Текст книги "Степкино детство"

Автор книги: Исай Мильчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Глава XVIII. Хозяин

День за днем, день за днем – и вот уже шесть недель прошло с того утра, как Степка впервые переступил порог облаевского заведения. Он уже знал свой гвоздь на столбе, где вешал каждое утро свой наряд – полушубок, перешитый из дедушкиного нагольного тулупа, и его же мохнатую меховую шапку.

То место, на которое впервые указал ему токарь – деревянный настил возле колеса, – стало таким привычным, будто это родной дом. Каждое утро – по окрику токаря: «Начинай!» – он хватался за ручку застоявшегося колеса и вместе с Митряем вертел его с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до шабаша.

Так каждый день – двенадцать длинных, тягучих часов.

Первые дни Степка еще надеялся: может, захворает токарь, может, сломается что-нибудь на станке. И тогда не нужно будет вертеть, можно будет лечь в ящик с тряпьем для обтирки станков и лежать там, расправить спину, вытянуть руки-ноги и, зарыв голову в тряпье, не слышать грохота и шума мастерской.

Но токарь не хворал, станок не портился, и Степка мотался и мотался на ручке колеса. Он посерел, похудел, на лице проступили скулы. А ладони раздались, огрубели. С непривычки вначале на них вздулись пузыри. Но потом натертые места затвердели, и Степкины ладони покрылись настоящими рабочими мозолями. Так прошло шесть недель. Одинаковых, серых, как серые заборы на Облупе.

За эти шесть недель Степка всех узнал в мастерской. Только хозяина еще не видел. А слышать о нем – слышал. Каждый что-нибудь да говорил ему о хозяине.

– Погоди, наглядишься еще, – говорил Митряй, – увидишь, как нас тогда начнут понукать токаря. Куда тяжелей вертеть станет!

– Погоди, – говорил Готька, – он, как придет, сразу начнет лаяться. Мастера отлает так, мастеровых этак, а нас, мальчишек, и так и этак.

А по утрам, если Степка прибегал, опоздав на минуту к колесу, из конторки высовывался Оболдуй и хлопал Степку широкой ладонью по затылку.

– Погоди! Приедет Макарий Якимыч – он те не так взгреет! – кричал он Степке вслед.

И вот пришел этот денек, довелось Степке и хозяина увидеть.

Однажды утром, переламывая негнущуюся спину, Степка, как всегда, вертел колесо. И вдруг почувствовал, что вертеть стало легче, колесо пошло быстрее, а Митряй – хоть токарь и не понукал его – сильней налег на ручку. Да и сам токарь, до того спокойно покуривавший у самохода, поспешно загасил окурок и стал без надобности перекладывать на станке резцы.

Степка поднял голову и оглянулся. Всех будто подменили, будто живой водой спрыснули. У соседнего станка токарь, который прежде и голоса-то никогда не подавал, теперь громко понукал своего вертельщика; «Давай, давай!» И все токари на всех станках, точно сговорившись, оборачивались к своим вертельщикам и покрикивали на них: «Давай веселей! Шибче, шибче!»

Колеса вертелись быстрее. Станки жужжали громче. Молотки стучали сильнее.

– Хозяин! – шепнул Митряй.

К станкам шел громадно-высокий человек, с лицом цвета темной меди. Крученый галстук-шнурок его вышитой рубашки впился в короткую шею, будто душил ее. Во всю ширину его груди, от одного жилетного кармана до другого, растянулась золотая цепочка, и при каждом его шаге на цепочке вздрагивали золотые висюльки.

– Вот здоров! – одними губами выговорил Митряй. – Этакого и смерть не возьмет.

Хозяин шел властным шагом, твердо вбивая ноги в пол. И каждый, не оглядываясь, спиной, затылком, пригнутыми плечами, чувствовал: по своей, по собственной, ему принадлежащей земле идет! Рабочие низко кланялись хозяину. А он, раздувая ноздри, оглядывал каждого цепким взглядом и, признав, коротко кивал головой.

