Текст книги "Лебединая песнь"

Автор книги: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Однако молитвенного напряжения хватило ненадолго, голубой свет лампадки придавал фантастические очертания предметам, и скоро она задумалась, глядя на причудливые тени на потолке. «Как трудно быть сосредоточенной! Надо все время делать усилие. Наверно, нужна очень большая внутренняя дисциплина. Попробую еще раз». Были ведь молитвенники – она слышала о них и читала, – которые умели всю полноту мысли и чувства вкладывать в молитву Иисусову или иные славословия – и достигали озарения: у них открывались внутренние очи, и дивные потусторонние лики становились доступны их взгляду…

«Вот оно – это сияние под веками, которое я так люблю! Вот это веяние на лбу… точно кто-то коснулся меня крылом… Я приближаюсь к черте, за которой неведомое… Еще одно усилие, и я ее перейду!»

Но молитвенный взлет, при всей его интенсивности, не мог у нее быть длительным – достигнув наибольшего напряжения, он стал постепенно ослабевать. Нет, не проникнуть! Не вырваться мне из теней земного сознания… Только тем, которые достигают святости, это дано – они могут слышать нездешние голоса и видеть невидимые облики, а я… В «Consolation» ^[63] Листа и в «Китеже» Корсакова есть что-то от этого состояния… Экстаз Скрябина? Нет, там не то – там усилие сверхчеловечности, но нет умиления! Я люблю Римского-Корсакова за благородство его мелодии. А Глинка? Кто это сказал: «Глинка, Глинка, – ты фарфор, а не простая глинка!»?

Голова ее склонилась к подушке, и она заснула на коленях около кровати. Когда она очнулась и с недоумением огляделась, в комнате было уже совсем светло, и доносился городской шум. Она озябла и, дрожа от холода, поднялась с колен. «Седьмой час! Что же это? Я проспала 4 часа и оставила его без охраны! А вдруг его взяли?»

Страх за любимого человека сжал сердце, и опять она бросилась на колени.

«Господи Иисусе Христе! Я не хочу верить и не верю, что, пока я спала, черная карета приехала и увезла его! Я не хочу верить, что Ты можешь быть так жесток, чтобы украсть его у спящей! Я нечаянно заснула – я устала! Господи Иисусе Христе, Сам, Сам услышь меня, Сам! Будь милосерд к нему и ко мне! Не отпускай его в тюрьму, не отдавай его этим страшным людям – довольно уже они мучили его. Дай ему немного счастья, хоть один год чудного светлого счастья! Господи! Ты слышал разбойника и Магдалину – услышь же теперь и Асю!»

Она сжимала маленькие руки. «Мучительно это беспокойство! Неужели так будет всю жизнь? В 9 часов он должен быть в порту, ехать туда очень долго, наверно, он теперь уже встал. Позвоню ему по телефону».

Она накинула на плечи халатик и босиком выскользнула в коридор. Вздох облегчения вырвался из молодой груди, когда она услышала его голос.

– Вы? Слава Богу! Простите, что я так рано. Я… видите ли… я в середине молитвы нечаянно заснула… так вот поэтому я хотела узнать, все ли благополучно… Да, да – молилась. Да, всю, всю ночь… Ничего, не заболею… Любите? И я люблю. А теперь до свидания, мне хочется согреться и заснуть. Меня в постели ждет мой щенушка… Не расслышали кто? Щенушка! Бабушка не позволяет мне с ним спать, а я беру его… Все-таки не расслышали? Ну да, собачка, щенок, поняли? Наконец-то! Ну, я бегу. Приходите обедать прямо из порта.

В восемь часов француженка пришла будить Асю. Спутанная головка с розовыми щеками приподнялась с подушки, а рядом зашевелилась кудрявая мордочка пуделя.

– Мадам, не гоните его и не говорите бабушке. Я так люблю с ним спать. Мне без него скучно. Мадам, душечка, можно мне заснуть еще часочек, пока не встанет бабушка? Закройте меня хорошенько.

