Текст книги "Зорро. Рождение легенды"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Мы не в Испании, – ответил де ла Вега, содрогнувшись.

– Полагаю, капитан, ты согласишься, что, пока эта женщина жива, все мы в опасности, ведь она снова будет подстрекать племена к восстанию. Никакой гарроты, это было бы уж слишком, но, как ни жаль, мы должны ее повесить, другого выхода нет.

– Эта женщина метиска, падре, в ней течет испанская кровь. В вашей юрисдикции находятся только индейцы, но не она. Только губернатор Верхней Калифорнии может осудить ее, – отвечал капитан.

Падре Мендоса, для которого убийство ближнего было бы слишком тяжким грехом, немедленно ухватился за этот аргумент. Де ла Вега заявил, что лично отправится в Монтеррей, чтобы Педро Фахес решил судьбу Тойпурнии, и миссионер вздохнул с облегчением.

Алехандро де ла Вега доехал до Монтеррея куда быстрее, чем обычно требовалось верховому, ведь он хотел поскорее выполнить свой долг и к тому же был вынужден избегать восставших индейцев. Капитан ехал один, галопом, по дороге останавливаясь в миссиях, чтобы сменить коня и поспать несколько часов. Он не раз ездил этой дорогой и хорошо знал ее, но не уставал удивляться щедрой природе этих беспредельных лесов, множеству видов животных и птиц, сладким ручьям и источникам, белому песку на взморьях Тихого океана. Индейцев капитан не встретил: оставшись без вождя, они бесцельно блуждали по холмам. Де ла Вега решил, что, если предположения падре Мендосы верны и восставшие полностью утратили прежнюю решимость, им понадобятся годы, чтобы вновь подняться на борьбу.

Крепость Монтеррей, построенная на одинокой возвышенности, в семистах лигах от Мехико и на расстоянии в половину земного шара от Мадрида, была мрачным, как тюрьма, уродливым строением из камня и известняка, в котором размещался маленький гарнизон – единственная защита губернатора и его семьи. В этот день валил мокрый снег, волны с грохотом разбивались о скалы, а над ними кружили возбужденные чайки.

Педро Фахес принял капитана в почти пустом зале. Свет едва проникал в помещение сквозь маленькие окошки, зато по нему свободно разгуливал ледяной ветер с моря. Стены украшали медвежьи головы, сабли, пистолеты и шитый золотом герб доньи Эулалии, изрядно помятый и потертый. Обстановку зала составляли дюжина деревянных кресел без обивки, огромный шкаф и грубый стол. Потолок почернел от копоти, а утоптанный земляной пол напоминал о казарме самого низкого пошиба. Губернатор, видный, громогласный мужчина, обладал редкой добродетелью – он был неподкупен и невосприимчив к лести. В глубине души Фахес верил, что его миссия – вытащить чертову Верхнюю Калифорнию из плена варварства. Он сравнивал себя с первыми испанскими конкистадорами, людьми, подобными Эрнану Кортесу, что завоевали для своей империи весь Новый Свет. Фахес был исполнен чувства ответственности перед историей, хотя, конечно, предпочел бы тратить состояние своей жены в Барселоне, о чем она сама без устали его просила.

Адъютант налил красного вина в бокалы из богемского хрусталя, привезенные издалека в баулах Эулалии де Кальис, которые резко контрастировали со скудной обстановкой крепости. Провозгласив тосты за дружбу и за далекую родину, мужчины заговорили о французской революции, поднявшей на борьбу весь народ. Это событие произошло больше года назад, но весть о нем достигла Монтеррея только что. Собеседники согласились, что волноваться нет никакого резона. Оба считали, что теперь во Франции наверняка вновь установился порядок и король Людовик XVI вернул себе трон, хотя этот малодушный правитель не заслуживает особых сожалений. В глубине души оба собеседника были довольны, что одни французы убивают других, но хорошие манеры не позволяли им высказать это вслух. Издалека доносились приглушенные голоса, которые становились все громче. Вскоре крики усилились настолько, что их стало невозможно игнорировать.

