Текст книги "Загадочная личность"

Автор книги: Ирина Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Философ Федя Рыжиков

В середине года в наш класс пришел новенький, Федя Рыжиков.

– Федя приехал из далекого города Одессы, – сказала Марья Степановна. – Кто, знает, где расположена Одесса?

– На Черном море! – закричали все.

– Кто может на карте показать родину Феди Рыжикова?

– Я, я, я! – все стали тянуть руки.

– Капустин покажет, – сказала Марья Степановна.

Капустин взял указку, подошел к карте, нашел Черное море. Одессу он стал искать в Крыму, а в Крыму Одессы не было почему-то.

– Ее нет, – сказал Капустин, искренне удивившись.

– Вы ищете не там, – сказал Федя Рыжиков.

Он стоял перед классом у стола. Аккуратно причесанный, застегнутый на все пуговицы. Мне показалось, что ему скучно было смотреть на нас, а особенно на Капустина, который не мог найти его родину.

– Здесь она была, – сказал Капустин, показывая на полуостров Крым.

– Одессы никогда не было в Крыму, – улыбнулся Федя Рыжиков.

– Была! – возмутился Капустин. Многие в классе поддержали Капустина.

Федя взял указку и, почти не глядя, ткнул в точку, которая означала Одессу.

Капустин мрачно посмотрел на Рыжикова, как будто тот нарочно, чтоб досадить ему, перенес Одессу из Крыма.

– Садись, Рыжиков, с Капустиным, – сказала Марья Степановна. – Ты будешь оказывать на него хорошее влияние.

– Я Рыжикову буду мешать, – сказал Капустин. – Он снизит успеваемость.

– Не помешаете, – сказал Федя Рыжиков и сел рядом с Капустиным.

– Какой вежливый, – прошептала подруга Таня. – Даже Капустину «вы» говорит.

Весь день Капустин сидел и скрипел ботинком о парту, чтоб вывести Рыжикова из себя. Но Рыжиков не обращал на него внимания, ни один мускул не дрогнул на его лице. Хладнокровие Феди Рыжикова меня поразило. В конце концов Капустину надоело, он взял портфель и ушел.

На следующий день Капустин уже не скрипел.

Федя никогда на уроках руку не подымал, а когда его вызывали, то вставал со скучным лицо, смотрел в потолок, как будто ни о чем понятия не имел, а потом отвечал четко, без запинки, как по учебнику. Из-за этого однажды Капустин его стукнул. Рыжиков с ним драться не стал. Он только усмехнулся. Выдержка Феди Рыжикова меня поразила. Я сказала свое мнение Капустину.

– Да он философ! – заявил Капустин.

– Философ? – удивилась я.

– А ты думала! Тоже мне – волевой, хладнокровный! – передразнил меня Капустин. – Философ твой Рыжиков!

– Философы бывают старые и лысые, – сказала я.

– Скажешь тоже! – рассмеялся Капустин. – Философ тот, кто себе на уме, вроде Рыжикова.

Я решила поговорить с Рыжиковым и прямо спросить его обо всем.

Оказалось, что Федя Рыжиков жил в нашем районе, в доме, который совсем недавно заселили.

Мы вместе шли из школы. На улице стояла нулевая температура, падал мокрый снег. И это в январе! Все ожидали мороза градусов под пятьдесят, мама даже купила пуховую шаль. А морозов не было. Вчера пришла соседка Екатерина Григорьевна и сказала, что завтра будет совершенно невиданный мороз, все об этом говорят. А завтра, то есть сегодня, пошел мокрый снег. Екатерина Григорьевна потом извиняться приходила.

– У нас в Одессе зимой всегда такая погода, – сказал Федя Рыжиков. – Я морозы не люблю. Мне лето нравится. Температура воздуха плюс сорок, температура воды в море плюс двадцать пять! – вздохнул он как о чем-то несбыточном.

– А мне нравится, когда температура минус сорок, – сказала я. – Туман вокруг, ничего не видно. Можно столкнуться нос к носу и не узнать друг друга.

– Ну да-а! – недоверчиво протянул Федя.

– Ты замерзнешь с непривычки. Купи шапку с длинными ушами, – посоветовала я.

– Надо закалять волю и дух, – твердо сказал Рыжиков. – Никогда не буду носить шапку с длинными ушами!

