Текст книги "Золотая Колыма"

Автор книги: Исаак Гехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

УЧИТЕЛЬ ВАРРЕН

Мы едем по берегу быстрой и красивой горной речки Ланковой. Берега реки скалисты и обрывисты.

Я искоса поглядываю на моего кучера – маленького невзрачного человечка, с вздернутым носом, похожим на луковку чеснока, и прозрачными голубыми глазами. Вид его несколько необычен для приполярных широт. На нем овчинный тулуп, подпоясанный лыжным шнурком, валенки, шапка-ушанка. Но из-под раскрытого тулупа виден белый воротничок смятой крахмальной рубашки и черный галстук бабочкой.

Кучера зовут Столяров. Он завклубом, киномеханик, танцор, мандолинист и актер Ольской труппы. Художественные наклонности и заставляют его, очевидно, носить этот, несоответствующий полярной обстановке костюм.

Несмотря на свою мирную внешность, Столяров человек отчаянный. Он не признает никаких дорог и везет напролом, куда глаза глядят. В сани впряжена молодая якутская лошаденка, чуть ли не впервые идущая в упряжке, и кажется, что не кучер управляет лошадью, а наоборот – она кучером. Ежеминутно лошаденка пугается и скачет на льдины, на пеньки, в наледи, и требуется отчаянное усилие, чтобы остановить ее.

Столяров ограничивается тем, что награждает лошаденку самыми несообразными кличками: – тпру, нахальный человек! – или – но, но, срывщик промфинплана!..

Впереди идут две собачьих упряжки с каюрами-тунгусами, но Столяров не желает ехать за ними, а выискивает какие-то окольные пути.

– Ничего, – говорит Столяров, в ответ на мои опасения, – я тут с кинопередвижкой ездил, лучше всякого каюра дорогу знаю, да и нет на Колыме дорог. Шпарь по реке – вот тебе и вся дорога! Сейчас мы, милый человек, – говорит мне Столяров, – доберемся до Бараборки. Часика три осталось. Заедем прямо в интернат, к учителю Варрену. Коньячку захватили? – обеспокоенно вспоминает он.

Я интересуюсь, почему у бараборского учителя такая странная, английская фамилия – Варрен. Столяров ухмыляется.

– Англичан у нас тут не водится. Обыкновенный камчадал. А фамилии у них всякие бывают. Народ-то, ведь, это смешанный, вроде московской солянки. Но, между прочим, Варрена здесь все знают. На всем охотском побережье, на Камчатке, даже на Чукотке… Он и у чукчей бывал, учительствовал.

– Тпру-тпру, морской зверь! – вдруг отчаянно заорал Столяров, – куда ты скачешь, лахтак облезлый! – Столяров соскочил с саней и начал тянуть коня из наледи направо в лес.

– Что случилось?

– Да тут вот дорога на Бараборку ближе. По реке в обход вдвое дольше. А он прет в наледь.

– Да где тут дорога? – удивляюсь я, тщетно стараясь найти следы хоть какой-либо колеи в непроходимой щетке леса, выстроившейся по берегу реки.

– Вот тут, видите, дерево срубленное. Значит, тут вертать надо. Вы не беспокойтесь, я ведь не впервые, вот в этом самом лесу я как-то заблудился и два дня в снегу ночевал.

Мы въехали в тайгу и пошли напролом, изворачиваясь среди редких лиственниц и покрытых мелким слаником залысин. Темнело все сильнее. Лошаденка натыкалась на пни и стволы и несколько раз вывернула нас в глубокие сугробы снега. Кругом клубился сумрак и без конца расстилалась мелкая низкорослая тайга. Казалось, что мы все время кружимся на одном месте.

И потому, когда неожиданно откуда-то вынырнули огоньки вдали, оба мы порядком обрадовались.

– Бараборка! – весело закричал Столяров.

В лесу стояли юрты, деревянные рубленые избы, оленьи нарты, большое здание школы-интерната.

Учитель Варрен вышел на крыльцо, радушно встречая нас.