– Извините, капитан, это женские дела, – проговорил Педро Фахес, жестом выразив свое раздражение.

– Хорошо ли чувствует себя донья Эулалия? – осведомился Алехандро де ла Вега, покраснев до корней волос.

Фахес впился в де ла Вегу стальным взглядом, стараясь разгадать его намерения. О его жене и красавчике капитане ходили разные слухи, а дон Педро был отнюдь не глухой. Никто, кроме него, не мог взять в толк, почему донья Эулалия полгода добиралась до Монтеррея, хотя это расстояние можно было преодолеть намного быстрее; говорили, что любовники специально затягивали путешествие, не желая расставаться. Эти слухи дополнялись приукрашенной версией истории о нападении бандитов, во время которого де ла Вега якобы рисковал жизнью ради спасения дамы. В реальности все было по-другому, но Педро Фахес об этом так и не узнал. На путешественников напали всего полдюжины расхрабрившихся от выпивки индейцев, бежавших, едва раздались первые выстрелы. Во время путешествия де ла Вега был ранен в ногу, но не потому, что защищал Эулалию. Его всего-навсего боднула корова. Педро Фахес считал себя хорошим знатоком людей – не зря он столько лет занимал высокий пост – и, изучив Алехандро де ла Вегу, заключил, что честь его супруги скорее всего не пострадала. Фахес отлично знал свою жену. Если бы эти двое были влюблены друг в друга, никакая сила, человеческая или божественная, не заставила бы Эулалию бросить любимого и вернуться к мужу. Скорее всего, их связывало не более чем платоническое увлечение: ничего такого, что помешало бы губернатору спать спокойно. Он дорожил своей честью и страдал при мысли о том, что его жена провела полгода наедине с чужим мужчиной, но, судя по всему, переживать не стоило. Фахес решил, что не обзавелся рогами исключительно благодаря капитану. Он полагал, что мужчинам следует доверять лишь в редких случаях, а женщинам – никогда: они в силу своей природы не способны хранить верность.

Между тем беготня слуг по коридорам, хлопанье дверей и крики продолжали усиливаться. Все вокруг, включая Алехандро де ла Вегу, знали и о жарких баталиях этой пары, и о столь же драматических примирениях. Во время ссор Фахесы били посуду о головы друг друга, дон Педро не раз обнажал саблю, но после они непременно запирались в спальне на несколько дней, чтобы предаться любви. Могучий губернатор грохнул кулаком по столу так, что заплясали бокалы, и признался гостю, что Эулалия пятый день бьется в истерическом припадке.

– Она привыкла к более изысканной обстановке, – сказал Фахес, прислушиваясь к сотрясавшему стены безумному вою.

– Значит, она чувствует себя немного одиноко, сеньор, – пробормотал де ла Вега, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Я пообещал ей, что через три года мы переедем в Мехико или вернемся в Испанию, но она не хочет слушать никаких доводов. Мое терпение на исходе, капитан де ла Вега. Я отправлю жену в ближайшую миссию, пусть братья заставят ее работать вместе с индейцами. Может, тогда она научится меня уважать! – рычал Фахес.

– Вы позволите мне поговорить с сеньорой? – попросил капитан.

