Текст книги "Лебединая песнь"

Автор книги: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Полковник, который стоит в ожидании подачки, не решаясь просить… Он, наверно, прекрасно понимал, что, выходя из убежища, где скрывался и направляясь к ларьку, страшно рискует, но голод… Голод решил все! Хорошо, что в черепную коробку никому не проникнуть, и никто не может видеть моих мыслей и той мощной яростной ненависти, которая душит меня сегодня. Неужели ненависть эта не принесет никаких плодов?

6 апреля. Я не спала сегодня всю ночь под давлением все тех же мыслей. Я без конца воображала себе нашу встречу в хибарке. Вот я приблизилась, огляделась… никого! Вот вхожу и тихо окликаю. Он приподымается на соломе… Я рисовала себе даже этот жест. Я осторожно меняю ему повязку… Он кладет мне на грудь голову… Я замечаю, что у него холодные руки, и закутываю его своим плащом… И на каждой такой детали я замирала, затягивая мгновение… Всю мою действительную живую любовь я изливала на него в моем воображении… Узнает ли он когда-нибудь, как я люблю его? Пройдет еще и еще время, будут еще встречи и чудные слова, и когда, наконец, он скажет мне, что полюбил меня, я скажу ему, что люблю, давно люблю, но в этих грезах, в том, что ночи не сплю, воображая, как он держится раненым и гонимым, в том, что я влюблена даже в его жесты, даже в оттенки его голоса – я не признаюсь никогда! Это умрет со мной. А ведь есть натуры как раз противоположные – такие, которые, не чувствуя и сотой доли того, что чувствую я, найдут потоки слов! Я не такая. Мне легче отдать за него жизнь, чем описывать эти глубокие тайные оттенки чувств, тем более, что иногда мне кажется – не просачивается ли незаметно для меня самой женская страстность в мои упорные думы о нем? Впрочем, глупости! Ведь никаких объятий я не хочу, и сколько бы я не рисовала себе… разных минут, никакой интимности между нами я не вообразила ни разу… Ну, поцелуя, например! Это мне не приходит в голову, а я не стану лгать сама себе.

7 апреля. Могла ли бы я полюбить кого-нибудь другого! Нет, нет! Еще и еще раз переживаю отрадную уверенность, что эта встреча была предназначена и, что оплакивая его, я проходила какой-то испытательный срок. Какое же счастья, что я выдержала этот искус и все эти годы прожила в полной чистоте – никого не любила, никого! Я не хотела размениваться на мелкое, дешевое. Он – первый, он же – последний. Ничем не поколебать теперь моей уверенности, что встреча, пришедшая после такого испытания верности, – предназначена, таинственна и значительна, это было мне ясно с первой минуты! Она должна быть коренным образом связана с задачей всей моей жизни. Она должна углубить мой путь. Как неясная звездочка, мелькает мне вдали надежда, что здесь же кроется связь с освобождением и спасением Родины. Я хочу, чтобы так было! Да будет так!

8 апреля. Никого! Первый! Со мной говорят сейчас об этом те любимые поэты, которые выучили меня ждать и грезить. И прежде все, конечно, Блок! Спасибо тебе, учитель, за чудные строчки: «Я сохраню свой лед и холод, замкнусь в хрустальном терему».

10 апреля. Я видела его, я была у Аси, и он там был. За чайным столом разговор зашел о Шекспире. Он сказал, что больше других произведений любит «Отелло», так как его привлекает образ Дездемоны. «Там есть одна замечательная по психологической правдивости фраза, – сказал он, – „она меня за муки полюбила, а я ее за сострадание к ним!“ Конечно, только одна я поняла значение этих слов, у меня даже дыхание захватило от мысли, что они сказаны для меня. Когда после чаю он провожал меня домой, я решилась спросить, за что он получил Георгиевский крест. Он сказал: „Я получил Георгия за те шесть безумных атак, в которые я увлек моих храбрецов“. Но ничего не стал рассказывать подробно, из скромности, наверно. Это было под Двинском, он тогда только что кончил Пажеский.

11 апреля. Любовь смотрит ясными неослепленными глазами, хотя про нее и говорят, что она слепа. Я знаю, что именно я постигаю и правильно постигаю его индивидуальность со всеми ее тончайшими особенностями. Именно мне, которая любит, один жест его или слово открывает доступ в глубины и может объяснить сложнейшие движения души. Идеализация любимого человека – выдумки! Любовь, как раз любовь снимает покровы и позволяет проникнуть на дно другой души. Только любовь!

12 апреля. Мне показалось… Боже мой, как мне больно! Мне показалось… Я только что вернулась от Бологовских. Он был там… опять был. Я заметила, что он смотрит на Асю так долго, так особенно. Они улыбались друг другу, как люди, которых соединяет что-то, которые понимают друг друга без слов. Потом, когда передавали по радио «Страшную минуту», они переглянулись, и она смутилась, а он улыбнулся ей. Я никому не нужная была, чужая… О да! Любовь смотрит неослепленными глазами, и я увидела ясно, совсем ясно – они влюблены друг в друга! Я не знаю, как у меня рука повернулась написать это, но ведь это правда!

13 апреля. Боже мой, неужели?!

14 апреля. Если бы оставалась хоть капля сомнения, но сомнения нет. Я вспоминаю сейчас еще одну фразу, которая подтверждает открытие, сделанное мной, – открытие, которое засыпало пеплом всю душу! Случайно за столом заговорили о том, как мало теперь не только интеллигентных, но просто благообразных лиц. Ну хотя бы таких, какие бывали раньше у наших крестьян, лиц, исполненных патриархального благородства, с высоким лбом, с правильными чертами, с окладистой бородой – иконописных лиц. Теперь такие лица остались только у стариков, а лица молодежи тронуты вырождением. С этим согласились все, а потом заговорили о женских лицах, и тут он сказал: «Красивые женщины, может быть, и есть, а изящных нет. Не знаю, как другим, а мне слишком яркая красота кажется иногда вульгарной. Мне в женском образе нравится одухотворенность, изящество, нежность!» Он взглянул при этом мельком на нее, и она тотчас опустила ресницы. Она, конечно, великолепно знает, какие они густые и длинные, и пользуется каждым случаем показать их. Природа дала ей слишком много. Неужели нельзя было разве дать мне хотя бы эти ресницы, которых, по-видимому, довольно, чтобы свести мужчину с ума. Я никогда никого не хотела пленять, ничьей красоте не завидовала, а теперь… Теперь меня словно ядом опоили. Обида и зависть клокочут во мне. Я привыкла всегда говорить самой себе правду и сознаю это.

15 апреля. Зачем все ей одной? – красота, очарование, талант, любовь окружающих и теперь его любовь? Пока я думала и воображала, эта девочка сумела покорить его – быстро и ловко прибрать к рукам. Так вот она какая! Отнять у меня, у неимущей – ведь у меня кроме него ничего, никого, я всю жизнь отдала ему, отнять мое единственное сокровище!

16 апреля. Зачем он ей? Она еще такая юная, она еще сто раз полюбит, а я… я никого никогда! Для чего же это все было? Для чего же была эта встреча со мной после стольких лет неизвестности? Я не знаю, что думать. Мысль зашла в лабиринт, и чей-то змеиный ум водит меня по безвыходным коридорам.

17 апреля. Так, значит, не мне суждено утолить его скорбь, сберечь для спасения Руси, вырастить в нем эту мысль, вернуть ему силы? «Те, кто достойны, Боже, Боже! Да узрят Царствие Твое!» Или это мое самомнение безгранично, но я считала, что эту миссию заслужила, выстрадала я – я, с моей великой скорбью за родную землю, я, которая как икона Скорбящей, впитывала в себя все горести, разлитые вокруг, я, а не она, не эта девочка с ее улыбками и легкостью бабочки; она еще ничего не пережила, ничего не понимает. Наше идейное родство, наша давняя встреча – все оказалось для него пустяками по сравнению с ее физической прелестью! Это какое-то чудовищное искажение божественной мысли, это неслыханная ошибка… Это… Я не могу поверить! Если так в самом деле будет, я, кажется, превращусь в дерево, в камень. Я не знаю, как я теперь буду жить: все стало серым, скучным, ненужным. Отчего я всегда должна страдать?

Глава двадцать третья

Девушки смотрели друг другу в глаза.

– Говорите же, Ася, что вы хотели сказать мне?

Длинные ресницы опустились под взглядом Елочки:

– Мне это очень трудно! Прежде чем прибежать к вам, я всю ночь плакала.

Брови Елочки сдвинулись:

– Прошу вас говорить, и говорить прямо – это единственная форма разговора, которую я признаю. Случилось что-нибудь?

– Нет, ничего, а только… – ресницы поднялись и снова опустились.

– Ася, уверяю вас, мне можно сказать все!

Опять поднялись ресницы:

– Видите ли, я ненавижу хищничество… там, где оно появляется, уже нет места ничему прекрасному… Каждый хватает себе, отталкивает другого… Это безобразие!

– Согласна с вами. Но хищничество это лежит в человеке очень глубоко, и формы его очень разнообразны…

– И все одинаково отвратительны, – перебила Ася. – Хватать… Отбивать… Я не хочу, чтобы так было в моей жизни, – она остановилась, точно ей сдавило горло.

– Что ж дальше? – тихо спросила Елочка, уже предугадывая, что последует.

– Дальше? – Ася как будто задохнулась.– Олег Андреевич говорит мне чудесные слова, и я… Мне кажется, что он… мы… Скажите, Олег Андреевич не тот ли офицер, который?… Скажите правду! Если тот – я ему откажу, я отвечу – нет, никогда! Вы спасли ему жизнь, вы узнали его раньше, чем я. Он дорог вам. Я ни за что не хочу отнять у вас… кого-нибудь.

Наступила тишина. Только тикал будильник. В гордой, замкнутой девушке два чувства, как заостренные копья, боролись между собой. Она смотрела мимо Аси в окно. Прошли минуты три, потом четыре…

– Глупый ребенок! – прозвучал вслед за этим ее голос. – Откуда могла вам прийти в голову такая фантазия? Ведь я уже говорила вам раз, что тот, которого я любила, погиб от удара дубины или приклада.

– Да, говорили, но видите ли… Олег Андреевич лежал тоже в вашей палате, и его тоже все считали погибшим… Могли и вы думать, что он погиб, а он нашелся… В тех строках вашего дневника, которые я прочла еще тридцатого марта, мне уже показалось, что вы о своем любимом говорите уже как о живом – не так, как говорили мне в первый раз. А сегодня ночью мне вдруг пришла мысль: не он ли этот человек?

– И опять наступила тишина.

– Не он. Тот, кого я любила, не воскрес. Я ведь неудачница -4 для меня не случится чуда. Ну а если б даже это был он, – и отте| нок горькой иронии зазвенел в голосе Елочки, – что бы вы могли изменить в ходе вещей? Вы не сумели бы заставить его полюбить меня вместо вас, а только сделали бы его несчастным. Это по меньшей мере было бы глупо, Ася. Я отвыкла уже от мысли о замужестве, мужчины мне противны. Мне жертв не нужно, можете спокойно наслаждаться жизнью.

Ася подняла ресницы, на концах которых дрожали слезинки:

– Вы так суровы со мной… Почему? Не думайте, что я болтаю зря, я в самом деле уйду, если…

В третий раз наступила пауза.

– Так как это не он, то и уходить бессмысленно. Не бередите моих ран. Вам показалось странно, что он из той же палаты? Еще странней было бы, если бы единственный спасшийся оказался как раз «мой».

– Да, в самом деле! Не знаю сама, почему я вдруг вообразила… Извините, Елизавета Георгиевна, что я вас взволновала. Вы так добры со мной и с бабушкой, – худенькие руки протянулись было обнять Елочку, но она отвела их.

– Он уже сделал вам предложение? – спросила она, глядя в пол.

– Нет, – ответила Ася шепотом.

– Говорил, что любит вас?

– Да… вчера мы ездили в Царское Село… Я была счастлива… Так счастлива, в кустах!…

– Не будьте легкомысленны, Ася. Если вы согласитесь выйти за Олега Андреевича, вы обязаны думать не о себе, а о нем. Нет никаких данных, чтобы он доставил вам благополучие и процветание. Не смотрите на жизнь сквозь розовые очки. Его вымышленная фамилия, его анкета, его здоровье… Осложнений может быть множество. Взвесьте, чтобы не упрекать потом – недостойно, по-бабьи. Этот человек очень горд и издерган.

Девушка приложила палец к губам, как будто говоря: «Все это еще под покрывалом феи – не надо слов». Она бросилась Елочке на шею и убежала… От нее пахло свежестью, как от сирени или молодой березки.

«Так вот что, вот что! Весь мед и аромат его души – ей! Вся его мужская страсть – ей! А мне… мне – дружба в тяжелые минуты, и только! Он теперь не вспоминает, как искал мою руку, – зачем вспоминать? Воспоминание не из приятных». Ей представились на минуту кровавые тампоны, которые вынимали из его ран, и от которых у нее зазеленело в глазах… «Тогда были боль, жар, бред, отчаяние. Тогда была нужна я. А для счастья, для поцелуев – другая, хорошенькая. Мужчины все чувственны. Она молода, мила, женственна, мечтает о младенце… О, это она получит! Она получит все, но хватит ли у нее самоотвержения, нежности, внимания? Он весь на нервах, а она порхает как бабочка. Где ей в восемнадцать лет понять всю глубину его издерганности и усталости? Как бы она не оторвала его от мыслей о Родине! Запутает его в семейной паутине. Со мной было бы иначе, совсем иначе!» Она встала и подошла к зеркалу. Разве легко примириться с мыслью, что ты некрасива, что нет в тебе очарования? Голые виски, сухие, сжатые, неулыбающиеся гулы, слишком большие руки, которые не знаешь куда деть, рост приближается к мужскому, движения угловаты и без следа грации… «Я должна была бы быть другая, совсем другая! Я не в своем облике. Это ошибка, недоразумение! В жизни нет справедливости – стой теперь и смотри, как счастье проходит близко, совсем близко, но мимо… Мимо! С тоски хоть на стенку бросайся, а до старости еще так далеко. Сколько еще будет летних вечеров и лунных ночей, которые своей непрошеной, ненужной прелестью будут кричать мне в уши: "И ты могла бы быть счастлива!", а счастья не будет. Ничего не было, и вместе с тем – все позади!»

В дверь постучали.

«Вот эта тоже некрасива, – подумала Елочка, увидев на пороге Анастасию Алексеевну, – но этой все равно! Ее мечты не залетают далеко… второй сорт чаю! К тому же, она уже немолода».

А та залопотала:

– Елизавета Георгиевна, извините, голубушка, что я к вам опять суюсь без приглашения. Я к вам по делу.

– А что такое? – Елочка продолжала стоять в дверях и не приглашала гостью войти. «Как противна ее навязчивость! Какое у нее может быть дело? Клопов давить и носки штопать? Тоска, о, какая тоска! Она разлита во всем: в чистоте и аккуратности этой слишком знакомой комнаты, которая выскоблена, как кухня голландской хозяйки; в одинокой чашке крепкого чаю, допить который помешало появление Аси; в томике Блока, который загрыз ей душу мечтами; в сестринском белом халате, который напоминает госпиталь; а больше всего в портрете матери, которая передала ей свои интеллигентные, но некрасивые черты, однако сама все-таки была счастлива. Впрочем, виноват не портрет – всего интенсивней источает тоску флакон на туалете с остатками духов «Пармская фиалка».

Анастасия Алексеевна мялась на пороге:

– Подумала я, что следует вам рассказать… опять… этот… как бишь его?… Аристократическая фамилия… Дашков, поручик…

Елочка вспыхнула:

– Зачем вы треплете это имя? Я вас просила забыть о нем!

– Знаю, знаю, миленькая! Дайте рассказать, не сердитесь! Я для вас же стараюсь, когда выслушаете, так еще похвалите. Ох, задохлась я и устала. Сесть-то позволите?

Сконфуженная Елочка поспешила усадить Анастасию Алексеевну и притворила двери.

– Чудное дело, голубушка! – заговорила та. – Сдается мне, что этот гвардеец, Дашков, жив. Может, вы что и знаете, да мне не говорите?

– Как так жив? С чего вы взяли? – Елочка уже овладела собой и была настороже. – Рассказывайте, рассказывайте все, что знаете! – повторила она.

