Текст книги "Степкино детство"

Автор книги: Исай Мильчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава VII. Дома

Вот уже два с половиной десятка лет прошло с того времени, как начальство определило отставного канонира Ефима Засорина сторожем при таможенных амбарах. С тех пор Ефим Засорин, затянутый в куртку солдатского сукна, с медной бляхой на груди, в зеленой форменной фуражке, марширует по одной только дороге: из дома – в таможню, из таможни – домой.

Слобожанам и на часы не надо смотреть.

Утром матери будят ребят:

– Таможенный ушел – вставать пора.

Вечером скликают домой:

– Эй, Ванятка, Настёнка, таможенный пришел, ужинать пора.

Двадцать пять лет изо дня в день встречала старика дочь Васена.

Встречала еще маленькой: выбегала на улицу, хватала за руку и тащила скорее домой.

Выходила к нему навстречу взрослой девушкой, снимала с него куртку, стягивала сапоги.

А потом, уже вместе со Степкой, встречала старика накрытым столом да собранным ужином.

Двадцать пять лет так было.

А нынче и на улицу его никто не вышел встретить, и в горнице никого: ни дочери, ни внука. Никогда такого не было. Что же случилось с ними? Растревожился старый. Ждал, ждал и сам стал собирать себе ужин.

Когда Васена и Степка вошли в сени, дед сидел на лавке и, насупившись над деревянной чашкой, хлебал гороховую похлебку. На стене висел закопченный фонарь с разбитым стеклом, заклеенным бумагой, в нем чадила лампочка, скудно освещая согнутую спину старика.

Ел он совсем по-стариковски – не разжимая губ, будто они у него слиплись. Седые щетинистые усы его двигались как живые, то становились торчком, то повисали вниз.

Услыхав скрип двери, он даже не обернулся, не поднял головы, а продолжал есть, будто никто и не вошел в горницу. И только когда Васена, пихнув ногой стоявший не на месте ухват, молча стала доставать с полки хлеб, дед повернулся к ней лицом и, вскинув на лоб седые хохлатые брови, сурово спросил:

– Ну-с, где же это ты, любезная доченька, изволила до полночи хвосты трепать?

Спрашивает и виду не дает, что намучился. А у самого – Степка замечает – ложка в руках трясется, ударяется об чашку.

Степка тоже взял из деревянного поставца ложку и уселся за стол.

– А ты куда лезешь, лба не перекрестивши? – накинулся на него дед.

Степка вдруг вскочил на ноги и, поддернув штаны, будто он с мальчишками драться собрался, крикнул деду:

– Не лезь. Отстань!

Первый раз внук так отвечал деду. Никогда этого раньше с ним не было.

Дед поднял ложку над головой и уперся в Степку глазами, будто два шила в него вонзил.

– Цыц, демоненок! – загремел он. – Это еще что за мода деду грубиянить?! С матери фасон взял!

И, размахнувшись, треснул его ложкой по лбу.

А Степка и без того на ногах еле держится, ослаб от голода. Он качнулся и стукнулся затылком об стенку.

Васена шагнула к отцу, вырвала у него из рук ложку. Да с такой силой, что деревянная ложка раскололась у нее в ладони. Она посмотрела на куски и молча швырнула их в угол.

Старик Засорин зачем-то посмотрел в угол, куда упали обломки, и перевел глаза на дочь. На шее у него надулись жилы. Он тяжело засопел, помотал головой и грохнул кулаком по столу. Деревянная чашка опрокинулась набок, и похлебка разлилась по полу.

– Это как же понимать надо? А? – прохрипел дед и медленно стал закатывать корявыми пальцами рукава рубахи.

Васена не плюнула, не хлопнула дверью, как она делала обычно, когда отец начинал браниться и драться. Она стояла на месте и в упор глядела на отца.

– Чего выпятилась? Ну? Тебя спрашиваю! – закричал старик. Голос его дрожал и обрывался от гнева.

Васена, все так же не сводя глаз с отца, пошла на него грудью вперед.

– Ну, бей. Ну, ну…

– А, так ты эдак-то с отцом…

Дед выбрался из-за стола и шагнул к дочери.

Тут Степка не выдержал. Он подпрыгнул, обхватил руками дедов кулак, повис на нем и заревел:

– Не бей мамку, не трогай ее, дедушка, мы в тюгулевке запертые сидели.

– В тюгулевке? Как в тюгулевке?

