Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

"Он не посмеет поднять шум. Его же выпустили на поруки. Между нами все кончено. Пожалуйста, пожалейте меня, не выгоняйте среди ночи". "А как вы завтра пойдете домой?"

"Не знаю. Жить нет никаких сил, но погибать от его руки уж совсем не хочется". "Ладно, мне во всяком случае не до сна. Залезайте в постель, а я устроюсь в кресле".

"Нет, я не могу так. Вы не молоды и выглядите не лучшим образом. Пожалуйста, возвращайтесь на свою постель, а в кресло сяду я".

Препирались мы с ней, препирались, и в конце концов решили лечь в кровать вместе. "Вам не следует меня опасаться, – уверил я свою гостью. – Я стар и с женщинами совершенно беспомощен". Похоже, это ее вполне убедило.

О чем же я говорил? Ах да, итак, внезапно я обнаруживаю себя в одной постели с графиней, чей любовник в любой момент может высадить дверь. Мы укрылись единственной имевшейся у меня парой пледов, а вот о традиционном коконе из всевозможных лохмотьев я не позаботился. Так, представьте себе, разволновался, что напрочь забыл о холоде. Кроме того – близость женщины. От ее тела исходило необыкновенное тепло, совершенно иное, чем мне доводилось когда-нибудь испытывать. А может, я успел забыть? Неужели мой противник разыграл новый гамбит? Вот уж несколько лет, как он за меня таким манером не брался. Знаете, есть такая штука – "веселые шахматы"? Мне рассказывали, что Нимцович[25]25
  Арон Нимцович (1886–1935) – гроссмейстер, один из виднейших шахматистов 1920-1930-х гг.


[Закрыть] частенько подшучивал над своими партнерами, а в прошлом большим любителем шахматных проделок слыл Морфи.[26]26
  Пол Чарльз Морфи (1837–1884) – американский шахматист, ставший в конце 1850 – начале 1860-х гг. победителем в матчах сильнейших шахматистов Европы и Америки.


[Закрыть] «Отличный ход, – говорю я своему парт нору – просто шедевр!» – и тут соображаю, что знаю ведь ее любовника, сталкивался с ним на лестнице. Гигант с физиономией убийцы! Недурной финал для Жака Кона – быть приконченным польским Отелло!

Я засмеялся, она тоже. Я обнял ее и прижал к себе. Она не противилась. И внезапно совершилось чудо: я снова стал мужчиной! Знаете, однажды в четверг вечером я стоял возле скотобойни в маленьком местечке и смотрел, как бык и корова совокуплялись перед тем, как их забьют к субботней трапезе. Почему она согласилась, я не узнаю никогда. Наверно, мстила таким образом любовнику. Она целовала меня, ласкала, шептала невнятицу… Затем мы услышали тяжелую поступь. Дверь задрожала под ударами кулака. Моя подружка выскочила из постели и распростерлась на полу, а я хотел было приняться за предсмертную молитву, но устыдился Бога – и не столько даже Бога, сколько своего насмешливого партнера. К чему доставлять ему лишнее удовольствие? Даже у мелодрамы есть свои пределы.

Этот зверь продолжал крушить дверь, и я только поражался ее прочности. Он ее ногой! – а она трещит, но держится! Мне было жутко и в то же время капельку смешно. Но вот грохот прекратился, Отелло убрался прочь.

На следующее утро я отнес в ломбард браслет своей гостьи, а на полученные деньги купил ей платье, белье и туфли. Нельзя сказать, чтоб все это сидело безупречно, но ей ведь надо было только сесть в такси – конечно, если бывший любовник не караулил на лестнице. Кстати, забавно, что этот субъект в ту же ночь исчез, как в воду канул.

Перед уходом она чмокнула меня и настоятельно просила звонить, но не настолько же я сошел с ума?! Еще в Талмуде сказано: "Чудо не сотворяется каждый день".

А знаете ли вы, что Кафка, такой молодой, страдал теми же комплексами, что мучают меня в старости? Они мешали ему во всем, за что бы он ни брался – и в любви точно так же, как и в писательстве. Он жаждал любви – и бежал от нее. Напишет предложение – и сразу вычеркивает. Таким же был и Отто Вейнингер[27]27
  Отто Вейнингер (1880–1903) – австрийский философ еврейского происхождения.


