Текст книги "Золотая Колыма"

Автор книги: Исаак Гехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

ДЕТИ ТАЙГИ

Семь часов утра. Печка погасла. Чернила на столе замерзли. По полу, где я сплю, ползут острые струйки холода, пробираясь под тулуп.

Учитель Варрен уже встал и пошел за дровами. Сквозь сон слышу дружные детские голоса, с каким-то необыкновенным акцентом поющие:

 
И тот, кто с песнью веселой сагает,
Тот никогда и никде не пропадет…
 

В коридоре детишки делают утреннюю зарядку. Кулачки их рук сжаты, крепкие ноги, привыкшие с детства бродить по лесу, упруго сгибаются.

Воспитательница и учительница Нина Иосифовна Пинчук с большим удовольствием занимается этим делом. Еще не так давно у себя на родине, в Ворошилове-Уссурийском, она была вожатым пионерского отряда. Это видно по той ловкости, с которой она исполняет на круге сигнал окончания зарядки и командует:

– Отставить. По комнатам. Шагом марш!

Дети строятся в ряды и шагают в комнаты общежития. Оттуда они в беспорядке выскакивают с полотенцами, мылом и зубными щетками.

Умывание является своего рода делом чести. Недаром в учебнике сказано:

«Приехал Ного домой. В юрте грязно. Никто не моется. Ного сказал: – Надо лицо и руки мыть. Надо зубы чистить. Мыло достать надо. В бане мойтесь».

Эти несколько десятков детей являются агитаторами и пропагандистами. Если сейчас в юртах колхоза можно видеть мыло и отдельные полотенца – гарантию против трахомы, – то в этом значительная доля заслуги интерната и его воспитанников.

* * *

«Имлыту девять лет. Хорошо Имлыт шкуры снимает и рыбу ловит. Нутавит сказал: – Ты, Имлыт, хочешь быть октябренком. Учись так хорошо, как хорошо рыбу ловишь».

«Мекко не играет. Мекко трубку курит. – Нельзя курить, – сказал Оло, – октябрята не курят. Ребята сказали: брось, Мекко, трубку, больной будешь. Иди играть».

Девочка с плутовскими черными глазками, читая эти слова в учебнике, хитро посматривает на соседа Гаврюшку.

Гаврюшка сконфужен и смотрит исподлобья.

Дело в том, что не так давно Гаврюшка сбежал из интерната. Он снял с себя красный пионерский галстук и ночью, прокравшись мимо комнаты воспитательницы, ушел в тайгу.

Гаврюшке восемь лет, но тайга для него – открытая книга. Вот та лиственница, на которой он убил белку. Он, пожалуй, может еще найти след от пульки на ветке. Слева, в километре, он вместе с дедушкой ставил капканы на горностая. А вот здесь у реки жила рысь, которая загрызла у них четырех оленей. Брат Гаврюшки убил эту рысь.

Гаврюшка пришел в свою юрту и сказал отцу:

– Я не хочу больше жить в школе. Там едят мясо «катлет» и воду с капустой. Там нет нерпы и юколы, там читают скучные книги про мальчиков, которые не курят.

Отец молча кивнул головой, набил табаком трубку и протянул ее Гаврюшке. Тунгусы не любят итти против желания детей.

Гаврюшка покурил, вволю напился чаю, не так как в школе, залез в меховой кукуль и заснул у дымящего костра.

Через несколько дней в юрту пришел председатель колхоза и долго говорил с отцом Гаврюшки. Потом Гаврюшку посадили в оленью нарту и снова отвезли в интернат.

Сейчас Гаврюшке неудобно вспоминать об этом.

Девочку зовут Акулиной. Она очень бойкая девочка. Гораздо бойче Гаврюшки. Она прекрасно читает и пишет и все умеет делать. Совсем маленькая женщина.

– Я умею делать «тыргыз», перчатки, ровдугу. Сначала железком шкуру снимать надо, потом шкуру водом мокнет, потом опять, когда мокнет, железком, потом шить штаны и перчатки. Штаны мужики носят и женщины тоже.