Дед сразу отпрянул от Васены, даже кулаки забыл разжать. Он покрутился без толку по горнице, плюхнулся на лавку, оглядел дочь, внука, свой коричневый кулак со вздутыми жилами и снова повторил:

– Значит, в тюгулевке…

Дед знал: зря про такое не болтают. Хотел что-то спросить и не спросил. Губы у него задрожали.

Васена тряхнула лоскутьями разорванной кофты:

– На, любуйся!

А у него уже ни гнева, ни кулаков. Обвис сразу, ссутулился.

– Ох, господи, да как же вы в участок-то угодили? Ох, да говори же, Васена, не томи!..

Первый раз Степка видел, чтобы дед его, вояка, так разохался. За сердце взяло Степку. Ведь дед с турками воевал, пуль не боялся!

И Васене, должно быть, жаль стало отца. Хотела она подойти к нему со своим горем, шагнула было к лавке, да раздумала.

– Как угодили? Как другие угождают, так и мы. Не святым духом. Будочник забрал. За Рахимку, Бабаева малайку…

И заплакала. Степка глянул на мать, а она вдруг прикрыла лицо ладонями и, вздрагивая всем телом, забормотала:

– За Рахимку вступилась… И на вот… Протокол – на двадцать дней… За что?.. За что?..

Васена ревет, Степка ревет. А дед совсем растерялся. То на внука взглянет, то на дочку.

– Васенушка, Степаша… Да как же так? Да что же это такое? Я… я… я к полицмейстеру… До самого губернатора дойду. Никакого полного права… У меня нашивка! Я кровь проливал!

И, будто собираясь сейчас же идти к губернатору, дед трясущимися пальцами, похожими на черные сучки, стал застегивать ворот рубахи.

Васена вытерла рукавом слезы.

– Не ходи никуда, не ходи, старый. Сиди со своей нашивкой. Нет правды. Нет на них, собак, управы.

– Как так нет управы? Пойду, сейчас пойду. Сей минут пойду, четвертака не пожалею, бумагу подам.

Степка перестал плакать. С голода его вдруг замутило, затошнило.

– Мам, есть хочется, ужинать давай.

Васена метнулась к печке, вытащила ухватом чугунок с похлебкой, поставила чугунок на стол, сунула хлеб, а сама ушла в темную горницу и там, не раздеваясь, повалилась на сундук.

Дед вышел в сенные двери, потоптался на крыльце, потом махнул рукой и вернулся в горницу.

Раздумал к губернатору идти.

Степка жадно хлебал холодное, простывшее варево, заедая его хлебом. И, только когда хлеба остался всего маленький кусочек, у него перестало сосать под ложечкой и сейчас же начали слипаться глаза.

Степка положил на лавку плоский засаленный тюфячок и лег. Спать хочется, веки слипаются, а сон не берет. Не бывало с ним такого. Только голову до подушки – и спит. А нынче сна нет. Не даром достался Степке этот денек.

Ворочается на лавке Степка. Только начнет заводить глаза, а тут Минеич с ключами, протоколист Рамеев с пером за ухом, пристав с хлыстом – будто ходят возле самой лавки. Раздерет Степка слипшиеся веки – никого. Только дед скрипит половицами.

Заложив узловатые руки за спину, дед шагает из угла в угол и бормочет про себя:

– Не имеют полного права… Как же так? В законе этого нет… Двадцать пять лет… Двум царям… Верой-правдой… Престолу-отечеству… Ах, боже ж ты мой…

Большая черная тень, переломившись на потолке, ходит за дедом, передразнивает его – качает головой, разводит руками.

Вот дед подошел к часам, поднял руку к цепочке. И тень тоже подняла руку, подтянула гирьку через весь потолок и опять зашагала.

Ходил, ходил дед по горнице – устал, должно быть. Остановился возле иконы, затеплил лампадку. Красное пламя тонким жалом потянулось к потолку, сноп лучиков ткнулся в Степкины глаза.

Дед подошел к матери, осторожно потряс ее за плечо.

– Васен, Васенушка, не круши сердце. Поди-ка помолись.

– Отстань, – сказала, как отрезала, Васена и стряхнула с плеча руку деда.

Вздыхая и кашляя, дед сам стал молиться на ночь. Стуча сухими коленями, он тяжело припадал к полу, охая, поднимался и долго стоял перед иконой, закинув назад голову с прилипшими ко лбу тремя пальцами.

Из узорчатого оранжевого кружка резного киота сердито смотрел на деда седой Никола.