В комнате учителя, похожей на блокгауз, вырубленный из больших лиственничных бревен, было тепло и светло. Маленькая «буржуйка», установленная на ящике с песком, потрескивала, сверкая вишневыми боками. На ней стоял большой жестяной чайник.

За стенкой кто-то напевал приятным женским голоском романс, аккомпанируя на гитаре. Повидимому, этот голосок являлся главной целью визита Столярова. Он немедленно разделся, передал Варрену узел с теплым бельем для детишек, воспитанников интерната, аккуратно расправил свой черный бантик и заявил:

– Ага, Маруся здесь. Я ей, между прочим, кухонную посуду привез алюминиевую.

И исчез.

Как хорошо ворваться с мороза, после долгой езды по тайге в теплую, светлую комнату. Печка излучает «лучи жизни», лампа-молния представляется гениальным изобретением, и даже быстро бегающие по столу тараканы вызывают нежное чувство, точно близкие родственники.

Учитель Варрен уже хлопочет возле печки. Он заваривает в чайник сразу осьмушку чая, по тунгусскому обычаю, и сыплет в котелок с кипятком замороженные пельмени.

Я с любопытством смотрю на Варрена. Он около тридцати лет учительствует в самых глухих местах охотского побережья и Ледовитого океана, среди орочей, камчадалов и чукчей. Варрену сорок шесть лет. Он родился в Петропавловске-на-Камчатке. По отцовской линии происходит от индейцев Аляски – метисов. Дедушку – англичанина – звали Варрен, вернее, Уоррен. По материнской линии у него помесь оймеконских тунгусов с казаками из Ямского острога.

С шестнадцати лет Варрен учительствует на Камчатке, на Чукотке, на Алеутских островах, на мысе Лаврентия, в Уэлене. Сейчас он заведует школой-интернатом для тунгусов-кочевников, выстроенной Дальстроем в глуши маяканской тайги.

Мы пьем чай с коньяком и едим пельмени, присланные Варрену женой-фельдшерицей из Олы.

На огонек заходит председатель оленеводческой артели, молодой ороч с типичным скуластым лицом и ослепительными, срезанными в нитку зубами, похожими на рекламу зубной пасты.

Хабаров – кандидат партии. Он только что кончил проработку в комсомольском кружке постановления о перестройке комсомольской работы.

– Что сегодня опять прорабатывали? – спрашивает учитель, – ну, как комсомольцы, понимают? Вопросы задавали?

Хабаров качает головой.

– Усе молчат. Не понимай. Я сам не все понимаю.

Варрен разводит руками и вздыхает.

– Был у нас тут комсомольский инструктор из Магадана. Велел «проработать» постановление о перестройке. Но как тут перестройку работы прорабатывать, когда и работы-то почти нет еще. Ведь, народ прямо из юрты, из тайги. Я наблюдал за ними: политграмоту кое-как улавливают, спрашивают, спорят даже, а вот инструкция о перестройке им никак непонятна. Хабаров переводит, а ребята молчат, словно воды в рот набрали.

Инструктора этого я знаю, он давно на Колыме, но, повидимому, толком не усвоил, как надо заниматься массовой работой. Само собой понятно, что в оленеводческом колхозе, где тунгусы почти не знают русского языка, рано прорабатывать такого рода статьи.

Хабаров выпивает несколько стаканов чая и уходит. Варрен говорит:

– Года два назад он ни слова не знал по-русски, а по-орочски не умел ни читать, ни писать, а теперь вот свободно переводит с листа, читает книги, прекрасно ведет работу в колхозе. Он первый переселился из юрты в рубленую избу. Готовится в партию, хочет учиться в советско-партийной школе в Магадане и оттуда поехать в Ленинград, в Институт народов Севера.

– Сколько моих воспитанников, – улыбается Варрен, – работают сейчас среди своего народа председателями райисполкомов, секретарями сельсоветов, председателями колхозов, инструкторами. Орочи, ведь, очень способные люди, как и вообще коренное население Севера. За тридцать лет я убедился в этом. А ведь до сих пор находятся люди, которые проводят теорию об органической неспособности народов Севера к наукам и культуре.