– Видите ли, Елизавета Георгиевна, пришел ко мне вчера муж. Не в урочное время, приветливый этакий… О том, о сем покалякал, а потом давай расспрашивать про поручика. Гляжу – норовит незаметно выведать, ровно кот меня обхаживает. Думает, что я вовсе дура, а я хоть и припадочная, а сейчас смекнула, что ради этого только он и пришел.

– Что ж он спрашивал? – с невольным содроганием спросила Елочка.

– Начал с того, точно ли, что два ранения. Незаметно этак подъехал – вот, дескать, помнишь ли, какие случаи тяжелые бывали? На этом я попалась – поддакнула, ну а после насторожилась. Всякие это подробности подай ему: имя да отчество, брюнет или блондин, да верно ли, что красив, да локализацию ранения. Это, говорит, раненый из твоей палаты, мы, врачи, с утра до ночи в перевязочной да в операционной. Перед нашими глазами все равно что калейдоскоп – носилки да носилки… Где уж запомнить каждого! А ты должна помнить – он лежал долго, сколько ты около него вертелась! Ради вас взяла я тут грех на душу – понапутала! Сказала, что кроме виска ранен поручик был в правую руку, с волосами тоже сбила – уверила, что рыжеватый блондин, а он ведь темный шатен. Ну а имени и отчества я и в самом деле не помню. Потом пристал муж ко мне, точно ли в больнице «Жертв революции» Дашков мне померещился? Может быть, это было у Водников, говорит (оттого, что я примерно в эти дни у Водников замещала). Это мне было на руку: у Водников, отвечаю, у Водников! Нарочно и коридоры, и выходы водниковской больницы ему расписала.

– Поверил?

– Поверил всему, насчет раны только усомнился. Сдается мне, говорит, что путаешь ты что-то! Задыхался он, помнится, – ранение было легочное. Нашлась я и тут: нет, говорю, задыхался Малинин – подполковник, который рядом лежал. Запутался он, заходил по комнате… Потом говорит: «Слушай, ты видишься с сестрой Муромцевой – устрой мне возможность с ней поговорить, позови ее и сообщи мне. Я бы порасспросил ее незаметно. Я твоей памяти не очень доверяю. Мне, говорит, в научном докладе нужно сослаться на легочное ранение с оперативным вмешательством – не достает фамилии. Устрой это мне, только ей ни слова – навяжешь ей свое, коли натрещишь, а мне важно первое ее слово – свежий след в памяти, поняла?» – «Поняла», – говорю, а сама, как только он ушел, сейчас к вам. Знал бы он, какая передатчица, может, поколотил бы меня!

– Он не должен знать и не узнает, – твердо сказала Елочка. – Ну, спасибо вам, дорогая, – и она крепко стиснула руку Анастасии Алексеевне. – Я приду завтра же. Постараюсь быть поприветливей, говорить буду то же, что и вы. Перепутать его с Малининым вы удачно придумали, только, пожалуйста, уж стойте на своем, не подведите! Он может начать проверять нас на клинических деталях, на уходе. Все, что вспомните про Малинина, относите к Дашкову, и наоборот. Не спутайтесь, пожалуйста, не спутайтесь! – она нервно ходила по комнате,

– Спутать не спутаюсь, а только хотела я спросить вас… Стало быть, жив Дашков, коли розыск идет?

Елочка молчала, обдумывая ответ.

– По всему видать, что жив, – продолжала Анастасия Алексеевна, – и понимаю уже я, что дорог он вам. Жених ваш или, может?…

Красные глаза с любопытством поворачивались за девушкой.

Елочка, все так же молча, завернула остатки колбасы и масла и прибавила к этому неначатый пакетик чаю.

– Вот, возьмите это с собой, а теперь я с вами прощусь. Мне пора на дежурство собираться. Итак, до завтра!

– До завтра! Да вы не беспокойтесь, Елизавета Георгиевна! Сделаю, что смогу! Видите, как привязалось ко мне это имя. Теперь, если что случится с этим человеком – если поймают да к стенке, – ведь он от стенки прямо ко мне, уж ведь я знаю. Счастливая вы, Елизавета Георгиевна, счастливая, что спите спокойно, что ничего-то у вас на совести нет. А я вон с таким Иудой связалась и духу не хватает разделаться.

Она вышла. Елочка стояла не шевелясь; опертая о стол рука дрожала, брови образовали тревожную морщинку.