– Николай-угодник, пресвятая пятница троеручица, охраните рабу божию Васену от встречного и поперечного, от Ларивона, лихого человека. А живет та раба божия Васена в крайней горнице на Безродной…

Сквозь сон Степка услышал, как мать крикнула деду:

– Будет тебе, отец, лбом пол пробивать! Нашел тоже заступников!.. Ложись-ка спать. Петухи полночь пропели.

И верно, где-то далеко-далеко пел петух…

А потом в горнице стало тихо. Похрапывал дед. Бормотал во сне Степка. Из щелей выползли задумчивые тараканы и шуршали по бревенчатым стенам.

Глава VIII. Степкина тайна

– Эй ты, барин Енгалычев! Вот дрыхнет-то! Вставай! Айда на улицу!

Степка открыл глаза. В окно вместе с ранним солнцем глядела рожа Суслика, белел его нос, приплюснутый к стеклу.

Матери в горнице не было. И дед уже ушел на работу. Кровать его стояла прибранной.

На лоскутном одеяле деда дрожали солнечные зайчики. Котята – Борька и Ксюшка – ловили зайчиков лапками.

– Да ну, чего же ты? Да айда же! – надрывался Суслик.

Он так орал, будто ничего не случилось, будто ему очень весело.

Открыв глаза, Степка сразу вспомнил вчерашнее. Он быстро вскочил с лавки, подбежал к окну и, приставив ладони ко рту, крикнул на улицу:

– Поди ко псам! С подлипалами знаться не хочу!

И, подышав на стекло, провел пальцем две черточки – одну под другой: гроб. Потом подумал: «Чего бы ему, змею, еще нарисовать?» Лизнул палец и вывел над гробом крест. Дескать, аминь, могила!

Суслик долго щурился, разглядывая рисунок на стекле, и, когда рассмотрел, молча отошел прочь.

Вошла мать со двора… О вчерашнем – ни гугу.

– Есть хочешь? – спросила только. И подала молока кислого с хлебом.

Молоко редко появлялось в доме Засориных, и Степка вопросительно посмотрел на мать.

– Ешь, ешь. Ладно…

Поев молока с хлебом, Степка встал из-за стола и вышел на двор.

На дворе, на куче золы, сидел Власкин братишка – ползунок Савка. Он выбирал из золы угольки и пачкал ими свой живот, желтый и тугой, как бычий пузырь. Мать Савки, Матреша, наклонившись через изгородь соседнего двора, выманивала оттуда свою клушку с цыплятами.

– Цыпы-цыпы-цыпеньки! – пищала она нежным голоском.

Клушка подобрала под себя цыплят и не шла. Лохматая, в репейниках соседская собака высунулась из конуры и хрипло лаяла на нее.

– Цыц, Ургашка! – прикрикнул на собаку Степка.

Матреша быстро обернулась, будто только и ждала Степку, и спросила певучим говорком:

– Васену-та? Сказывают, били вчера в участке-та? А, Степаша?

Степка промолчал. «И чего суется везде… Ну ее!.. Уйду подальше, чтобы глаза не видели».

Пригибаясь под развешенным на веревках бельем, он прошел двор и завернул в узкую щель между глухой стеной бани и задами соседних амбаров. Здесь была Степкина бахча. Здесь, под охраной пугала с распяленными на прутьях руками, в побуревшей шляпе-цилиндре, зрели кусты помидоров и баклажан.

Зрели плохо. Помидоры до самой осени оставались зелеными, а баклажаны увядали, даже не поспев: солнце совсем не заглядывало в переулок.

Но пугало в цилиндре с енгалычевской помойки не зря торчало здесь: оно прикрывало черную дыру, наподобие звериного лаза, выходившую на другую улицу.

Сколько раз дивилась Васена: чудеса! Забежит Степка в переулок и ровно сквозь землю провалится. Сколько раз Васена переулок обшаривала, а на тайник все не натыкалась.

Берег Степка свою тайну от матери. Еще бы не беречь! Сунешь в дыру голову – и сразу на другом дворе. Перебежишь двор – и сразу на другой улице.

Степка осторожно обогнул пугало в цилиндре, нырнул в лаз и вдруг услышал откуда-то сверху:

– Степка, это ты?

Степка поднял голову. На вот тебе! Оба тут, и Суслик и Власка. Сидят верхом на заборе друг против друга – одна нога во двор, другая на улицу – и хлеб жуют.

– Нет, не я. Кизяк верблюжий, – ответил Степка, а сам подумал: «Окаянные! Никуда от них не денешься».