Гаврюшка поднимает голову и мрачно заявляет:

– Я тожи могу лыжи делать. Дерево такое пойду рубить, потом пополам, как доска, топором, потом сушить, потом строгает, потом загибает их на чытыри палки.

– Кем же ты хочешь быть, когда вырастешь? – спрашиваю я Акулину.

– Детей учить, – не задумываясь, отвечает девочка, – как Нина Иосифовна.

– А ты, Гаврюша?

Мальчик долго думает:

– Учися буду, Ленград буду. Потом Маякан приеду. Начальник буду. Штаны – во! – и Гаврюшка, широко разводя руками, показывает воображаемые галифе.

Эта беседа происходит в большой классной комнате Бараборского интерната.

За партой рядом сидят два ученика – пятилетний Коля и шестнадцатилетний Василий. Оба они в одном классе. Оба впервые начинают читать по-русски и по-орочски, хотя Колю только недавно отняли от груди и вынули из мехового детского комбинезона, а Вася в прошлом году уже сдал приемщику Дальстроя пяток пойманных им в капкан лисиц.

Учительница терпеливо переводит им фразу с орочского на русский:

– Вот буржуй. Буржуи жили богато. У буржуев была хорошая еда.

Под этой фразой в книжке нарисован толстый нэпман в котелке в стиле Моора.

– Вы знаете, что такое буржуй? – спрашивает учительница.

Коля устремляет на Нину Иосифовну удивленные глазенки и молчит. Василий чешет затылок и ломаным русским языком объясняет:

– Буржуй, у его целковый много. Много «мина», много мяса, много шкура, большой юрта. Его живет город, такой большой, как Магадан.

– Ады хундула орор? Сколько оленей у вас? – спрашивает учительница.

Василий долго шевелит губами и считает на пальцах.

– Элан, няма, орор. Триста оленей.

Я спрашиваю учительницу:

– Однако ведь Василий совсем взрослый, когда же он выучится?

Учительница улыбается.

– О, они ведь способные. Через полгода он будет хорошо читать и писать и может ехать в Магадан в советско-колхозную школу, а потом и в Ленинград, в Институт народов Севера.

* * *

Нина Иосифовна снова берется за сигнальную трубу.

– Становись! Шагом марш. Обедать.

Детишки весело срываются с парт и бегут в столовую.

На клеенке чистые миски, приборы, хлеб, кипяченая вода.

За столом оживленно.

Сегодня важное событие. Приехавший из Олы врач разрешил давать детям привычную им пищу – строганину, юколу, нерпичье мясо и жир. Все это действительно вкусно и питательно. Особенно вкусна строганина. Это замороженная сырая рыба, которую режут тоненькими ломтиками. Она имеет вкус слегка обжаренной на вертеле осетрины и тает во рту, как масло.

В этой пище много витаминов и жиров.

Дети едят только белый хлеб, как и все тунгусы. Они быстро приобретают культурные навыки.

Возвращаясь в юрты, в гости к родителям, дети требуют ложек, вилок, и уже нередкость встретить в юрте поставец из лубка березы, украшенный прекрасным эвенским орнаментом, в котором аккуратно сложены чистые чашки, ложки и вилки.

* * *

Вечером над берегом на утрамбованной площадке, где искрятся под светом фонаря миллиарды алмазных снежинок, дегтя играют возле школы.

Начинается любимое развлечение – танец хейдя.

Единственный танец орочей, юкагиров, эвенов. Своеобразный танец. Танцующие становятся в кружок, прижимаясь тесно плечом к плечу, берутся под руки и ритмически перескакивают обеими ногами сразу с места на место.

– Хейдя! – кричит запевало.

– Хейдя! – вторят ему танцующие и в этот момент делают скачок.

Так продолжается без перерыва. Одни в изнеможении выскакивают из круга, а другие приходят им на смену, становясь на их место.

Движение не меняется, изменяется только припев.

Сначала кричат: хейдя, хейдя! Потом – унде, унде! Урье, урье! Умге, умге! Хидо, хидо! Хекке, хекке! Умге, умге! И снова то же самое – хейдя, хейдя!

Дети танцуют с крайним увлечением, и учительница танцует вместе с ними.