Оболдуй, увидев хозяина, выскочил из своей стеклянной конторки, в левой руке картуз на отлете, правую сует хозяину.

Но хозяин и не взглянул на протянутую руку. Оболдуй забежал вперед – хозяин не глядит. Сунулся с правого бока, с левого бока – все не замечает. Оболдуй спрятал руку в карман и поплелся сзади.

Степка с Митряем перемигнулись: «Видать, сердится хозяин на Оболдуйку».

Хозяин остановился возле первого станка и молча смотрел, как резец крошит чугунную стружку. Постоял, посопел носом и, коротко бросив токарю: «Давай! Давай!» – пошел ко второму станку.

Токарь на втором станке старательно пыхтел, надувал щеки. Хозяин глянул на него из-под козырька и ухмыльнулся.

– Экое ты бревно стоеросовое, Матвейка! Или я не понимаю, что ты зря пыхтишь, старание показываешь!

– Матвейка Шамохин – он такой, – ввернул из-за хозяйской спины Оболдуй. – Он и мне старанье показывает – пыхтит и пыхтит. А чуть не догляди – станок на холостой ход переведет и посвистывает.

Но хозяин опять, не взглянув на мастера, отошел к среднему станку.

И тут совсем близко увидел Степка хозяина. Сапоги новые, со скрипом. Высок, здоров, словно из камня вытесанный.

– Как живешь, Сурьмин? – кивнул хозяин токарю.

И токарь Сурьмин, первый токарь в мастерской, ворчливый, неласковый, торопливо снял кепку и стоял перед хозяином как зашибленный.

– Ничего, Макарий Якимыч, слава богу, Макарий Якимыч.

– Как работенка подвигается?

– Ничего, Макарий Якимыч, слава богу.

– А кто у тебя вертит? – хозяин глянул на колесо. – Митряй все? А парнишка кто?

Оболдуй опять подался к хозяину:

– Это я без вас, Макарий Якимыч, осмелился. Старик один просил…

Хозяин недовольно дернул головой.

– Свое место забываешь. Ты знаешь, кто ты такой есть? Ты есть мой сторожевой пес. А ты как меня встретил? Барином из конторки вылез? Забыл, как хозяина встречать положено?

– У ворот, у ворот-с, Макарий Якимыч. Оплошал я, Макарий Якимыч…

– Ладно, на, – сунул наконец хозяин толстые пальцы мастеру. И уже совсем другим голосом сказал: – С богомолья я, прощать мне полагается каждого. И тебя надо простить. Ты вот что, Иван Саввич, собери-ка народ после шабашу. Обещание я дал угоднику. Впрочем, я сам. Ну-ко, малый, подь-ка сюда. – Хозяин согнул палец крючком и поманил Степку.

Степка подошел. Он стал возле хозяина. И весь, со всеми своими вихрами, оказался вровень с его цепочкой. И все висюльки на цепочке он теперь увидел. Это были слоники, медвежата, собачки и какие-то еще невиданные зверюшки.

– Не на цепку таращь глаза, на хозяина смотри, – дернул Степкин подбородок Оболдуй.

– Как звать? – спросил хозяин.

– Степкой.

– После обеда, Степка, обойдешь кузницу, литейную, скажешь там каждому: нынче, после шабашу, хозяин приказал собраться в механической. С богомолья, мол, хозяин вернулся. Обещание дал угоднику. Желает нынче объявить обещание. Понял?

– Понял.

– Потом зайдешь в мой флигель, доложишь. Понял?

– Понял.

– Иди на свое место.

Никто будто и не смотрел, как разговаривал хозяин со Степкой, а все видели.

В обед к Степке прибежали Готька, Моргачонок и Размазня. Еще бы не прибежать! Вызнав разговор, Готька сказал:

– Ну вот! А я думал, к станку он тебя приставит.