[Закрыть] – безумным гением. Я встретил его в Вене. Он прямо-таки фонтанировал афоризмами. Никогда не забуду одно его изречение: «Клоп – не Божья тварь». Надо знать Вену, чтобы по-настоящему понять эти слова. Однако откуда же тогда взялся клоп?

А вот и Бамберг! Взгляните, как он ковыляет на своих коротеньких ножках, просто живой труп. Это, пожалуй, недурственная идея: открыть клуб для страдающих бессонницей трупов? Что вы на это скажете? И чего он только рыщет ночи напролет? Какие кабаре могут быть на уме в его-то годы?! Врачи махнули на него рукой еще Бог знает когда, мы тогда были в Берлине. А ему хоть бы хны, до четырех утра мог судачить с девками в румынском кафе. Однажды Гранат, знаете, актер такой, пригласил всех домой на вечеринку – откровенно говоря, это скорее следовало назвать оргией – и среди прочих Бамберга. Гранат велел каждому привести с собой даму, хотите – жену, хотите – любовницу. А у Бамберга ни жены, ни подруги не было, посему он нанял себе в спутницы проститутку. Пришлось ему раскошелиться на вечернее платье для девицы. Компания подобралась исключительная: писатели, профессура, философы, а для гарнира – обычный набор интеллигентов-прихлебателей. И все сделали то же, что и Бамберг – наняли шлюх. Я там тоже был. Моей спутницей была старинная знакомая, актриса из Праги. Вы Граната знаете? Дикарь! Коньяк хлещет, словно лимонад, может умять в один присест омлет из дюжины яиц… Не успели гости войти, как он разделся донага, пустился в совершенно безумный пляс с собравшимися там шлюхами. Все единственно ради того, чтобы произвести впечатление на своих интеллектуальных сотрапезников. Те поначалу сидели и глазели, а потом развернули дискуссию о сексе. "Шопенгауэр сказал то, Ницше сказал се…" Не видевши такое, трудно вообразить, насколько нелепыми могут быть эти умники. В самом разгаре гульбища Бамбергу сделалось плохо: он позеленел, точно весенняя лужайка, начал обливаться потом. "Жак, – проговорил он, – я помираю. Недурственное место нашел я для кончины". То ли почечная колика его прихватила, то ли что-то в этом духе. Делать было нечего, выволок я его из дома и отвез в больницу. Да, кстати, не одолжите ли злотый?

– Два.

– В чем дело? Вы что – обчистили Национальный банк?

– Я продал рассказ.

– Ну, поздравляю! Давайте вместе поужинаем. Я угощаю!

II

Во время ужина к нашему столику подошел Бамберг. Это был маленький человечек, чахоточно-тощий, весь скрюченный и кривоногий; на яйцеобразном черепе трепетало несколько пегих волосков; один глаз неудержимо лез из орбиты – красный, навыкате, страшный до ужаса… Опершись о стол своими костлявыми ручками, он прокудахтал:

– Жак, я вчера прочел «Замок» твоего Кафки. Любопытно, весьма любопытно, только к чему он клонит? Для фантазии слишком затянуто. Аллегории должны быть краткими.

Жак Кон моментально проглотил все, что до той поры пережевывал.

– Садись, – кивнул он. – Мастер не должен играть по правилам.

– Но есть же все-таки какие-то правила даже для больших мастеров. Роман не должен быть длиннее "Войны и мира". Даже "Война и мир" затянута. Будь в Библии восемнадцать томов, ее давно бы позабыли.

– Талмуд аж в тридцати шести томах, однако, евреи его помнят.

– Евреи всегда помнят слишком много. Это наша беда. Вот уже две тысячи лет, как нас вышибли из Святой Земли, а теперь мы так и норовим туда вернуться. Безумие, разве не так? Если бы наша литература сумела выразить это безумие, она была бы великой. Но наша литература жутко благоразумна. Ладно, хватит об этом.

Бамберг выпрямился, и это усилие заставило его поморщиться. Мелкими шажками он засеменил к патефону и поставил танцевальную пластинку. Среди завсегдатаев писательского клуба ни для кого не было тайной, что он годами не прикасался к перу, а на старости лет под впечатлением от книги своего приятеля доктора Мицкина "Энтропия разума" начал учиться танцевать. В своем трактате доктор Мицкин старательно доказывал, что разум оказался полным банкротом, и к постижению истинной мудрости приводит исключительно страсть…

Жак Кон покачал головой.