Француженка заботливо поправила на ней одеяло и перекрестила ее. «Право, можно подумать, что малютка решила заспать вперед за все те бессонные ночи, которые у нее будут после свадьбы, когда молодой муж не даст ей покою. Вот тогда ей скучно не будет», – подумала она и, воображая себе поцелуи, которыми Олег станет осыпать Асю, вся расплылась от умиления. По той или иной причине, но с этой ночи Ася уже не знала, что такое спокойный сон.

Повесив трубку после разговора с Асей, Олег поспешно допил чай и вышел из квартиры, торопясь в порт. В подъезде, едва он открыл дверь, к нему под ноги кубарем подкатился ребенок, споткнувшись о приступку подъезда, и пронзительно разревелся. Олег подхватил его на руки.

– Что ты, мальчуган? Ушибся? Да не кричи так – визжишь, как поросенок, которого режут. Разве мужчины плачут? Э, да ты, наверное, девочка! Девочка в штанишках, да?

Ребенок обиженно и озадаченно смолк.

– Вовсе не девочка. Я – мужчина! – ответил он.

– Да как же так? Мужчины-то ведь не плачут и не кричат, – и желая отвлечь внимание ребенка, Олег прибавил: – Видишь, какая у меня дыра во лбу? Это была рана, а я не плакал.

– Нет, плакал!

– Нет, не плакал!

– Ну и я не плачу!

– Не плачешь? Ну, это – другое дело! Мне, значит, только показалось! А что ты здесь на улице делаешь?

Продолжая разговаривать с мальчиком, он посмотрел на тротуар, где шагах в десяти от себя увидел безногого нищего, в котором узнал солдата, продавшего ему револьвер. Как он попал к моему дому? Случайно? Странно! Нет, это не случайность – подстроено. Он и есть тот доносчик, который заварил всю эту кашу. Зашифрованная очная ставка, по всей вероятности. И все продолжая разговаривать с ребенком, он зорко обводил вокруг глазами, по-военному оценивая положение. «Нищий здесь, конечно, по приказанию Нага. Но где же сам Наг? Притаился в соседнем подъезде, наверно. Попробую пройти. Всего вернее, что подлец-нищий окликнет, и вряд ли поможет, если я не обернусь. И все-таки: ни на фамилию, ни на «господин поручик», ни на «ваше сиятельство» оборачиваться не следует… Дело плохо. Напрасно молилась моя сказочная царевна! Но так или иначе, идти надо».

Он спустил с рук ребенка, потрепав его по щеке, и пошел вперед быстрым шагом с видом равнодушного, торопящегося человека. Он не смотрел на нищего и все-таки видел его. Ему показалось странно, что нищий смотрел мимо и тоже как будто не хотел его узнавать – отсутствующим, безучастным взглядом он обводил вокруг себя…

– Гражданин! – услышал вдруг Олег чуть ли не около своего уха. «Так и есть, останавливают!»

Он обернулся – незнакомый человек в штатском подходил к нему.

– Извиняюсь, товарищ, нет ли прикурить? Спички забыл, – сказал этот человек. «Условный сигнал. Нищий должен опознать меня опознать – все ясно! Сейчас окружат: тут, конечно, шныряют переодетые шпики», – думал Олег, протягивая спички.

Человек закурил.

– Благодарю, товарищ, – и пошел в сторону.

У Олега было странное чувство в спине – какая-то связанность, каждый нерв позвоночника словно ощущал на себе пристальные недобрые взгляды, которыми, очевидно, провожали его. «Не останавливают пока. Дошел до угла… Прибавлю шаг. Оборачиваться не следует ни в каком случае. Как только поверну на Симеоновскую – побегу за трамваем – это покажется вполне естественным. Таким образом, выясню, идут ли следом. Поворот уже близко… есть!»

Никто не остановил его.

На работе с минуты на минуту он ждал, не вызовут ли в спецотдел. «Быть может, сразу не остановили только потому, что задержали переговоры с нищим? Да и зачем им спешить? Куда я денусь? Я ведь разыграл полнейшее неведение, ребенок помог сориентироваться. Да и куда бы я мог скрыться, если бы даже намеревался? Заграницу не убежишь, как было принято раньше!»

