Текст книги "Степкино детство"

Автор книги: Исай Мильчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава XII. На завалинке

После ужина Степка с дедом отправились к Брыкалихе на завалинку. У Брыкалихи самый длинный дом на Безродной, четыре окна на улицу, вот потому и завалинка у нее самая длинная. Нынче там народ должен собраться.

Степка шел по темной улице, а слова деда «завтра бунт» толкались у него в голове.

В горницах светились огоньки. От них темнота на улице казалась еще гуще. В темноте гудели голоса. Много народу вышло нынче за ворота – и мужики, и бабы, и ребятишки, даже старики старые, которым лет по сто, и те вылезли.

– Да, пошумят нынче… – бормотал себе под нос дед.

– Ты что, деда? – Степка схватил его за руку. – Скажи, деда, это что такое – бунт? Ну, скажи! Я ведь очень тебя прошу.

Дед опять, как давеча, мазнул Степку по лицу и сказал:

– Много будешь знать – мало будешь спать.

Вот и толкуй с ним! И всегда с этим дедом так: буркнет какое-нибудь слово, а потом ломай голову целый день. Лешак, а не дед!

И зашагал впереди деда к дому Брыкалихи.

Там, в черноте, кто-то пыхал трубкой. Огонек трубки то пригасал, то разгорался. Из черноты показывались то меховая шапка конопатчика Мамбета, то блестящий череп Васи Трясоголового, то торчащие рожками на голове кончики платка самой Брыкалихи.

Чья-то рука пихнула вдруг Степку в грудь.

– Куда на живых людей лезешь!

Степка остановился. Это ватажницы расселись на бревнах перед завалинкой. Суслик с матерью Маринкой тоже здесь. И Платоша-повитуха тут, и Фролка брыкалихин тут, и еще какие-то – в темноте не разобрать.

– Дед, не споткнись, тут бревна! – крикнул Степка.

Деда сразу все приметили. Все его окликают. «Здравствуй, здравствуй, Фокеич. Подходи ближе. Садись».

Деда все знают. Дед всеми уважен. Ему ото всех почет. Шутка ли – Севастополь оборонять, Плевну взять, своими глазами самого Шамиля видеть? Ну-ка, есть еще такой дед на Бакалдинской? Нет такого деда на Бакалдинской. Есть такой на Выскочках? И на Выскочках такого нет. Только на Безродной у Степки Засорина он один-единственный.

– Фролка, принеси-ка из горницы табуретку Фокеичу, – приказала Брыкалиха сыну, головастому, рослому парнишке.

Ребята его дразнят: баран-башка.

– Фролка, и мне! – сказал Степка.

Весь народ засмеялся. Фролка тоже фыркнул.

– Тебе? Для чего она тебе? Ты, чай, и сидеть на ней не знаешь каким концом.

Ух, барбос этот Фролка, при всем народе подкусил! Хорошо, что темно и никто не видит, как покраснел Степка до самых ушей.

– Баран-башка! – крикнул он Фролке вслед.

Фролка вынес высокую табуретку, притоптал песок, установил табуретку всеми четырьмя ножками и сказал деду:

– Пожалуйте, Ефим Фокеич.

Потом шагнул к Степке:

– Это кто баран-башка?

– Ты.

– А это знаешь? – и Фролка сунул Степке под нос кулак.

– Да угомонись ты, каторжный! – прикрикнула Брыкалиха. – Платоша, досказывай. Ефим Фокеич, послушай вот…

Дед сел на табуретку и подался ухом к завалинке. Степка втиснулся между его колен.

А Платоша только того и ждала, чтобы ее попросили. Она облизала языком тонкие – в ниточку – губы и понесла:

– Ну вот, говорю, трое их, из себя черные, глаза вострые. Ну, мое дело бабье – криком только и взять. Ну, и кричу: «Пятки, пятки им, злодеям, режь. Кроши конский волос, сыпь его на пятки! Неповадно будет по колодцам шляться, воду травить!» А конский волос – он, ух, какой злой! Он всю жизнь на пятки ступить не даст, только подсыпь его. И, верьте, други мои, только это я крикнула, а тех, востроглазых, уж нет. Народ туда-сюда – нет. Сгинули. Будто сквозь землю провалились. И сейчас же – ну, провалиться мне на этом месте, если вру, – откуда ни возьмись, три собачки в степь убегают, и тоже черные, и глаза тоже вострые…

За табуретом кто-то осторожно зашуршал. Степка, не оглядываясь, догадался: Суслик это ползет. А Суслик уже под табурет заполз и за ногу дергает Степку:

– Степ, Степ!