– Гамлет одноклеточный! Кафка боялся превратиться в Бамберга – вот почему он убил себя.

– А графиня вам когда-нибудь звонила? – спросил я.

Жак Кон вынул из кармана монокль и водрузил его на положенное место.

– А если б даже позвонила?! В моей жизни все оборачивается лишь словами. Разговоры, разговоры… Действительно, как по доктору Мицкину – человек в конце концов превратится в словесную машину: будет есть слова, пить слова, жениться на словах, травить себя словами. Помнится мне, доктор Мицкин тоже был на той оргии у Граната. Проповеди ему читать не привыкать, но с тем же успехом он мог бы написать и "Энтропию страсти". Так о чем бишь вы? Ах да, графиня мне время от времени позванивала. Она тоже человек интеллигентный, но без интеллекта. Можно принять за аксиому, что хоть женщины из кожи лезут вон, чтобы подчеркнуть прелести своего тела, все же они смыслят столько же, сколько в интеллекте.

Возьмем мадам Чиссик. Было у нее что-нибудь кроме тела? А попробуйте спросить у нее, что значит – тело. Да, сейчас она уродлива, но в бытность актрисой в Праге была совсем ничего. В ту пору я у нее был за основного партнера. Мы приехали в Прагу немного подзаработать и наткнулись на гения, будто только нас и поджидавшего. Homo sapiens[28]28
  Homo sapiens (лат.) – человек разумный.


[Закрыть] в последней стадии самоистязания! Кафка мечтал быть евреем, но не знал, как к этому подступиться. Он хотел жить полной жизнью, но и этого не умел. «Франц, – сказал я ему однажды, – ты молод. Веди себя так же, как все мы». Я уговаривал его пойти со мной в бордель, знавал один такой в Праге. Он до той поры с женщинами дела не имел. О девушке, на которой он собирался жениться, лучше было просто не заводить речь. Он по уши погряз в болоте буржуазных предрассудков. Среди евреев его круга царила одна мечта: вырваться из своего еврейства. И не в чехи. В немцы! Короче, я уговорил его на это приключение. Мы отправились в темный уголок в районе бывшего гетто, где был тот «веселый дом», поднялись по скрипящим ступенькам, открыли дверь и очутились прямо как на сцене – шлюхи, сутенеры, вышибала, гости, мадам… В жизни не забуду тот момент! Кафка задрожал, потянул меня за рукав, затем повернулся и опрометью слетел со ступенек. Я, честно говоря, испугался за его ноги. На улице его вырвало, точно школяра. На обратном пути мы шли мимо старой синагоги, и Кафка завел разговор о големе.[29]29
  Голем – человекоподобное существо, созданное посредством магического акта. Здесь, очевидно, имеется в виду голем, якобы созданный раввином Иехудой Лива бен Бецалелем-Махаралом из Праги (1512–1609).


[Закрыть] Он верил в него и даже верил, что со временем появится новый. Не может не существовать волшебных слов, способных вдохнуть жизнь в кусок глины. Разве Всевышний, если верить каббале, не создал мир из животворящих слов? Вначале было Слово.

Да, все это – одна большая шахматная партия. Всю жизнь я страшился смерти, но теперь, на краю могилы она меня уже не пугает. Мой партнер не торопится, это совершенно ясно. Отыгрывает у меня фигуру за фигурой. Сначала он забрал у меня актерское обаяние и превратил в так называемого писателя, после чего быстро наградил настоящим "писательским зудом". Следующим ходом он отнял у меня потенцию. Тем не менее я знаю, что до мата далеко, и это придает мне силы. В моей комнатке холодно? Не беда. У меня нет ужина? И без него не умру. Он подкапывается под меня, а я – под него. Возвращаюсь раз домой очень поздно. Мороз на улице просто жгучий. И тут я вижу, что потерял ключ. Бужу привратника. Он пьян, да еще собака меня за ногу тяпнула. Нет у него запасного ключа! В былые годы я бы впал в отчаяние, а тут просто говорю партнеру: "Ты решил наградить меня пневмонией? Как бы не так!" Решил пойти на вокзал. Ветер сносит с ног, трамвай в эту пору надо ждать минимум час. Прохожу мимо актерского клуба, вижу: в окне – свет. Решил зайти – может, скоротаю ночь. На лестнице наступаю на что-то, звук такой дребезжащий… Нагибаюсь – ключ. Мой ключ! Найти его на темных ступенях все равно что выиграть в лотерею по трамвайному билету! Похоже, мой противник испугался, что я испущу дух раньше, чем он того хотел. Фатализм? Пожалуйста, если хотите, называйте это фатализмом.