День прошел благополучно. «Дома может быть засада?» Подымаясь по лестнице в свою квартиру, он встретил Мику, который «сыпался» вниз (патент на это выражение был собственностью мальчика).

– Что скажешь, Мика? Все благополучно дома?

– Все, кроме того, что мне опять влепили три! – крикнул Мика, не останавливаясь.

«Странно! – подумал гвардеец. – На какой-то срок опасность, по-видимому, миновала; что же мог сказать им обо мне нищий?»

А нищий сказал: «Не знаю я этого человека, товарищ следователь. Это не поручик Дашков. Прикажите доктору не тревожить меня больше».

Вечером Олег стоял с Асей на площади перед Преображенским собором. Площадь была полна народа, который уже не умещался в церковь. Не жгли свечей, колокола молчали, крестный ход не выходил наружу – все было запрещено. Но толпа вокруг храма все-таки росла и росла: каждый шел с надеждой, что до него долетит хоть один заглушённый отзвук, с надеждой что-то все-таки уловить и почувствовать. И сколько ни старались подосланные со специальным заданием люди встревожить торжественную тишину свистками, давкой и хулиганскими выкриками – она тотчас водворялась снова. В одном месте в ответ на какую-то выходку в толпе закричали: «Шапки долой!» – и зажатые со всех сторон провокаторы волей-неволей должны были поснимать их. Конная милиция теснила толпу по краям, милиционеров было так много, что можно было опасаться облавы – примеры чему бывали. Но толпа не расходилась и постепенно заполняла все ближайшие переулки. Велосипеды и даже мотоциклы буравили ее, она молча размыкалась и смыкалась снова.

Олег стоял около ограды, на которую ему удалось поставить Асю и Лелю. Он опять обнимал ножки Аси, придерживая ее. Ни одного звука не долетало из-за наглухо закрытых дверей, и все-таки им было хорошо! «От Пасхи в царское время всего ярче в памяти у меня остались белые гиацинты и колокольный звон», – думала Ася. «Хрустальная, чистая царевна моя! Если бы не ты, я бы качался сейчас на суку», – думал Олег, прижимаясь головой к ее коленям, с нежностью припоминая, что на шее ее он увидел в этот день ожерелье из пасхальных яичек на тонкой золотой цепочке. «Это было принято раньше, а теперь давно уже я не видел ни на ком такого ожерелья. Что-то особенно родное и нежное есть во всем, что ее касается». С глубокой внутренней радостью он сознавал, что в нем молчит в эту минуту мужская страсть, и только глубокую умиленную нежность чувствует он к этой девушке. «Как хочется верить, что встречу с Асей мне даровала душа мамы, воскресшая после своей Голгофы!»

Идея бессмертия носилась в эту ночь над толпой. Перед этой величайшей идеей красный террор был бессилен.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Еще в восьмом классе – а теперь он был в девятом – Мика несколько раз говорил своему товарищу Пете Валуеву:

– У меня идейный кризис! Эта пустота Теречеллева, эта безыдейность вокруг нас угнетают! Никто из окружающих меня этого не хочет понять! Ну жил бы я, допустим в Х1Х-ом веке – сделался декабристом или, может быть, народником, или редактором вроде «Современника», а то так сбежал бы на Балканы или к Гарибальди. А теперь что? Идейных людей днем с огнем не сыскать. Знаешь, я прихожу к мысли, что всякая доктрина, едва лишь она принята и канонизирована, страшно теряет в своей первоначальной чистоте. Взять христианство первых веков до Константинополя и сравнить с тем, какое оно теперь; или социализм: пока он был в подполье, у революционеров он был хорош, а вот во что выродился теперь! От наших комсомольских собраний и пионерской линейки уже тошно делается, а партия со своей генеральной линией просто тюремщик. Душевный голод грозит моей жизни; и вот в такое то время Нина не дает мне проходу со всякой ерундой, я всегда виноват: то салфетку не сложил, то сапоги не вычистил, то не встал при входе тетушки… Она не хочет понять, что до этих мелочей мне вовсе дела нет, я не могу о них помнить.