Но вот пришло время сна. Дети снова бегут к умывальникам. Моются, чистят зубы, стелют себе отдельную кроватку, раздеваются и, свернувшись калачиком в тепло натопленных комнатах, засыпают в сладком сне.

* * *

В комнате воспитательницы тепло и уютно: на лампе – абажур, на окне – тюлевая занавеска. Много книжек и журналов. Огромные закопченные бревна стен украшены картинами и фотографиями. На «буржуйке» кипит кофейник. Нина Иосифовна Пинчук, дочь рабочего Уссурийского совхоза, приехала на Колыму по разверстке комсомола. Ей всего восемнадцать лет, но ей поручено большое ответственное дело – воспитывать детей тайги. Она единственная русская женщина в этой глуши.

Молодая учительница увлечена своей работой. Перед ней раскрывается прекрасное будущее. Рука об руку со всей нашей страной она смело и бодро шагает в это будущее.

В ГОСТЯХ У ХАБАРОВА

Зеркальная лента реки Ланковой разрезает надвое бесконечную мелкорослую тайгу. Снег в тайге рыхлый, и мы с фельдшером Буленко проваливаемся в него выше колена, набивая полные торбаза снегом.

Чахлые лиственницы бережно закутаны в снег, как новогодние елки в вату. Нет ни тропинок, ни дорожек. Особенная лесная тишина, которую хочется слушать, как очень далекую музыку.

На снегу сотни мелких треугольничков.

– Куропатки, – говорит Буленко, – только что поднялись. Снежок еще сыплется. Лисий след. Должно быть, самец прошел. Здоровый хвостище. У нас тут сиводушки и крестовки ходят. В прошлом году и чернобурых ловили.

У фельдшера Буленко, живущего много лет на Колыме, зоркий глаз охотника. Пустая и мертвая для меня тайга живет для него напряженной жизнью. Но вот и я замечаю: на сучке лиственницы над снегом висит пара резиновых «метростроевских» сапог.

– Откуда здесь сапоги? – удивленно спрашиваю я Буленко.

– А это какой-нибудь тунгус из артели оставил. Летом носил, должно быть, а к зиме сбросил. Весной придет и опять возьмет.

– Так в лесу и оставил?

– Ну да – кто же их возьмет?

…Бредем по тайге с километр. И снова неожиданность. Среди деревьев стоят бревенчатые козлы. На них дорожные мешки, одеяла, охотничьи лыжи, силки. Рядом на стволе лиственницы висит прекрасный американский винчестер в футляре из нерпичьей шкуры. Тут же на сучьях развешаны орочские женские меховые костюмы – «таты», художественно расшитые голубым бисером. Невдалеке виднеется юрта, покрытая «ровдугой» – выделанной оленьей замшей.

– Здесь живет Хабаров – один из самых старых наших артельщиков, – говорит Буленко, – кстати, у него тут мой больной.

– Почему же, – интересуюсь я, – у них ценные вещи висят в тайге? Почему они не держат их в юрте?

– А это для безопасности, – разъясняет Буленко, – в юрте может начаться пожар. Вещи сгорят. А в лесу никто не тронет.

Мы нагибаемся и лезем в юрту через низкую замшевую занавеску, прихваченную жердью, чтобы не открывал ветер. В юрте сидит и занимается чаепитием вся семья Хабарова. На земляном, усеянном сучьями полу, у костра, лежит дощечка. На дощечке несколько чисто вымытых чашек, жестяной чайник, белый крупичатый хлеб, сахар и юкола. Сам хозяин, Григорий Васильевич Хабаров, предлагает нам принять участие в чаепитии. Рядом с ним сидит больной брат жены, тоже Григорий Васильевич Хабаров. Девятнадцатилетний сын владельца юрты Василий Хабаров чинит «черканы» – силки для ловли горностая. Он служит нам переводчиком. Григорий Васильевич представляет всю семью – жену Агафью Васильевну, дочь Агриппину, которая работает помощником повара в интернате артели, и еще двух дочерей: Матрену Григорьевну и Марию Григорьевну. – А другая Мария, – говорит Хабаров, – так та просто Марья. Она кочует сейчас с мужем Трифоновым.