«Началась травля! Заулюлюкали! Разве он опасен сейчас? Не сомневаюсь, что если б началось, он был бы в первых рядах… Но все мертво и глухо… все в оцепенении, а человека все-таки надо травить! Предупредить его? Опять ведь трепка нервов, он такой усталый, такой издерганный… Сейчас, когда он наконец счастлив – особенно жаль его расстраивать. Подожду. Посмотрю, как повернется разговор и что известно Злобину. Придется, очевидно, пожать этому мерзавцу руку… Куда ни шло! Говорят, цель оправдывает средства. А союзница у меня все-таки ненадежная. Господи, помоги мне!»

Глава двадцать четвертая

Олег стоял у телефона, обсуждая с Асей планы на ближайшие дни; а Надежда Спиридоновна, нетерпеливо вздыхая, демонстративно ходила около. Обычная корректность изменила Олегу: он ничего не замечал, и счастливая улыбка не сходила с его губ.

– Итак – в воскресенье в 11 утра я заеду за вами. Чудесно! А как ваш щеночек? Огорчаетесь, что он без воздуха? Какая вы заботливая мама! Если вы желаете, мы можем опять съездить загород и взять с собой вашего младенца. Бабушка не пустит? Я сам попрошу Наталью Павловну. А когда я услышу Шопена? Еще не разучили? А фуга? Скажите, неужели же до воскресенья мы не увидимся?

Как только он повесил, наконец, трубку, Надежда Спиридоновна тотчас протянула к ней руку, похожую на лапу аиста. Но как раз в эту же минуту раздался телефонный звонок, и девичий голос спросил: «Можно Олега Андреевича?» Старая дева с легким шипением окликнула уже удалявшегося Дон-Жуана и пробормотала что-то о том, что для таких длительных разговоров с девицами телефон следовало бы иметь свой собственный, а не общего пользования, но Олег, по-видимому, пропустил это мимо ушей.

– Я слушаю, Елизавета Георгиевна! Рад слышать ваш голос! Дело? Приду с удовольствием. Когда прикажете? В воскресенье я целый день занят. В понедельник? Прекрасно, я буду.

Надежда Спиридоновна только плечами пожимала: «Боже мой, второе рандеву! Современные девушки совершенно бесстыдны! Если мужчина мало-мальски недурен собой, они уже готовы ему на шею броситься!»

В это время он повесил трубку и, очень галантно попросив у нее извинения, отыскал ей по справочной книжке требуемый номер и принес к телефону для нее стул. Этими мерами он в два счета восстановил пошатнувшуюся благосклонность.

Когда он вернулся к себе, его ждал сюрприз: там, за письменным столом Мити, расположилась, как у себя, Катюша и встретила его самой приятной улыбкой, объясняя ему, что явилась с просьбой: она, видите ли, записалась у себя на службе в кружок французского языка и первые два занятия уже пропустила… Так не может ли он помочь ей? Это было не по душе Олегу, так как он отлично понимал, что французский язык был только предлогом… Не желая оказаться с Катюшей наедине и вызвать всевозможные пересуды по своему адресу, он, не входя в комнату, прислонился к косяку открытой двери и старался всячески «отбить атаку», ссылаясь на недостаток времени. «Неужели кому-нибудь может нравиться такая?– думал он, с отвращением оглядывая ее. – Если б я не приучился держать себя на узде, так лучше бы пошел к "прости Господи", там, по крайней мере, заплатил и ушел, а здесь еще разыгрывай любовную комедийку неделю или две!» Он вспомнил стихи Бальмонта, которые читал накануне и в мыслях относил к Асе: «Но я люблю воздушность и белые цветы; прекрасная, запомни, что мне желанна ты!» – «Да! Вот та – вся белая, вся воздушная, вся чистая, а эта!»… Попросить женщину покинуть его комнату казалось ему слишком грубым и не согласовалось с его правилами, он вяло тянул разговор, не делая ни шагу в комнату. Проходившая к себе Надежда Спиридоновна оглядела их с таким удивлением, что Олег закусил себе губы, чтобы не рассмеяться. Зато Нина, пробегая по коридору, обменялась с ним взглядом, по которому он понял, что ей была совершенно ясна создавшаяся ситуация. И действительно: через минуту Нина окликнула Катюшу, очевидно желая выручить его.