Правда, надо сказать, что приходится вести большую работу, чтобы уговорить родителей отдавать своих детей в школу. Дети у тунгусов пользуются полной свободой. Их мало, и родители души в них не чают. Не хочет ребенок итти из юрты в интернат – никто не будет неволить. А дети – везде дети. Природа, тайга, охота, рыбная ловля – конечно, все это привлекает больше, чем букварь и школьная дисциплина.

Зайдешь, бывало, в юрту и начнешь уговаривать отдать ребенка в школу. Старики молчат, жмутся или отвечают: «Зачем тунгусам учиться? Мы, старики, скоро все равно умрем. Если же наши дети пойдут в школу, то потом уедут на материк, останутся там, забудут своих матерей, дедов, сестер и братьев».

Но теперь, конечно, все меняется. И в юрты дошел слух о большевиках и о том, что они принесли на Колыму. Вот недавно мне приходилось беседовать с бригадами наших рыбаков, вернувшихся с рыбного лова на Оле. Спрашиваю я бригадира:

– Ну, как у вас дела, сколько рыбы поймали?

– Мало, – отвечает бригадир, – тысячи две, не больше.

Подошел второй бригадир.

– А ты сколько поймал?

– Сейчас скажу. – Вынимает он из кармана камешки. – Вот мой счет: каждый камешек – это десять штук, а каждая десятка – сто горбуш. У меня в кармане пятьдесят камешков, значит, поймали пять тысяч рыб.

– А если потеряешь несколько камешков, – спрашиваю, – как узнаешь счет? Не будут твои рыбаки знать, сколько рыбы поймали!

Созвали мы общее собрание, я им рассказал про колхозный съезд в Магадане, про то, как постановили там всех детей обязательно учить грамоте. Начали говорить все сразу. Заспорили. Поднялся самый старый ороч, все время молчавший. Он пользуется общим уважением.

Он сказал:

– Мы уже старики, скоро умрем. А молодым надо учиться. Станут они счет знать, будут читать и писать всякие квитанции.

После этого записали в протокол и отдали детей в интернат.

Варрен поставил на стол новый чайник, банку с медом, быстро и ловко, с повадкой охотника-таежника вскрыл большим ножом банку фруктовых консервов и, потирая маленькие нервные руки, оживленно продолжал разговор.

– Люблю свой край – север. Не могу жить у вас в городах. Был один раз в Хабаровске, не мог дождаться, пока обратно на Чукотку уеду. Чувствовал себя там как-то очень одиноко. Все спешат, торопятся, никому нет дела до другого. Нет, видно, родился я здесь, здесь и умру. А как приятно видеть, что под твоими руками рождается новый человек, как под руками резчика из гладкого моржового клыка выходит статуэтка оленя. Сколько здесь еще работы. Ведь этого мало, что туземцы начали приобщаться к советской культуре. Нужна глубокая перестройка сознания, нужен свет науки.

Вот недавно колхозники из Таскана прислали Дальстрою прошение:

– Слыхали мы, что у вас там попы имеются. Пришлите нам какого-нибудь арестованного бывшего батюшку, а то у нас покойников отпевать некому. Шаманы ушли, пусть хоть батюшка пошаманит.

Варрен развеселился.

– Особенно интересно мне было работать учителем культбазы в чукотском поселении Лорино, возле Лаврентия. Школой у нас была обыкновенная чукотская яранга, которая обогревалась и освещалась нерпичьим жиром, а учеников приходилось вербовать прямо-таки героическими мерами. Влияние шамана и кулаков было тогда очень сильным, и ученики ходили в школу только для вида, чтоб не портить с нами отношений. Хотите, я вам расскажу про праздник кита?

Мы придвинулись поближе к печи, налили себе еще чая с коньяком, и учитель Варрен начал свой рассказ.

Привожу его целиком, так как нигде не встречал описания этого интересного и своеобразного обычая чукчей.

– Осенью, – начал Варрен, – хозяин моей яранги Чайвельрот пригласил меня принять участие в охоте на кита, появившегося на побережье, у бухты.