Костер дымит. Сырые коряги шипят, дым валит в отверстие в верху юрты.

Шкуры, спальные мешки – «кукули», маленькая меховая кибитка для грудного ребенка, «таты», украшенные бисером, – таково типичное жилье кочевника-тунгуса, в котором он проводит всю свою жизнь.

Но в юрте есть нечто не совсем обычное. На сучке висит объемистый портфель, а на полу лежат несколько книжек и среди них – политграмота.

Вещи эти принадлежат Василию Хабарову. Это молодой веселый юноша в кепке, с круглым лицом и живыми агатовыми глазами.

Он учился в Магаданской советской партийной школе года полтора. Болезнь легких заставила его бросить учебу и возвратиться в свой полукочевой колхоз. Привольный воздух тайги залечил его легкие, но врач советует пока не торопиться в школу. Василий живет в юрте, охотится, бьет без промаха белку в голову, ходит по лисьему следу, ставит «черканы» на «горносталя». По вечерам же он отправляется в школу и вместе с председателем артели, тоже Хабаровым (половина Бараборки состоит из Хабаровых), прорабатывает в тунгусском комсомольском кружке политграмоту.

Семидесятилетний Хабаров болен. Нерпа и юкола вызывают у него неудержимую рвоту и боли. Буленко подсаживается к старику, щупает у него пульс, дает ложку лекарства и вынимает из походной сумки пакет.

– Получай. Тут тебе прислали исполкомовский паек бесплатно.

В пакете сливочное масло, сахар, печенье.

Старый больной ороч радостно улыбается. Теплее и светлее стало в юрте. Раньше за тонкой стеной юрты была только суровая и равнодушная природа севера, тайга, звери, завывание ветра. Теперь иное: старик чувствует огромную помощь и внимание к кочевникам со стороны советской власти и партии.

На протяжении десятка километров в лесу разбросаны такие же юрты. Тунгусы ездят на оленях из своего дома гостить в другие юрты. Но сейчас большинство юрт пустые. Половина членов Бараборской промысловой артели ушла к Маякану на богатые ягельные корма для откорма оленей. Но эта отлучка временная. В Бараборке находится национальный центр, здесь имеется школа-интернат, в которой живут и учатся дети тунгусов. В Бараборке есть медицинский пункт, правление артели и один жилой дом, в который уже перебрались из юрт несколько тунгусских семей. Никогда в этой глухой тайге не было такого оживления. Прибывшие из Олы плотники рубят деревья, тешут доски, строят избы, коровники, конюшни. К весне здесь будет еще десяток домов, в которые переедут тунгусы.

В двадцати километрах от Бараборки расположена Ола – старинный торговый пункт на охотском побережье, куда с XVIII века ходили американские шхуны, японские сейнеры, русские баркасы из Охотска. Ежегодно на Ольскую ярмарку ехали тунгусы и камчадалы из Бараборки, Удликана, Маякана, Сиглана и всего побережья.

На площади стояли лавки, трактиры и церковь. Пускали на ярмарку после уплаты «ясака» – подати. Попы слетались в эти дни как коршуны на добычу. Приезжал иногда и архиерей из Владивостока. Каждый поп имел собственных тунгусов на откупе. Иногда между попами, залезшими в чужую вотчину, происходили драки. Тунгусов крестили, женили, хоронили, отпевали чохом, за год сразу. За крещение брали лисицу, за похороны – сиводушку, за отпевание – десяток белок. К концу ярмарки попы вывозили из Олы целые подводы пушнины.

Охотская купчиха Бушуева держала в кабале весь район. За белку она платила тунгусам гроши при стоимости фунта ржаной муки в двадцать – двадцать пять копеек. Но все это отошло в область предания.

Мы заходим в кооперативный ларек Бараборской артели. На полках ларька прекрасно выпеченный белый хлеб, сгущенное молоко, байховый и кирпичный чай, леденцы, сахар, махорка, папиросы, сливочное масло, пастила, фруктовые компоты, лук, зубной порошок, спички, мыло бельевое и туалетное, клюквенный экстракт, варенье, вермишель, макароны, томат, кофе.