– А мы тебя тут ждем.

– Ну и ждите.

Двор, куда привел Степку его тайный лаз, был не такой, как все. Это был ничей двор. Хозяин-то здесь был, как и во всяком дворе, да что в нем, в таком хозяине? Один-одинешенек, глухой, слепой, одичалый – все равно что нет его. И звали его Глухарь. Слободские мальчишки после кровопролитных войн поделили двор Глухаря на три царства-государства: Безродинское, Бакалдинское и Выскочки. Провели границу между царствами, каждое царство друг от друга колышками отгородили. А в Безродинском царстве даже крепость стоит: большой обомшелый камень – и на нем бревно, вымазанное сажей, – это пушка. На завалинке говорили, что камень этот еще с давних пор Глухарь припас себе на могильную плиту. Да смерть забыла старика, а камнем завладели мальчишки-безродинцы. Засядут безродинцы в своей крепости и палят оттуда по бакалдинцам и выскочкам, не дают им через стариков забор лазить. А случалось, все вместе отступали за этот камень от полчищ неприятельских! А теперь?.. Юрке предались. Змеи, змеи…

Степка поднял камешек и запустил его в крепость. Камешек звонко цокнул.

Суслик перестал жевать хлеб.

– Степ? – спросил он.

– Ну?

– Был?

– Где?

– Да в тюгулевке?

– А тебе что?

– Чай, товарищи мы, Степ.

– Юрке вы товарищи, а я с вами не разговариваю.

– Да не товарищи мы вовсе с Юркой, честно слово, не товарищи. Не водились мы с ним, нанялись только – за серебряный гривенник каждый. А теперь дал – и на пса он нам нужен.

Степка подозрительно взглянул на Суслика.

– Правда, Степ. Ну вот, ей-богу, правда.

Степка подошел к забору. Злость на товарищей понемногу проходила.

– Степ, ну скажи, был в тюгулевке? – опять спросил Суслик.

– Ну, был, – сказал Степка.

– А видел там людей с оторванными головами? – встрепенулся Власка.

– Нет.

– Ну да, не видел! Сказывать не хочешь. Сердишься.

– Поди ко псу! – Суслик толкнул Власку локтем в живот. – Ну ладно. Может, вчера и не рвали головы, – сказал он. – А били тебя, Степ?

– Нет.

– Врешь?

– Что я – нанялся врать-то, что ли? Или мне гривенники платит Юрка за это?

Суслик поперхнулся. Но не обиделся.

– Степ? – спросил он.

– Ну что еще?

– Матку били?

– Ударили… раз.

– По башке?

– Да тебе-то какая печаль? По башке или еще куда. Вот привязался!

Мальчики помолчали.

Власка дожевал свой хлеб, ссыпал с ладони в рот крошки и сказал:

– Городовых надо бояться больше бога. Бог – он прост, его что бояться? А городовые страшенные.

Степка посмотрел на Власку, на его черные, как земля, ноги, свисающие с забора, и подумал: «Осина стоеросовая». И ничего не ответил.

Только Суслик, бросая остатки своего хлеба воробьям, фыркнул носом на Власку и сказал:

– Ишь ты – «больше бога»! Я на прошлой неделе эва какой шпигорь[15]15
  Шпигорь – длинный гвоздь с широкой шляпкой. Такими гвоздями приколачивают бортовую обшивку к баржам.


[Закрыть] утащил из-под носа городового, и хоть бы что. А бог-то простой-простой, а сразу бы заметил. Он все насквозь кругом видит. Он, бог-то, старше всех городовых. Он, если захочет, всех их убьет.

Власка подумал и спросил:

– И околоточников может убить?

– Может.

– И приставов?

– И приставов.

– А почему же не убивает?

– «Почему не убивает»! Связываться не хочет, вот и не убивает.

Суслик низко свесился с забора и тихо спросил:

– Степка, а вправду твою мать посадят?

– Посадят.

– Надолго?

– На двадцать дней.

– На двадцать… Эх ты! Ну и подлюги…

Суслик вдруг беспокойно повел острым носиком.

– Стой, братцы. Никак Глухарь ползет?

Дверь хозяйской горницы приоткрылась. Сначала высунулся долгий костыль, потом показалась желтая борода, а за ней и сам старик – босой, в тиковых исподниках и в белой длинной рубахе. Как есть из гроба поднялся.

Старик учуял ребят.

– Кто там шуршит? Никак опять мальчишки? Прочь, озорники… Вот сейчас закляну вас.