– Ну, что?

– Ты знаешь, Степ? Знаешь? Завтра бунт.

Степка помолчал. Вот Суслик уже что-то знает, а он нет. И сказал нехотя:

– Знаю.

– Тебе дед сказал? Да? А что он тебе сказал?

– Буркнул давеча про бунт, а толком ничего не сказал.

– А я все до ниточки знаю. Мамка мне все рассказала. Завтра всё бить будут, ломать, жечь. Во, Степка!

– А кого бить? Жечь-то кого?

– Ну, известно кого. Кого надо… Стой… Митюня заговорил. Никак про это…

Степка навострил уши.

Митюня сидел посреди завалинки, головою выше всех, опасливо озирался по сторонам и тихо говорил:

– …Там так и сказано: всех бар… под корень. И которые с кокардами, тоже… Назначено на завтра…

Он хотел еще что-то сказать, но тут Матреша дернула его за рукав:

– Обожди!

Бондарь опасливо кашлянул и подался глубоко в черноту.

Почему обожди? Чего они испугались? Степка прислушался… Чьи-то шаги. Кто-то скрипит сапогами, к завалинке идет.

Суслик высунулся из-под табуретки.

– Вахрушка это! Его сапоги. Недавно покупал.

И верно – он. Несет его нелегкая. С хохмутом откуда-то прется. Хоть бы мимо пронесло. Нет, остановился, бес. Поздоровался. Вынул из кармана кисет с табаком…

На поклон кучера завалинка едва ответила. Но разговора с ним никто не затевает. Все молчат.

Степка потянул деда за ногу, а сам приложил палец к губам: дескать, и ты не разговаривай.

Дед наклонился к Степке и тоже палец к губам приложил: дескать, понял, молчок-старичок.

И вдруг среди тишины спросил Вахрушку:

– Откуда хомут несешь?

Кучер закурил трубку, надымил полно вокруг себя и нехотя ответил:

– Из города. От шорника.

– Чинил или новый заказывал?

– Новый.

– На лошадь-то на какую?

– На иноходца, на вороного.

Суслик заелозил под табуреткой:

– Ну зачем он… Шугнул бы лучше Вахрушку.

А Степка помалкивает. Знает: не нужен деду ни хомут, ни лошадь. Если заговорил, – значит, у него на уме что-то другое есть.

И верно. Дед выждал, пока Вахрушка выкурил трубку, и опять к нему с разговором:

– А не слыхали ли вы, Вахромей, не знаю, как вас по батюшке величать, не слыхали ли вы от господ от ваших про комету? Не являлась ли где?

Тут вся завалинка разом зашумела, заговорила:

– Да, да. Вот именно – не являлась ли где?

И Мамбет спросил:

– И манная – где яво влялся?

Вахрушка обвел глазами завалинку и скосил глаза на деда.

– Затейливый вы мужик!

Помолчал немного, потом сказал с важностью:

– Ну, слыхал. Известно это барину – являлась.

– С хвостом?

– С хвостом.

– Хвост в пупырах?

– В пупырах.

– И к чему же, ваш барин говорит, предвидение это?

– К чему, к чему! Ясно каждому: к войне. Царь на царя попрет.

Степка запрокинул голову на деда: правда царь на царя попрет? Ватажницы тоже уставились на деда. И старики с завалинки – уши к деду: не брешет ли чего зря кучер господский? Все ждут, что скажет дед.

А дед правда затейливый: видит, все смотрят на него, и нарочно тянет, не торопится, о другом заговаривает.

– С вечера, – говорит, – свежевато было, а сейчас опять теплынь разлилась. Погода, должно быть, завтра будет. – И вдруг весь повернулся на табуретке к Вахрушке и выпалил: – Не смыслят твои господа в кометах ни пса. У которой кометы хвост в пупырах, та – к мору человечьему. А к войне у кометы – никаких хвостов! Понял? Ну и нечего тебе здесь торчать. Проваливай.