– А мы вовсе думали, про нас с Размазней разговор, в нашу сторону он смотрел. Ну, думали, хочет нас к работе приставить, – сказал Моргачонок, топыря в стороны руки.

– Или, думали, вместо убежавшего Рюшки драть нас собирается, – сказал Размазня и тоже развел руки.

Даже слесарь с крайних тисков, с которым сам Оболдуй здоровался за руку, и тот заговорил со Степкой. Пробуя пальцем острые зубила, будто нехотя, спросил:

– Что там хозяин говорил?

И пока Степка рассказывал про угодника, про обещание, слесарь молчал и сердито тряс редкой бороденкой. И только потом, на ходу, сказал:

– Жди от него курицу с яйцом!

Наскоро пообедав, Степка с радостью побежал передавать хозяйский наказ: первый раз за все время от колеса вырвался.

Сначала по порядку в кузницу зашел. Кузница работала. В дыму, в угольной пыли пылали огненно-красные горны. Молотобойцы бахали по наковальням тяжелыми кувалдами, перекидывая их через плечо. От ударов по раскаленному железу веерами рассыпались искры. Опаленные, безбровые кузнецы то и дело прикладывались к бадьям с мутной водой. Грязные капли пота прямо со лба стекали в ковш.

Хуже, чем в механической, показалось здесь Степке. Дымно тут, глаза ест. Дышать нечем.

– Берегись! – крикнул кто-то у Степки над ухом. Степка отскочил в сторону.

– Берегись! – крикнули с другой стороны.

Шарахаясь из стороны в сторону, вытирая кулаками глаза, Степка подошел к первому горну и, стараясь перекричать стукотню кувалд, крикнул:

– Дядя кузнец, хозяин велел после шабашу в механическую прийти! С богомолья он приехал, обещание угоднику дал.

Кузнец подсыпал песок на разогретое железо и, не отрывая ни на минуту глаз от горна, ответил Степке:

– Я сам Богомолов, и жена моя Марья – Богомолова, и дети Богомоловы, так что нам богомолье не в диковинку. Ты вот этому скажи, – кивнул он головой на кузнеца у другого горна.

Степка подошел к другому горну.

– Дядя кузнец, хозяин велел ныне после шабашу в механическую прийти. Обещание он дал угоднику! – снова прокричал Степка.

– Отвяжись, худая жизнь, – прохрипел в ответ кузнец, обдавая Степку винным перегаром.

Степка ходил от одного кузнеца к другому, и каждый отмахивался от него.

Только на одиннадцатом, последнем, горне кузнец – высокий копченый старик, – выслушав Степку, сунул клещи в бадью, вытер паклей руки и деловито спросил;

– В механическую? После шабашу, говоришь? На богомолье, говоришь? А водкой будет угощать?

В это время молотобоец выхватил из горна нагретую добела железную полосу и бросил ее на наковальню.

– Он те угостит кулаком в зубы! – крикнул молотобоец кузнецу и загрохотал кувалдой по железу.

Степка постоял с минуту и пошел в литейную.

После кузницы тишина литейной поразила Степку. От разрытой земли тянуло прохладой. В сизых сумерках, как светляки в поле, мерцали огоньки.

Степка пошел на огонек и тут увидел, что вся земля в литейной изрыта ямками, в ямках горят лампочки-коптилки и, пригнувшись к лампочкам, в земле молчком копошатся люди.

«Формовщики. Формуют», – догадался Степка.

Он обходил ямки, нагибался и каждому говорил:

– Дядя формовщик, хозяин велел после шабашу в механическую прийти. С богомолья он приехал. Обещание угоднику дал.

А из ямок ему отвечали голоса:

– Отойди, формовку испортишь.

– Гляди, куда идешь. Опоку ногами не задень.

– Не осыпай землю. Отойди от края.