– А я тебе скажу вот что, – в свою очередь исповедовался Петя, – если кто вообще ищет правду и заглядывает вглубь вещей, так это именно мы в 14-15 лет. Эти самые взрослые словно шелухой обросли: кто карьеру строит, кто за семью трясется, а кто уже обмещанился по самую маковку… Ничего они не хотят знать, не хотят видеть. Соль земли – мы с нашими острейшими запросами, с нашим душевным голодом… А вот нас-то и презирают и в семье, и в школе.

Аксиомой раз навсгеда принятой двумя философами было: дома в кругу родных ничего захватывающего, большого, заслуживающего интереса быть не может. О домашних делах говорилось всегда в презрительном тоне. С комсомолом дело обстояло еще острее: комсомол насаждался, навязывался и этим уже набивал оскомину. Туда шли по проторенной дорожке один за другим, как стадо баранов, шли, чтобы не отстать от других, чтобы облегчить себе дорогу в вуз, чтобы не прослыть антисоветскими. Комсомол бросал иногда лозунги, которые, казалось бы, могли увлечь юные умы, но престиж этой организации был уже настолько загрязнен в глазах мыслящих людей, что набрасывал тут же тень на свои великие слова и они не загорались огненными буквами! В рядах комсомола в данный момент не находилось ни одной сильной, яркой личности, которая способна была бы увлечь собственным примером или хотя бы искренним словом. Высказывания, дословно почти повторяющие передовицу «Правды», заставляли мальчиков только насмешливо переглядываться. К тому же для них не оставались в тайне методы, идущие за красивыми лозунгами. Вражда с комсомольской организацией школы началась еще с дней пионерской линейки. Месяца за два до предполагаемого перехода в комсомол был взят в концлагерь отец Пети Валуева – бывший правовед. Через несколько дней пионервожатая сделала мальчику какое-то замечание на линейке и прибавила во всеуслышание:

– Не бери пример со своего отца.

Петя, вспыхнув до ушей, со злостью уставился на пионервожатую, подыскивая достойный ответ.

– Вы по какому праву так говорите? Ведь его отец не уголовник, – в ту же минуту задорно отчеканил Мика.

– Папу взяли как правоведа! – в свою очередь крикнул Петя, – сейчас всех правоведов хватают! – и голос его оборвался.

– Правоведы – враги трудящихся. Истинный пионер не должен заступаться за них, – догматически возвестила пионервожатая и велела выровнять ряд.

– У нас все враги как посмотришь!

Пионервожатая приняла вид крайнего изумления. Воспитательница, Анастасия Филипповна, поспешила к месту «чепе».

– Товарищи, мы где находимся? Мне кажется, мы в советской школе, – предостерегающим тоном сказала она.– Я убеждаюсь, что в семьях у наших школьников еще не вытравился антисоветский дух.

В ответ на такую фразу не замедлила наступить тишина. Тридцать два подростка замерли на месте в своих красных галстуках и спортивках.

На другой день мать Пети пришла объясняться с воспитательницей. Та очень холодно выслушала опечаленную даму и ответила, что препирательства с пионервожатой не входят в ее обязанности, мальчики проявили очень большую несознательность, это пойдет, так сказать, по комсомольской линии.

С того дня Петя и Мика перестали являться на линейку. Как раз подошел срок вступления в комсомол, но они не подали заявлений, закусив удила.

– Меня заставят отмежеваться от папы, а тебя от сестры! -повторял Петя, более всего опасаясь, чтобы Мика не покинул его в оппозиции.

Мика фыркнул:

– Франкфуртский парламент! Говорильня старых баб – это наше бюро комсомольское! Стану я унижаться перед ними! – и, не стесняясь, повторял эту фразу в классе.

Через несколько дней его вызвали в бюро и поставили ему на вид эту цитату. Секретарь сказала:

– Имей в виду, Огарев, что мы не потерпим в наших рядах гнилого либерализма. Изволь переделаться, или нам не по пути.