Во время припадка губернаторша не хотела видеть даже трехлетнего сына. Мальчик плакал, съежившись на полу, и описался от ужаса, когда его отец бросался на дверь и колотил по ней палкой. В спальню сеньоры входила только одна индианка, чтобы принести еду и убрать ночной горшок, но, едва Эулалия узнала, что Алехандро де ла Вега явился с визитом и хочет поговорить с ней, истерика прекратилась. Дама умылась, расчесала рыжую копну волос, облачилась в шелка пурпурного цвета и надела все свои жемчуга. Увидев жену румяной и улыбающейся, прямо как в их лучшие времена, Педро Фахес с вожделением подумал о грядущем пылком примирении. Впрочем, он не собирался немедленно прощать Эулалию, женщина определенно заслуживала наказания. На протяжении всего мрачного ужина в угрюмой, будто казарма, столовой Эулалия де Кальис и Педро Фахес бросали друг другу в лицо взаимные горькие обвинения, призывая в свидетели своего гостя. Алехандро де ла Вега хранил неловкое молчание, пока не подали десерт, а увидев, что вино произвело свое действие и гнев супругов начал угасать, изложил причину своего визита. Он объяснил свое заступничество тем, что в жилах Тойпурнии текла испанская кровь, описал ее отвагу и ум, умолчав о красоте, и попросил губернатора проявить милосердие во имя их дружбы и собственной славы великодушного человека. Педро Фахес, возбужденный румянцем и декольте Эулалии, не заставил себя упрашивать и согласился заменить смертную казнь двадцатью годами тюрьмы.

– Тюрьма сделает эту женщину мученицей в глазах индейцев. Достаточно будет воззвать к ее имени, чтобы племена вновь встали на тропу войны, – прервала его Эулалия. – Нужно сделать по-другому. Сначала она примет крещение, как велел Господь, затем ты привезешь мне ее сюда, и я сама займусь ею. Обещаю тебе, что за год смогу превратить эту Тойпурнию, отважную индианку, Дочь Волка, в настоящую даму, испанку и христианку. Так мы навсегда уничтожим ее влияние на индейцев.

– И, кроме того, у тебя появятся дело и компания, – добавил ее мудрый супруг.

На том и порешили. Алехандро де ла Веге было поручено отправиться за пленницей в Сан-Габриэль и привезти ее в Монтеррей, к немалой радости падре Мендосы, мечтавшего поскорее от нее избавиться. Девушка была вулканом, готовым в любой момент взорвать миссию, которую неофиты еще не успели привести в порядок после набега индейцев. Тойпурния была наречена при крещении именем Мария Рехина де ла Иммакулада Консепсьон, но тут же забыла большую часть, оставшись просто Рехиной. Падре Мендоса одел девушку в платье неофитов из грубой ткани, повесил ей на шею образок с Девой Марией, помог сесть на коня, потому что у пленницы были связаны руки, и дал ей свое благословение. Едва приземистые строения миссии остались позади, капитан де ла Вега освободил руки девушки и, указав на необъятный горизонт, предложил ей бежать. Рехина задумалась на несколько минут и решительно покачала головой, решив, что, если ее снова возьмут в плен, пощады уже не будет. Впрочем, возможно, дело было не только в страхе, но в том же самом пламенном чувстве, которое помрачило разум испанца. Во всяком случае, Рехина послушно следовала за капитаном, а тот растягивал их путь, как только мог, потому что полагал, что больше они не увидятся. Алехандро де ла Вега наслаждался каждым шагом, пройденным с девушкой по Камино Реаль[6]6
  Королевская дорога (исп.).


[Закрыть], каждой ночью, когда они спали под звездами, не прикасаясь друг к другу, каждой секундой, пока они вместе умывались в море, и в то же время упорно сражался со своими желаниями и мечтами. Он знал, что идальго из рода де ла Вега не может жениться на метиске. Быть может, капитан ожидал, что путешествие по бескрайним просторам Калифорнии охладит его любовь, однако он обманулся в своих ожиданиях и к моменту прибытия в крепость Монтеррей был влюблен как мальчишка. Ему понадобились вся воля и дисциплинированность хорошего солдата, чтобы заставить себя проститься с женщиной и твердо решить впредь не искать с ней встречи.

