Текст книги "Золотая Колыма"

Автор книги: Исаак Гехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

ЧЕЛОВЕК С МАГИЧЕСКОЙ ПАЛОЧКОЙ

Американский писатель Брет-Гарт посвящает один из своих рассказов оригинальным авантюристам калифорнийских золотых приисков – «людям с волшебной палочкой».

Такие люди бродили по долинам и горным ключам Калифорнии, окруженные почетом и мистическим уважением со стороны охваченных золотой лихорадкой приискателей.

Человек с палочкой проходил по ключам, держа палочку на вытянутых руках. Иногда палочка вздрагивала, покачиваясь, и клонилась вниз. Человек вещал:

– Здесь золото.

И действительно, золото находилось, вокруг него сейчас же начиналась обычная золотая лихорадка с ее «романтикой» хищничества, ажиотажа наживы, бешеных цен и бандитизма.

Надо полагать, конечно, что таинственная чудесная палочка была не чем иным, как обыкновенным еловым прутом. Секрет же заключался в знании местности, опыте и наблюдательности владельца этого нехитрого инструмента, который получал солидный процент за находку золота.

Афанасий Семенович Мирский, один из пионеров Колымы, заведует строительством Оротуканского участка «Торопливый». В инвентаре Мирского, вместе с заслуженной шляпой, видавшим виды серым плащом и болотными сапогами, имеется также и палочка. Обыкновенная корявая ветлужная палочка с нарезкой перочинным ножом на ручке. В ней ничего волшебного нет.

Однако, палочка эта пользуется широкой популярностью на «Торопливом». Рано утром, опираясь на нее, Афанасий Семенович отправляется на участок и детально обследует его.

«Торопливый» живописен. Поросшие ягелем сопки похожи на слегка выцветший ковер. Прозрачный ключ «Торопливый», по имени которого названа долина, журчит по каменистому сланцевому ложу, рождаясь где-то в горах, среди прародителей золота – кварцев и гранита.

Скупое колымское солнце расточительно в августе. Оно горит золотым червонцем в безоблачном синем бархате неба.

Профиль здесь тяжелый. Снято почти полтора метра торфов, но все еще не дошли до золотоносных песков. А рядом с новыми разработками уже сняты и бесплодные торфа, и золотоносные пески. Из земли торчит гряда каменистых сланцев, чуть-чуть покрытых складками песков.

Афанасий Семенович долго присматривается к работающим, покачивая головой, и тихо говорит:

– Ну, ребята, зачистку пора делать.

Приходят люди с большими проволочными щеточками и чистят сланцы, точно зубными щетками. Остатки породы высыпаются в тачку и идут на промывку.

Процесс промывки прост. Вода ворочает камни и грязную землю и сносит их вниз на отвал. Металл не под силу воде. Он в шесть раз тяжелее камня. За короткий путь, который проделывает порода, увлекаемая водой, частицы металла успевают упасть вниз, в отверстия решет и прилипнуть к сукну ковриков.

Афанасий Семенович снимает шляпу, вытирает вспотевший лоб и идет в соседний забой.

Бригадир стахановец Литовка подмигивает отличнику и указывает на начальника.

– Нацелился старик! Палочкой ковыряет. Сейчас рыбку выудит.

Афанасий Семенович сидит на корточках и ковыряет землю.

В маленькой кучке камней и песка блестят пластинки металла. Их много. Они горят на солнце. К сланцу прилип довольно крупный «премиальный» самородок.

Афанасий Семенович уже где-то рядом и снова сидит на корточках, работая палочкой.

Молодой геолог, питомица Ленинградского геологического института Милица Денисова с восхищением смотрит на заведующего и говорит мне:

– Какие громадные практические знания у этого человека! Вот если бы я сейчас знала так много о золоте, как он знает.

Денисова сама составляет «золотой фонд» нашей страны. Ей всего 23 года. Она недавно замужем, причем свадебное путешествие молодых необычайно. Муж Денисовой, молодой геолог, уехал на два года на остров Врангеля, а жена – на Колыму на такой же срок.

Стройная фигура Денисовой, держащей в руках геологический молоток, целый день мелькает в забоях, в сопках, на промывке шурфов и скважин. Здесь, за двенадцать тысяч километров от центра, в отрезанной от мира долине, она, дочь нашей молодой и жизнерадостной страны, чувствует себя участницей великой социалистической стройки, полна сил, энергии и бодрости.