Степка даже рот разинул. Вот так дед! Разом смахнул спесь с Вахрушки!

А ватажницы – те даже с бревен повскакали. Машут на Вахрушку руками.

– Поди прочь! Сам ты в пупырах!

И другие бабы тоже накинулись на кучера:

– Отчаливай от нашей пристани. Гужеед!

И Мамбет на него:

– Хади дальше, знаком будишь, пупыр-мупыр!

Вахрушка туда-сюда, видит, все на него. Плюнул со злости.

– Чернонародье, необразованность! Тьфу на вас!

Надел хомут на шею и пошел.

Дед поглядел вслед кучеру и сказал Митюне:

– Ну, давай дальше.

Митюня выждал, пока заглохли шаги Вахрушки, нагнулся, чтобы дед его лучше слышал, и зашептал:

– Скрытная грамота, говорю. Настоящая, с печатью, чтобы бунтовать. Сам не видел, а люди сказывают. Завтрашний денек всех бар, фараонов и всех, которые с кокардами, – под корень. Для облегчения жизни. Дело решенное. Бондари все идут. И конопатчики, слыхать, идут.

– Правда, правда, – отозвался Мамбет с конца завалинки. – Завтра идем.

Степка не сводил глаз с Митюни. Так вот оно что! Вот он какой – бунт!

Бондарь встал с завалинки.

– Ну, мне пора. Завтра спозаранку подниматься.

Тут все разом заговорили.

– Это дело правильное! С богом!

– Давно пора!

– Слышь, чтобы жизнь была легче…

– Рассчитаемся с благодетелями!

– Эх, бабам-то не полагается, а то бы и мы тряхнули.

Никто и не заметил, как к завалинке подошел ночной караульщик Африканыч. Степка с Сусликом услышали только, как тявкнула его собачка Шилка. Глянули, а он и сам тут за бревном стоит, в одной руке колотушка, в другой палка, наклонил голову набок и слушает, кто что говорит.

– Дедушка, дедушка, Таракан здесь!

Караульщик услыхал свое прозвище и застучал в колотушку – тук-тук-тук! – будто сейчас только подошел. Хитрый старик!

Как застучала колотушка, сразу стало тихо. Все – и на бревнах, и на завалинке – замолчали.

Таракан обогнул бревна, зашел между табуреткой деда и завалинкой, поклонился и спросил:

– О чем калякаете, почтенные?

А дед ему как ни в чем не бывало:

– Да так, промеж себя балакаем, то да се.

И уж сам спрашивает караульщика:

– А ты все караулишь, Африканыч?

– Караулю.

– Долго зажился ты! На тот свет тебе пора.

– Да уж долго ли, коротко ли, это божье дело, ты, Фокеич, ему не указчик… Что же это вы примолкли? Вон татарина не таитесь, а от меня скрываете.

– Татарин, да свой… – сказал, словно отрезал, дед. – А ты – шут тебя знает, что у тебя на уме.

Караульщик круто повернулся к деду:

– А в Сибирь? За разговоры эти? Не желаете?

А дед опять как ни в чем не бывало:

– Было бы за что! Мерещится тебе все, Африканыч. И скажет ведь эдакое: «в Сибирь»! Да ладно, и на тебя управа найдется. Таскал волк – потащат и волка.

– Мерещится, мерещится… Смутьян старый! – напустился Таракан на деда.

Он оглянул завалинку, бревна и еще пуще распалился:

– И не потеснится никто. Старому человеку места не уступят. Народ, прости господи!

– Ну тебя к шуту! – буркнул себе под нос дед. – И так постоишь. Не велика фря!

И стоит караульщик между завалинкой и бревнами, маленький, сухонький, в тяжелом верблюжьем чапане, подпоясанном веревкой. Оперся подбородком на палку и уставился, как сыч, куда-то. Из высокого воротника торчат вздернутый кверху носик и тараканьи усы. И никто не зовет его присесть, никто ему не уступает места: городовой он – не городовой, а из участка приставлен караулить слободку. И что у него на уме – кто его знает. Вон Сибирью грозится.