Извинившись, Жак Кон встал и пошел к телефону. Я перевел взгляд на Бамберга – он трясущимися ножками выделывал замысловатые па с какой-то окололитературной дамой. Голову уронил ей на грудь, как на подушку. Даже глаза закрыл. Казалось, он танцевал и спал одновременно. Жак Кон долго не возвращался дольше, чем того мог требовать нормальный телефонный разговор. Когда он вернулся, монокль в его глазу сверкал.

– Ну-ка отгадайте, кто сидит в соседнем зале? – спросил он. – Мадам Чиссик! Страстная любовь Кафки.

– Вот как!

– Я ей рассказал о вас. Пойдемте, я вас ей представлю.

– Нет.

– Но почему же? С женщиной, которую любил Кафка, стоит познакомиться.

– Мне не интересно.

– Вы просто стесняетесь. Кафка тоже был застенчив, как ешиботник. Вот я никогда не стеснялся. Может, поэтому и ничего не достиг. Дорогой мой, дайте двадцать грошей для привратников, десять здешнему, десять моему. Без денег я не попаду домой.

Порывшись в кармане, я протянул ему горсть мелочи.

– Столько? Нет, вы определенно обчистили банк. Сорок шесть грошей! Вот это да! Ну, если Бог есть, он вас вознаградит. А если его нет, то кто тогда играет с Жаком Коном?

ЦИТАТА ИЗ КЛОПШТОКА

– В общении с женщинами полезно бахвальство. Оттого Макс Перский и славился в варшавских литературных кругах как удачливый волокита. Его поклонники утверждали, что, не трать он столько времени на баб, из него бы получился второй Шолом-Алейхем или еврейский Мопассан. Хотя он был на двадцать лет старше меня, мы подружились. Я читал его рассказы и был слушателем многих его историй. В тот летний вечер мы сидели в маленьком садике при кафе, пили кофе и ели черничное печенье. Солнце уже зашло, и блеклая сентябрьская луна висела над жестяными кровлями домов, но последние отблески заката еще отражались в стеклянной двери, которая вела в зал кафе. Воздух был теплым и пах пражским[30]30
  Здесь имеется в виду Прага – восточная часть Варшавы, расположенная на правом берегу реки Висла.


[Закрыть] лесом, свежими запеканками и навозом, который крестьяне вывозили из конюшен на поля. Макс Перский курил одну сигарету за другой. Поднос был усыпан окурками и пеплом. Хоть ему было далеко за сорок – кое-кто утверждал, что и все пятьдесят – выглядел Макс Перский молодо. Юношеская фигура, шапка блестящих смоляных волос, смуглое лицо, толстые губы, острый гипнотический взгляд. Пара складок по углам рта придавала ему вид неотвратимого всеведения. Недруги сплетничали, что он был на содержании у богатых дам. Говаривали также, что из-за него какая-то женщина покончила с собой. Наша официантка, стройная женщина средних лет, безотрывно глядела на него. Время от времени она виновато улыбалась мне, как бы спрашивая, не мог бы я ей помочь. У нее был маленький носик, впалые щеки и острый подбородок. Я заметил, что на ее левой руке недостает среднего пальца.

Макс Перский внезапно спросил меня:

– Что стало с той женщиной, что была на двенадцать лет старше вас? Вы до сих пор видитесь?

Я хотел было ответить, но он потряс головой и продолжил:

– У женщин в возрасте есть нечто, чего не возмещает юность. У меня тоже была одна, не то что на двенадцать лет старше, а на все тридцать. Я был молод, лет двадцать семь, а ей было уже сильно за пятьдесят. Старая дева, преподавала немецкую литературу. Кроме того, она знала древнееврейский. В ту пору варшавские евреи хотели, чтоб их дочери имели представление о Гете, Шиллера, Лессинге. Без этого им как бы не хватало культуры. И чуть-чуть древнееврейского не повредит. Тереза Штайн зарабатывала на жизнь, преподавая эти предметы. Вы, вероятно, о ней никогда не слышали, а в мое время она была хорошо известна в Варшаве. Она, знаете, очень серьезно относилась к поэзии, из чего следует, что она не была слишком умна. И, безусловно, не была красавицей. А ее маленькая квартирка на Новолипках – это вообще нечто! Воздух там буквально пропитался бедностью, но она превратила свои комнаты в некое подобие храма старой девы. Половину заработка она тратила на книги – и все больше с золотым тиснением, в бархатных переплетах. Еще она покупала картины. В ту пору, когда я с ней познакомился, она все еще была кошерно-девственна. Мне понадобилась для одного рассказа цитата из «Мессиады» Клопштока,[31]31
  Фридрих Готлиб Клопшток (1724–1803) – немецкий поэт-просветитель.