На большой байдаре было человек пятнадцать чукчей. На носу сидел здоровый чукча Тмууэ, один из главных владельцев общей байдары.

Приблизившись к киту саженей на пятнадцать, Тмууэ выстрелил из гарпунной пушки и вонзил киту гарпун в левую сторону груди. Гребцы начали отчаянно грести, чтобы подальше отойти от раненого животного, так как разъяренный кит может расшибить хвостом байдару вдребезги. На веревке, привязанной к гарпуну, плавали два «пых-пых» – пустые нерпичьи шкуры, надутые воздухом. Они мешали раненому киту погружаться в воду. Минут через пятнадцать кит обессилел и затих. Его подтащили к берегу и начали всем селением свежевать. В условленном месте вырыли громадную яму, наложили ее доверху китовиной, а сверху завалили костями с позвоночника.

Яму эту не трогали до середины зимы.

Десятого ноября Чайвельрот пришел в школу ко мне и сказал: – Завтра у нас будет праздник кита – «Кересмит-Плитку». Отпусти, пожалуйста, детей на праздник.

– Нельзя этого делать, – сказал я хозяину, – дети – ученики советской школы, они пионеры.

Но тут пришли мои ученики, дети Тмууэ: Таое, Уяткун и Рахтын, здоровый веселый парень лет шестнадцати. Рахтын принес свой пионерский галстук и почти насильно оставил его у меня. Вместо него же он нацепил на голову ремень, украшенный собачьей шерстью, с каким-то шаманским значком спереди. Такие же значки надели почти все дети. Они заявили, что все равно не пойдут в школу, и будут праздновать. Пришлось их отпустить.

– Почему ты просишь? – спросил я Чайвельрота, – разве ты устраиваешь праздник?

– Нет, – ответил Чайвельрот, – я только участвую, а устраивает Тмууэ. Он самый богатый, он «нут эрем» – «хозяин этой земли», и он главный хозяин байдары, а праздник надо делать потому, что кит был очень сердитый и много работал хвостом. Дух кита может отвести морского зверя и китов от нашего берета.

Праздник кита начался на другой день возле яранги Тмууэ, куда собралось почти все население поселка Лорино, взрослые и дети.

Мой ученик Таое, неся в руках куски китового сала, подошел к берегу, стал на скалу и, трижды прокричав  Е о е, – так называется по-чукотски ветер, – бросил в море сало. Жена Тмууэ, в камлейке из оленьих кишек и кокошнике из оленьей шерсти, вынесла из яранги громадный мешок с мелко нарезанной китовой почкой, которую разбросала по снегу. Все чукчи бросились за кусками почки и начали их тут же есть сырыми. Потом все отправились к яме с китовиной, разрыли ее, достали, примерно, пятую часть мяса и разделили его между всеми, отнеся порядочную долю в ярангу Тмууэ.

Вечером начался пир в яранге Тмууэ и многих других. И потом, в течение четырнадцати дней подряд, все время продолжались всякие церемонии, заканчивающиеся вечером бесконечной едой.

Почетные старики, гости, мужчины и женщины, сидели в пологе голые и ели беспрерывно. В пологе только и слышно было шлепанье губами и кряхтенье хозяйки, которая едва успевала нарезать мясо. Поедали все до крошки, и только совершенно негодные части выбрасывали собакам или перетапливали для огня.

Особенно меня заинтересовали в процессе этой беспощадной еды два старика, родственника Тмууэ. Одного звали Мимай, а другого Кеселен. Они сидели в яранге утром, днем, вечером и ночью и ели без конца, с маленькими перерывами. Мимай, тощий и дрожащий от старости, с бессмысленной улыбкой смотрел на все происходящее вокруг и оживлялся только, когда приносили новую порцию еды.

Второй старик, Кеселен, наоборот, придавал большое значение магическим церемониям и активно участвовал в них. Он все время приглашал бить в бубен.

Чайвельрот затягивал песню, мои ученики Таое и Утетку садились на священный камень и начинали стучать в бубен, крича «Е-о-е, Е-о-е!» Женщины раскачивались, держась за ремни, протянутые по стенам яранги. Били в бубен часами, входя все в больший экстаз.