Я с уважением посмотрела на Рыжикова. Сама я всегда ходила в шапке с длинными ушами, даже весной.

– Мой отец вообще ходит без шапки, – добавил Федя. – Взял и закалил себя. Сейчас чемпион по боксу.

Вот это да: у Рыжикова отец – чемпион! А я представляла, что он в очках, ходит с портфелем и в большой меховой шапке. Федя Рыжиков, когда вырастет, наверно, таким будет. Он станет читать лекции студентам, скучно поглядывая в зал. А вышло, что у Рыжикова отец боксер.

– Ты, Рыжиков, тоже чемпионом будешь? – спросила я.

Федя Рыжиков снисходительно улыбнулся:

– У меня другое предназначение.

– Ты философ?

Рыжиков остановился даже. Видимо, ему надо было подумать, а когда идешь, то мысли вылетают. Он постоял, подумал и сказал:

– Да, я философ.

– Значит, ты себе на уме?

– Как это, себе на уме? – не понял Рыжиков.

Я пожала плечами: себе на уме – значит себе на уме. Но Рыжиков не унимался:

– Выходит, я ненормальный?

– Нормальный, – успокаивала я. – У тебя лицо непроницаемое. Без переживаний.

Рыжиков остался доволен моим ответом.

– Я достигаю это системой тренировок, – сказал он. – Каждый день закаляю волю и дух.

Я снова с уважением посмотрела на Рыжикова.

– Я тоже хочу закалять волю и дух, – сказала я.

Рыжиков остановился, достал из кармана коробок спичек.

– Начни с этого, – сказал он.

Мы сели на обледенелую скамейку, положили под себя сумки.

– Ты фокус собираешься показывать? – спросила я.

Рыжиков снисходительно улыбнулся.

– Смотри, – сказал он и поставил на ладонь спичку, а другой ладонью стукнул по спичке, и она переломилась надвое.

– Я запросто так сделаю, – сказала я и тоже поставила спичку на ладонь. Она тут же упала.

– Слегка сожми ладонь, вот так, – посоветовал Рыжиков.

Я чуть сжала ладонь. Спичка держалась. Я размахнулась и стукнула по ней другой ладонью. Спичка не сломалась, но стало очень больно.

– У тебя, наверно, фокус, – сказала я, дуя на ладонь. – Может, ты меня загипнотизировал?

В цирке однажды гипнотизер выступал. Он на глазах у всей публики яичницу в кепке жарил, А спички ломать ему, наверно, вообще ничего не стоит. Может, и Рыжиков – гипнотизер, а не философ?

– Никакой это не гипноз, – сказал Рыжиков. – Система тренировок. Главное, нужно отключиться и недумать, что тебе будет больно.

– Как это отключиться?

– Думай о чем-нибудь другом.

Рыжиков так ударял по спичке, как мух ловил.

Хлоп! – сломал, хлоп! – сломал.

Ну, думаю, сейчас у меня тоже получится. Я поставила на ладонь спичку и сделала вид, что забыла про нее. Отвлекаюсь, смотрю на дорогу. Бежит по дороге собака, черная, лохматая. Остановилась и смотрит на меня: дескать, что тут такое происходит? «Волю и дух закаляю, – говорю я собаке мысленно. – А ты что тут бегаешь? Какие у тебя дела?» Тут я подумала, что уже достаточно отключилась, сейчас уже нисколечко не будет больно. И изо всей силы стукнула ладонью по спичке. Если бы не Рыжиков, я бы заревела. Но Рыжиков сидел и глядел на меня своими черными глазами. Я шмыгнула носом.

– Почему-то опять не сломалась.

– Это потому, что ты боишься. Я же тебе сказал: не думай, что будет больно.

– Я не думаю.

– Думаешь. Это с первого раза не получится, – успокоил он. – Я месяца три тренировался, прежде чем научился отключаться. Все руки в синяках были.

Я опять с уважением посмотрела на Федю Рыжикова.

Тут подбежала та самая черная лохматая собака.

– Как тебя зовут? – спросила я собаку. Она завиляла хвостом. – Бобик его зовут.

– Почему это Бобик? – удивился Рыжиков.

– Сразу видно, что Бобик.

Собака опять завиляла хвостом: дескать, совершенно верно, меня зовут Бобик.