К прилавку подходит ороч. Он улыбается, протягивая руку продавцу, и вытаскивает из кармана пачку денег.

– Давай, – говорит ороч.

– Что давать?

– Се давай.

Продавец отбирает все, что нравится колхознику и выдает расписку-счет для проверки в правлении.

К лавке подъезжает оленья нарта, и орочонка просит отвесить два килограмма белого хлеба лучшего сорта. Тунгусы едят только белый хлеб самого высокого качества.

Вот бюджет семьи Хабаровых, сообщенный мне председателем артели и проверенный мною по записям в книгах артели.

Хабаров-отец за год заработал на лове лососевой рыбы тысячу восемьсот двадцать три рубля. За лов селедки он получил тысячу двести шестнадцать рублей. За вывоз клепки сельхозкомбинату в Оле – шестьсот восемь рублей. За сплав дома – сто пятьдесят два рубля, за сенокос – четыреста пятьдесят семь рублей.

Старик Хабаров получил за лов морзверя восемьсот рублей, за ловлю кеты – тысячу двести рублей, – всего две тысячи рублей за год.

Василий Хабаров, болевший почти год, все же имеет около тысячи рублей заработка за это время.

Агриппина Хабарова заработала в интернате около двух тысяч рублей.

Итак, семья Хабаровых на четырех работников получила около десяти тысяч рублей.

Юрта Хабарова обеспечена на год продовольствием: превосходной юколой из отборной рыбы, лососевой кетой холодного посола, нерпичьим жиром и мясом. Тайга кишит дичью: куропатками, зайцами, глухарями и рябчиками, которых дети ловят петлями. Ороч не станет тратить патроны на такую мелочь.

Вся бараборская артель имеет чистого дохода, за вычетом неприкосновенных фондов, полтораста тысяч рублей. Это выходит, примерно, по две тысячи рублей на работника или по пять-шесть тысяч рублей на юрту.

А ведь год еще не кончен. Впереди еще богатая охота на лисицу, белку, росомаху.

…Темнеет. Оставляя селение, мы идем из отдаленной юрты через реку Ланковую. Навстречу нам на широких охотничьих лыжах, осторожно переступая, как бы приплясывая слегка на снегу, идет старый тунгус. В руках у него лисьи капканы. На глазах у старика черные очки.

Этот старик был слеп в течение десяти лет. Он потерял зрение от запущенной трахомы. Недавно сюда приезжала, совершая объезд кочевий, Пшеничнова, талантливый и известный всем кочевникам врач Магаданской больницы.

Пшеничнова разыскала этого старика, сделала ему операцию, и старик стал видеть.

Вдали светятся огни возвышающегося над рекой большого здания интерната. Они горят теплым светом в синеватом морозном тумане, окутывающем Ланковую, как маяк радостной советской культуры.

СИГЛАНСКАЯ БАНЯ

Василий Иванович Мурашев был сильно озабочен. Из Магадана он получил телеграмму:

«Вам увеличен план добычи морского зверя. Мобилизуйте усилия. Организуем экспорт морзверя».

В Сигланской бухте охота на морского зверя шла полным ходом. Андрей Бабцев, лучший охотник Сиглана, соревновался с Гавриилом Павшиным. Охотники вошли в азарт. Бабцев, одетый в белый халат и белые оленьи торбаза, с винчестером в руках полз по льду бухты. Острые глаза его чуть не за километр уже улавливали маленькую нерпичью голову или лахтачий глазок.

Нерпа ударяла головой о нижнюю поверхность льда и горячим дыханием протаивала круглое отверстие. Быстро и ловко обводя мордой вокруг отверстия, она расширяла его настолько, что могла протиснуться всем корпусом, выползти на лед и с наслаждением валяться под лучами теплого весеннего солнца. Андрей подстерегал именно этот момент. Как только нерпа или лахтак выползали наверх, он вскидывал винчестер и метким выстрелом укладывал зверя.

Бригада Андрея явно побеждала в соревновании. К четырем часам дня он набил шестнадцать нерп, акиб и лахтаков. Павшин убил всего одиннадцать штук. Он хмуро наблюдал за подсчетом добычи у Бабцева.