Это было достаточно серьезной угрозой, и Мика понял, что на него уже составлен кондуит. Вечером он с возмущением говорил Пете:

– Мои слова о франкфуртском парламенте были сказаны только при мальчиках, посторонних не было – стало быть, между нами завелись доносчики. Этот комсомол расчленил нас, поощряя ябедничество. Разве можно сейчас сказать, как в Александровском лицее: «Друзья, прекрасен наш союз!»?

Дома он постоянно возвращался к той же мысли: «Идея! Она должна захватить человека! Должна доминировать над всей его жизнью! Только тогда можно сказать, что человек принял ее. Как я хочу, чтобы такая идея вошла в мою жизнь. Почему раньше были люди, а теперь пресмыкающиеся?»

В какой форме могла найти применение его кипучая энергия теперь? Кто мог стать теперь его героем? Признанный герой эпохи -пролетарий? Лет 12-13 тому назад этот пролетарий, может быть, заслуживал уважения, когда увлеченный новыми лозунгами, распевая интернационал, ломился в бой. Но теперь, получивший свое, распоясавшийся и опьяненный властью, он был слишком безобразен со своими неизменными атрибутами – классовой борьбой, марксизмом и доблестным гепеу, заменившим чека. Ум, хоть сколько-нибудь облагороженный и развитый не мог искать себе героя в этих рядах. К тому же момент борьбы уже миновал: теперь весь героизм сводился к трудовым вахтам на стройках, где при помощи тысяч и тысяч рабов в лице заключенных, рылись каналы и воздвигались заводы. Принять активное участие в стройке? Но его душа не лежала к технике, способности его были чисто гуманитарные, к тому же надежды попасть в вуз, который сделал бы его инженером, почти не было. Всякая административная деятельность была ему противна: распоряжаться бесплатными армиями первой пятилетки? Не лучше ли уж прямо идти в работники гепеу? Недавно он прочел статью, в которой молодежи рекомендовалось следовать примеру нескольких высокосознательных граждан, подвиги их описывались со всей тщательностью. Школьница-комсомолка часто бывала в доме своей одноклассницы и заметила, что родители ее настроены не по-советски. Она стала следить, что ей было тем легче, что в доме этом ей явно доверяли. Оставшись как-то раз одна в чужой комнате, она воспользовалась случаем и показала себя на высоте комсомольской морали: поспешно порылась на этажерке и вытащила давно запримеченные ею тетради с какими-то мемуарами. Этим она помогла органам гепеу разоблачить замаскировавшихся контрреволюционеров. Или другой пример: юноша-комсомолец, всецело захваченный идеей «бдительности», следил за соседом по комнате, продолжая поддерживать с ним дружескую связь, он прочитывал его корреспонденцию и в результате длительных сопоставлений, навел гепеу на след опасного контрреволюционера.

Таковы были подвиги, которые предлагались вниманию юношества как образцы гражданской доблести в эпоху диктатуры!

Невольно сопоставляя эти образцы с внушениями Нины, которая постоянно твердила, что прочесть чужое письмо, хотя бы и распечатанное, ничем не лучше, чем украсть деньги из кармана, Мика не мог не видеть, насколько мораль уходящего класса была достойней! Хотелось не только полезной деятельности, но идеи, которая бы стала руководящей нитью всей его жизни, а такой, по-видимому, не могла стать деятельность сугубо лояльная, связанная с партийной средой. Так может быть, побежденные? Белогвардейцы из Крымской армии, из «Союза защиты Родины и свободы», или от Колчака? Их клеймили предателями и подлецами. Мика понимал очень хорошо лживость этих кличек, которые так щедро раздавались советской властью каждому идейному противнику. Он знал, сколько было среди белогвардейцев героев, двух-трех знал лично, он не мог не видеть их культурного и умственного превосходства. Но сомнение в жизненности их идейной программы, в возможность вложить свои молодые силы в их дело все-таки было заброшено в юный мозг. Притом сословное чувство, казавшееся ему оборотной стороной классовой «сознательности» пролетариата, претило ему. А главное – среди них он не видел единства: все были разобщены, разбросаны, за каждым установлена тщательная слежка, и, что еще важнее, среди населения не было той прослойки, на которую могли бы опереться недавние герои. Готовности к борьбе он тоже не видел: все были слишком утомлены и замучены войной, репрессиями, разорением… Не было вождя, не было знамени, лозунга… С ними идти было некуда! В этот момент на арене не было такой партии, в которую он мог бы кинуться, которой мог бы отдать себя! Он был без идеи, он был без героя! А между тем он чувствовал себя способным на подвиг, энергия клокотала в нем, как в запертом наглухо паровом котле и с каждым месяцем жизни давление становилось интенсивней – 300 атмосфер! Нина недавно пела: «Есть у подвига крылья!» – неужели эти крылья не развернутся у него? Неужели ему предстоит серенький, будничный путь и никто не явится одушевить его? Старшие часто упрекали его, что он небрежно относится к учению – стоило ли распинаться, когда он не знает, на что это нужно?