Все молчат. Слышно, как в болоте за Шайтанкой квакают лягушки… Ночная птица прошуршала крыльями над крышей. Степка задрал голову кверху. Дед тоже смотрит в небо.

– Звезд-то, звезд-то сколько понасыпало, мильоны! – говорит он. – Это они к арбузам, к дыням так горят. Слышь, Степашка?

И все смотрят вверх на засеянное звездами небо, на глазастую Медведицу, на задернутый белесой пеленой Млечный Путь. У каждого своя дума, у каждого своя печаль… Вот небо прочертила полоска упавшей звезды.

«Где-то она упала, – думает Степка. – Хорошо бы найти ее».

Дед зевнул, почесал кадык и сказал:

– Ну, пора, расходись по кубрикам! Налево кругом!

И поднялся с табурета. За дедом и другие поднялись.

По лунному свету на другой стороне улицы зашевелились, поползли тени расходящихся с завалинки людей – широкие и круглые, узкие и длинные.

Один Таракан остался на опустевшей завалинке. Сел на бревна и запел тоненьким, дребезжащим голосом:

 
Отошли мои дороги,
Отцвела моя трава…
 

Шилка свернулась у его ног и тихонько заскулила, точно подпевала ему.

Степка с Сусликом последние пошли по домам. Шли молча. Вдруг Степка остановился и сказал:

– Значит, идем завтра на бунт?

– Ага! А ты будешь спрашиваться у матки?

– Нет, не буду! На речку спрашивайся, на бунт спрашивайся! Ну-ко ее!

– Ну, тогда и я не буду. А ты боишься?

– Нет.

– Ну, тогда и я нет.

Дед стоял у калитки и ждал уже Степку.

– Степашка-а! Где ты запропастился? Спать!

Степка сунул ладонь Суслику.

– Прощай, Суслик.

– Прощай, Степ.

Улица опустела, уже погасли огоньки в горницах. Старая слободская луна забралась высоко-высоко, на самую середину темно-синего неба, и зыблется над пустой улицей, и обливает голубым серебром крыши домов. Глухо. Поздно. Весь свет спит.

Хорошо, что мать постелила Степке на дворе под пологом, в горницу сейчас и войти страшно. Вон дед ступил на крыльцо и сразу пропал, ровно в чернилах утонул.

Спит двор. А Степка глаз не смыкает. Накрылся столовой одеялом, лежит, не шелохнется. Боязно ему.

Где-то совсем близко завыла собака. Собаки ночью зря не воют: к покойнику это…

Может, дед скоро помрет – он ведь старый. Крошки у него уже изо рта сыплются…

Сквозь собачий лай чудится Степке чей-то одинокий плач. Может, это кулики стонут? Степка приоткрыл одеяло, чутко насторожил ухо… Нет, не кулики это. Капка это плачет, на голос завела.

Значит, померла Звонариха. А воет это Лютра ихняя.

Степка высунул голову из-под полога и посмотрел на небо. Там, застилая звезды, движется какая-то темная паутина. Это птицы кочуют, за теплые моря летят, туда, где зимы не бывает.

Степка обводит глазами двор. Черные, будто углем намазанные тени стоят на стенках горниц, перегибаются через низкие крыши. Тени похожи на людей, на птиц, на зверей. И все они со всего двора уставились на него.

Холодные мурашки пробегают по Степкиной спине. Он натягивает на голову одеяло, прижимает к груди колени и лежит, скрючившись, чутко прислушиваясь к ночным звукам… Откуда-то издалека слышна колотушка Таракана… Все дальше… Все тише… Совсем затихла…

Спит Степка. Спит двор. Спит улица. Не стучит колотушка Таракана – примостившись на лавочке, он спит, утопив голову в воротнике своего широченного чапана. Спит, свернувшись у его ног, Шилка. Вместо Таракана бессонная луна караулит слободку. Медленно обходит она улицы. Хорошо видны ей с высоты слободские дворы, хорошо слышны в тишине тяжкие вздохи и сонное бормотанье натруженных работою людей.

Спи, слободка, завтра – бунт!