Ее «зависть» к Мирскому понятна.

Афанасий Семенович Мирский действительно имеет большой опыт. Опыт этот он приобрел ценой десятков лет скитаний по горам и дебрям, окружающим три «золотые реки» – Зею, Алдан и Лену, и по горам Алтая.

Мирский был очевидцем расстрела ленских рабочих царскими опричниками. Он помнит о той буре возмущения, которая разразилась на Лене после этой расправы, и до сих пор с возмущением вспоминает циничное заявление министра юстиции Макарова:

«Так было – так будет».

Мирский знает, что «так» никогда не было и быть не может у нас, где в основу великого строительства положена забота о человеке, где социально-опасного человека превращают в полезного члена общества.

Мирский одним из первых прибыл на Колыму, обошел вместе с другими пионерами Колымы таежные тропы таких теперь известных районов, как «Юбилейный ключ» и «Пятилетка».

Он мерз под снегом в колымских тундрах, проводил долгие зимние месяцы в поездках на собаках, шурфовал ледяную почву, питался долгие месяцы одной юколой и, преодолевая железную суровость приарктических просторов Колымы, без колебаний и устали шел всегда к намеченной цели.

Афанасий Семенович скуп на рассказы о себе.

Рассказанная им самим биография немногословна:

– Отец мой рабочий. Был бедняком, умер в Сибири, в тайге. Сам с десяти лет работаю. Как подрос – все больше по золоту ходил. Работа вольная. Конечно, зимой на заводе, а летом, взяв котомку, лопатку, чашки – в горы. Вольный воздух. Белка скачет. Ну и золотишко, конечно. Вроде как бы игра. Конечно, был на Лене. Лет десять. На Алдане тоже, конечно. На Незаметном. Ну, потом на Колыму, конечно.

Осторожно пытаюсь узнать у Мирского о знаменитом «Незаметном», где больше десятка лет назад открылись колоссальные золотые богатства.

Афанасий Семенович оживляется.

– Золотишка действительно много было, – говорит он, – другой раз прямо к подошвам липло. Фунт золота за бутылку спирта шел. И вот представьте: до сих пор не понимаю, как контрабандисты этот спирт доставляли. Мышь через болото не проскочит, а контрабандист вьюки на себе тащит…

– Да, – продолжает он, – первый старатель я был. Случалось фунтиков по двадцать намывать за сезон.

– Что же вы, Афанасий Семенович, делали с таким большим капиталом?

– Известно что. Туда-сюда, приятели есть и шулера всякие. Выпьешь, проведешь время, а к лету опять чистенький. Идешь в свою сберкассу снова с лопаткой. А в общем скажу я вам: глупо и бестолково жил наш брат, старатель, разведчик. Ловил он счастье, работал не разгибая спины по двадцать часов в сутки, голодал и холодал, а мошну набивали на нем всякие Второвы и Чурины.

– Ну, хорошо, Афанасий Семенович, – продолжаю я допытываться у старика, – скажите же мне, что заставляет вас работать сейчас на Колыме? Золото идет государству. Что же заставляет вас и многих других потомственных старателей работать не за страх, а за совесть?

Мирский помолчал, выпустил клуб дыма и, как всегда, немногословно обронил:

– Другое дело. Работаем на свое государство.

И сразу же перевел разговор на то, как первые пионеры строительства приехали на Колыму три года назад.

Пришел пароход, бросил якорь в неизученной гавани. Гудок парохода вспугнул стан птиц с каменистых невысоких гор, поросших кедровником.

С парохода начали снимать тракторы и сгущенное молоко, шоколад и валенки, геодезические приборы и безопасные бритвы, фотоаппараты и бидоны с бензином, радиостанции, автомобили, паровозы узкоколейки и одеколон.

Партии шли пешком через тайгу, по бурелому, начинавшемуся сразу же у бухты. Ехали на собаках, на оленях, на тракторах.

По дороге «крестили» горки, ручьи, долины. Отсюда пошли все эти названия: «Дедушкины лысины», «Американские ключи», «Крестовые перевалы» и другие, фигурирующие сейчас на географических картах.

Вешками служили поваленные деревья, юрты, кочевья и замерзшие собаки, стоявшие, точно окаменев, на задних лапах.

Партии находили районы, становились лагерем, разбивая палатки и строя землянки.

За ними вслед шла армия работников – освоителей Колымы. Тракторы корчевали тайгу, аммонал рвал скалы, снимали тысячелетние залежи торфа и разбивали на их месте плодоносные поля, засыпали плывуны и строили превосходную ровную ленту дороги.