[Закрыть] вот я ей и позвонил, а она пригласила меня зайти в тот же вечер. К моему приходу она уже нашла и ту цитату, и множество других. Я принес ей свою первую книгу, только что вышедшую в свет. Она хорошо знала идиш. Преклонялась перед Перецем. Перед кем она только не преклонялась! Слово «талант» она произносила так же торжественно, как правоверный еврей – имя Бога. Она была маленькой, кругленькой, а из карих глаз ее струилась доброта и наивность. Таких женщин больше нет. Так как я был молод и прикидывался циником, то незамедлительно приложил все усилия, чтобы ее шокировать. Я обозвал всех поэтов недоумками и сообщил, что жил с четырьмя женщинами сразу. Ее глаза наполнились слезами. Она сказала мне: «Вы так молоды, так талантливы и уже так несчастны. Вы даже понятия не имеете о настоящей любви, а потому терзаете свою бессмертную душу. К вам придет истинная любовь, и вы узрите сокровища, которые раскроют пред вами врата рая». Потом, чтобы утешить меня, в моей развращенности, она поставила на стол чай, пирог с повидлом, который она сама испекла, налила стаканчик вишневки. Я не заставил себя долго ждать и вскоре полез целоваться, просто по привычке. Никогда не забуду ее при первом поцелуе. Глаза зажглись каким-то необычным огнем. Она стиснула мне руки и пролепетала: «Не делайте так! К этим вещам я отношусь серьезно!» Она вся дрожала, начала заикаться, попыталась цитировать Гете. Тело ее просто горело. Я фактически ее изнасиловал, хоть и не совсем уж так буквально. Ночь я провел у нее, и если кто-нибудь смог бы воссоздать в книге все, что она говорила той ночью, это была бы книга гения. Она сразу влюбилась в меня – и такой любовью, которая не угасала до ее последней минуты. Я и сегодня не святой, а в те годы у меня не было намека на совесть. Я смотрел на всю эту историю как на шутку.

Она стала названивать мне каждый день – по три раза – но у меня не было на нее времени, и я отделывался бесчисленными извинениями. Однако изредка я наведывался к ней – чаще всего дождливыми вечерами, когда не было других свиданий. Каждый мой визит был ей настоящим праздником. Если она успевала, то готовила замечательный ужин, покупала в мою честь цветы, надевала изысканные платья или кимоно. Она завалила меня подарками. Пыталась уговорить меня вместе читать немецких классиков. Но я раздирал их на клочки и бесстыже исповедывался ей во всех своих грехах, вплоть до посещения борделей в юношеские годы. Знаете, есть такой тип женщин, которым необходимо состояние шока, так что для нее я всегда сгущал краски. Именно потому, что сама она изъяснялась учтиво, цветистыми фразами с величавыми цитатами, я пользовался уличным языком и называл вещи своими именами. Обычно она говорила: "Господь простит вас. Если Он одарил вас талантом, вы – Его любимец". Ее на самом деле было невозможно испортить. Образно говоря, она до последнего вздоха сохраняла невинность. Была в ней какая-то неизгладимая чистота и любовь к человечеству. Она всех защищала, даже того знаменитого антисемита, ну, Пуришкевича. "Он, бедный, заблуждается, – говорила она, – есть души, блуждающие во тьме, поскольку им не представилась возможность увидеть божественный свет". Я тогда это не осознавал, но спал со святой, вроде святой Терезы, с которой они носили одно имя.