Часа в три ночи обычно ударяли в костяную лопатку, привязанную к яранге. Тогда из отдаленных яранг приходили дети. Их сажали в полог и кормили шарами из мелко рубленого сырого китового мяса, потом поили чаем и оставляли в холодной части яранги.

Я выходил к ним время от времени и уговаривал итти по домам. Дети мерзли, переступали с ноги на ногу, но уйти отказывались, крича мне: «карем!» Таое сказал мне: «Я хочу ходить в школу, но только после праздников». Меня поразило, с каким рвением он выполнял все обряды. Ведь Таое считался пионером и неплохо учился. Его родители живут лучше всех в Лорино. Семья Тмууэ – потомки шамана, у них все атрибуты шаманские, и даже над ярангой висит шаманский значок.

Поздно ночью в ярангу пришел председатель нашего нацсовета Рынтыргин, пошептался с хозяином и сказал мне:

– Сейчас самый праздник – Плитку. В яранге больше быть нельзя. Надо итти домой.

Меня начали уговаривать итти и, наконец, вежливо, но настойчиво вытолкали за дверь. Мне очень хотелось посмотреть конец ночи в яранге. Наруже была пурга, выл ветер. Я сбегал к себе, принес теплые одеяла, завернулся в них и начал из-под низу яранги наблюдать, что там будет.

В полог набилось так много людей, что негде было просунуть палец. Осталось только небольшое место в самом центре яранги, возле священного камня. Гости сидели вплотную, друг возле друга, без всякой одежды. Тмууэ поднялся и сказал:

– Кляуль (человек) будет бить в бубен.

Все замолкли.

На священный камень сел известный чукотский шаман – Теуль. Возле него на шкуре стояла голова моржа, а слева лежали жирные куски китовины. Ярко горела жаровня с моржовым жиром, в которую иногда сыпали какую-то пахучую травку. Теуль начал камлание.

По яранге поплыли приятные звуки бубна. Теуль артистически работал бубном. Бубен то тихо вздыхал, как усталая женщина, то ворчал, как горный ручей, то начинал завывать, как пурга и доходил до рева моря в шторм. Теуль сидел с полузакрытыми глазами и покачивался в такт бубну. Мой ученик Таое время от времени подпевал ему. Повидимому, Таое готовили в шаманы.

Теуль входил все в больший азарт. Бубен бил все сильнее. Гул бубна напоминал шум, который бывает у нас на Камчатке во время отдаленного землетрясения.

Чукчи прижались друг к другу и замерли в страхе. Теуль уже не сидел, он полулежал на шкуре, извиваясь всем телом, точно плывущий дельфин. Вдруг он приподнялся и хриплым гортанным голосом начал что-то кричать.

Я прислушался. В выкриках шамана все чаще и чаще слышались слова: культбаза, школа, кооператив, «мель-гетанг» (огненные люди – русские). Он агитировал против нас, убеждая чукчей не отдавать детей в школу и не помогать культбазе. Все затихли и внимательно слушали шамана.

Но вот Теуль умолк, вытер пот с тела и лица и начал бить в бубен какую-то веселую песенку. Чукчи все сразу развеселились и заулыбались. Чья-то рука просунула из холодной яранги под полог тазик с рыбой и кисетом. Теуль вздрогнул и рассмеялся. Вместе с ним засмеялись и остальные чукчи.

Руки все чаще просовывались из-под шкуры, и вокруг Теуля появились ситец, табак, спички, пояса, деньги. Кто-то просунул даже банку с консервами, которые я выдавал ученикам в школе. Подарки давали и Теулю и хозяевам. Даже секретарь нацсовета Кутегин принес Теулю нерпичью шкуру, а Тмууэ – табак. Дети все время стояли в холодной яранге и прислушивались к камланию. Только на рассвете их развели по домам.

Так продолжалось изо дня в день четырнадцать суток подряд. Всю ночь ели и били в бубен, днем спали, иногда устраивали состязания в беге или религиозные церемонии.