Три года спустя Педро Фахес исполнил данное супруге обещание и отказался от своего поста губернатора Верхней Калифорнии, намереваясь вернуться в цивилизованный мир. В глубине души он был доволен собственным решением, потому что пребывание у власти всегда казалось ему неблагодарным занятием. Супруги нагрузили своими баулами караван мулов и повозки, запряженные быками, и пустились в путь, направляясь в Мехико, где Эулалия де Кальис повелела украсить дворец в стиле барокко со всей помпезностью, подобающей ее рангу. По пути они задерживались в каждой деревне и миссии, чтобы собраться с силами, а колонисты повсюду оказывали им радушный прием. Несмотря на дурной нрав обоих супругов, Фахесов все любили, потому что он был справедливым губернатором, а она слыла великодушной сумасбродкой. Народу из поселка Ла-Рейна-де-Лос-Анхелес пришлось объединить усилия с обитателями миссии Сан-Габриэль, находившейся в четырех лигах от них, чтобы предложить путешественникам достойный прием. Поселок, построенный в стиле испанских колониальных городов, вокруг квадратной площади и имел все условия для расширения и процветания, хотя в это время насчитывал лишь четыре улицы и сотню домишек из тростника. Там имелись таверна, которую заодно использовали как склад, церковь, тюрьма и с полдюжины строений из сырого кирпича, камня и черепицы, где жили местные богачи. Несмотря на немногочисленное население и большую бедность, колонисты славились своим гостеприимством и несколько раз в год устраивали праздники с раздачей вина. Ночи здесь оживлялись звуком гитар, труб, скрипок и пианол; по субботам и воскресеньям танцевали фанданго[7]7
  Испанский народный танец (исп. fandango). С конца XVIII в. приобрел популярность среди знати.


[Закрыть]. Прибытие губернаторов было самым лучшим поводом для праздника со дня основания поселка. На площади установили арки, украшенные знаменами и бумажными цветами, вытащили на улицу длинные столы с белыми скатертями, позвали всех, кто мог играть на каких-либо инструментах, включая двух арестованных, которых освободили от колодок, узнав, что они умеют бренчать на гитаре. Приготовления заняли несколько месяцев, и все это время жители поселка говорили между собой только о предстоящем приеме. Женщины шили себе праздничные платья, мужчины полировали серебряные пуговицы и пряжки, музыканты разучивали модные в Мехико мелодии, повара усердствовали, готовя невиданно пышный банкет. Падре Мендоса и его неофиты пожертвовали для такого случая несколько бочек своего лучшего вина, двух коров и некоторое количество свиней, кур и уток.

Капитану Алехандро де ла Веге было поручено поддерживать порядок в течение всего визита губернаторской четы. С той минуты, когда он узнал о приезде Рехины, мысли о девушке не давали ему покоя. Капитан спрашивал себя, что с ней сталось за эти три столетия разлуки, как она выжила в мрачной крепости Монтеррей, вспоминает ли она когда-нибудь о нем. Сомнения прошли в ночь праздника, когда при свете факелов и звуках оркестра он увидел ослепительную красавицу, одетую по последней европейской моде. Он понимал, что никогда не смог бы представить ее своей семье или обществу в Испании, но теперь это было не важно. Де ла Вега твердо решил пустить корни в Калифорнии и никогда больше не покидать Новый Свет. Рехина приняла предложение, она втайне любила капитана с тех пор, как он вернул ее к жизни в винном погребе падре Мендосы.

Так блестящий визит губернаторской четы в Ла-Рейна-де-Лос-Анхелес увенчался свадьбой капитана и таинственной дамы из свиты Эулалии де Кальис. Падре Мендоса, отрастивший длинные волосы, чтобы прикрыть ужасный шрам на месте отрубленного уха, обвенчал молодых, хотя до последнего момента собирался отговорить капитана жениться. То, что невеста была метиской, его не волновало, многие испанцы женились на индианках, однако священник подозревал, что под невинным обликом утонченной сеньориты Рехины до сих пор скрывается Тойпурния, Дочь Волка. Педро Фахес, который вел невесту к алтарю, был убежден, что это она спасла его брак, хотя бы потому, что, посвятив себя воспитанию дикарки, Эулалия смягчила свой характер и перестала изводить его постоянными истериками. Принимая во внимание, что Алехандро де ла Вега в свое время спас жизнь его супруги, Фахес решил, что непременно должен проявить великодушие. Одним росчерком пера он даровал новоиспеченной чете ранчо и несколько тысяч голов скота, недаром же среди его полномочий было и распределение земель в колониях. Фахес произвольно начертил на карте границу новых владений; позже оказалось, что ранчо занимает много лиг пастбищ, холмов, лесов, рек и взморья. Понадобилось бы несколько дней, чтобы объехать его верхом: оно было самым большим и удачно расположенным в том краю. Так Алехандро де ла Вега, сам того не желая, стал богачом. Через несколько недель, когда люди начали звать его дон Алехандро, он отказался от королевской службы, чтобы всецело посвятить себя заботе о своей земле. Годом позже он был избран алькальдом Ла-Рейна-де-Лос-Анхелеса.

Де ла Вега построил большой дом из сырого кирпича, прочный и без претензий, с черепичной крышей и полами из необработанных плит голубоватого известняка. Он обставил свое жилище тяжелой мебелью, которую заказал в поселке у одного галисийского столяра, скорее практичной, чем красивой. Дом был построен в удачном месте на самом берегу, в нескольких милях от Ла-Рейна-де-Лос-Анхелеса и миссии Сан-Габриэль. Большое кирпичное здание в стиле мексиканских гасиенд находилось на возвышенности, с которой открывалась великолепная панорама побережья. Неподалеку располагались месторождения смолы, имевшие дурную славу. Ни один человек в здравом уме не приближался к ним, потому что оттуда слышались стоны: это жаловались души несчастных, застрявших в смоле. Между пляжем и гасиендой тянулся лабиринт пещер, священное место индейцев, внушавшее не меньший страх, чем смоляные лужи. Индейцы не ходили туда из почтения к предкам, а испанцы из-за частых обвалов и из-за того, что внутри было очень легко заблудиться.

Де ла Вега поселил при своем имении несколько семей индейцев и метисов, пометил свой скот и решил выводить породистых лошадей, для чего привез из Мехико несколько великолепных животных. В свободное время он построил маленькую мыльную фабрику и посвятил себя поискам совершенного способа копчения мяса с перцем. Дон Алехандро старался получить сухое, но вкусное мясо, которое могло бы храниться в течение месяцев. Этот эксперимент поглощал его время, кухня дымила, как вулкан, ветер уносил дым в море, сбивая с толку китов. Де ла Вега рассчитал, что, достигнув верного соотношения между хорошим вкусом и жесткостью мяса, он сможет продавать свой продукт в казармы и на корабли. Ему казалось ужасным расточительством использовать шкуры и жир скота, теряя горы хорошего мяса.

Пока ее супруг растил коров, овец и коней на ранчо, управлял поселком и вел дела с торговыми кораблями, Рехина старалась улучшить жизнь индейцев на гасиенде. Она не разделяла интересов местного общества и с олимпийским спокойствием встречала сплетни. Люди шептались об угрюмом и высокомерном нраве Рехины, о ее более чем сомнительном происхождении, о пристрастии к бешеным скачкам верхом и купанию нагишом. Высший свет поселка, который к тому времени сократил свое имя и стал называться просто Лос-Анхелес, был расположен без колебаний принять протеже Фахесов, но она сама игнорировала его. Роскошные платья, в которые Рехину наряжала Эулалия де Кальис, стали добычей моли. Женщине было куда удобнее ходить босой, в грубой одежде неофитов. Дни Рехины походили один на другой. По вечерам, ожидая возращения Алехандро, она мылась, закручивала свою пышную гриву в узел и надевала простое, скромное платье. Муж Рехины, слепой, как все влюбленные, и слишком занятый своими делами, не замечал перемен в ее настроении; он желал видеть свою жену счастливой, но никогда не спрашивал ее, так ли это, опасаясь услышать отрицательный ответ. Де ла Вега приписывал странности своей жены ее неопытности – ведь она только что вышла замуж – и замкнутому характеру. Он предпочитал не вспоминать, что сеньора с хорошими манерами, сидящая с ним за одним столом, была тем самым воином в боевой раскраске, который несколько лет назад напал на миссию Сан-Габриэль. Он верил, что материнство окончательно излечит его супругу от дурных наклонностей, но, несмотря на долгие и частые любовные игры в кровати под балдахином, желанный первенец появился лишь в 1795 году.