– От собак много грязи, – сказал Федя Рыжиков и отряхнулся.

Бобик на него тявкнул и пошел по своим делам.

– Лает еще, – обиделся Рыжиков.

– Он же слышал, что ты про него сказал. Ему тоже не очень-то приятно было.

Рыжиков стал доказывать, что животные ничего не понимают, у них только рефлексы. Я очень удивилась.

Федя Рыжиков посмотрел на свои ручные часы, которые показывали и час, и день, и месяц, и год.

– А север и юг они не показывают? – спросила я.

– Это же не компас, а электронные часы. И зачем тебе в городе Северный полюс?

– Надо, – сказала я.

Мне давно хотелось иметь компас. Но мама сказала, что я и так не заблужусь. А по-моему, очень важно знать, что если вот по этой тропинке идти, идти, идти, то придешь на Северный полюс. Или на Южный.

Мы помолчали.

– А если твои часы не тот год покажут, что будешь делать? – спросила я Рыжикова.

– Они ничего не путают, – сказал он и еще раз посмотрел на часы. – Мне пора. А ты тренируйся. Есть такие люди – йоги, в Индии живут, так они даже по горячим углям ходят.

«Как это по углям?» – подумала я. Однажды у костра я ступила ненарочно на уголек, так целый день хромала. Мне даже ногу забинтовали. Мама сильно расстроилась и говорила, что кругом природа, столько свободного места, а я непременно на уголь ступлю. Жалко, что я тогда была незнакома с Федей Рыжиковым.

Федя подал мне руку, крепко пожал и пошел, но неожиданно он окликнул меня и вернулся обратно.

– Вот что, Веткина, – сказал он. – Приходя в восемь тридцать на пустырь, вон за тот дом.

– По углям будем ходить?

Рыжиков отрицательно покачал головой.

– Увидишь.

– Приду, – сказала я.

Рыжиков назначил мне таинственное свидание! Еще никто и никогда не назначал мне свидания, к тому же на пустыре, в восемь тридцать. А если он решил объясниться в любви? Может быть, из-за меня он оставил солнечную Одессу? Конечно, он меня тогда еще не знал, но это неважно. Наверно, он давно меня любит! В восемь тридцать на пустыре, возможно, он мне скажет с дрожью в голосе:

«Маша, я решил посвятить тебе всю свою жизнь!»

Мы возьмемся за руки и пойдем. Будет падать тихий снег.

Я пришла домой, окрыленная внезапной любовью Феди Рыжи кова.

Дуся из школы еще не пришла. Я взяла спички и села за стол. Я должна была заслужить не только любовь, но и уважение Рыжикова. Я сегодня же научусь ломать спички и завтра своими способностями поражу Федю. Он скажет:

«Ты меня изумила, Веткина!»

Я взяла спичку и поставила на ладонь. Сейчас надо думать о чем-то совсем другом. Я хожу по углям, угли красные, жаркие. А я иду по ним босая, ничего не ощущаю. Так, обычная прогулка. Тут, конечно, переполох, меня хватают, везут в больницу. А врач смотрит и говорит: «Что вы мне голову морочите, ваш ребенок абсолютно здоров».

Никто ничего понять не может, врачу не верят. Врач тоже не верит, что я по углям ходила. Но тут входит Рыжиков, пожимает мне руку и что-то произносит на иностранном языке.

Я так сильно отключилась, что совсем забыла про спичку. И не заметила, как Дуся пришла.

– Что с тобой? – спросила она.

Тут я ударила по спичке. Спичка не сломалась. Она меня решила победить. Видимо, что-то у меня не в порядке с волей и духом.

– Что с тобой? – снова спросила Дуся.

Я сказала, что закаляю волю и дух.

– А при чем тут спички?

Я ей все рассказала. Дуся мне не очень поверила, но все же взяла спичку и поставила на ладонь.

– Отключайся, – приказала я. – Не думай, что тебе будет больно.

– Не думаю, – сказала Дуся и стукнула по спичке.

– Ты плохо отключилась, – сказала я. – Попробуй еще раз.

– Ищи дурака, – сказала Дуся. – Очень мне нужно спички ломать.

Когда пришли папа и мама с работы, я им тоже показала, как нужно спички ломать и тем самым закалять волю и дух.

Папа, выслушав меня внимательно, взял спичку, поставил на ладонь и сказал:

– Ну что ж, я отключаюсь.