Получилось так: ловили кита человек пятнадцать, съели не больше пятой части китовой туши. Все остальное осталось у Тмууэ.

От подарков хозяин также в накладе не остался. Отдаривал он с большим расчетом. Получает, например, пять метров ситца, а отдает двести граммов чаю. Получает шкуру нерпы, а дарит кисет, получает кисет, а отдает какую-то кислую травку.

Двадцать четвертого ноября праздник Плитку кончился. Из яранги Тмууэ вывезли нарту с кусками сала и жира в подарок богам. На нарту положили еще плетку и подзорную трубу. Сын хозяина снова прокричал заклинания в море. Потом все гости яранги кинулись к ремням, которыми были опутаны потолок и стены яранги, и начали их резать на куски. Старик Мимай, которому не досталось ни куска, был очень огорчен и даже перестал улыбаться. Затем гости стали все в ряд, хозяин закричал «тагам», и все наперебой кинулись из юрты, в пургу. Больше в ярангу никто не возвратился.

Утром в школу пришел Таое и попросил меня вернуть ему его пионерский галстук.

– «Кересмит-Плитку» кончился, – сказал Таое, – теперь я хочу опять стать вожатым. – Но многие дети не возвратились в школу. Сын Ретегрец, когда я спросил его, почему он не ходит в школу, ответил мне со злобой:

– Вы, русские, нам хорошего не хотите. Вы нам муку серую даете, а американцы раньше давали белую.

Я объяснил ему, что чукчи в Лорино за один месяц получили от нас по три мешка крупчатки, огромное количество галет, что муку мы продаем дешево, а пушнину покупаем дорого. Никогда американцы так не платили чукчам, а только спаивали их спиртом. Потом я сказал ему, что на Чукотку будет приходить все больше пароходов, привозить разные товары, и чукчи ни в чем не будут нуждаться.

Отец Ретегрец, слушавший все это, рассмеялся и сказал мне: «Кайво» – правда. После этого бедняк Ретегрец пришел ко мне в школу и спросил: «Мои дети хотят учиться. Сколько ты им будешь платить за это?» Я объяснил ему, что платить ничего не буду, но будет все-таки выгода потому, что дети получат бесплатно паек. Ретегрец снова рассмеялся, сказал «кайво» и прислал детей в школу.

После праздника кита мы решили разоблачить шамана Теуля. Но во время собрания в нацсовете, когда мы начали говорить о Теуле, многие начали в ужасе разбегаться. В том числе и сам председатель нацсовета Рынтыргин.

К Теулю в ярангу во время камлания я пришел вместе с товарищами Дамкиным и Норкиным. Когда Норкин начал говорить о шаманском обмане, переводчик Амьялик из нашей базы отказался переводить слова Норкина.

– Почему ты не хочешь переводить? – спросили мы Амьялика.

– Теуль – могучий шаман. Он может убить меня и отвести от меня морского зверя.

Теуля скоро раскулачили.

Вскоре начали приходить пароходы Колымской и Чукотской экспедиций, привезли много продуктов, промтоваров, привезли школьные принадлежности, кино, пособия. Работа культбазы сильно расширилась. Бедняки начали все больше прислушиваться к нашим словам и отдавать своих детей в мою школу. Пришли чукчи из Яндагая, Аканни, Чини, Нуниямо, и многие привели с собой детей. И вот через год никто уже не хотел уходить больше из моей школьной яранги.

* * *

Было три часа ночи. За окном выла пурга. Хрипло подвывали ей тунгусские собаки. Непролазная тайга расстилалась на тысячи километров.

Печка приятно дышала раскаленными вишневыми боками. Чайник на печке кипел. Я с уважением смотрел на учителя Варрена и думал:

– Сколько мужества, энергии, любви к своему делу и народу нужно иметь, чтобы тридцать лет жизни нести культуру в эти, иногда не отмеченные даже еще на географических картах места. Какую благородную и человечную миссию несет этот скромный учитель, имя которого вряд ли кому-либо известно за пределами Колымы.