Иные вскидывали на него испачканные песком и глиной лица и спрашивали:

– Обещание, говоришь? Какое обещание? Покрепче захомутать? Он наденет тебе хомут на шею! Будь здоров!

Так ни с чем и пришлось Степке к хозяину пойти.

Мимо хозяйского дома Степка проходил каждый день. И не думал он, не гадал, что придется ему побывать когда-нибудь в этом доме.

Хозяин жил через дорогу. Дом его был обшит тесом, на железной крыше вертелись разные петухи. За палисадом, возле дома, росли какие-то невиданные кусты с широкими листьями. И удивительно: везде уже листья давно пожелтели, опали, а хозяйские кусты стоят зеленые – и хоть бы что им!

«Заморские, должно», – подумал Степка.

Дверь в сени Степке отворила кухарка – прямая, как жердь, старуха в черном платке, низко надвинутом на глаза.

– Иди туда, – сказала она Степке, указывая на дверь, обитую клеенкой.

За клеенчатой дверью, в большой, жарко натопленной комнате, стоял круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе кипел самовар. Вокруг самовара стояли банки с вареньем, крынка со сливками. А на диване, расплюхавшись, как тесто в квашне, сидела усатая старуха. Усы у старухи росли седыми пучками по краешкам верхней губы. Точь-в-точь как у старого кота!

Старуха пила чай, держа на растопыренной пятерне блюдце.

– Макарушка, к тебе, – словно из тоненькой свистульки, пискнула усатая старуха.

Степка от неожиданности вздрогнул. С усами, а так пищит!

Из соседней комнаты вышел хозяин – в татарской тюбетейке, в сером халате с кистями по бокам. Дома хозяин показался Степке еще выше, еще больше, еще шире.

«Такого и смерть не возьмет», – вспомнил Степка.

– Ну? Передал? – спросил хозяин.

– Передал.

– А они что?

Степка молчал, неловко переступая с ноги на ногу.

– Что мнешься? – сказал хозяин. – Ругали, чай, меня мошенники?

– Нет, не ругали, – сказал Степка.

– А не ругали, так про что говорили?

– Про хомуты говорили, – сказал Степка.

– Про какие еще хомуты? Чего мелешь?

– Про хомуты на шее, – совсем тихо сказал Степка.

И вдруг как из пушки бахнуло у него над головой.

– Вон! – закричал хозяин. – Вон отсюда!

Степка выскочил из комнаты и опрометью бросился бежать.

Как только колокол брякнул на шабаш, у ворот стал сторож с бляхой на фартуке, а возле него – дворовый пес Увар без намордника.

Литейщики и кузнецы подходили к воротам и, бранясь и толкаясь, поворачивали к механической.

Хозяин сидел в плетеном кресле у дверей стеклянной конторки Оболдуя и покрикивал на входящих:

– Ну, ну, живей шевелись!

Рабочие рассаживались на верстаках, на станках, на железном ломе – слесари со слесарями, кузнецы с кузнецами, литейщики с литейщиками.

Степка, Готька и Моргачонок с Размазней забрались на остывшие дрыгалки. Готька шел на спор с Моргачонком, что хозяин обещал угоднику всех мальчишек к работе приставить. Порешили так: если приставит, Готька даст оплеуху Моргачонку, если не приставит, Моргачонок даст оплеуху Готьке. Ребята сцепили руки. Размазня сосчитал: «Раз, два, три!» – и ребром ладони рознял руки спорщиков.

Но вот гомон в мастерской стал затихать. Хозяин поднял руку. Мастер, стоявший за креслом хозяина, тоже поднял руку. И стало тихо. И загудел голос хозяина:

– Дорогие мои работнички, ездил я в Саровскую пустынь на богомолье… Молиться об излечении любезной нашей мамаши, Авдотьи Кузьминичны… чтобы исцелил ее господь от недугов ее…

Тут чей-то голос перебил хозяина:

– Господин хозяин, не тяни душу. Жрать хочется.