Мы все, затаив дыхание, смотрели на папу. Лицо его было сурово и отрешенно. В самый последний момент он улыбнулся, подмигнул мне и этим все испортил.

Мама не удержалась и тоже попробовала. Лучше бы не пробовала.

– Она занимается какими-то глупостями! – рассердилась мама, потирая ладонь. – Все плохое прямо липнет к ней! Неизвестно, как она проводит время, пока мы на работе.

– Она же ходит в кружок мягкой игрушки, – сказал папа.

– Где эта игрушка? – спросила мама. – Где? – Она обвела рукой стены, чтоб все убедились, что игрушки нет.

– Я решила ходить в драматический кружок, – сказала я. – Может быть, я буду актрисой.

– Ты будешь экономистом, – сказала мама. – Как я. Сейчас это самая важная профессия.

– Экономистом будет Дуся, – сказал папа.

Дуся заревела и ушла в спальню.

Все расстроились. Мама перестала разговаривать с папой. И папа ворчал, что перестал что-либо понимать.

– Буду я экономистом, – сказала я, чтоб всех успокоить.

Но никто не успокоился, даже наоборот.

– В конце концов ты должна заниматься полезным делом, а не ломать спички! – сказал папа и взял газету.

Я подошла к окну. На улице было темно. Зимой в восемь вечера уже ночь, не то что летом, можно до двенадцати не спать. И в эту беспросветную мглу я пойду на тайное свидание! Он будет ждать меня, посматривая на электронные часы. Метель заметет мне дорогу. Он уже потеряет надежду, а я явлюсь, возникну из мрака. И его лицо осветится радостью.

Но как же мне из дому уйти, ведь уже поздно?

– Мама, – говорю я, – мне надо сходить к Оле Карповой, отнести ей домашнее задание. У нее острое респираторное заболевание.

Я сказала чистую правду. Оля жила в нашем доме, у нее болело горло, и я собиралась к ней идти.

– Сходи, – сказала мама, – только недолго.

Папа читал газету, но тоже сказал:

– Сходи, сходи.

Я оделась, пристально посмотрела на себя в зеркало. Подумав, я сняла шапку с длинными ушами и надела Дусин красный берет, сдвинув его на правое ухо.

Я отдала Оле домашнее задание, ее мама хотела напоить меня чаем, но я побежала. Было восемь часов двадцать минут.

Метели не было, и она не заносила мне дорогу. Но мороз слегка окреп, и стало скользко. Еще гололед начнется! Тогда можно будет в школу на коньках ездить.

На небе взошла луна. Круглая-круглая. Она висела прямо над домом и, казалось, вот-вот его заденет. И звезд мерцало много-много. И никому было неизвестно, что там, в темном космосе, делалось.

Я прошла последний девятиэтажный дом, дальше был пустырь. Старые дома снесли, а стройка еще не началась. «Вдруг Рыжиков не придет? – подумала я. – Зачем ему из дома ночью выходить?»

Но тут я услышала:

– Веткина! – и увидела Рыжикова.

Он стоял под деревом и, может быть, очень давно и безнадежно ждал меня.

– Я думал, ты не придешь. Молодец, Веткина. Иди за мной.

Рыжиков твердым шагом пошел в темноту. Мы свернули за развалины старого дома, от которого осталась только крепкая кирпичная стена. Ее сносили, сносили – так и не могли снести. На этой стене с Аней Суховой мы играли в цирк. Днем, конечно.

Рыжиков остановился. Сейчас, наверно, начнет в любви объясняться. Я проглотила комочек снега и от волнения закашляла.

– В Одессе была? – спросил Рыжиков.

– В Одессе? В какой Одессе? А… Не была в Одессе.

– Ты больная, что ли? – спросил Рыжиков. – Голос потеряла.

– Здоровая. А при чем тут Одесса? – Я все еще переживала, что Рыжиков мне в любви будет объясняться, а я ведь еще не решила, полюблю ли его навеки. Но если он будет уж очень страдать, то полюблю.

– В Одессе есть катакомбы. Слышала? – спросил Рыжиков.

– Слышала.

– А этот сугроб видишь?

– Вижу.

Сугроб около стены правда был высокий и длинный как будто весь снег специально всю зиму валил в одно место, вот сюда, к этой стене.