Она была настолько чиста, что расстраивалась из-за того, что я заставлял ее проделывать. У меня до сих пор сохранилась большая связка ее писем, и на бумаге видны следы слез – не духов, а настоящих слез. Скоро никто даже не поверит, что такие женщины существовали. Между тем шли годы, она старела, волосы седели, однако лицо оставалось юным, а глаза сияли всеми иллюзиями романтизма. Я проводил с ней все меньше и меньше времени. Богатые варшавские евреи понемногу теряли интерес к немецкой культуре, и Тереза зарабатывала хуже и хуже. Но совсем прервать наши отношения я не мог. У меня всегда было чувство, что окажись я всеми покинутым – одна Тереза наверняка станет моей матерью, женой, защитницей. А еще была в ней удивительная терпимость, свойственная таким натурам. Мне дозволялось все. Я никогда не должен был оправдываться. В подобной ситуации пришлось бы стать хроническим лжецом, но Терезе я мог сказать правду, какой бы жестокой эта правда ни была. У нее на все был один ответ: "Ах, вы, бедный малы чик! Вы – великий художник!"

Однако годы делали свое. Тереза стала морщинистой и сутулой. Ее начал донимать ревматизм. Ей пришлось опираться на палочку. Я уже стыдился своей снисходительности, если это можно так назвать, но оставить ее – значило убить. Она цеплялась за меня из последних сил. Молодела она по ночам в постели. Иногда вырывавшиеся из нее во мраке слова поражали меня. Среди прочего она обещала мне, что после смерти, если сумеет, придет ко мне. Не хочу вас разочаровывать и наперед скажу, что это обещание она не выполнила. Однако моя история только начинается.

Макс Перский сделал знак официантке, и та моментально подошла, словно ждала этого зова с нетерпением. Он обратился к ней с нежной фамильярностью:

– ПаниХелена, похоже, я проголодался.

– Бог мой, у нас сегодня как раз ваше любимое: томатный суп.

– Что вы хотите заказать? – спросил он у меня.

– Тоже томатный суп.

– ПаниХелена, два супа. – Он подмигнул ей, и я понял, что с ней его связывали те же интимные отношения, что и с Терезой Штайн. Макс Перский был по-своему филантропом, только не в деньгах, а в любви.

После супа Макс Перский закурил сигарету и сказал:

– На чем же я остановился? Ах да, она поседела. Ей пришлось съехать с квартиры и перейти жить в пансион. Это было настоящей трагедией, но я ничем не, мог ей помочь. Вы же знаете, у меня самого никогда не было за душой ни гроша. Я даже не мог помочь при переезде, ведь у Терезы Штайн была в Варшаве незапятнанная репутация, а малейшая сплетня лишила бы ее последних уроков. Говоря по правде, никто бы не поверил, что Тереза была способна на то, что она делала на самом деле. Чем старше она становилась, тем более виноватой чувствовала себя в этом смысле и, тем не менее, бесстыдно требовала причитавшееся ей. До той поры, покуда у нее была отдельная квартира, сохранить все в тайне не составляло особого труда. Я никогда не приходил к ней поздно и ни разу не забыл нести под мышкой книгу, выдавая себя за ее ученика. Даже если соседи видели меня, они, естественно, и предположить не могли, что я был любовником Терезы. Но когда она стала жить среди людей, я больше не мог навещать ее. Казалось бы, всему конец, но с такой женщиной, как Тереза, порвать не легче, чем вступить в связь. Она продолжала мне звонить и писать предлинные письма. Мы стали встречаться в кафе на задворках гойской части города. Всякий раз она приносила какой-нибудь подарок – книгу, галстук, иногда даже носовые платки или носки.

В то время у меня был роман с племянницей раввина городка Бялы. Звали ее Нина, по-моему, я вам уже как-то о ней рассказывал. Она сбежала из дома ребе и пыталась в Варшаве стать художницей. Своего дядю – раввина – она шантажировала тем, что крестится, если он перестанет слать ей деньги. Просто полоумная. Наша любовь была того сорта, что в бульварных романах именуется неистовой. Она сгорала от ревности и всегда подозревала самых непричастных ко мне женщин. Раз в несколько недель она пыталась покончить с собой. До нее я ни разу не поднял руку на женщину, но Нинину истерию можно было утихомирить только кулаком. Она сама это признавала. Когда начинались ее дикие фокусы – вырывание волос, вопли, хохот и попытки выброситься из окна, не оставалось ничего иного, как влепить ей несколько увесистых пощечин. Они действовали лучше, чем любое успокоительное. После этого она лезла целоваться. Раньше я умел управляться со своими дамами. Но Нина изматывала меня своей ревностью. Стоило ей увидеть меня с какой-нибудь женщиной, она впивалась бедняге в волосы, словно последняя базарная торговка. Она разогнала всех моих девочек.