– Благодарю вас, – сказал он, когда Нина пробегала обратно.

– Не стоит благодарности! – засмеялась она.

Олег взялся было за книгу, но в эту минуту, словно стайка воробьев, налетел Мика с двумя товарищами – «зубрить» дарвинизм. Олег уступил им поле действий и пошел на кухню, куда ему постоянно приходилось спасаться за неимением угла. В кухне в этот раз было светло, тепло и оживленно: Аннушка в белом переднике пекла пышки из белой муки на молоке! Около нее в ожидании подачки сидели, разложив хвосты, кот и щенок, а позади них, томимый, по-видимому, теми же надеждами, Вячеслав с неизменной тетрадью. Олег присоединился к обществу, усевшись с книгой на подоконник. В этой квартире Аннушка являлась самым зажиточным элементом. Все прочие по сравнению с ней были просто голь перекатная. У Аннушки водились крупчатка, сало, квашеная капуста, варенье и тому подобные деликатесы советского времени. По воскресеньям она неизменно пекла пирог; если она жарила блины, то они плавали в масле. Нередко она отливала в миску собаке великолепных щей такой щедрой рукой, что вызывала завистливые взгляды по адресу собаки со стороны молодого, полуголодного мужского населения квартиры. Она была очень добра и когда что-нибудь пекла – тут же раздавала половину. Так и в этот раз: вытащив из духовки лист, на котором сидели красивые разрумянившиеся пышки, она тотчас отложила две для Мики и Нины, а затем обратилась к Олегу и Вячеславу, которые пользовались ее особенной симпатией:

– Забирай кажинный ту, какая на его глядить.

Олег взял небольшую с краю, Вячеслав ухватил самую крупную и, засунув кусок за щеку, сказал:

– Эх, вкусно! Душа вы человек, Анна Тимофеевна!

В эту минуту на пороге показалась Катюша.

– Чего выползла? Никто здесь по тебе не соскучился! – тотчас напустилась Аннушка. – Глаза б мои на тебя не глядели! Опять свою линию гнешь? Сколько раз говорила тебе: крути с кем хочешь, а мальчиков моих не трожь!

Олег невольно улыбнулся при мысли, что он кому-то может показаться мальчиком и что эта добрейшая душа заботится о его нравственности.

– Вы, Анна Тимофеевна, очень уж любите не в свои дела нос совать, – сказала Катюша, садясь на табурет.

– Ах ты, паскудная! Нет в тебе никакой уважительности к старшим! Даже барыни наши бывшие – и Надежда Спиридоновна, и Нина Александровна – завсегда во всем со мной посчитаются, а эта в глаза грубит! В комсомоле, что ли, вас так учат? Проституток там, видать, из вас делают, вот что!

Олегу показалось, что Аннушка хватила через край.

– Что вы, Анна Тимофеевна! Разве можно так оскорблять женщину! Это не похоже на вашу обычную доброту! – сказал Олег.

А Вячеслав, вскочив, как ужаленный, гаркнул:

– Проституток в Советском Союзе нет, запомните, Анна Тимофеевна! В комсомоле же нас учат, что женщина в чувствах своих свободна, и выказывать их для нее не зазорно! Ясно? – и снова сел, словно бы урок ответил. Катюша сморкалась и вытирала глаза.

«До какой же степени она глупа и бестактна!» – подумал Олег. Речь Вячеслава задела, однако, его за живое.

– Так вы полагаете, что советская власть покончила с проституцией? Смелое заключение! – и помимо его желания едкая насмешка прозвучала в его голосе. – Вчера я позднее обычного возвращался домой; так по дороге три или четыре раза неизвестные особы заговаривали со мной. Одна попросила закурить, другая осведомлялась, как пройти на какую-то улицу, третья поинтересовалась, нет ли у меня билета в кино. Кто же были эти ночные тени на тротуарах, как по-вашему?

– Кто они были? – и глаза Вячеслава сверкнули искренней ненавистью. – Наследие проклятого царского режима, вот кто!

И взгляды их опять скрестились.

– Набаламутила, перессорила всех! – заворчала Аннушка.