Беременность сделала Рехину еще более молчаливой и дикой. Она совсем перестала одеваться и причесываться по-европейски, сославшись на то, что в ее положении это неудобно. Женщина купалась в море с дельфинами, без числа приплывавшими спариваться около берега, вместе с юной неофиткой по имени Ана, которую падре Мендоса прислал из миссии. Девушка также ожидала ребенка, но у нее не было мужа, и она упорно отказывалась признаться, кто ее соблазнил. Миссионер не хотел, чтобы отступница подавала индейцам дурной пример, но был слишком добр, чтобы выгнать девушку из миссии, и в конце концов отдал ее в услужение семье де ла Вега. Молчаливое сообщничество, возникшее между Рехиной и Аной, пошло на пользу обеим: одна приобретала компанию, а другая защиту. Это Ана предложила купаться в круге священных дельфинов, приносивших мир и покой. Благородные животные понимали, что обе женщины беременны, и, проплывая, терлись о них своими большими бархатистыми телами, чтобы придать им силу и мужество в момент родов.

В мае того же года Ана и Рехина произвели на свет младенцев. Это произошло на знаменитой неделе пожаров, отмеченной в хрониках поселка Лос-Анхелес как время самого большого бедствия со дня его основания. Леса и сухие пастбища горели каждое лето. Это было не страшно, огонь уничтожал засохший репейник, расчищая место для нежных побегов следующей весны, но в том году пожары начались слишком рано и, как утверждал падре Мендоса, явились карой Божьей за грехи колонистов. Пламя охватило несколько ранчо, разрушая на своем пути постройки и поглощая скот, который не успел убежать. В воскресенье ветер переменился, и огонь остановился в четырех лигах от гасиенды де ла Веги, что было истолковано индейцами как превосходное предзнаменование для двух малышей, родившихся в доме.

Дух дельфинов помог родить Ане, но не Рехине. Юная индианка произвела на свет дитя спустя четыре часа, сидя на корточках на расстеленном на полу одеяле, при помощи одной лишь девушки-подростка с кухни. Рехина рожала двое суток и стойко переносила страдания, сжимая зубами кусок дерева. Потеряв терпение, Алехандро де ла Вега велел позвать единственную на весь Лос-Анхелес повитуху, но та ничего не смогла сделать, потому что плод у Рехины в утробе лежал поперек, а сил тужиться у нее не осталось. Тогда Алехандро обратился к падре Мендосе, который из всех, кого он знал, лучше всего годился на роль врача. Миссионер велел слугам читать розариум[8]8
  Молитва по четкам с размышлением о пятнадцати важнейших событиях земной жизни Иисуса Христа и Девы Марии


[Закрыть], окропил Рехину святой водой и приготовился извлечь младенца руками. Благодаря своей решительности он смог вслепую поймать ребенка за ноги и без промедления вытащил его на свет, потому что время поджимало. Младенец родился синим и с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, но при помощи молитв и шлепков падре Мендоса заставил его дышать.

– Как мы его назовем? – спросил он, положив ребенка на руки отца.

– Алехандро, как меня, моего отца и деда, – сказал тот.

– Его будут звать Диего, – вмешалась Рехина, измученная лихорадкой и не прекращавшимся кровотечением.

– Почему Диего? В семье де ла Вега никого так не звали.

– Потому что это его имя, – ответила она. Алехандро видел долгие страдания жены и больше всего на свете страшился потерять ее. Он понимал, что женщина обессилела от потери крови, и не стал возражать ей. Уж если на ложе агонии она избрала это имя для своего первенца, значит, на то были веские основания. Де ла Вега позволил падре Мендосе крестить новорожденного тотчас же, потому что малыш казался очень слабым, как и его мать, и подвергался риску попасть в лимб, если бы умер, не успев воспринять святое таинство.