Избавиться от Нины было невозможно. Она всюду носила с собой яд. Я впал в такое отчаяние, что засел за пьесу, ту самую, которую потом угробили в Центральном театре. Однажды – дело было зимой – Нина собиралась к дяде в Бялу. Куда бы Нина ни уезжала, она до последней минуты не сообщала мне об этом, чтобы я не назначил кому-нибудь свидание. Сумасшедшие всегда безумно хитры. В тот вечер, когда она сказала мне о своем отъезде, я стал обзванивать всех своих греховодниц. Но оказался как раз один из тех вечеров, когда все либо заняты, либо больны. Была эпидемия гриппа. Поскольку я уже несколько недель, если не месяцев, как обещал Терезе повидаться, мне показалось, что лучшей возможности не представится. Я позвонил ей и пригласил на ужин в гойский ресторан. После я привел ее к себе домой. Несмотря на то, что наша связь длилась уже годы, всякий раз она вела себя, точно напуганная девочка. Ей нужно было придумать объяснение для своей хозяйки, почему она не ночует дома. Она была так встревожена, так вздыхала и запиналась, говоря по телефону, что я успел пожалеть о своей затее. Она всю жизнь была не бог весть каким едоком, а в тот вечер вообще кусочка не проглотила. Напротив меня за столом сидела изнуренная старуха. Официант решил, что это моя мать, и спросил: "Почему Ваша матушка ничего не кушает?" Ощущение у меня было отвратительное. После ужина она хотела вернуться к себе домой. Но я знал, что если соглашусь – она будет страшно задета. К тому же я заметил в ее сумке ночную рубашку. Короче говоря, я убедил ее отправиться ко мне. Когда молоденькая девочка чересчур трепыхается, это достаточно неприятно, но когда старуха начинает вести себя, словно святая невинность – это просто трагикомично. Нам надо было подняться на три лестничных пролета, и несколько раз Тереза останавливалась передохнуть. Она принесла мне подарок – шерстяное белье. Я приготовил чай. Мне хотелось приободрить ее стаканчиком коньяка, но она отказалась. После долгих колебаний, оправданий и цитат из «Фауста» и гейневской "Книги песен" она отправилась со мной в постель. Я был убежден, что не испытываю к ней ни малейшего влечения, но секс полон неожиданностей. Через какое-то время мы оба заснули. Я уже решил, что эта ночь будет завершением нашей жалкой связи. Она тоже дала мне понять, что больше нам не следует выставлять себя на посмешище.

Я устал и заснул как убитый. Проснулся я от жуткого ощущения. Поначалу мне не удавалось вспомнить, с кем я сплю. В первый момент я решил, что это – Нина. Я протянул руку и дотронулся до нее. В то же мгновение я понял: Тереза была мертва. До сего дня не знаю, стало ли ей плохо и она пыталась разбудить меня или же просто умерла во сне. Я повидал в жизни многое, но пережитое в ту ночь было сущим кошмаром. Моим первым порывом было вызвать карету "скорой помощи", но вся Варшава немедленно узнала бы, что Тереза Штайн умерла в постели Макса Перского. Если бы папу римского застукали на воровстве из какой-нибудь мансарды на Крохмальной, это не произвело бы большей сенсации. Ничего человек не боится так, как насмешек. Одна половина Варшавы проклинала бы меня, а другая не давала бы проходу насмешками. Когда я зажег лампу и взглянул на ее лицо, мне стало холодно от ужаса. Она выглядела не на шестьдесят лет, а на все девяносто. Хотелось просто убежать на край света, чтобы ни одна живая душа не узнала, что со мной стряслось. Но я спустил все деньги на ресторан и дрожки. Видно, карабканье по всем этим ступенькам доконало ее. Я по сути дела совершил убийство и притом сделал это из жалости.

Я зажег все лампы, накрыл труп пледом и принялся размышлять, как покончить со своей идиотской жизнью. Умереть возле нее значило создать видимость двойного самоубийства. Даже если такое учинить водиночку, и то делается стыдно от того, что могут подумать об этом или сказать. Сильнее смерти вовсе не любовь, а желание сохранить престиж. Я глянул на часы. Было десять минут четвертого. Так я стоял озадаченный, проклиная минуту, когда явился на свет Божий, как вдруг в дверь позвонили. Я был уверен, что это полиция. Им ничего не стоило обвинить меня в убийстве. Я не пошел открывать, но звонки стали настойчивей и сильней. Я ни на минуту не сомневался, что следующим этапом будет вышибание дверей. Не спросив, кто звонит, я открыл дверь. Это была Нина.