Временами ему начинало казаться, что идея придет, что он – накануне: какие-то силы вот-вот должны овладеть им… Странное это было чувство! Он сам доказывал себе несостоятельность таких надежд – откуда?… Горизонт пуст – ни молний, ни зарниц, ни северного сияния! Темно. Все темно и беспросветно.

Долго ли еще протянется эта пустота?

Петя часто жаловался ему на своих домашних:

– Ты пойми! Каждое утро в 7 часов дикое завывание будильника, а ведь мы все в одной комнате с тех пор, как взяли папу. Мама и Мери, как ошпаренные вон с кроватей! «Скорей! Обедня сейчас начнется! Скорей, я сегодня каноннарю. Петя, поспеши, не то будешь пить чай один!» – Одеяло с меня стащат, за хохол волокут в ванную, в одну минуту что-то проглотят и – смылись! А я один – пей чай и мой посуду! Даже в воскресенье не дадут в постели помякнуть. У нас все не по-человечески с тех пор, как взяли папу!

В одно прекрасное утро оказалось, что мать и сестра Пети одновременно заболели гриппом. Озабоченный и немного растерянный мальчик бестолково суетился в их загроможденной красным деревом комнате, выслушивая распоряжения:

– Сбегай в кухню и поставь на керосинку чайник! Свари себе яйца! Налей маме в рюмку воды для лекарства! Чайное полотенце на гвоздике за шкафом: ничего никогда не знаешь! Не разбей мамину чашку – это ведь севр!

Он еще не покончил с сотней обрушившихся на него забот, когда черноглазая Мери крикнула ему из-за буфета, разделявшего их кровати:

– Сделай мне одолжение, Петя!… Впрочем, ты, чего доброго, струсишь!…

Петя гордо выпрямился:

– Поосторожней оскорбляй! У меня свое достоинство все-таки есть!

Взгляд, который она на него бросила, наверно, был ужасен! Никто не умеет смотреть так презрительно, как пятнадцатилетние сестры на четырнадцатилетних братьев. Хорошо, что он не видел этого взгляда из-за угла буфета.

– Ты, Петя, всегда был глуп, таким и остался! – уверенно возвестила она. – Меня в классе все девчонки жалеют за то, что у меня младший брат: всем известно, как братья дразнят и мешают и как они невыносимы.

– Вы опять ссоритесь? – устало спросила мама, подымая голову с подушки.

Оба сконфуженно умолкли. Когда Петя принес, наконец, сестре в постель чашку чая, то угрюмо спросил:

– Что я должен сделать? Говори…

Она ответила, заплетая косу:

– Сбегай вот по этому адресу. Тебе откроет дама, вся в черном – сестра Мария. Она ждет меня и маму. Я напишу, что ты мой брат, и она передаст тебе пакет, который ты отнесешь в тюремную больницу имени Газа… Да нет же! Не для папы! Глупости спрашиваешь: ведь ты отлично знаешь, что папа в «Медвежьей Горе». Смотри: я здесь нарисовала, как найти эту больницу. Только помни: ты никому не должен говорить об этой квартире – что и кого ты увидишь там. Мы ходим туда на тайные собрания. Смотри, молчи: а то и маму возьмут, как взяли папу.

