трагическом событии – кончине его императорского и королевского высочества, эрцгерцога и наследного принца Рудольфа, – основывались на первых впечатлениях лиц, близких высочайшему усопшему и тяжко омраченных роковой бедою. Когда близкие принцу люди взломали дверь спальни, они обнаружили его императорское и королевское высочество лежащим в постели без признаков жизни, и на этом первом впечатлении основывались потом поступившие в Вену сообщения, равно как и предположение, что смерть была вызвана разрывом сердца".); на самом деле наследник собственноручно покончил с собой под влиянием минутного умопомрачения. В подкрепление прилагалась и выдержка из протокола о вскрытии. Констатировать сей "факт" профессора медицины уже позволили себя уговорить, понимая, что иначе вряд ли удастся успокоить разбушевавшиеся светские и церковно-католические страсти (что, конечно, удалось лишь в малой степени – так страшно ненавидел клер усопшего), а потому даже попытались подкрепить свое утверждение научной эквилибристикой:
