Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

В этот момент в дверь позвонили, и звонок отбил у него нужду. Может быть, в здание вломились грабители? Ночной сторож – старик, и незваным гостям – не помеха. Гарри не мог решить, идти к двери или нет. Он стоял возле унитаза и дрожал от страха. "Это, быть может, мои последние мгновенья на земле", – пронеслось в его мозгу. "Боже милостивый, пощади!" – пробормотал он. Только теперь он вдруг сообразил, что в дверь был вмонтирован «глазок», через который можно было посмотреть, кто звонит. "Как я о нем позабыл? – изумился он. – В маразм впадаю!".

Он безмолвно подошел к двери, отодвинул крышку «глазка» и заглянул в него. Седая женщина в халате. Он узнал ее: это была его соседка справа. В секунду все стало ясно. У нее был парализованный муж, и с ним что-то стряслось. Он открыл дверь. Старуха протягивала конверт без марки.

– Простите, пожалуйста, мистер Бендинер, женщина из квартиры слева оставила этот конверт около вашей двери. На нем ваше имя.

– Какая женщина?

– Ну, слева. Она покончила с собой. Гарри ощутил судорогу в кишках, и спустя мгновение живот стал тугим, как барабан.

– Блондинка?

– Да.

– Что она сделала?

– Выбросилась из окна.

Гарри протянул руку, и старуха дала ему конверт.

– Где она? – спросил он.

– Они ее увезли.

– Мертвую?

– Да.

– Боже мой!

– Уже третий случай здесь. Народ в Америке теряет разум.

Рука Гарри затряслась, и конверт затрепетал, точно на ветру. Он поблагодарил женщину и закрыл дверь. Затем пошел за очками, которые клал на ночной столик. "У меня не хватит духу прыгнуть, – убеждал он себя. – Самое время сейчас сломать бедро!" Пошатываясь, он забрался в постель и зажег ночник. Так и есть, очки лежали там, где он их положил. Он почувствовал головокружение. Стены, портьеры, комод, конверт – все дергалось и вращалось, точно сбившееся изображение в телевизоре. "Ослеп я, что ли?" – спросил он сам себя. Он сел и подождал, пока головокружение не прошло. У него едва хватило сил распечатать конверт. Письмо было написано карандашом, строчки прыгали, в идишистских словах было много ошибок. Вот что было в письме:

"Дорогой Гарри, забудь меня. Я должна идти к своему мужу, туда, где он. Если не трудно, скажи по мне каддиш. Я помолюсь за тебя там, где буду.

Этель".

Он положил лист бумаги и очки на ночной столик и погасил свет. Лежал, икая и с трудом подавляя отрыжку. Его тело дергалось, пружины кровати тряслись. «Все, с этой минуты я ни на что не надеюсь», – решил он с торжественностью человека, принимающего присягу. Стало зябко, он укрылся одеялом.

Когда он утром открыл глаза, было десять минут девятого. Это сон? Нет, письмо на столике. В тот день Гарри Бендинер не спускался за почтой. Он не сделал себе завтрак, не умывался и не одевался. Он все время дремал в пластиковом шезлонге на балконе и думал об иной Сильвин – дочери Этель, – живущей где-то в палатке в Британской Колумбии. "Почему она забралась так далеко?" – спрашивал он себя. В отчаянии от смерти отца? Не могла оставаться с матерью? Или уже в свои годы осознала тщетность всех человеческих поступков и решила стать отшельницей? Она стремится познать себя или Бога? В мозгу старика мелькнула безрассудная идея: полететь в Британскую Колумбию, отыскать в первозданных дебрях эту молодую женщину, утешить ее, заменить ей отца и, быть может, вместе с ней попытаться понять, зачем человек рождается и почему он должен умереть.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОСТОЯЛЕЦ

I

Это было со мной уже не раз: я мечтал, чтоб случилось невозможное – и оно происходило. Однако желание мое сбывалось в странной форме, словно Тайные Силы показывали мне, что я сам не понимаю, чего хочу. Так случилось и в то лето на Майами-Бич. Я жил в большой гостинице, набитой туристами из Южной Америки, приехавшими сюда освежиться, а также страдальцами вроде меня, которых мучила лихорадка. Жить мне там сильно надоело: плескаться в воде вместе с крикливыми туристами, с утра до вечера слышать испанскую речь, дважды в день есть тяжелую гостиничную пищу. Если мне хотелось почитать газету или книжку на идише, мои соседи смотрели на меня с изумлением. Однажды, во время прогулки, я проговорил вслух: «Ах, если б я был в гостинице единственным постояльцем!» Некий бес подслушал, должно быть, мои слова и немедленно принялся строить свои козни.

Когда наутро я спустился вниз к завтраку, в холле гостиницы царило столпотворение. Постояльцы сбивались кучками, переговаривались еще громче, чем обычно. Везде стояли штабелями чемоданы. Коридорные бегали из конца в конец вестибюля, толкая нагруженные тележки. Я спросил у встречного, что случилось.

– Как, разве вы не слышали? Они объявляли через громкоговоритель. Гостиница закрывается.

– Почему? – спросил я.

– Они обанкротились.

Человек отошел от меня, удивляясь моей неосведомленности. Вот так штука: гостиница закрывается! А ведь насколько было мне известно, дела в ней шли совсем неплохо. И как же это – вдруг закрыть гостиницу, где сотни постояльцев? Но я давно понял, что в Америке лучше задавать поменьше вопросов.

Система кондиционирования воздуха была уже отключена, в вестибюле стало душно. У кассы выстроилась длинная очередь клиентов, спешивших заплатить по счетам. Кругом был страшный беспорядок. Курильщики бросали окурки на мраморный пол. Дети обрывали цветы и листья тропических растений в кадках. Там и сям южноамериканские туристы, только вчера корчившие из себя чистокровных представителей латинской расы, громко переговаривались на идише. Самому мне было укладываться недолго – всего один чемодан. Я забрал его и отправился искать другую гостиницу. Выйдя на улицу под неистово палящее солнце, я припомнил историю из Талмуда о том, как Господь в Мамрийской долине задержал солнце в зените, дабы странники не беспокоили Авраама.[44]44
  Праотец Авраам отличался исключительным гостеприимством и приглашал к себе всех странников, проходивших мимо его шатра. После того, как в возрасте 99 лет Авраам совершил обрезание, Всевышний, желая дать ему возможность отдохнуть, задержал солнце в зените, ибо в знойные часы странники не пускаются в путь (см. Бытие, 17; Вавилонский Талмуд. Бава Мециа, 86 б).


[Закрыть] У меня слегка кружилась голова. Мне вспомнились беззаботные времена холостяцкой жизни, когда я, бывало, складывал все свое имущество в чемодан, съезжал с квартиры и за пять минут находил другую. Проходя мимо небольшой, слегка запущенной гостиницы, я прочел вывеску: «Расценки вне сезона – от двух долларов в сутки и выше». Дешевле и быть не может! Я вошел. Кондиционера здесь не было. За конторкой стояла горбатая девушка с пронзительными черными глазами. Я спросил ее, могу ли снять номер.

– Хоть всю гостиницу, – ответила она.

– Никого нету?

– Ни единого человека. – Девушка засмеялась, показывая щербатые редкие зубы. В речи ее ясно слышался испанский акцент. Потом она рассказала, что приехала с Кубы. Я снял номер. Горбунья проводила меня к тесному лифту, и мы поднялись на третий этаж. Прошли вдоль длинного сумрачного коридора, скудно освещенного единственной лампочкой. Девушка открыла дверь и впустила меня в комнату, как заключенного в камеру. Затянутое сеткой окно выходило на Атлантический океан. Краска на стенах облупилась, на полу был вытертый и блеклый ковер. В ванной пахло плесенью, в платяном шкафу – нафталином. Постельное белье было сырое, но чистое. Я распаковал свои вещи и сошел вниз. Все вокруг принадлежало мне одному: плавательный бассейн, пляж, океан. Во внутреннем дворике стояло несколько дряхлых полотняных шезлонгов. Солнце тяжело давило на мир. Море было желтое, волны мелкие и ленивые, они едва шевелились, словно их тоже изнуряла удушающая жара. Лишь изредка, по обязанности, они выносили на поверхность скудные клочья пены. Одинокая чайка сидела на воде, решая – ловить ей рыбу или нет. Передо мною, залитая солнцем, простиралась картина летней меланхолии, и это было странно, ибо обычная меланхолия ассоциируется с осенью. Ощущение было такое, словно род человеческий погиб в некой катастрофе, и я остался один как Ной – но в моем пустом ковчеге не было ни сыновей моих, ни жены, ни бессловесных тварей. Можно было купаться нагишом, но я все же надел купальный костюм. Вода в океане была теплая, как в ванне. Повсюду плавали обрывки водорослей. В той гостинице меня одолевала застенчивость, а здесь – одиночество. Пустой мир не располагал к играм и забавам. Плавать я немного умел, но кто спасет меня, если что-нибудь случится? Те же Тайные Силы, которые предоставили мне пустую гостиницу, могли с такой же легкостью подкинуть мне подводное течение, глубокий омут, акулу или морского змея. Когда играешь с неизвестностью, вдвойне необходима осторожность.

Вскоре я вышел из воды и растянулся на одном из пляжных шезлонгов. Тело у меня было бледное, череп голый, и хотя на глазах у меня были темные очки, слепящие лучи проникали сквозь них. В светло-голубом небе не было ни облачка. В воздухе пахло солью, рыбой и манго. Между живой и неживой природой я не ощущал сейчас различия, Каждая песчинка, каждый камешек, все вокруг меня дышало, росло и вожделело. По небесным каналам, которые, согласно каббале, несут поток Божественною Милосердия, ко мне струились истины, неведомые северным широтам. Я ни к чему не стремился; меня обволакивала лень; немногие мои желания были просты и материальны – стакан лимонада или апельсинового сока. Воображение рисовало мне женщину с горячими глазами, на несколько дней остановившуюся в этой гостинице. Высказывая вслух свое желание, я вовсе не хотел, чтобы гостиница принадлежала мне безраздельно. Бес либо недопонял меня, либо сделал вид. что недопонял. Как и всякое живое создание, я тоже хотел плодиться, хотел размножаться – хотя бы заниматься внешней стороной процесса. Я готов был отказаться от всех этических или эстетических требований. Я был готов укрыться простыней и, как слепец, отдаться чувству осязания. И в то же время в сознании моем неотвязно вертелся вечный вопрос: Кто скрывается за миром, который виден? Материя ли, со всеми ее Бесконечными Атрибутами? Или Монада всех Монад? Абсолют ли, или Слепая Воля, иди Подсознание? Должно ведь, должно быть некое высшее существо, таящееся за внешней видимостью вещей.

Возле берега море было маслянисто-желтое, вдали – стеклянно-зеленое, и по воде, словно окутанный саваном труп, скользил парус. Клонясь вперед, он будто пытался вызвать на поверхность нечто из морских глубин. По небу летел небольшой самолет, волоча рекламное полотнище: РЕСТОРАН МАРГОЛИСА – КОШЕР. ОБЕД ИЗ 7 БЛЮД ЗА $ 1.75. В ресторане Марголиса подавали суп с гречкой и кнейдлах, кныши и фаршированную куриную кожу. Значит, Вселенная еще не обратилась в первозданный хаос. В таком случае, завтра я, возможно, получу письмо. Мне обещали, что будут пересылать почту сюда. Это была единственная нить, связывавшая меня с внешним миром. Впрочем, меня всегда поражает, что кто-то написал мне. не поленился наклеить и опустить конверт в ящик. Я всегда ищу в письме скрытое содержание, даже на неисписанной стороне листа.

II

Как долго тянется день, когда ты один! Я прочел книжку и две газеты

решил, кроссворд. Постоял у магазина, где торговали с аукциона восточными коврами, зашел в другой. где продавались акции Уолл-стрита. Гуляя по Коллинз авеню, я самому себе казался привидением, отчужденным от всего окружающего. Я зашел библиотеку и что-то спросил – библиотекарь посмотрел на меня с испугом. Я был как покойник, чье мест в мире уже занято другим. Я шел мимо бесчисленных гостиниц, каждая силилась завлечь постояльца чем-нибудь заманчивым. Пальмы были увенчаны веерами полуувядших листьев, кокосовые орехи свисали с них. как тяжелые мошонки. Все вокруг казалось неподвижным, даже сверкающие новые автомобили, скользившие по асфальту. Каждый предмет существовал в себе с той независимой энергией, в которой, может быть, и заключается сущность всего сущего.

Я купил журнал, но смог прочесть лишь несколько первых строк. Тогда я сел в автобус и отдался бесцельному движению, понесшему меня по шоссе, мимо островков с прудами, мимо застроенных виллами улиц. Обитатели этого места, начиная строить посреди голой пустыни, насажали деревьев и цветущих растений со всех частей света; они засыпали мелкие заводи вдоль морского побережья; они создали чудеса архитектуры и придумали самые изысканные развлечения. Царство запланированного гедонизма. Но пустынная скука так и не исчезла. Никакая громкая музыка не в силах была рассеять ее. яркие краски не могли ее затмить. Мы проехали мимо кактуса, чьи пыльные лопасти и иглы выпустили красный цветок. Мы миновали озеро, вокруг которого кучками стояли фламинго и проветривали свои крылья, а вода отражала их длинные клювы и розовые перья. Птичья ассамблея. Кругом летали и крякали дикие утки болота тоже отказывались признать свое поражение.

Я смотрел в открытое окно автобуса. Все, на что ни падал мой взгляд, появилось тут недавно, однако выглядело дряхлым и поношенным: пожилые женщины с крашеными волосами и порумяненными щеками, девушки в бикини, едва прикрывающих срамные места, загорелые молодые люди на водных лыжах или с кока-колоб в руках.

На палубе яхты лежал, раскинувшись, старик и грел свои ревматические суставы, подставив солнцу грудь, поросшую седыми волосами. На лице у него застыла слабая улыбка. Рядом сидела его любовница, которой он завещал свое состояние, она почесывала пальцы ног с красными ногтями, столь же уверенная в своей неотразимости, как в том. что солнце всходит с востока. На корме стояла собака, надменно глядя на волну в кильватере яхты, и зевала.

Мы ехали долго, пока добрались до конечной остановки. Там я пересел на другой автобус. Мы миновали причал, где взвешивали свежий улов. Диковинная раскраска рыб, кровавые раны на их коже, остекленелые глаза, рты, набитые какими-то сгустками, остроконечные зубы – все говорило о жестокости, бездонной как пропасть. Рабочие потрошили рыбу с бесовским азартом. Автобус проехал мимо змеиной фермы, мимо обезьяной колонии. Я смотрел на пожираемые термитами дома, на пруд с застойной водой, где барахтались и извивались потомки первородного змия. Скрипуче верещали попугаи. Время от времени в автобус врывались странные запахи, густое резкое зловоние, от которого голова пульсировала тупой болью.

К счастью, летний день, на юге короток. Вечер наступил резко, без сумерек. Над лагунами и автострадами повисла густая тьма, не пропускающая света.

Мимо скользили автомобили с зажженными фарами. Появилась луна, диковинно огромная и красная, она висела в. небе, как глобус с контурами континентов иного мира. Ночь была пронизана предчувствием чуда и космических перемен. Во мне проснулась давняя неистребимая надежда: не суждено ли мне и впрямь оказаться свидетелем переворота в солнечной системе? Может быть. Луна упадет на Землю. Может быть, Земля, сорвавшись со своей орбиты вокруг Солнца, уплывет в другую звездную систему.

Автобус долго петлял по неведомым окраинам, пока не возвратился на проспект Линкольна к модным магазинам, где хотя и было полупусто по причине летнего сезона, но богатый турист мог, тем не менее, найти, все, что пожелает накидку из горностая, шиншилловый воротник, бриллиант в двенадцать карат, оригинальный рисунок Пикассо. Щеголеватые продавцы, безмятежные в своей уверенности, что за пределами нирваны пульсирует карма, беседовали друг с другом в своих кондиционированных помещениях. Я не был голоден; однако же зашел в ресторан, где официантка со свежезавитымии обесцвеченными волосами подала мне обед, молча и несуетливо. Я дал ей полдоллара и вышел из ресторана, ощущая боль в желудке и тяжесть в голове. Поздний вечерний воздух, прокаленный солнцем, вызвал у меня одышку. На соседнем здании вспыхивали огненные цифры – температура была 96 градусов по Фаренгейту,[45]45
  96°по Фаренгейту – приблизительно 35,5 °C.


[Закрыть] влажность почти такая же. Я не нуждался в метеорологической сводке, чтобы понять, что назревает в воздухе. По раскаленному небу пробежала молния, хотя грома еще не было слышно. Сверху надвигалась на землю гигантская туча, тяжелая как гора, переполненная огнем и водой. Отдельные капли шлепались на мою лысую голову. Пальмы застыли в ужасе, готовясь принять удар. Я заторопился назад, в мою пустую гостиницу, стремясь успеть до дождя: кроме того, я надеялся, что мне принесли почту. Но не успел я пройти и полдороги, как разразилась буря. От первого же взрыва ливня я промок до нитки. Огненный стержень полыхнул во все небо, и в то же мгновение раздался громовой треск верный признак, что молния ударила совсем близко. Я хотел забежать куда-нибудь под крышу, но передо мной кувыркались, преграждая дорогу, стулья, скинутые ветром с окрестных террас. Вывески падали с фронтонов домов. Мимо моих ног прокатилась сломанная ураганом верхушка пальмы. Еще одна пальма, укутанная в мешковину, клонилась под ветром, собираясь пасть на колени. И полном замешательстве я побежал дальше. Чуть не утопая в глубоких лужах, я мчался вперед, легконогий как мальчишка. Опасность, придала мне смелости, я пел и вопил, взывая к буре на ее собственном языке. К этому времени всякое движение на улицах прекратилось, даже водители побросали свои автомобили. А я бежал, полный решимости либо спастись от этого безумия, либо погибнуть. Мне непременно надо было получить это письмо-экспресс. никем не написанное, так и не дошедшее ко мне.

До сих пор не понимаю, как я нашел свою гостиницу. Я вбежал в нее и несколько минут стоял неподвижно. Вода стекала с меня на ковер. На другом конце холла я увидал свое полуразмытое отражение в зеркале, похожее на картину кубиста. Я добрался до лифта и поднялся на третий этаж. Дверь в мою комнату была распахнута: внутри метались и жужжали тучи комаров, моли, светляков, оводов, спасавшихся здесь от грозы. Вечер сорвал противомоскитную сетку и разметал бумаги, оставленные мною на столе. Коврики промокли насквозь. Я подошел к окну и посмотрел на океан. Волны, словно горы, вздымались посреди моря – чудовищные валы, готовые захлестнуть берега и унести сушу прочь. Вода злобно ревела и метала в темноту белые фонтаны пены. Волны рычали на Создателя, как свора гончих псов. Из последних сил я рванул на себя окно, закрыл его и опустил жалюзи. Присев на корточки, собрал мои промокшие книги и рукописи. Мне было жарко. Пот катился по телу, смешиваясь с ручейками дождевой воды. Я стянул с себя одежду, и она легла у моих ног, как пустая оболочка. Я ощутил себя каким-то странным созданием, только что сбросившим кокон.

III

Буря не достигла еще высшей точки. Ветер, дико завывая, колотил и грохотал, как гигантский молот. Гостиница была подобна кораблю среди открытого моря. Что-то с треском обвалилось то ли крыша, то ли балкон, то ли часть фундамента. Лопались железные решетки. Металл стонал от напряжения. Окна вываливались из проемов. Громыхали оконные стекла. Тяжелые жалюзи на моем окне вздувались, как шторы. Комната озарилась отсветом гигантского пламени. Затем раздался удар грома такой силы, что я засмеялся от страха. Из темноты возникла белая фигура. Сердце у меня оборвалось, мозг затрепетал в своей коробке. Я всегда знал, что рано или поздно представитель этого племени явится ко мне во плоти, неся с собой ужасы невыразимые, ибо тот, кто раз повидал их. не мог остаться в живых. Я лежал неподвижно, ожидая конца. И тут я услышал голос:

– Простите, сеньор, я боюсь-боюсь. Вы спите?

Это была кубинская горбунья.

– Нет, зайдите. – ответил я.

– Я дрожу. Я думаю, что умру от страха, сказала женщина. – Такого урагана раньше никогда не было. Вы только один в гостинице. Извините, что я вас беспокою.

– Вы меня не беспокоите. Я бы зажег свет, но я не одет.

– Нет. нет. Это не нужно… Я боюсь одна. Пожалуйста, можно я побуду здесь, пока не пройдет гроза.

– Ну. конечно. Вы можете прилечь, если хотите. Я посижу в кресле.

– Нет, я буду сидеть в кресле. Где кресло, сеньор? Я его не вижу.

Я встал, разыскал в темноте дрожащую женщину и подвел ее к креслу. Я хотел подойти к шкафу и одеться, но вместо этого наткнулся на кровать и упал на нее. Я поспешно прикрылся простыней, чтобы при очередной вспышке молнии посторонняя женщина не увидела моей наготы. Сверкнула молния и я увидел сидящее в кресле уродливое создание в слишком просторной ночной рубашке, с горбатой спиной, с растрепанными волосами, с длинными волосатыми руками и кривыми как у чахоточной обезьяны ногами. Глаза ее горели животным страхом.

– Не бойтесь, – сказал я, гроза скоро кончится.

– Да, да.

Я откинулся на подушку и лежал неподвижно, с ужасом догадываясь, что нечистая сила злорадно исполняет последнее мое пожелание. Я хотел, чтобы целая гостиница была в моем распоряжении и я ее получил. Я мечтал, чтобы ко мне в комнату, как Рут к Боазу,[46]46
  В библейской Книге Руфь рассказывается о том, как оставшаяся вдовой Рут (Руфь) пришла в поле к родственнику своего мужа Боазу и «спала у ног его до утра», после чего он женился на ней (Руфь, 3–4).


[Закрыть] пришла женщина и женщина пришла. При каждой вспышке молнии я встречался с ней глазами. Она уставилась на меня пристально и безмолвно, словно насылала колдовские чары. Женщина эта сейчас казалась мне страшнее урагана. Я побывал однажды в Гаване, где силы тьмы не потеряли еще древнюю мощь. Даже мертвецов там не оставляли в покое – кости их исчезали из разрытых могил. По ночам я слышал вопли каннибалов и стоны девственниц, чьей кровью идолопоклонники окропляли алтари. Эта женщина была родом оттуда. Я мечтал произнести заклинание от дурною глаза, взмолиться к тем, кому принадлежит последнее слово, дабы они не позволили этой ведьме одолеть, меня. Все во мне кричало: Шаддай![47]47
  Шаддай – одно из наименований Бога в Библии; этимология слова вытекает из понятий, связанных с плодородием; в еврейской традиции его принято толковать как «всемогущий».


[Закрыть] Изыди, Сатана. А гром гремел, хляби морские ревели и разверзались с хлюпающим хохотом. Стены комнаты окрасились в алый цвет. Озаренная отсветами ада, кубинская ведьма припала к земле, словно готовый броситься на добычу зверь рот ее ощерился гнилыми зубами, черные волосы на руках и ногах свалялись, ноги покрыты были нарывами и шишками. Ночная рубашка соскользнула с нее, и морщинистые груди жидко обвисли. Ей не хватало лишь, звериной морды и хвоста.

Я, видимо, уснул. Мне приснился город с крутыми узкими улицами и зарешеченными ставнями окон, залитый мутным, как при солнечном затмении, светом и погруженный в молчание Черного Шабаша. Мимо меня бесконечной чередой следовали одна за другой католические похоронные процессии, с крестами и гробами, с алебардами и пылающими факелами. Они свозили на кладбище не одно, но множество тел – истреблено было целое племя. Внезапно гробы приобрели форму филактерий,[48]48
  Филактерии (тфиллин) – кожаные коробочки с отрывками из библейских книг Исход и Второзаконие, которые совершеннолетние евреи накладывают на левую руку и на лоб во время утренней молитвы в будни.


[Закрыть] черных, блестящих, с узлами и ремнями. Они были разделены на множество ящичков-гробов, на двоих, на троих, на четверых, на пятерых…

Я открыл глаза. На моей кровати кто-то сидел – это была горбатая кубинка Она хрипло заговорила на своем ломаном языке:

– Не бойтесь. Я вам не причиню вреда. Я человек, не зверь. У меня сломана спина. Но я такая не родилась. Я упала со стола, когда была маленькая. У моей матери нет денег отвести меня к врачу. Мой отец плохой, он всегда пьяный. Он гуляет с нехорошими женщинами, а моя мать работает на табачной фабрике. Она кашляет, кашляет и умирает. Почему вы дрожите? Горб не заразный. Вы от меня не заболеете. У меня душа, как у всех – мужчины хотят меня. Даже мой хозяин. Он мне доверяет, он меня оставляет одну в гостинице. Вы еврей, да? Он тоже еврей… из Турции. Он умеет говорить – как это называется? – по-арабски. Он женился на немецкой сеньоре, но она нацистка. Ее первый муж нацист. Она ругает хозяина и пробует отравить его. Он подает на нее в суд, но судья на ее стороне. Я думаю, она дает ему взятку – или что-то другое. Хозяин должен платить ей – как это сказать? – алименты.

– Зачем же он вообще на ней женился? – спросил я просто из вежливости.

– Потому что он ее любит. Он очень-очень мужчина, красная кровь, понятно? Вы Когда-нибудь влюблялись?

– Да.

– А где сеньора? Вы на пей женились?

– Нет. Ее расстреляли.

– Кто?

– Те же самые нацисты.

– Ах-ха… и вы остались одни?

– Нет, у меня есть жена.

– Где ваша жена?

– В Нью-Йорке.

– И вы ей не изменяете?

– Нет, я ей верен.

– Всегда?

– Всегда.

– Один раз получить удовольствие можно.

– Нет, голубушка, я хочу остаться честным человеком.

– Кому надо, что вы делаете? Не видит никто.

– Бог видит.

– Ну, если вы говорите про Бога, я ухожу. Но вы лгун. Если я бы не калека, вы не говорите про Бога. Он наказывает, кто так лжет, сукин ты сын!

Она плюнула в меня, встала с постели и хлопнула дверью. Я немедленно утерся, но ее слюна жгла меня, как кипяток. В темноте я чувствовал, как пухнет голова, по всему телу распространился острый зуд, словно сотни пиявок сосали мою кровь. Я пошел в ванную, помылся. Намочил полотенце и обмотал им голову, чтобы охладить ее. Про ураган я забыл. Он окончился, а я и не заметил. Потом я лег и проснулся лишь к полудню. Нос у меня был заложен, горло отекло, колени ныли. Нижняя туба распухла, и на ней выскочила большая лихорадка. Моя одежда валялась на полу среди огромной лужи. Насекомые, залетевшие накануне в комнату в поисках убежища, лепились трупиками по стенам. Я открыл окно. Пахнуло прохладным, хотя все еще влажным воздухом. Небо серело по-осеннему, море свинцового цвета еле колыхалось под собственной тяжестью. Я кое-как оделся и сошел вниз. Горбунья сидела за конторкой, бледная, худая, со стянутыми на затылке полосами, с блеском в черных глазах. На ней была старомодная блузка, отороченная пожелтевшими кружевами. Она пронзительно взглянула на меня.

– Вы освободите комнату, – сказала она. – Хозяин звонит и говорит запереть гостиницу.

– Нет ли для меня письма?

– Письма нету.

– Тогда счет, пожалуйста.

– Счета нету.

Кубинка глядела на меня искоса – ведьма, которую подвело ее искусство, безмолвная пособница хитроумных демонов, кишащих вокруг меня.