Вырос новый город Магадан с домами, не виданными ранее на крайнем севере.

Тайга сдается под напором большевистской энергии. Край каторги и ссылки, гиблое место, превращается в богатую населенную область с огромным будущим.

И мне понятен краткий ответ Мирского на вопрос, почему он работает на Колыме.

У ПОЛЮСА ХОЛОДА

– Простите, нам лучше повернуть влево, сейчас начнутся взрывы, – вежливо, отводя меня в сторону, сказал Эйдлин.

Трудно представить себе человека более городского облика и склада, чем старший инженер северного горного управления Дальстроя Марк Абрамович Эйдлин. Большой выпуклый лоб, роговые очки, пальто московского образца, повязанное сверху воротника пуховым шарфом, шапка польского бобра и галоши. Типичный облик приват-доцента столичного вуза, выходящего после окончания очередной лекции к трамваю.

Марк Абрамович – один из немногих людей на Колыме, отправляющихся в тайгу в галстуке и галошах. Рано утром он никогда не забывает аккуратно выбриться, сбрызнуться одеколоном и вымыть руки пахучим душистым мылом «Красный мак». И сейчас только огромные варежки из шкуры нерпы нарушают «городской стиль» инженера. Они сразу напоминают, что мы находимся не в Москве, а в долине реки Хаттынах, на левом берегу Колымы, в нескольких сотнях километров от Оймекона, куда, по последним наблюдениям метеостанций Дальнего Востока, перенесен полюс холода с Верхоянска.

Мороз великолепен. Сорок градусов почти не ощущаются в этом безветренном сухом месте. Мартовское солнце сияет в небе. Могучие рыхлые снега горят под ним синеватым пламенем; на них можно смотреть, только обратись спиной к солнцу. Подобное этому сияние наблюдал я на заводе ферросплавов в Челябинске, заглядывая издали в жерло электрической печи Сименса, где бушевали синеватые вихри взбудораженных электричеством молекул расплавленной стали.

Воздух тайги полон кислорода. Ощущение подъема, какой-то просторной радости охватывает здесь человека. Инженер вытаскивает из огромной варежки маленькую руку и с гордостью показывает мне на длинный карьер, разрезающий черным провалом до самого горизонта белоснежное плато. Интонации инженера приобретают методический характер, он как будто читает лекцию перед воображаемыми слушателями.

– Перед вами, – говорит Эйдлин, – исключительное явление. Без преувеличения могу сказать, что здесь вы наблюдаете крупнейшую в мире золотую россыпь. В практике мировой золотопромышленности нет примеров, чтобы на расстоянии десятка километров, без перерыва, тянулось сплошное месторождение золота в таком богатом процентном содержании. Одна эта россыпь может дать мировую известность Хаттынаху.

Марк Абрамович разводит руками и, немножко конфузясь, признается: – Кстати, должен сказать, что многие специалисты на Колыме в свое время недооценивали этот район, относились к нему весьма скептически, считали, что расходы по доставке людей и груза не оправдаются. Если бы руководство Дальстроя тогда послушалось их, пожалуй, мы и сейчас не имели бы представления о Хаттынахе. Однако, несмотря на ярко выраженный скептицизм научных работников, руководство Дальстроя смело взяло курс в этом направлении, и, как видите, республика получила новую золотую сокровищницу – Хаттынах.

Долина реки Хаттынах взята в серьезную обработку. Разрезы идут вдоль и поперек долины. Вечная мерзлота вскрыта на несколько метров в глубину. У бортов разреза, покрывая их края, лежит высокий, метровый слой снегов. Идет зимняя вскрышка торфов, подготовка к летнему сезону добычи золота. Впервые в мире в таких масштабах проводятся взрывные работы на золотых приисках. Этот процесс является большим историческим достижением, которым Дальстрой по праву гордится, и о нем стоит рассказать подробнее.