– Что ж ты, Гавриил? – сказал ему Мурашев. – Отстал, братец, отстал. Андрей тебя сегодня кругом объехал.

Гавриил расстроенно повел плечами:

– Сегодня, начальник, зверь нет, его не ходи на меня. Я знай, почему его не ходи. Андрей вчера шаман ходил, его прощал зверя. Плохо.

Мурашев развел своими огромными руками. Стоя на глыбе льда, он начал говорить, как на собрании ячейки, в которой был парторгом:

– Такой разговор с твоей стороны, Гавриил, есть не что иное, как отрыжка проклятого прошлого… Какой может быть контакт между паразитом и обманщиком шаманом и ходом зверя по побережью? Зверь ходит от морских течений и прочей климатической метеорологии. Ежели к тебе зверь не идет, стало быть, ты место не то выбрал. Я ж тебе говорил, не надо так близко лезть к Андрею. Обошел бы бухту и бил зверя с подветренной стороны!.. Я давеча на той стороне тридцать шесть лунок на льду насчитал… Странные у тебя, Гавриил, понятия, а еще активистом считаешься! Интересно, за чем на сегодняшний день смотрит ваш комсорг?! Как видно, плохо он ведет работу среди масс.

Гавриил молча и недоуменно смотрел на Мурашева.

– Дай, пожалуйста, «мина» бутылку, – виновато произнес он. – Завтра пойду – медведя три штуки убью…

– «Мина» не дам, – сердито ответил Мурашев. – Сахар дам, чай дам, крупчатку дам, табак дам. – Помолчав, он добавил: – Граммов сто и «мина» дам, на дорогу, а больше не дам.

Он вытащил блокнот и написал Гавриилу квитанцию в кооператив комбината на выдачу припасов и ста граммов спирта, Гавриил весело осклабился, спрятал квитанцию поглубже в ватную кацавейку и ушел. А Мурашев продолжал свой обход по рыбалкам стойбища. В этом побережном тунгусском стойбище он жил уже больше года. Уже больше года назад, как Мурашева вызвали с обувной фабрики в Центральный комитет партии и сказали:

– Ну вот, Мурашев, назначаем тебя на работу. Поедешь на Колыму, в Дальстрой. Там нужны крепкие рабочие ребята, хорошие партийцы.

Мурашев удивленно посмотрел на говорившего:

– Да я и не знаю, где она, эта самая Колыма!.. Признаться, не слыхал отроду. К тому же и специальность у меня городская. Я ж обувник-обтяжечник, на сапожной фабрике работаю. Откуда там сапожные фабрики на Колыме?..

Говоривший строго, но с симпатией посмотрел на Мурашева.

– Специальность у тебя, товарищ Мурашев, и другая есть, – сказал он. – Ты – большевик. Стало быть, эта твоя специальность везде пригодится, особенно в таком крае, как Колыма.

И Мурашев поехал в далекий путь по Сибири, Тихому океану, Охотскому морю, по ранее неведомым ему местам. В Магадане директор Дальстроя, отправляя Мурашева в Сиглан руководить сельхозкомбинатом, напутствовал его:

– Ты, Мурашев, не опасайся. Это, как сказать, дело простое. Тут самое важное – иметь чутье, а ты парень рабочий, с пути не собьешься. – И добавил: – Да и хватит тебе с кожей-то возиться. Ты лучше с людьми повозись. Люди-то там тоже, как сказать, вроде сыромятной кожи, никак не обделаны. Вот ты их и обработай.

Так Мурашев начал работать в Сиглане. Стойбище Сиглан состояло из нескольких десятков юрт, выложенных из кольев, обмазанных глиной и обтянутых шкурой морского зверя. Жили в них оседлые тунгусы и несколько коряков. В юртах было грязно и дико: ни мужчины, ни женщины никогда не умывались, меховые шкуры носили на себе до тех пор, пока они не истлевали, спали вповалку на полу, в меховых «кукулях»…

Московскому рабочему-обувнику в таких условиях было вначале нелегко. Мурашев даже несколько растерялся. Но быстро оправился и начал энергично действовать: сколотил комсомольскую и партийную ячейки, быстро построил школу и привез в нее учительницу из Магадана, основал фельдшерский пункт. Он сам стал обходить юрты и приучать тунгусов к культуре, выдал им полотенца, мыло, зубные щетки.. В каждой юрте он для показа чистил зубы, и вскоре уже кое-кто стал следовать его примеру.