Ребята боялись старикова заклятья. Какое оно, это заклятье, ни один не знал, а все боялись.

Степка пригнулся к земле и пополз в крепость. Суслик и Власка попрыгали с забора и тоже спрятались за камнем.

Суслик ластился к Степке и шептал:

– Я тебе, Степ, что-то скажу. Ты знаешь, Чик-Брик в гимназисты поступает, забудь меня бог, не вру. Экзамены у него на той неделе будут выспрашивать. Ему уж и мундир справили, синий суконный; потом еще кепу[16]16
  В то время гимназисты носили кепки.


[Закрыть]. Эх, если бы ты видел, сколько на том мундире пуговиц – спереди и сзади! Он и шинельку выносил мне показывать. А кепу обещал дать поносить. Да мне не надо. Ну ее к шуту, и кепу и шинельку. И пуговицы на мундире… Я еще ихнего мопса – Мурзу – дегтем измажу, а на парадную дохлых кошек натаскаю, увидишь, натаскаю. А еще знаешь что, Степка? Да ну, Степ, куда ж ты смотришь? – Суслик дернул Степку за рукав. – А знаешь, что у Звонарихи на Бакалде нынче ночью было? Там холерой калмык крещеный помер. Мы не стали смотреть, тебя дожидались. Пойдешь? А, Степ?

Степка выщипывал травку из щелей в камне, слушал, как стрекочут в траве невидимые кузнечики, и, не подымая головы, спросил:

– Крещеный, говоришь?

– Ну да, крещеный.

– А про Юрку ты вправду знаешь?

– Ну как же не вправду, когда сам своими глазами шинельку и мундир видел! Ну, а к калмыку пойдешь?

Степка обвел глазами заросший травой двор и ясно представил: идет Юрка в кепи, шинелька внакидку, на шинельке пуговицы блестят спереди и сзади. И прямо на людей прет, как отец его, барин Енгалычев. У, форсун, барская кость!

И опять всколыхнулась у Степки злость против Юркиных дружков:

– Отвяжись! Никуда я с вами не пойду!

Степка вылез из-под камня и пошел к забору.

– Стой! – крикнул ему вдогонку Суслик. – Подожди.

Степка остановился.

– Хочешь, мы с Влаской – ни сана ни мана[17]17
  Ни сана ни мана – ни тебе ни мне.


[Закрыть] – забросим Юркины гривенники в Шайтанку?

Степка подошел к мальчикам.

– Забросишь, Власка? – спросил он.

– А то нет? Враз брошу.

– Хвастаешь?

– Ну сказал брошу – и брошу.

– Руку даешь?

– Руку не дам. Руку давать – обновы не видать, а побожиться – побожусь.

Суслик торопливо сунул Степке ладонь.

– А я, пусть без обновы, я и руку даю, и божиться стану.

– Ну, божитесь оба!

– Лопни глаза, – начал Суслик.

– Лопни глаза, – громко повторил за ним Власка и, осторожно скосив глаза на Степку, добавил шепотом: – Бараньи.

– Отсохни руки, – тряс головой и клялся Суслик.

– Отсохни, – громко говорил Власка и шепотом добавлял: – Рукава.

Степка насторожился.

– Стой! – крикнул он Власке. – Как рукава? Отводной божбой божишься, обманщик! Не мирюсь! Не буду мириться!

Суслик схватил его за плечи.

– А со мной за что? Я ведь правильно божусь! Хочешь, я его по башке смажу? Хочешь?

– С тобой мирюсь, – сказал Степка.

– Ага! И палец дашь? – обрадовался Суслик.

Степка согнул крючком мизинец правой руки и протянул его товарищу:

– На!

Суслик зацепил Степкин палец крючком своего мизинца и потряс его.

– И со мной! – сказал Власка и протянул Степке свой мизинец.

– Ладно уж!

– Ну вот якши, и помирились, – сказал Суслик. – А тебе, бабий шепот, на вот добавку! – и он шлепнул Власку ладонью по затылку.

Власка зашарил по волосам:

– Что лезешь, черт! Видишь, шишку поставил.

– Что? Шишку? Да тебя об этот камень ударь – и то шишки не будет.

Степка развел ребят.

– Ну, довольно орать. Посмотри, Суслик, что там Глухарь-то?

Суслик высунулся из-за камня.

– Сидит! Так на пороге и закис. Заснул, должно. Ну, живо, пошли-поехали!