Инженер Эйдлин сыграл в проведении взрывных работ крупную роль. Года три назад, когда обсуждался вопрос о широкой добыче золота, дирекция Дальстроя столкнулась, прежде всего, с тем, что Колыма сама по себе – страна холода и вечной мерзлоты. Лето на Колыме длится всего сто дней, а из этих ста дней можно мыть золото не больше пятидесяти. Все остальное время уходит на снятие верхнего слоя земли и подготовку к промывке. Из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста десять уходит на подготовку и только пятьдесят дней – на работу! Десятки тысяч рабочих принуждены круглый год ждать этих пятидесяти производственных дней. Дирекция так сформулировала перед инженером Эйдлиным свои требования:

– Надо устранить сезонность работ по добыче золота, надо найти способ рационализации этих работ. Мы тратим на завоз одного рабочего на Колыму без малого пять тысяч рублей, а на содержание его в течение года – еще больше. Допустимо ли почти год держать рабочих без работы?

Эйдлин развел руками:

– Я над этим давно думаю. Что ж поделаешь? Таковы условия золотой промышленности. Сезонность неизбежна, все прииски так работают. Конечно там, где есть незамерзающая вода, можно кое-что придумать, но у нас – вечная мерзлота. Рыть землю нерентабельно. Чтобы дорыться до песков, десять рабочих несколько дней будут скрести землю в шурфе. Земля – как железная броня.

Дирекция настаивала:

– Хоть из пушек стреляйте, но землю надо вскрывать зимой.

Инженер приподнял голову и улыбнулся.

– Из пушек?.. А, знаете, это идея совершенно резонная. Над этим я и думал. Можно взрывать землю. Эта мысль не абсолютно нова, взрывать зимой землю на приисках пробовали. Но этот метод как-то не давал результатов. Во всяком случае, он не входит пока в арсенал научных методов добычи золота, он не апробирован.

Тогда Эйдлину сказали:

– А знаете что, Марк Абрамович, плюнем мы на эту самую научную апробацию! Попробуем!

Эйдлин несколько скептически качнул головой, но за разработку проекта широких взрывных работ взялся со своей обычной энергией и уменьем. Ему не впервые приходилось разрабатывать проекты широкого масштаба. Этот аккуратный, немного педантичный человек двадцать лет жизни провел в самых глухих таежных дебрях Алдана, Лены и Колымы.

Еще до революции, молодым инженером, начав с должности помощника начальника небольшого прииска, он после десяти лет работы стал заместителем управляющего всеми золотыми предприятиями крупнейшей компании «Лена-Гольдфильдс». Некогда все инженеры ленской компании ломали головы над вопросом, как добиться того, чтобы зимой по канавам приисков не образовывалась шуга, ибо на расчистку этой шуги ежедневно требовались тысячи рабочих. Для согревания воды на расстояниях в добрую сотню километров приспосабливались нагревательные котлы, ставились турбины, придумывались хитроумнейшие приспособления, поглощавшие сотни тысяч рублей.

И вот молодой инженер Эйдлин пошел на смелый, простой, но остроумный шаг. Рискуя заморозить воду, причинить компании колоссальные убытки и испортить себе навсегда карьеру, он снял с канав все приспособления и приборы и покрыл их легкими деревянными щитами. Успех этого предприятия был исключителен. Шуга мякла в воде, согретой щитками, плыла по канавам, превратившимся в теплицы, и уходила совершенно свободно, без всяких турбин и без проталкивающих ее рабочих…

Так началась ленская карьера Эйдлина, продолжавшаяся много лет, вплоть до революции.

Марк Абрамович сохранил от своего прошлого лишь внешнюю форму корректного специалиста высокой квалификации. Семь лет напряженной работы на Колыме бок о бок с большевиками-энтузиастами колымской стройки, необычайный размах работ, новое отношение к понятиям и людям – все это переродило и психологию и общественные взгляды инженера. Этот видавший виды пятидесятилетний человек, умеющий одинаково тонко и умно оценивать и перспективы золотой добычи в Австралии и Трансваале, и эстетическую значимость редчайших картин, сейчас, как юноша, увлечен своей работой в тайге и огромным будущим золотой Колымы.

– Сейчас начнутся взрывы, – говорит Эйдлин, взглядывая на золотые часы, премию от Дальстроя.

По косогору бегут люди, слышатся тревожные свистки. И вдруг над всем прииском как бы разражается артиллерийская канонада. Заложенный в бортах разреза, в маленьких аккуратных шурфиках аммонал взрывается, белая скатерть снегов вздрагивает сразу в десятках мест, и кверху летят столбы черной пыли. Взрывы ведутся по точному расчету: аммонала закладывается как раз столько, чтобы вверх взлетел только слой бесплодных торфов; иначе все золото, заложенное в глубине, развеется по ветру. В одном из только что взорванных участков Эйдлин рассматривает крупную, отвалившуюся после взрыва глыбу.