Рехина оправлялась от тяжких родов несколько недель и смогла поправиться только благодаря своей матери, Белой Сове, которая явилась в гасиенду босая, с мешком лекарственных трав на плече, когда в доме уже готовили большие восковые свечи для погребения. Индейская целительница не видела свою дочь в течение семи лет, с тех пор, как индейцы подняли мятеж. Алехандро объяснил внезапное появление своей тещи туземной почтой, тайну которой белые не смогли раскрыть. Посланец, отправленный из крепости Монтеррей, две недели загонял коня, чтобы достичь Верхней Калифорнии, но, когда весть прибывала туда, выяснялось, что индейцы получили ее на десять дней раньше при помощи магии. Другого объяснения тому, что никем не званная знахарка появилась именно тогда, когда была нужнее всего, не находилось. Белая Сова никому не сказала ни слова. Это была высокая, сильная, красивая женщина около сорока лет, закаленная солнцем и работой. У нее было молодое лицо, медовые глаза, как у дочери, а на лоб падала непокорная прядь цвета дыма, которой женщина была обязана своим именем.

Белая Сова вошла в дом без приглашения, оттолкнула Алехандро де ла Вегу, который намеревался узнать, кто она такая, не задерживаясь, прошла запутанными коридорами и оказалась у постели своей дочери. Назвав ее индейским именем, мать заговорила с ней на языке их предков, и умирающая открыла глаза. Затем знахарка извлекла из своего мешка целебные травы, вскипятила их в котле на жаровне и дала больной выпить. Дом наполнился запахом шалфея.

Между тем Ана по доброй воле приложила к груди сына Рехины, который плакал от голода; так Диего и Бернардо начали жизнь на одних руках, питаясь одним молоком. И сделались братьями до конца своих дней.

Когда Белая Сова убедилась, что ее дочь может подняться на ноги и способна есть без тошноты, она сложила свои травы и пожитки в мешок, бросила взор на Диего и Бернардо, спавших бок о бок в одной колыбели, не выказав ни малейшего желания узнать, который из двоих ее внук, и ушла не попрощавшись. Алехандро де ла Вега воспринял ее уход с величайшим облегчением. Он был благодарен теще за спасение Рехины от верной смерти, но предпочитал находиться от нее подальше. Рядом с этой женщиной он чувствовал себя неловко, и, кроме того, индейцы на ранчо стали проявлять неслыханную дерзость. По утрам они являлись на работу с разрисованными лицами, по ночам танцевали, как сомнамбулы, под мрачные звуки окарин[9]9
  Окарина (ит. ocarina) – свистковая флейта


[Закрыть], а днем игнорировали приказы хозяина, словно перестали понимать по-испански.

Нормальная жизнь возвращалась на гасиенду но мере того, как восстанавливалось здоровье Рехины. Следующей весной все, кроме Алехандро де ла Веги, забыли, что она стояла одной ногой в могиле. Не нужно было медицинских познаний, чтобы догадаться, что больше детей у нее не будет. Осознав это, Алехандро начал невольно отдаляться от жены. Он мечтал о большой семье, как у других знатных людей в округе. Один из его друзей произвел на свет тридцать шесть законных детей, не считая незаконнорожденных, которым не было числа. Двадцать от первого брака в Мехико и шестнадцать от второго, последние пятеро родились в Калифорнии с разницей в один год. Страх за единственного сына, который мог умереть, не начав ходить, как многие дети в округе, лишил Алехандро сна. У него появилась привычка молиться вслух, преклонив колени у колыбельки своего сына и призывая к нему защиту небес. В такие минуты Рехина стояла за дверью, скрестив руки на груди, и бесстрастно наблюдала за коленопреклоненным супругом. В такие моменты она думала, что ненавидит его, но в постели тепло и запах близости на несколько часов примиряли их. На рассвете Алехандро одевался и спускался вниз, в свой кабинет, где индианка подавала ему шоколад, горький и пряный, как он любил. Он начинал свой день, встречался с управляющим, чтобы отдать распоряжения, касающиеся ранчо, и тотчас принимался за многочисленные обязанности алькальда. Супруги проводили дни порознь, занятые своими делами, и встречались только на закате. Летом они ужинали на террасе, среди бугенвиллий, пока музыканты играли их любимые песни; зимой ужин подавали в зале для шитья, где никто никогда не пришил ни одной пуговицы.