Позже Мурашев часто сидел в конторе и обдумывал свою заветную думу: как бы поскорей выстроить в Сиглане хорошую баню с полком, горячим паром и березовыми вениками. Мурашеву и самому хотелось, как бывало, попариться в жестоком жару, но больше всего хотел он приучить к бане тунгусов. Баня, по соображениям Мурашева, должна была стать могучим фактором культуры и приучить тунгусов и коряков к гигиене.

Вскоре баню уже начали строить, но подготовка к рыбной путине не позволяла отрывать рабочую силу на ее постройку. И все-таки Мурашев пользовался каждой свободной минутой, чтобы достроить баню. В столярной уже готовили для нее старые чаны из-под тузлука. Мурашев хотел непременно вставить в них краны, чтобы вода текла в шайки, как в известных Сандуновских банях Москвы. По вечерам он сам ходил в слесарную и гнул краны из старой водопроводной трубы, какими-то судьбами попавшей в Сиглан. Под конец Мурашев объявил в стойбище субботник по достройке бани.

Тунгус Гавриил Павшин в это время был на охоте. Он пропадал в тайге четыре дня, а на пятый на оленях подъехал к конторе и привез туши трех убитых медведей.

– Хороший охота был, начальник! – с гордостью сказал он Мурашеву. – Три медведь привез и еще чытыри тайге закопал. Посылай колхозников везти.

Гавриил был знаменитым охотником на медведей. Ему случалось ходить на зверя с одним широким желобчатым ножом. Подойдя вплотную к медведю, Гавриил дожидался, пока тот станет на дыбы. Тогда он нагибался, бросался под брюхо медведю, распарывал ему ножом живот до кишек и молниеносно проскакивал под задними ногами смертельно раненого зверя. На такую охоту отваживалось всего несколько тунгусов-охотников на всем побережье.

Мурашев осмотрел убитых зверей. Это были довольно крупные колымские бурые медведи с пушисто-серебристой шкурой. Глаза у всех медведей были выковыряны ножом и зашиты красной толстой ниткой. Мурашев укоризненно посмотрел на Гавриила.

– Опять ниткой глаза зашил. Ну что с тобой, чудаком, делать буду? А я, ведь, тебя хотел в колхозную школу отправить.

Гавриил смущенно оправдывался:

– Его нельзя, начальник. Очень много медведь сразу ходил. Целый семейства. Один медведь – тогда можно не зашивать ниткой глаз. А тут целый семейства. Она все сразу смотри – кто убил. Плохо мне будет потом. Медведь много родственник. Он меня потом убивать будет. Нельзя не зашивай глаз, когда, целый семейство…

Мурашев сердито поскреб затылок, потом махнул рукой и расхохотался:

– Экую дичь порет! Целое семейство! Смотреть будут!.. Да ведь они же дохлые, кто тебя смотреть будет – ты ли убил или кто другой?.. – Он обнял Гавриила за талию. – Ну, пойдем в контору. Буду тебе квитанцию писать за медведей. Ты теперь разбогатеешь: новую цену управление прислало. Полагается тебе за каждую шкуру пятьдесят рублей, да за мясо куча денег… А политнеграмотность твою я сам ликвидирую. Самое главное, Гавриил, тебе надо в баню ходить. Соскоблишь с себя грязь и суеверия всякие с грязью смоешь. А на сегодняшний день это главное.

Вечером Гавриил позвал Мурашева на большой «чахобах» по случаю удачной охоты. В юрте Гавриила сидели почетные старики и друзья. На камельке грелся огромный чайник, в который сразу заварили полкирпича чаю. На столе в глиняной чашке стояла вареная медвежья голова с зашитыми красной ниткой глазами. Прежде чем резать голову на части, старики привстали, окружили голову цепью и трижды прокричали:

– Это не мы убили тебя! Это не мы убили тебя!..