– Чистый торф, – говорит инженер, – вполне пригодный для отопления. Вероятно, здесь пойдет сплошной пласт… Вот что, товарищи, – обращается он к бригаде рабочих, – этот торф вы складывайте отдельно, – печи топить будем.

– Есть, Марк Абрамович! – по-военному отвечает бригадир Скворцов, заламывая набок шапку и открывая лихой кубанский замысловато зачесанный чуб.

Скворцовская бригада – стахановская, она дает двести двадцать процентов нормы, – около шести кубометров земли на человека в день. Это – рекорд зимней вскрышки торфов. Бригадир кайлит сам. Это – не просто работа сильного энергичного человека, это – почти искусство. Скворцов подкидывает кайло и, слегка ухнув, вонзает его в борт породы. От борта отваливается кусок, с треском сползающий вниз. Скворцов слегка подвигается и, нацелившись в новую определенную точку, снова ловко вонзает кайло. Незаметное движение плечом, и такой же огромный кусок мерзлой земли ложится рядом.

Подручный его – маленький расторопный Чудин – подкидывает землю на салазки, и двое других рабочих тащат их по ледяной тропе к канатной дорожке, которая сбрасывает землю под отвал. И салазки, и ледяная тропа – все это изобретения стахановцев, придуманные ими взамен традиционной тачки, ползущей по дрожащим доскам. Они дали возможность во много раз усилить выработку.

Глядя на быструю работу бригады, Эйдлин рассказывает, что принесла зимняя вскрышка торфов, впервые применяемая Дальстроем в массовом масштабе.

– Результаты этого метода, – говорит он, – просто поразительны. Я старый приисковый работник. Но если бы кто-либо сказал мне, что зимой на приисках, при шестидесяти градусах мороза и вечной мерзлоте, мы будем выполнять и перевыполнять летние нормы, – я рассмеялся бы ему в лицо. А между тем факт неопровержим: мы действительно добились таких результатов. Больше того, я даже опасаюсь, как бы мы летом не отстали от зимы. Дело в том, что здесь особенный грунт: здесь – плывун, тот самый плывун, который причинил столько неприятностей еще на проводке московского метро. Как вы эту жижу возьмете летом? А зимой она промерзает, как камень, и мы делаем с ней, что хотим: рвем аммоналом, бьем кайлом, гребем лопатой. Но за зиму мы снимем почти всю толщу плывуна. Месяца через полтора солнце заработает во-всю, золотоносный грунт оттает, и тогда нам легко будет вынимать его на промывку… Вас интересует, что дает зимняя вскрышка экономически? Помимо того, что мы уничтожили сезонность добычи и правильно нагрузили рабочую силу, мы в общем увеличили производительность работ вдвое. Это значит, что нам понадобится вдвое меньше рабочих и мы сможем взять вчетверо больше золота, чем могли бы его взять только летом. Это значит, что мы сэкономили сотни миллионов рублей. Вот что дает зимняя вскрышка торфов взрывными работами. Я не сомневаюсь, что этот метод со времени нашего опыта на Колыме войдет в арсенал золотой промышленности Союза так же прочно, как вошел стахановский метод работы.

У краев разреза, вытянув длинные шеи шлангов, стояли, словно притаившись, бойлеры. Рабочие втыкали шланги в землю, бурили кипящим паром аккуратные канавки – бурки для аммонала. Готовилась новая серия взрывов… Но прозвучал сигнал, обозначавший конец рабочего дня. Сплошной лентой из разрезов потекли тысячи черных фигурок. Они несли на плечах, как винтовки, кайла и лопаты. Двигаясь к приисковому поселку, люди пели колымский марш:

 
Покоряя таежные дали,
Жарко споря с седой Колымой,
Мы бригадой Дальстроя шагаем
В большевистский поход боевой…
 

– Пойдемте, – сказал Эйдлин, – посмотрим, как живут наши рабочие. Зайдемте в стахановский дом, который мы выстроили для наших стахановцев, – их у нас несколько сот человек.

Стахановский дом стоит на пригорке. Он совсем новенький, еще пахнет свежей смолой. Только на-днях привезли на тракторах срубленные для постройки за десяток километров отсюда лиственницы. Такие дома стахановцев выстроены на многих приисках Колымы. Прииски соревнуются друг с другом в желании обеспечить хорошие условия своим знатным людям.