Степка с Сусликом кошками кинулись на забор. Раз – одна нога на заборе, два – другая, три – прыжок на улицу и – полный ход.

Перегоняя друг друга, Степка с Сусликом понеслись на звонаревский двор.

А за ними, поотстав, бежал Власка.

Глава IX. Мертвый калмык

Оба полотнища звонаревских ворот были настежь распахнуты. Звонаревы были богатенькие, у них все под замком, а тут – на вот – заходи кто хочет. Значит, не врал Суслик про покойника, значит, неладно у Звонаревых, если ворота настежь.

Рыжая дворняга Лютра, дремавшая в тени будки, загремела цепью, вскочила на ноги, хотела было залаять, но, увидев знакомых ребят, только раскрыла рот и зевнула.

Степка оглядел двор: все так, как и всегда. Пахнет прелыми сетями, вяленой рыбой. На веревках вдоль и поперек развешены драные невода. Два знакомых ловца-калмыка, раскосые и черные, сидя на корточках и посасывая свои трубочки, чинят невода деревянными иглами. Направо, под навесом, навалены груды старых парусов, налево громоздятся наставленные одна на другую рыбные бочки. Всё – как всегда. Будто и покойника никакого в доме нет.

– Эй, знаком, – разлетелся Суслик к ловцу, сидевшему около опрокинутой бударки, – который тут померший калмык?

Калмык даже не взглянул на Суслика. Он только тряхнул своими жесткими, как проволока, волосами: отвяжись, дескать.

Другой, тоже не глянув на ребят, продолжал сосать свою трубочку, цыкая сквозь зубы слюной.

Суслик потоптался на месте, повертел головой туда-сюда и вдруг присел на корточки рядом с калмыками.

– Степка, там еще один есть, за неводами. Может, он знает.

Степка и Суслик подлезли под невода и у самого забора увидали старого, незнакомого калмыка в фартуке, облепленном рыбьей чешуей. По фартуку видно – солильщик. Старый калмык сколачивал топором из бочечных досок длинный ящик и тоже посасывал трубочку.

– Эй, Очир, Таджи, Харцхай, – перебирал Степка все калмыцкие имена, – может, знаешь, где тут померший калмык?

Солильщик всадил топор в доску, вынул изо рта трубочку, выколотил ее о ладонь и махнул трубкой на хозяйскую горницу.

– Ага-бага, туда бегай.

– К Звонарихе в горницу? – удивился Суслик. – Нет уж, сам иди к этой карге. Лучше здесь подождем.

Вдруг Власка крикнул:

– Ребята, а ведь это он гроб делает.

Степка с Сусликом переглянулись.

– А ведь верно, – сказал Степка. – Ай да Влашка-Мордашка! Смотри, Суслик, длинный какой, как раз для человека. Давай, ребята, ждать.

Степка прикатил бочку, поставил ее против горницы и уселся на нее, поджав под себя ноги.

Власка и Суслик тоже прикатили по бочке и уселись рядом с ним.

Сидели и ждали – вот уложат в гроб покойника и на кладбище понесут. А пока принялись самопалы ладить.

Степка содрал с бочки обруч и гнул для самопала дугу. Власка вытащил из кармана самодельный ножичек, из-за пазухи – камышовые палочки и принялся строгать стрелы. Обстругает Власка палочку – и передает Суслику. Суслик налепит на кончик кусочек смолы – и стрела готова.

Каждый делал свое дело – и все молчали.

Вдруг Власка перестал строгать и сказал:

– А я вот что все, братцы, думаю: крещеные калмыки, нашей они веры или татарской?

Суслик, прищуривая глаз на стрелу – не кривая ли, – ответил:

– Не братец ты нам – это раз; и не нашей они и не татарской – два.

Власка поднял глаза на Суслика, поморгал и спросил:

– А какой же, по-твоему?

– Какой? Известно – своей, калмыцкой. Видал у них в хуруле[18]18
  Хурул – место молений у калмыков.


[Закрыть] – они там крещеные, некрещеные – все равно своим идолам кувыркаются.

– Значит, по-твоему, ихним мертвым и пятаки на глаза не кладут?

– Пятаки – это русским кладут, а калмыкам – гривны. У них глаза маленькие, к чему им пятаки.

– Врешь, пятаки.

– Нет, гривны.

Суслик с Влаской – стрелы в стороны и с бочки долой.

– Спорим – пятаки!

– Спорим – гривны!

– Ух ты!

– Я тебе!

Степка отложил свою дугу и спросил:

– На что спорите?