Глава XIII. Зарубка на всю жизнь

Рано утром вышли ребята со двора, оба босые, а в картузах, – чтобы солнце голову не напекло.

Тихие заборы Горшечной слободки покрыты росой. На улице, свернувшись клубками, спят собаки, каждая у своей калитки. Солнце еще не всходило. Только скворечницы на высоких шестах чуть тронуло розовым блеском.

Ребятам казалось, раньше них нынче никто не встанет. Но слободские хозяйки поднялись еще раньше и уже успели затопить печи. Синеватые кизячные дымки прозрачными столбиками стояли над крышами.

То на этой, то на другой стороне улицы хлопали калитки.

Из дворов выходили хмурые со сна безродинцы – каждый со своим инструментом: конопатчики с круглыми молотками на плечах, бондари с блестящими топориками, заткнутыми за пояса.

Одни крестились на кресты, выжженные на воротах, другие, не оглядываясь на дворы, закуривали трубки, и все молча шли к мосту через Шайтанку.

Суслик взглянул на одного, на другого и буркнул:

– На работу вовсе они идут.

– Нет, на бунт.

– Нет, на работу.

– Говорю, на бунт.

Степке нечего ответить, а последнее слово за Сусликом тоже неохота оставлять.

– Тьфу, – сердито сказал Степка, – тебя сроду не переспоришь.

Ребята звонко шлепали босыми ногами по горбатенькому мостику через Шайтанку. С мостика виден весь енгалычевский дом – от земли до крыши. Ставни приперты железными болтами, ворота наглухо закрыты. Верно, дрыхнут еще Енгалычевы. Или, может, встали, да нарочно сидят взаперти: бунта боятся.

Когда енгалычевский дом и пустырь за ним уже остались позади, на небо выкатилось круглое, без лучей, солнце. День занимался сухой и душный.

Ребята свернули на Ново-Продольную. Здесь уже со всех сторон гудели голоса, горланили петухи, лаяли собаки. И по дощатым мосткам, и по дороге густо шли люди.

Среди холщовых рубах и простых картузов, какие носят конопатчики и бондари, мелькали синие промасленные кепки затонских мастеровых.

Обрадовались ребята затонским: смотри-ка, и токари, и слесари тоже идут бунтовать.

Суслик подбежал к одному из затонских – пожилому, с серьгой в ухе – и спросил:

– Дяденька, неужто это весь народ на бунт?

Рабочий мельком оглянул Суслика:

– А то куда еще?

– А инструмент зачем?

– Кому как, а нам эдак.

– Что?

– Вот тебе и что. Кто же с голыми руками на бунт пойдет? Он, бунт-то, что сук занозистый. На такой сук орудие нужно: болт – гайка, топор – молоток. Понял?

– Ага. Понял. Топор-молоток. Болт-гайка. Спасибочки. – Суслик вежливо приподнял картуз и крикнул Степке: – Пошли, Степка, тут все на бунт.

И от радости даже на руках прошелся.

– Прочь с дороги. Люди на дело идут, а вам бы только озорничать, – заворчал на ребят старик конопатчик в калмыцком малахае.

Вдруг голоса на улице разом затихли и все головы повернулись в одну сторону.

Впереди, широко расставив ноги, стоял какой-то высокий, рыжеусый рыбак с багром в руке и кричал на всю улицу;

– Вправо сворачивай, на казенную дорогу! На Култук-реку, к рыбным амбарам шагай! С хозяев начнем!

И сразу вся улица всполошилась:

– К амбарам!

– На хозяев!

– Хозяину мало-мало убытка делаем…

Толпа, шурша ногами по сухой траве, свернула в поле, к видневшимся вдали кирпичным сараям.

Как же так? А про фараонов забыли, что ли? Ведь говорил же Митюня…

Степка и Суслик совались то к тому, то к другому, то к бондарям, то к конопатчикам. Но никто их даже не слушал. Идут и идут.

И вдруг повезло: нашелся один разговорчивый. Ни на кого из слободских он не похож, и на мастеровых не похож. В парусиновом пиджачке, в шляпе, из кармана клетчатый платочек уголком высовывается. И откуда такой взялся?