В доме ярко горят электрические лампы, веют добротным теплом две раскаленные железные печи. У стен выстроились в ряд чистенькие отдельные койки. На каждой койке белая простыня, подушка с белой наволочкой, теплое одеяло. Возле койки – небольшая тумбочка, где хранятся белье и посуда. На полу стоят спальные туфли.

– Что ж тут особенного? – улыбается инженер, заметив наше удивление по поводу туфель. – Мы придаем значение именно таким мелочам. Жены итровцев собираются поставить на каждую тумбочку электрическую лампочку с абажуром. Почему же не предоставить рабочему такого удобства? Ведь это дело самой несложной инициативы.

Стахановцы, вернувшись с работы, мылись, надевали чистую одежду, спальные туфли и пили за чистым столом, покрытым скатертью, чай с конфетами и клюквенным экстрактом. У многих из них имеются балалайки, мандолины. В бараке есть патефон и пластинки и небольшая библиотека, где можно получить книги и газеты. Из радиорупора на стене слышится ария Розины из «Севильского цырюльника» в исполнении Катульской. Это – хабаровская радиостанция, отстоящая за 4 тысячи километров, передает тонфильм. Передача очень четка, – радиоволнам ничто не мешает в бесконечных таежных просторах.

Мы, несколько работников из центра Колымы – Магадана: санинспектор, геолог, инженер, журналист, бродили целый день по прииску, заходили в пекарни, бани, кухни, столовые, радиостудии, на электростанции, в научные кабинеты геологов, в амбулатории и лаборатории. Мы видели здесь обыкновенную картину, присущую каждому рабочему центру Советской республики. Однако в этих условиях это не совсем обыкновенно. Ведь мы находимся в месте, не отмеченном пока ни на одной географической карте мира, в центре «белого пятна», в трехстах километрах от мирового полюса холода. Никогда здесь не существовало никаких дорог. Но большевики уже развернули рабочий центр, снабженный всем необходимым для культурного существования. Здесь, как и везде в Союзе, семь часов работы, сытное питание и хороший, культурный отдых.

– Товарищ писатель, – окликает меня один из рабочих, – я хотел вам дать почитать свою пьеску. Ставили мы «Ревизора», очень всем понравилось. А теперь вот я и сам написал пьеску из нашего быта.

Это говорил Мыльников – приисковый актер, поэт и малоформист. Он – главный режиссер постановок, в том числе и «Ревизора». Костюмы для постановки шили жены инженерно-технических работников, декорации писали чертежники, роли исполняли стахановцы.

Я просматриваю рукопись Мыльникова. Он явно способен, но пока малограмотен. Говорю ему:

– Вам надо еще поучиться, надо читать побольше. Вы много читали? Каков ваш литературный багаж?

Мыльников широко ухмыляется.

– Литературный багаж? Какой же это багаж? Я, признаться, больше насчет железнодорожного багажа интересовался…

Рабочие смеются. О железнодорожном багаже Мыльников сказал неспроста: когда-то он был искусным железнодорожным вором, известным многим угрозыскам Союза. Но это было давно. Сейчас он, перекованный трудом на стройке, – вольный гражданин, покончивший с уголовным прошлым.

Мы выходим из стахановского дома. Эйдлин аккуратно повязывает свой пуховый шарф вокруг воротника из польского бобра, поправляет круглые роговые очки, прячет маленькие руки в гигантские варежки и задумчиво говорит:

– Я двадцать лет работаю на приисках и помню, что у самой богатой золотой компании, «Лена-Гольдфильдс», рабочий всегда жил в землянках, в бараках, кишащих клопами, в грязи, сырости. Предполагалось тогда, что нет большего счастья для рабочего, чем бутылка спирта, за которую, кстати, с него сдирали семь шкур… А здесь вот мы прекрасно обходимся без спирта. Театр, радио, спорт, физкультура, книги, курсы – ведь всего этого не видал на Лене не только рабочий, но даже и инженер. А ведь Ленские прииски географически, по сравнению с Колымой, – московский пригород. Есть ли еще место, куда, в сущности, было бы так трудно добраться, как в наш Хаттынах?..

Автомобиль ждал нас на ровной ленте дорожки, проложенной в глубоких снегах. Далекие сопки розовели нежным светом, на них ложились зарницы от северного сияния, горевшего где-то, в нескольких стах километров севернее. По всей долине Хаттынаха светились яркие точки электрических огней, и весело поднимались из труб голубые дымки…