– На что? – Власка озабоченно почесал голову. – Вот на что: если я выиграю, он купит мне стакан сбитню, а если я проиграю, он смажет меня по щеке. Только, чур, ладонью и только раз. Слышишь? При Степке говорю: только один раз.

– Ладно, – согласился Суслик. – Зато и стакан маленький куплю: за грош.

Спорщики крепко сжали друг другу руки и подошли к Степке.

– Степка, разними.

Ребром ладони со всего маху Степка ударил по рукам ребят:

– Чур, казло-мазло, запечатано.

Тут вдруг заскрипела дверь горницы. На крыльцо вышла Капка-Цапля – голенастая девчонка, в чирках на босу ногу.

Вся слобода хорошо знала Капку, приемыша Звонаревых. Звонариха посылала сироту Капку по дворам собирать арбузные и дынные корки для звонарихиной коровы. Девчонка она была хорошая, добрая, с каждым поделится, что у нее есть, спроси о чем-нибудь – все расскажет.

Капка перегнулась через перила крыльца и звонко крикнула:

– На что спорите, мальчики?

– На плюху, – ответил ей Степка, – а у тебя заложим, чтобы целей была.

Капка проста-проста, а поняла, что ни за что ни про что хотят влепить ей плюху.

– Я те заложу! – И она тряхнула косичкой. – Вы-то, дураки, пристали давеча к калмычинам – я ведь видела из окошка, – а они по-вашему ни бельмеса не знают. А покойник-то, вот он, в анбаре, за горницей.

– Ври больше. Покойников в амбарах не кладут. Покойники лежат в горницах, в переднем углу.

Длинноногая Капка мигом сбежала с крыльца.

– Лопни глаза, не вру. Ей-бо, в анбаре. – Капка оглянулась на горницу. – Мамынька велела положить. Хоть, говорит, он и крещеный, а все-таки калмык, пущай лучше в анбаре. А теперь – ух, мальчики! – Капка выпучила глаза на ребят. – Бог-то теперь ее за это и наказал: дерет ее, посинела вся, ногами дрыгает. Хочет мамынька меня ударить, а рука-то у ней все мимо, мимо.

– Да ну тебя с твоей мамынькой, веди в амбар, – перебил ее Степка.

Капка сразу зашагала к амбару – длинная, на голову выше Суслика. За ней шагали Степка и Суслик. Позади всех – Власка.

Короткая косичка вскидывалась у Капки на шее, стоптанные чирки на босых ногах звонко шлепались о пятки. Мальчики еле поспевали за ней.

Прошли крыльцо, обогнули горницу, миновали боковушку. Вот и амбар.

Капка широко распахнула перед ребятами дверь.

– Идите смотрите на покойника, коли не боитесь.

Ребята переступили порог. Темно. После дневного света ничего не видно. Только где-то в глубине мерцает огонек. Это свечка стоит на опрокинутой бочке. Ее пламя тихо желтеет в темноте.

Суслик и Власка перекрестились.

Степка покосился в угол амбара. Там, на груде пакли, лежал мертвый калмык, прикрытый неводом. Степка разглядел желтые, узкие ноги под смолистой сетью и отвернулся.

– Смотри, калмычанин-то как есть утопленник в неводе, – сказал он потихоньку Суслику.

Но Суслик не слышал его. Он шептался с Влаской:

– Пойдем, что ли, ближе, посмотрим, что у него на глазах-то, пятаки или гривны.

– Не пойду. И так знаю, что гривны.

– Что, боишься, комариное сало?

– Отстань.

По амбару беззвучно, как ночью, летали мухи и ударялись в лица мальчиков. Из развешенных под потолком балыков стекал прозрачный жир и тяжелыми каплями падал на пол.

Сзади кто-то вздохнул. Степка вздрогнул и обернулся. Фу ты, Власка это!

Нет, нехорошо здесь. Сумно, боязно.

Степка повернулся, хотел было уж уйти из амбара. И вдруг опять вздох. Нет, это не Власка… Это там, за бочкой, на которой стоит свеча.

Вдруг свеча затрещала, помигала умирающими вспышками и погасла. Стало черно, как ночью, и в темноте на весь амбар что-то захрапело:

– Хр-ррр…

– Батяша, – крикнул Власка и метнулся к двери.

Суслик замахал на кого-то руками и тоже попятился к двери.

Степка оглянулся на бочку, на паклю, где в темноте желтели ноги покойника, и бросился вслед за товарищами.