Мальчик с изумлением смотрел на сестру, ошарашенный неожиданным открытием, а она продолжала:

– Это для арестованного священника. Понял?

Петя прибежал к Мике, задыхаясь:

– Секретная организация! Тайные собрания! Доверяю тебе, как другу! Смотри, держи язык за зубами! – тараторил он.

– Здорово! – воскликнул Мика, когда наконец понял, в чем дело. – Молодец – твоя мать! Всякая другая на ее месте, проводив мужа в лагерь, кудахтала, как курица: не ходи туда, не ходи сюда, будь осторожен! А она не прячет детей за печку. Тайные собрания! Это открытие!

– Несгибаемая римлянка! – воскликнул в восторге Петя.

– И в самом деле римлянка, а вот моя Нина – только «ии».

– Что такое «ии»? – с недоумением спросил Петя.

– Дурак! Неужели не понимаешь? Советское сокращение! Заместитель комиссара по морским делам – «замком по морде», так ведь? Понял теперь что такое «ии»? Испуганный интеллигент! Вот что такое! Самый распространенный термин. Бежим, надо оправдать доверие. Я, конечно, с тобой, – Мика схватил пальто и, сделав несколько механических движений, пытаясь застегнуть отсутствующие пуговицы, бросился к двери.

Их приняли в маленькой тесной кухне. Оба с любопытством косились на даму в черном, пока она упаковывала передачу. Она была уже пожилая, с белыми волосами и благородной осанкой. Она спросила Петю о здоровье матери и сестры и сказала: «Я постараюсь прислать вам на помощь кого-нибудь из наших девушек», – потом спросила, не было ли писем от Петиного отца и прибавила:

– Передай матери, что мы всегда поминаем его имя на вечерней молитве.

Потом спросила:

– Это Мика?

Мальчикам ясно стало, что ей известны все подробности жизни Валуевых.

Вручая передачу, дама протянула Пете незапечатанный конверт и сказала.

– Твоя мать хотела иметь предсмертное письмо владыки Вениамина – вот, я переписала для нее.

Петя взял все так же озадаченно. Дама улыбнулась и сказала:

– Если хотите прочесть, можете это сделать, – и, закрывая двери, прибавила: – Спасибо вам, мальчики.

Оба Аякса переглянулись.

– Тайная христианская община!

– Да, да, только не сектантская – если священник и митрополит.

– Конечно, нет – церковная, как во времена Нерона.

– Прочтем письмо?

– Прочтем.

Уселись на окно.

«В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым одушевлением. Я глубоко сожалел, что дни мученичества уже миновали. Времена переменились – открывается возможность снова страдать за свою веру…»

Мальчики переглянулись: мученичество!… Люди, которые осмеливаются не подчиняться директивам партии и остаются верными религиозным идеалам, люди, которые умирают за идею, – они есть!!!

То, что они прочли дальше, было уже не столь интересно и важно, – все, что было нужно для них, заключалось в этих нескольких строчках, которые словно приоткрыли перед ними новые дали.