Олег решил уйти, чтобы не продолжать ссоры, но в эту минуту кто-то очень энергично постучал в дверь, и так как он стоял всех ближе, то поспешил открыть. Оказалось, что принесли повестку для Катюши, в которой она расписалась тотчас же.

– Ай, ай! – вскрикнула она, распечатав конверт, и тотчас выронила повестку, которая как будто обожгла ей пальцы.

– Что такое? – спросили все тотчас. Олег, уже выходивший, обернулся.

– В гепеу вызывают! В гепеу, меня! Уж, кажется, я своя! Уж, кажется, советскую власть я завсегда уважаю! Я – дочь рабочего! Никто никогда не слыхал, чтобы я…

Вячеслав строго осадил ее:

– Ты, Катя, и в самом деле дура. Ну какие у тебя могут быть основания для паники! Если советский гражданин нужен по какому-либо делу органам политуправления, он должен прежде всего сохранять это в тайне, а не трепаться направо и налево. Тебя и вызывают-то, может быть, только для того, чтобы собрать о ком-нибудь сведения, пойми ты, наконец!

Неприятное чувство внезапно шевельнулось в душе Олега. В самом деле, может быть, только для сведений, но вот о ком?

Едва успел он перекинуться несколькими словами с Ниной, которая остановила его в коридоре, спрашивая, все ли здоровы у Бо-логовских, как из кухни послышался испуганный вскрик Вячеслава и вопль Аннушки. Оба бросились в кухню: Вячеслав опрокинул свой примус, и на полу уже растекался вспыхивающий керосин. Аннушка и Вячеслав уже бросились с ведрами к крану.

– Нельзя воду! – закричал на них Олег и сильным толчком повалил на пол шкаф. Все вздрогнули от грохота и замерли в ожидании. Огонь не показывался.

– Все, – сказал Олег и подошел было подымать шкаф, но из коридора выскочила Надежда Спиридоновна с двумя картонками, а за ней по пятам Катюша с узлом и подушкой.

– Куда вы, сумасшедшие? Паникерши несчастные! – заорал Вячеслав.

– Остановитесь, огня уже нет! – крикнул Олег и подхватил Надежду Спиридоновну, которая чуть не упала.

Обе женщины трусливо озирались. Потревоженные мальчики вбежали в кухню и в свою очередь оглядывались, не понимая, что случилось. Олег и Вячеслав стали подымать шкаф.

– Эк меня угораздило! Чуть было беды не наделал. Ну, спасибо вам, Казаринов, – сказал Вячеслав.

– Запомните, что керосин нельзя заливать водой, – сказал ему Олег.

– Господи-батюшки! Уж и напужалась же я! Ажно ноженьки мои затряслися! – заголосила Аннушка, опускаясь на стул.

– Мой шкаф! – завопила Надежда Спиридоновна, только теперь получившая способность ориентироваться. – Почему на полу мой шкаф? Там простокваша, суп на завтра, фарфоровая посуда…

Несчастный шкаф поставили на место и, когда открыли дверцы, обнаружили крупные разрушения: главным образом за счет разбившихся на мелкие кусочки кузнецовских блюд. Старая дева схватилась за голову.

– Мои блюда! И мясные, и рыбные! Все пять штук! А я как раз намеревалась отнести их в комиссионный! У других, небось, все цело! Такой уж в этой квартире порядок завелся, чтобы обязательно подгадить старому человеку, – она с ненавистью покосилась на Вячеслава.

– Виноват я! – вступился Олег. – Преднамеренности никакой у меня не было: я не знал, чей это шкаф, но если б и знал – медлить было нельзя!

– Мне здесь урону рублей на триста, а ведь я на продажу вещей только и живу! – не унималась старая дева.

– Успокойтесь, Надежда Спиридоновна! Я вам верну эти деньги из следующей получки… – начал было Олег, но Вячеслав яростно обрушился на обоих:

– Посмеет эта старая ехидна получить их с вас – шею ей сверну! Еще немного – и нам не выскочить, а она блюда свои старые жалеет! Запрудила тут все углы своим хламом! Старая барыня! Крыса царская! Сидит на своем добре, и ни единому человеку ни от нее, ни от ее добра пользы нет! Завтра же все пораскидаю, чтобы ни единой вещи ее на общей площади не осталось!