А Власка с Сусликом уже барабанили кулаками в дверь:

– Цапля, зачем засов задвинула? Отопри! – визжали оба и шарили руками по двери, отыскивая скобку.

И вдруг за бочкой кто-то забормотал:

– Осподи Сусе, владыка живота моего…

Степка повернулся, вытянул шею и охрипшим голосом крикнул: «Кто тут?» И, отдирая подошвы от пола, шагнул поближе к бочке.

Глаза его уже свыклись с темнотой. За бочкой на низенькой скамеечке, упираясь в землю клюкой, сидела косматая старуха. Старуха сидя спала и во сне что-то бормотала.

– Тьфу ты, со своим владыкой, – плюнул Степка.

Он обернулся к ребятам и крикнул:

– Ну, чего вы всполохнулись? Это вовсе бабушка Сахариха тут сидит. Подумаешь, какое дело!

– Ну-ко ее, страшную, – заныл Власка, – уйдем отсюда.

Но Суслик уже волок его к бочке.

– И вовсе ты не Сахариху боишься, а покойника.

– А сам-то ты! – огрызнулся Власка.

– А что я?

– А ты не боишься?

– Я – нет. Я вот он – иду.

Старуха проснулась. Она подняла голову и уставилась мутными глазами на Степку. Долго глядела. Потом спросила:

– Это ты, Онуфрий?

– Нет, это мы, бабушка. Я, Степка Васенин, да Суслик с Влаской. А как ты сюда попала, бабушка?

– Я-то? Псалтырь я читаю. Хозяин двугривенный посулил. Чай, отдаст?

– Двугривенный? Не знаю. А это зачем у тебя? – Степка кивнул на бадейку с водой.

Старуха порылась в кармане, вынула берестяную коробку с нюхательным табаком, насыпала табаку на ладонь, понюхала и ни с того ни с сего сказала:

– А табак-то ноне против прежнего ничего не стоит: кизяком пахнет… Вода зачем, говоришь? Вода покойнику нужна, чтобы на том свете личико умыть.

И вдруг взвизгнула:

– Отвяжись, проклятый!

Голова старухи опять опустилась на клюку, и опять она что-то забормотала.

– Бабушка, – крикнул Власка над самым ее ухом, – скажи, что кладут на глаза калмычинам: пятаки или гривны? Скажи, мы на сбитень спорим.

Старуха бессмысленно уставилась на Власку, потом подняла над головой свечу и сказала:

– Гляди вон сам.

Огонек свечи осветил сначала желтые космы на трясучей голове самой старухи, ее задранный кверху подбородок, обросший седой порослью. Потом заблестел на обтянутых скулах мертвеца, на кончике носа.

На груди у калмыка Степка увидел медную дощечку – иконку Николая-угодника. Свет упал покойнику на лицо. Два больших медных пятака темнели на глазных впадинах. Мертвец точно смотрел ими на Степку.

Власка дернул за рубашку Суслика и зашушукал:

– Видишь, пятаки.

Суслик и сам отлично видел, что пятаки. А все-таки сказал:

– Нет, гривны это.

– Да пятаки же, ну, смотри. Покупай теперь сбитню.

Суслик молча сунул Власке под нос фигу и снова повернулся к старухе:

– Бабушка, ведь калмык не нашей веры, зачем же ты ему Николу положила?

Старуха сердито пожевала губами.

– Дурак, – сказала она, – Никола над всеми святыми – и русскими и калмыцкими – старшой. Он и от волны морской спасает, и ветер попутный нагоняет. На море только один Никола – бог.

– Купишь, что ли, сбитню-то? – канючил Власка. – Ведь пятаки на глазах у него. Пятаки! Я, я выиграл, – тыкал себя пальцами в грудь Власка. И вдруг заорал на весь амбар: – Степка, что он меня щиплет!

Но тут звякнула снаружи задвижка. Приоткрылась дверь, в щель хлынул свет, и в амбар просунулась Капка. Она тяжело дышала, косичка торчала у ней кверху, глаза испуганно моргали.

– Фургонщики! Мамыньку схватили.

В амбаре сразу стало тихо. Степка, сдвинув брови, уставился на дверь. Фургонщики! Что теперь делать?

Капка присела на пол и, обхватив голову обеими руками, раскачивалась из стороны в сторону.

Втянув тонкую шею, Суслик во все глаза глядел на Степку. А Власка, не мигая, смотрел, как раскачивается, сидя на корточках, Капка.

Наконец Степка опомнился:

– Бежим!

И первым ринулся к двери.