– Ты думаешь – эго кто? – спросил Готька, толкая локтем Степку.

Степка промолчал.

– Не знаешь? А я знаю. Магаюмов это, слесарь, тот, что в обед с тобой разговаривал. Первый грамотей! Башка!

А хозяин, словно и не слышал Магаюмова, продолжал говорить:

– И ради исцеления любезной нашей мамаши дал я святому угоднику обещание не оставлять вас в своих помыслах.

Старики закивали бородами. А которые поседее, закрестились.

Черные руки слесарей, кузнецов, литейщиков потянулись к шапкам.

– По гривеннику бы к поденке накинул! – крикнули слесари.

– А нам хоть пятак на пуд надбавь! – зашумели литейщики.

– А нам не прибавляй. Нам время рабочее убавь, – подали голос кузнецы.

Ребята кубарем скатились с дрыгалок, тискались между взрослыми и кричали в один голос:

– К работе нас приставь, хозяи-и-ин!

А хозяин молча поглядывал на всех, покачивал головой да поигрывал слониками и собачками на своей цепочке.

Потом встал с кресла. Прошелся туда-сюда. И сказал тихо, дрогнувшим голосом:

– Не про то ваши слова. О чем только разговор ведете!.. Гривенники… пятаки… Совестно слушать. Икону я обещался поставить. Икону святому покровителю завода нашего Николаю-угоднику. И нерушимо будет мое обещание. Здесь в механической и поставим.

Тут хозяин закатил глаза к потолку и, в подтверждение своих слов, широко, размашисто перекрестился – раз, другой, третий.

Тихо стало в мастерской. Но всего лишь минуту. А потом из угла, где стояли кузнецы, грохнуло:

– Не согласны! Не нужна нам твоя икона!

– Не согласны! – закричали по всей мастерской. – Не согласны!

– Зря проморил нас тут!

– Думали, в самом деле путное скажет!

– Ну тебя к бесу! – кричали со всех сторон.

Все сорвались со своих мест и толпой повалили к дверям.

Только мальчишки стояли перед хозяином, открыв рты.

А со двора, с улицы доносились голоса:

– Чтоб тебя разорвало, Обла-ай!

Глава XIX. В ученье

Однажды, близко к рождеству, когда уже морозец по утрам прихватывал землю, обходя станки, мастер сказал Степке:

– В обед зайди ко мне в конторку.

После звонка на обед Степка наскоро пожевал хлеба с воблой и пошел в конторку. В дверях, без шапок, стояли ребята с дрыгалок. Степка стал рядом с ними и снял шапку.

Мастер походил по конторке взад-вперед и сказал хорошим голосом:

– Накройтесь, ребятишки. И вот что, миляги, я хочу вам сказать: хозяйка наша, Авдотья Кузьминична, плоха. Слышали? Обезножила совсем. Пальцы уж на ногах не шевелятся. – Оболдуй вытянул руки и неподвижно растопырил пальцы. – Ни туда ни сюда. Вот хозяин и приказал сказать, что на вас надеется. Ребячьи молитвы до господа доходчивы. Так что вы, ребятки, утром и вечером помолитесь-ка богу об исцелении ног рабы Авдотьи.

Ребята переглянулись: «Только-то?.. Затем только и звал, чтобы про хозяйкины ноги сказать?»

Мастер будто понял мысли ребят:

– Да что вы насупились? Не задаром, чай, молиться будете! – крикнул он сердито. – За эти молитвы к ученью вас приставляем. И как только чуть-чуть зашевелятся пальцы, – еще по гривеннику в день и харч от хозяина. Поняли?

Тут только ребятишки опомнились: счастье валит! Работе учить будут! И досада на мастера прошла в одну минуту. И таким добрым он показался ребятам. И все, не сговариваясь, весело крикнули:

– Спасибо!

– Становись на колени, валяй «Отче наш!»

Все четверо повернулись к переднему углу и, брякнувшись коленями об пол, закрестились на две огромные бутыли с олифой.