Она опоздала на поезд. Нина была специалистом по части опозданий на поезда, в театры и на свидания. Она сказала, что других проходящих поездов не было и ей пришлось вернуться домой. Но среди ночи ее охватило желание побыть со мной. А может быть, она подумала, что ей удастся застукать меня с соперницей и выцарапать ей глаза. Как ни странно, я был просто счастлив увидеть Нину. Находиться один на один с покойником в таких обстоятельствах настолько мучительно, что в сравнении с этим бледнеют любые неприятности от скандалов. "Почему горят все лампы?" – спросила Нина. Потом бросила взгляд на постель и воскликнула: "Совершенно незачем ее прятать!" Она подбежала к кровати и хотела было сдернуть плед, но я схватил ее за руки и выпалил: "Нина, там лежит труп!" По моему лицу она поняла, что это не ложь. Я ожидал, что она закатит жуткий дебош и перебудит всех соседей. Нине хватало одного вида мышонка или таракана, чтобы впасть в истерику. Но в этот момент она внезапно успокоилась и, казалось, выбросила из головы все свои бредни. Она спросила: "Труп? Чей?" Когда я сказал, что это – Тереза Штайн, она начала смеяться, но не истерически, а как здоровый человек смеется удачной шутке. Я сказал: "Нина, я не шучу. Тереза Штайн умерла в моей постели".

Нина знала Терезу Штайн. Ее знала вся интеллигентная Варшава. Она не верила мне до тех пор, пока я не открыл сумочку Терезы и не показал Нине паспорт. При русских всем надо было носить при себе паспорта, даже женщинам.

– Как же вы никогда об этом не написали? – спросил я Макса Перского.

– До сей минуты никто не слышал всей правды. Слишком многие знали Терезу Штайн.

Он прикурил еще одну сигарету. Был уже вечер. Луна желтела, точно медяшка.

– Какой рассказ мог бы из этого получиться! – сказал я.

– Может быть, в один прекрасный день я его и напишу, но только в старости, когда ни одна душа в Варшаве уже не будет помнить Терезу Штайн. Осталось ждать совсем немного. Однако позвольте рассказать вам, чем это кончилось. Нина с готовностью пришла мне на помощь и разработала целый план. Мы без труда могли бы закончить свои дни в Сибири или на виселице, но в такие минуты становишься безрассудно храбрым. Мы надели на труп Терезы все, в чем она пришла. Привратнику мы решили сказать, что у женщины разыгрался желчный пузырь, и мы везем ее в больницу. Привратником у нас служил старый пьянчужка; открывая ворота, он никогда не зажигал свет. Стягивание с Терезы Штайн ночной рубашки и обряжение ее во все панталончики и прочие штучки почти доконало нас. Не тело, а сущие руины! Когда она была одета, я поднял ее и потащил вниз по трем темным лестничным пролетам. Она не была тяжелой, однако я чуть было не нажил грыжу. Нина помогала мне, придерживая труп за ноги. Как такая истеричка могла все это проделать, для меня остается загадкой по сей день. Никогда, ни до, ни после этого, она не была такой нормальной, или я бы сказал – сверхнормальной. В темной подворотне я поставил труп на ноги, прислонив к стене. Голова скатилась мне на плечо, и мне на мгновение показалось, что Тереза жива. Нина постучала в окошко привратнику, послышался скрип двери и брюзжание человека, разбуженного среди ночи. Вздыхая и чертыхаясь, он открыл ворота, и мы с Ниной потащили труп стоймя, взяв его под руки. Я даже умудрился дать привратнику на чай. Он ничего у нас не спросил, а мы ему ничего не сказали. Попадись нам по дороге полицейский, не сидел бы я тут с вами. Но на улице не было ни души. Мы подтащили труп Терезы к ближайшему углу и аккуратно опустили на тротуар. Рядом я положил ее сумочку. Все заняло не более нескольких минут. Я так оцепенел, что не знал, как мне поступать дальше. Нина увела меня к себе домой.