– Что, молодые люди, – спросил он Степку и Суслика, – в вас тоже косточки играют?

И голос у него какой-то не похожий на других – не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает – как марширует, прямо Ларивошке под стать.

– Вы куда путь правите? – снова спросил незнакомец.

– Мы на бунт. А ты куда, дяденька?

– И я на бунт. Вместе идти – дорога короче.

Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.

Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.

Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:

– Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?

«К чему это он?..» – подумал Степка.

А Суслик сказал:

– Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы – слободские.

А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет – бунт этот?

Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.

– Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! – и он снова ударил себя кулаком в грудь. – И у тебя, – ткнул он Степку. – И у тебя, – ткнул он Суслика.

Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.

Суслик тронул Степку локтем и шепнул:

– Порченый он. Ей-богу, порченый.

– Ну, пошли, – сказал незнакомец.

И они втроем снова зашагали дальше.

Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.

Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.

А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:

– Дяденька, ты писарь или кто?

Но тот только рукой махнул.

Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.

Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги – шесть телег, одна за другой. Извозчики – русские и татары – стояли на передках и нахлестывали лошадей.

– Ну, а может, этих знаете? – опять спросил незнакомец в шляпе. – Ну-ка, ты, востроносый, – кивнул он на Суслика, – знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?

«Вот смола, – подумал Степка. – И что это у него на уме?»

И вдруг спросил:

– А зачем тебе, дяденька, по имени?

Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:

– А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…

– Это ты верно говоришь, – раздался сзади чей-то голос.

Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.

– Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? – повторил мастеровой. – Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?

И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.

– Держи! Лови! – зашумели в толпе. – Шпион проклятый!

– Шут с ним! – сказал мастеровой. – Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!

И он зашагал вперед.

Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.

А за холмом бахало все громче и громче…

Взбежали ребята на холм и – вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу – картузов, тюбетеек, малахаев – конца-края не видать.

Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.

– Сбивай замки!

– Круши рыбников!

– Вера разный – бог один. Бахай!

– Сок башка!

– Хабарда!

И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.

Бух-бах! Бух-бах!

Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой – белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая – к царскому столу идет.

Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.

Бах-бух! Бах-бух!

Земля трясется и вздрагивает от ударов.

Бунт это!

Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…

Вот он – бунт!

Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.

Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.

Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.

Куда ни сунутся ребята – везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.

Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских – всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.

– Сыпь сюда. А мы дух переведем.

Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:

– Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.

И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.

– Лестницу! Лестницу! – закричали в толпе.

Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?

Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.

– Стой, да куда ты меня? Дядя! – крикнул Степка.

А тот не останавливается, все прет и прет – уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.

А сзади кричат:

– Лезь в окно… В окно лезь…

– Добывай записки-расписки! В конторке они!

– В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…

Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?

Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:

– Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.

Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»

Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!

Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз – оттуда опять: «Лезь, лезь!..»

И чей-то голос резче всех:

– Суй голову! Голова пролезет – и весь там.

Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак – не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет – и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.

Свесившись головой и плечами внутрь амбара, Степка высвободил руки и стал шарить вокруг себя. Вот руки нащупали мокрое днище бочки. Степка крепко ухватился за ее край и спрыгнул на пол.

Не успел Степка встать на ноги, как наверху что-то зашуршало. Он вскинул голову – Суслик там. Просунулся наполовину в щель, побарахтался малость и тоже сиганул на пол. Стоит, смотрит на Степку, а Степка – на него. Где они? Куда попали?

За стеной шум, голоса гудят, бахают бревна… А тут сыро, сумеречно. Кряхтит дверь, вздрагивают стены.

Степка обвел глазами амбар. Будто притаившись, горбятся здесь накрытые рогожами бочки, маятниками качаются на жердях белужьи тешки. Пахнет мочалой, сыростью.

Не по себе стало Степке. Скорей бы уйти отсюда… Скорей бы дверь проломили..

Суслик точно угадал, о чем думает Степка. Он дернул его за рукав и зашептал:

– Конторку надо искать. Слышал – кричали?

И верно – конторка. Где она тут?

В конце амбара ребята разглядели какую-то загородку в углу, всю в цветных стеклах. На двери дощечка: «Конторка». Она. И кот в дверях сидит. Кот такой же, как дома, – спокойный. Сидит, лапкой умывается.