– Отче наш, иже еси на небеси…

– Стоп! – скомандовал мастер. – Стоп. После «на небеси» говори: «Помилуй рабу твою Авдотью. Исцели ноги ее».

– Помилуй рабу. Исцели ноги у Авдотьи, – повторили ребята.

– Хорошо. Вставай с колен, – приказал Оболдуй. – Теперь будем распределять – кого куда. С тебя начнем, Размазня, с самого маленького. Ты куда хочешь?

– Я на слесаря, как в комтракте, – шмыгнул носом Размазня.

– «Как в комтракте»! Говорить еще не научился, а туда же, в слесаря. В кузницу пойдешь, комтракт, клещи кузнецам подавать, вершники там ихние, нижники вовремя подсовывать, мех дуть. Это дело по тебе.

Размазня, должно быть, не сразу понял. Он смотрел на Оболдуя широко раскрытыми глазами. Потом скулы у него вдруг дернулись и глаза налились слезами.

– Не хочу в кузницу, не хочу, – тихо сказал он.

– Ладно. Прочь в сторону, – мастер оттолкнул его к двери. – Ты, Моргачонок, куда хотел?

– Я тоже на слес…

Но мастер не дал договорить Моргачонку.

– Из тебя слесарь, как из сопли пуля, – сказал он. – В литейную пойдешь. Землю сеять, опоки набивать. Приглядывайся к литейному делу.

Моргачонок вывернул ладони.

– Не хочу литейщиком…

– В сторону! – гаркнул на него мастер. И оглядел Степку с Готькой.

У Степки захолонуло сердце: «И меня в кузницу или в литейную. Не быть мне токарем».

– Ты, Готька, к верстаку пойдешь, – услышал Степка голос мастера. – Принести – отнести, подать – принять. Слесарем учись.

«Повезло, – думал Степка. – Повезло ему. Он и хотел на слесаря. А сейчас мне скажет».

Оболдуй сердито прошел по конторке раз, другой и повернулся к Степке.

– Тебя, Засорин, выгнать бы, – заговорил мастер. – Строптив ты. Робости в тебе нет. Дед спину гнул, клянчил. А ты мимо конторки утром идешь – не поклонишься. Башка, что ли, у тебя, у дьяволенка, отвалится? Только молитвы ради оставляю тебя. Шут с тобой.

Мастер поглядел на потолок, покрутил пальцами. И Степка за ним на потолок поглядел.

«Сейчас решает, куда меня. Вот бы к станкам!»

Мастер опять покрутил пальцами и наконец сказал:

– Черт с тобой, к станкам пойдешь. Токарям услуживать будешь, болты-гайки нарезать, напильники чистить. Приглядывайся к делу. Да не забудь напомнить деду, что он обещал магарыч поставить.

– Только все вы смотри у меня! – крикнул он мальчикам. – Пьяницам водку не носить, ни-ни! Поймаю – бить буду. И помните: зашевелятся пальцы – гривенник в день и харч.

Светлее Степке показалось в мастерской, когда он вышел из конторки. Повеселели и станки, будто солнце прошло по ним. «Ух! С колесом развязался! На токаря буду учиться! А пальцы зашевелятся – гривенник в день и харч».

– А молиться за усатую я все равно не стану, – сказал вдруг Степка ребятам. – Буду креститься так, насухо.

– И я не буду, – весело отозвался Готька. – Молись не молись – все равно не зашевелятся: старая она!

– А я, думаешь, буду? – исподлобья оглядывая всех, проворчал Моргачонок. – Как же! Дождется она! Я еще попрошу Николу-угодника, чтобы и руки-то у ней перестали шевелиться.

И только Размазня один, вытирая рукавом слезы и сморкаясь, сказал такое, что всех удивил:

– А я буду.

И все обернулись к нему.

– Вот ты как? Против товарищей идешь?