Мурашев сердито плюнул и выступил с речью.

– Вот на-днях баня будет готова, товарищи. И тогда пойдете вы все в баню и смоете с себя грязь, а вместе с грязью и всякие дикие суеверия и шаманский обман, которые разъедают вашу жизнь на сегодняшний день.

Тунгусы слушали Мурашева и покачивали головами. Странный этот русский начальник. Правда, жаловаться на него нельзя: хороший человек. Ходит в гости к тунгусам и ничего себе не берет, а наоборот, сам подарки приносит. Никогда не кричит, за рыбу и шкуры платит хорошие цены. Шутка ли, за одну белку можно купить килограмм сахару! За лисицу двадцать фунтов чаю дают! Хорошо живут тунгусы. Вот только новости эти старикам непонятны: слыханное ли дело, щеткой в рот лезть?.. А тут еще про какую-то баню начальник все время говорит. Кто же это горячей водой моется, и зачем это нужно?

Старики пили чай и помалкивали.

А через два дня после «чахобаха» у Гавриила баню закончили. Весь этот день Мурашев был в небывалом возбуждении. Он не вылезал из бани – проверил краны, расставил шайки на полках, принес из склада заготовленные еще осенью веники из нескольких березок, найденных в десятке километров от Сиглана. Вечером Мурашев созвал общее собрание колхозников и единоличников и произнес горячую речь. Потом отобрал несколько лучших ударников, выдал каждому по свежему березовому венику и скомандовал:

– За мной, товарищи ударники!.. Ух, и попаримся же!

Тунгусы жались друг к другу и нерешительно смотрели на Мурашева. Но любопытство превозмогло, и ударники, награжденные честью первого мытья, пошли за Мурашевым. Они столпились в предбаннике, но никто из них не хотел раздеваться. Мурашев бросался от одного к другому, убеждал, агитировал, но они не двигались с места. Рассердившись, Мурашев быстро разделся и пошел в баню. За ним направился комсорг Тарасов. Мурашев поддал пару, залез на полок и с наслаждением вытянулся. Комсорг распарил веник и энергично начал хлестать Мурашева по спине и ляжкам. Парторг кряхтел и стонал от удовольствия.

Тунгусы с удивлением и некоторым страхом смотрели на непонятные манипуляции начальника. Мурашев между тем окатился водой и начал парить комсорга. Закончив мытье, они оба, довольные и распаренные, уселись на лавке и снова начали убеждать тунгусов. Тогда Гавриил Павшин неожиданно сел на лавку и быстро начал стаскивать с себя торбаза и меховые штаны.

Мурашев и комсорг положили его на нижнюю полку, осторожно постегали веником, потом долго мыли мочалкой и мылом, смывая потоки темнокоричневой грязи. Гавриил с удивлением смотрел на свое чистое, белое тело, словно никогда невиданное им раньше, и молча позволял проделывать с собой все, что хотел Мурашев. За ним разделись еще несколько тунгусов. Они осторожно поливали себя водой и нерешительно водили ладонями по телу. Под конец Мурашев, уставший от работы, сел на лавке и с удовольствием посмотрел на чистеньких туземцев, потряхивающих мокрыми длинными волосами. Но вдруг он подскочил.

– Тарасов! – крикнул он комсоргу. – Это что же: первый раз в жизни мы их вымыли, и вдруг они опять натянут на чистое тело свои грязные оленьи шкуры? Это же факт, недопустимый на сегодняшний день! Беги в склад, неси всем трикотажное белье!..

Тунгусов одели в чистое белье и повели в контору пить чай. Пили по пятнадцать и двадцать стаканов, и Мурашев все время говорил о бане. Потом встал один из почтеннейших стариков и сказал:

– Ничего баня – мыться хорошо. Я помылся – чего-то легше стало. Старый – а пойду зверь бить.

Так начала функционировать в Сиглане первая баня – «важнейший фактор культурной революции на сегодняшний день», как отметил в своем отчете Магадану парторг и начальник сельхозотделения Василий Иванович Мурашев.