Зато и обрадовался Степка коту.

– Васька, Васька, миленочек…

И откуда голосок взялся у Степки такой – тоненький, как у девчонки.

А кот трется об Степкину ногу: «Мур-р-р, мур-р-р…»

– Довольно тебе с котом прохлаждаться, – сказал Суслик. – Дело надо делать.

Он уже приволок охапку коротких дубинок, которыми глушат рыбу, и сбросил их у двери конторки.

Степка схватил одну дубинку. Суслик – другую, размахнулись и – рраз! – по цветистым стеклам. Красные, синие клинышки так и брызнули им под ноги.

Зазвенела рама, затрещал переплет…

И вот оно, нутро конторки. Посредине стоит стол, накрытый зеленым сукном. На столе – воз добра. Медная чернильница, карандаши, книги. И шкатулка есть. Верно, с ангелом на крышке.

Степка схватил ангела за крылья, опрокинул шкатулку. На зеленое сукно высыпались бумажки – трепаные, мазаные. Степка, не читая, стал запихивать их в карманы штанов. Что читать? Ясно, про них кричали.

А вот какие-то толстые книги на столе. Степка прочитал тисненную золотом надпись по переплете: «Де-ля-гин и ком-па-ния».

Дрожат стены амбара, дребезжит разбитое стекло в раме. На улице стук, грохот, амбарная дверь трещит, шатается. А Степка и Суслик – оба два – уселись в конторское плетеное кресло и читают по складам конторские книги купца Делягина и его компании:

– От-пу-ще-но су-да-ка пыл-ко-го од-на боч-ка.

– При-ня-то о-сет-ра мер-но-го сто пу-дов.

– От-гру-же-но ба-лы-ка…

И вдруг на ребят хлынула волна ветра. Обе половинки амбарных дверей качнулись и грянули на пол. Сквозь клубы пыли, поднявшейся к потолку, в амбар прыгнуло веселое солнце, обежало желтым блеском груды ящиков и бочек, хозяином раскинулось на стене.

А вслед за солнцем, будто догоняя его, в амбар ворвались люди. По сброшенной на пол железной двери застучали сапоги, зашлепали босые ноги, знакомый голос резко крикнул: «Дай бог почин».

И началось.

Бондари, конопатчики, перемазанные глиной кирпичники бросились к ящикам, к бочкам, катили их, тащили, сбивали обручи, рвали крышки. По амбарам застучали молотки, зазвенели топоры.

Какой-то старичище в рваном ватном душегрее – борода в три раза больше лица – показывал, куда сваливать рыбу из ящиков, из бочек, и покрикивал:

– Сыпь, подсыпай, черти-братцы! Ужо делить будем!

Чей-то озорной голос отозвался:

– Угадал, дедка! По кулю на дядю, по полкуля на племяша.

А какие-то незнакомые парнишки прыгали уже вокруг рыб и орали:

– Куча мала, куча мала!

На Степкино плечо легла чья-то горячая рука. Степка оглянулся: опять он, конопатчик.

– Задаточные раздобыл?

– Раздобыл.

– Вали сюда.

И протянул Степке картуз.

Степка тискал в картуз записки, а конопатчик покрикивал на татар, кативших бочки:

– А ну, сворачивай! Тут дело поважнее ваших бочек.

Он надел на голову картуз с расписками, подправил торчащие бумажки и спросил Степку:

– Ты чей такой?

– Засорин я, Степка. Вот чей. В участке были вместе.

Но конопатчик махнул рукой.

– Не время сейчас о вчерашнем, Степан…

И, приложив обе ладони к Степкиным щекам, притянул его к себе и сказал:

– В город пойдем завтра. Эмму за жабры возьмем. Понял?

– Какую Эмму? – удивился Степка.

– Да ну, губернатора, немец он, Эмма. Понял, нет? Мальчишкам накажи: пусть нынче домой не ходят, здесь ночуют. Слышишь? Завтра всем работы хватит. Держись возле меня завтра. Отобьешься, – конопатчика Кандыбу спроси. Это фамилия моя. Или дядю Ваню – это тоже я.