Часто Алехандро оставался ночевать в Лос-Анхелесе, задержавшись на празднике или за картами с другими помещиками. Танцы, карточные игры, выступления музыкантов и дружеские вечеринки происходили в городке каждый день, других дел у общества не было, не считая спортивных занятий на свежем воздухе, которым равно предавались и женщины, и мужчины. Рехина никогда не участвовала ни в чем подобном, она была одинокой душой и не доверяла испанцам, кроме мужа и падре Мендосы. Женщина никогда не сопровождала Алехандро в его поездках и ни разу не поднялась на борт корабля, где торговали контрабандой. По меньшей мере один раз в год Алехандро отправлялся в Мехико по делам. Эти отлучки обычно длились пару месяцев; он возвращался из них нагруженный подарками и новыми идеями, которые оставляли его супругу равнодушной.

Рехина возобновила долгие конные прогулки, теперь с сыном в корзине, привязанной за спиной, и потеряла всякую склонность к домашним делам, перепоручив их Ане. Она снова стала посещать индейцев, даже тех, что жили на других ранчо, чтобы выслушивать жалобы и по возможности облегчать их долю: Покорив индейские племена и разделив их земли, белые установили систему обязательного служения, мало чем отличавшуюся от рабства. Все индейцы были подданными короля Испании и теоретически пользовались узаконенными правами. На практике они жили в нищете, трудились в обмен на еду, питье, табак и позволение разводить домашних животных. В основном владельцы ранчо были добродушными патриархами, занятыми больше своими удовольствиями и страстями, чем землей и пеонами, но иногда встречался кто-нибудь с дурным нравом, и тогда индейцы голодали или страдали от плетей. Жители миссий тоже оставались бедняками, они жили в круглых хижинах, сделанных из жердей и соломы, работали от зари до зари и полностью зависели от миссионеров. Алехандро де ла Вега старался быть хорошим правителем, но и он не мог постоянно выполнять просьбы Рехины помочь индейцам. Тысячу раз он объяснял жене, что не в состоянии требовать от других помещиков, чтобы они обращались со своими индейцами так же, как он. Это посеяло бы раздоры среди колонистов.

Падре Мендоса и Рехина, объединенные стремлением защитить индейцев, в конце концов подружились; священник простил индианке нападение на миссию, а она была благодарна ему за то, что он помог Диего появиться на свет. Власть предержащие не связывались с ними, потому что миссионер обладал моральным авторитетом, а женщина была супругой алькальда. В тех случаях, когда Рехина начинала одну из своих кампаний, она одевалась как испанка, стягивала волосы в строгий узел, вешала на грудь аметистовый крест и садилась в элегантную прогулочную карету, подарок своего мужа, а отважную кобылу, на которой привыкла ездить без седла, оставляла дома. Помещики принимали Рехину сухо, она не принадлежала к их кругу. Ни один ранчеро не мог позволить себе иметь недостойных предков, все ратовали за подлинные испанские корни, белую расу и чистоту крови. Они не прощали Рехине того, что так восхищало в ней падре Мендосу: упорное нежелание скрывать свое происхождение. Удостоверившись, что жена алькальда наполовину индианка, испанские колонисты отвернулись от нее, но никто не отважился выказать презрение ей в лицо из уважения к положению и состоянию ее мужа. Они продолжали приглашать чету де ла Вега на дружеские вечеринки и фанданго, поскольку не сомневались, что Алехандро придет один.