Религиозные чувства Мики были в то время еще очень смутны: они все покоились на одном воспоминании, идущем из раннего детства. Как-то раз он расшалился и раскапризничался, не слушаясь няни, ударил ее несколько раз кулаками; когда его, наконец, загнали в кроватку и он встал на колени перед образом, чтобы прочесть вечернюю молитву, но глаза его, поднявшиеся на образ, вдруг опустились… Несколько раз он хотел и не мог поднять их на лик Спасителя, точно встречал Чей-то строгий испытывающий взгляд. Постояв на коленях с опущенными глазами, он забрался под одеяло, присмиревший и растерянный… Ощущение это было настолько сильно, что он пронес его через все детство и отрочество. Религиозного воспитания он почти не получал, молиться его учила только старая няня. Он рос несколько заброшенным – это были годы гражданской войны, отца уже не было в живых, они безнадежно застряли в Черемухах, но жили не в большом барском доме, который был спален, а в маленьком мезонине, где прежде помещался управляющий. Жили втроем; он, Нина и няня. Мика видел, что сестра чем-то пришиблена: она напоминала подбитую птицу. Няня шепотом объясняла ему, что сестра его теперь вдова и тоскует по мужу и ребенку. Это набрасывало тень на всю их жизнь: не было гостей, смеха, удовольствий. Он играл один с собаками и лошадьми, животные принадлежали уже совхозу, организованному в имении, но ему было все равно, чьи они. Когда в 23-м году сельсоветы начали выселять последних помещиков с мест бывших владений, Нина стала собираться в Ленинград. У Мики мелькала надежда, что теперь, когда он пойдет в школу и встретится с другими детьми, жизнь пойдет веселее, будут шумные игры, товарищи, проказы. Вышло не совсем так: в квартире, где они поселились, наводила террор сухая злая тетка, сестра не развеселилась и здесь, а дети оказались не совсем такими, какими ему хотелось их видеть. В школе он тотчас подвергся антирелигиозной пропаганде. И вот здесь обнаружилась странная вещь: проповедь безбожия, словно корабль на скалу, наткнулась на незыблемое основание на дне его души, где покоилась несокрушимая уверенность! Кто-то невидимый, встретивший с образка его взгляд, был около него однажды в детстве, дал ему почувствовать Свою близость. И об эту уверенность разбивались все антирелигиозные доводы. К тому же назойливость этого насильно насаждаемого материалистического мировоззрения, преподносимого в готовенькой дешевой форме, и часто довольно грубые кощунственные выходки безбожных кружков, организованных в школе, вызывали в нем постоянный протест, переходивший все в то же отвращение. Церковного мира он в это время совсем не знал, ему казалось, что это все уже давно раздавлено, в первые же дни революции сдалось без славы. Теперь оказывалось, что это не совсем так… Он сказал сам себе, что должен узнать, что несет приоткрывшийся им новый мир. Идея, которой можно было отдать жизнь, мелькнула ему пока еще издалека. Оба мальчика по собственному уже побуждению сбегали еще раз на квартиру на Конной. Дамы в черном не оказалось, открыла им девушка в платочке и дальше кухни их не пустила. Они помялись на пороге и ушли.

– Здесь, как в каждой нелегальной организации, наверно, нужны какие-либо ручательства других членов», – сказал Петя, который был, по-видимому, тоже заинтересован. Мика задумчиво кивнул.

– Я мог бы кое-что узнать, если бы расспросил маму и Мери, -продолжал Петя, – но я как-то разучился разговаривать с ними. Мери только командует: иди, принеси, ешь, спи, делай уроки – как с собакой все равно!

Мика усмехнулся:

– Ну а ты с ней?

– Я? Правда, что и я в этом роде, я ей говорю: отстань, не твое дело, не командуй. С мамой все-таки иначе, мама крестит меня на ночь, а я целую ее руку, – так уж повелось с детства. Маме я всегда выкладываю все школьные отметки, но говорить с глубокой искренностью не умею, не привык. Я просто бы не знал, как начать!

Мика вздохнул: он говорил со своей сестрой не лучше, хотя Нина была много старше, и решительно не знал, как выйти из этого бранчливого тона.

Через две недели праздновалось шестнадцатилетие Мери. К Валуевым собралось несколько родственников и знакомых. Со времени ареста мужа Ольга Никитична Валуева еще ни разу не устраивала у себя никакого торжества. Не было ни оживления, ни смеха. Сама Мери в школьном платье, с гладко зачесанными волосами, разделенными пробором-ниточкой, совсем не имела праздничного вида.

– Она сказала мне, что будет монахиней и никогда не выйдет замуж! – шепнул на ухо другу Петя, уже в оттенком некоторого уважения. Мика с любопытством поглядел на девушку, которая до сих пор так мало интересовала его. Как раз в эту минуту Нина ласково тормошила Мери, говоря:

– Что-то бледненькая, и прическа уж слишком скромная, зачем ты прилизываешь волосы? А сюда, к вороту хорошо бы узкую полоску кружев и все платьице тотчас оживет.