– Да, у вас у каждого тятька есть… или хоть мамка. А у меня… только бабушка-нищенка.

Размазня замолчал. У него опять задергались скулы, покраснел и набух нос. И, уже всхлипывая, он договорил:

– А может, усатая и зашевелится… Тогда – гривенник в день… И харч хозяйский… Бабушка тогда побираться не будет.

Ребята молчали. Правда, может, побираться не будет. Пусть уж Размазня молится. И когда Размазня наплакался вдоволь, каждый пошел, куда ему назначено.

Степка побежал было прямо к станкам. Да не пробежал и двух шагов и кинулся к выходу, к столбу, где вертельщики вешали одежу. Степка схватил свой полушубок и перевесил его поскорее на другой столб – туда, где висела одежа токарей. Как же можно оставить полушубок на старом месте! Увидит мастер, что его полушубок висит на одном гвозде со стеганым кафтаном Митряя, и снова заставит его вертеть колесо.

Перевесив полушубок, Степка рысцой побежал опять к станкам.

К кому подойти? К Парфенычу? Прямо с первого станка начать? Нет, не к нему. Не зря все вертельщики говорят: «Тяжелый старик Парфеныч. Шибко вертишь – зачем шибко. Тихо – зачем тихо. Разорвись ты ему надвое – он скажет: зачем не натрое. Брюзга старик!»

«К Сурьмину пойду, – решил Степка. – Все-таки я его станок вертел. Все-таки он свой, знакомый».

Сурьмин правил в центрах кривой вал. И чудно так: не по горбу стукал молотком, а как раз по впадине, где вогнуто.

– Дяденька Сурьмин, а дяденька Сурьмин? – спросил Степка. – Почему ты по впадине бьешь? Вал еще кривее будет.

Спросил и не обрадовался. Рассердился на него токарь:

– Ты что, учить меня пришел? Прочь от моего станка.

И Шамохин, чуть только Степка подошел, огрызнулся:

– Что пришел? Что глаза пялишь?

– Меня мастер прислал. Работе учиться.

– Учиться? Пожалуйста: от бани до бани таскай станок зубами! Поставь сначала полбанки, а потом о деле говори. Нас тоже не задаром учили.

И Федос Ульянкин о том же:

– Не за ту дергаешь – оборвешь. Тащи для почина банку – и учить начнем.

А где у Степки деньги на банки да на полбанки? И мастер наказывал не таскать водку пьяницам, побить грозился.

Один только Антип Ульянкин сказал Степке серьезно:

– Какие тут учителя? Сам до всего доходи. На других не надейся. – И добавил, помолчав минутку: – Ладно. Понадобишься – позову. А сейчас отойди от станка, застишь свет мне.

Так началась Степкина учеба. Работе Степку никто не учил, а надобность в нем оказалась у всех. Как только и обходились раньше без него! Целый день пять голосов кричали, перебивая друг друга:

– Степка, верти точило!

– Степка, отожги резец!

– Степка, замети стружку!

– Степка, нагрей олифу!

– Степка, тащи железо!

И Степка метался от одного станка к другому – вертел точило, отжигал резцы, заметал стружку, грел олифу и, сгибаясь в три погибели, тащил железо. И удивительно: пока он вертел колесо, его бил только мастер – и то когда Степка опаздывал. А теперь били все: и Парфеныч, и Шамохин, и Сурьмин, и Федоска Ульянкин.

– Это называется замел стружку? – и жесткие пальцы Федоски впивались в Степкино ухо.

– За смертью тебя посылать, а не за железом! – и костлявый кулак Шамохина стукал по Степкиному затылку.

Но больше всего донимал Степку все тот же старый Парфеныч. Парфеныч работал на хламном станке с выбитой станиной, с разболтанными шестернями. «Арбой» называли этот станок токари. Глаза у Парфеныч а слезились. Все валилось у него из рук: резцы ломались, инструмент падал на пол. А виноват у него во всем был Степка, и – надо не надо – старик награждал его щелчками.

«Завтра пожалуюсь», – каждый день грозился про себя Степка. Но не жаловался, молчал. Некому было жаловаться.

Даже во сне мастерская не оставляла Степку. «Нет тут напильника… Молотки… Резцы», – бормотал он, засыпая. Иной раз он спросонья начинал шарить вокруг себя, словно искал завалившийся под станок инструмент, и бормотал: «Да, ей-богу, нет его здесь, дядюшка. Не виноват я…»

Васена видела – тяжело ее Степке. Она прислушивалась к его бормотанью. Подходила, будила его. А он взглядывал непонимающими глазами на мать и опять засыпал.

Дома Степка не рассказывал, как учится он на токаря. Ведь сам хотел токарем стать, сам деда упрашивал. Чего же теперь жаловаться?

Но однажды вечером, когда Степка менял рубаху, Васена вдруг увидела на его плечах синяки. И как увидела, так уж не отстала, пока Степка, давясь словами, не рассказал ей о побоях, о Федоске, о Шамохине.

Васена молча слушала сына, гладила его руку, трогала шишку на его лбу, набитую каменным ногтем Парфеныча. И когда Степка замолк, вытащила из-под кровати сундучок, порылась, достала желтую рублевую бумажку и отправилась к солдатке Дунайке. Скоро она принесла две полбутылки водки и две воблы – для Шамохина и Федоски. Водку и воблу она увязала в Степкин узелок с обедом. И когда рано утром Степка вышел на работу, Васена вышла с ним, проводила его до угла и долго стояла на лунном свету, провожая глазами сына.

Шамохин и Федоска обрадовались водке. Выпили. Закусили. И сразу их точно подменил кто.

Шамохин вытащил из кармана желтый складной фут и стал показывать Степке, как найти дюйм, как – полдюйма, как восьмушку. Степка мерил кронциркулем круглые железины, потом прикидывал кронциркуль к желтому футу и звонко выкрикивал: «Три восьмых! Полдюйма! Пять восьмых! Три четверти!»

А Федоска на радостях, что выпил, поставил Степку вместо себя к станку, подсунул ему под ноги чурку, чтобы выше было ему, и дал подвертывать ручку суппорта. Подвернет Степка ручку – и стружка режется, ползет, навивается на резец.

«Точу, как настоящий токарь, – радовался Степка. – И вертельщик для меня вертит».

Антип Ульянкин увидел Степку у станка и шепнул брату:

– Эй, Федоска, если доверил мальчишке суппорт, так про конторку не забывай: он там – семиглазый, глядит вдоль, а видит поперек.

А слесарь Магаюмов поманил к своему точилу Федоску и Шамохина и сказал со злостью:

– Черти, кого опиваете? Где у вас совесть рабочая? Засыплете парнишку, окаянные. Вспомните мое слово: засыплете!

Шамохин только рукой махнул и ушел. А Федоска пьяно огрызнулся:

– «Совесть рабочая»! Образованный какой! Стой, Степка, у станка, точи!

И случилось, как сказал Магаюмов. Засыпали пьяницы Степку.

Из конторки вышел мастер, подошел к Шамохину. Понюхал. Подошел к Федосу. Понюхал. И сказал коротко:

– Вояка.

Обернулся к Степке и спросил:

– Ты?

Степка опустил голову:

– Нет.

И, как всегда, когда ему случалось говорить неправду, он почувствовал, что щеки его наливаются жаром.

– Он принес? – спросил Оболдуй.

Шамохин и Федоска молчали, уткнувшись в станки.

Оболдуй глянул на вертельщиков – и те молчат.

Тогда Оболдуй подошел вплотную к Степке, поднял одной рукой его подбородок, а другой хлестнул по горящим щекам – сначала по правой, потом по левой. И сказал:

– Я тебя упреждал не таскать водку пьяницам. Еще поймаю – хозяину доложу.