Рыжиков нагнулся и стал что-то делать в снегу. Я увидела, что он будто дверь открыл в этот сугроб. Черная дыра возникла. Неужели клад здесь зарыт!

– Это что? – спросила я и заглянула в дыру, из которой повеяло холодом и мраком.

– Это тоже катакомбы, – сказал Рыжиков. – Сам вырыл. Я полезу вперед, ты за мной.

– Зачем? – Мне совсем не хотелось лезть туда. И так темно, а там еще темнее… – Давай завтра днем.

– Днем и дурак может, – сказал Рыжиков. – Так и скажи, что боишься.

Я поняла, что настала минута испытать свою волю и дух.

– Я готова, – твердо сказала я.

Рыжиков нагнулся и полез. Я взглянула на луну и на звезды и тоже полезла.

Снежная пещера была довольно узкая и низкая. Можно было лишь ползти. И мы ползли. Прямо у моего носа торчали ботинки Рыжикова. В сапоги мне набился снег, твердый, ледяной. Надо было брюки надеть и шапку с длинными ушами. Дусин берет сползал все время на глаза.

Мне казалось, что мы очень давно ползем. Как это Рыжикову удалось вырыть такую длинную пещеру? Неожиданно Рыжиков остановился, и я ткнулась носом в его ботинки.

– Все, – сказал он, – доползли.

Голос его звучал глухо, растворялся в снегу.

Я посмотрела вперед. Смотри не смотри, впереди чернота. Но зачем-то я поползла дальше, прямо на Рыжикова.

– Куда? – зашипел он.

Я вытянула вперед руку и уперлась в снеговую стену. Дальше ползти было некуда.

– Давай назад! – прошептал Рыжиков.

Но было так тесно, что я боялась пошевелиться. Время шло. Часы Рыжикова исправно показывали час, день, месяц, год.

Мне казалось, что если я пошевелюсь, то снег обвалится на нас. И мы будем тут лежать под снегом, а мама с папой думают, что я к Оле ушла. Может быть, они все-таки догадаются, возьмут собаку-ищейку, она по следам разыщет, и нас откопают. А вдруг метель началась, все можно ожидать, и следы замело. Тогда уж всё, никто не догадается.

– Ползи, тебе говорят, а то замерзнем, – зашептал Рыжиков.

Но позади было так же темно, как впереди, никакого просвета. Может быть, нас замуровали?

Рыжиков пошевелился. На голову мне сразу посыпался снег.

– Ползи! – приказал Рыжиков. – Да не вперед, а назад.

Я тихонько перевалилась на бок и двинулась с места. Мы ползли молча. Наверно, темнота никогда не кончится. Наконец я почувствовала: ноги выползли, а потом и голова.

Мы сели на снег. Ночь была прекрасна. Никогда я еще не видела столько звезд и такой большой и желтой луны. Рыжиков тоже смотрел на луну.

– У тебя клаустрофобия, – сказал он.

– Что у меня?

– Кла-ус-тро-фо-би-я, – по слогам произнес Рыжиков. – Это значит – боязнь замкнутого пространства. Есть еще а-го-ра-фобия. Боязнь открытого пространства. Давай съездим куда-нибудь в поле, на простор, посмотрим, есть ли у тебя агорафобия.

Я поняла, что только еще начала себя познавать, Но, наверно, у меня всё есть.

– А у тебя ничего такого нет? – спросила я Рыжикова.

Рыжиков промолчал. Наверно, он устал, и ему надоело разговаривать. Я тоже устала.

Но дома мне пришлось еще долго говорить.

– С собакой хотели тебя искать! – возмущалась мама. – Посмотри, на кого ты похожа! Нельзя на улицу выпустить!

На следующий день, когда я пошла в школу, взяла с собой коробок спичек. Тренироваться надо ежедневно и ежечасно, так говорит Рыжиков.

– Хочешь закалять волю и дух? – спросила я подругу Таню.

– Ты что – в проруби решила купаться? – спросила она.

– Почему в проруби? – удивилась я, потому что мне такое и в голову не приходило.

– Вчера по телевизору показывали «моржей», так называются те, которые зимой купаются, – сказала Таня. – Я сразу подумала, что, наверно, Веткина запишется, «моржом» станет.

Почему Таня так решила? Я и плаваю-то плохо, один раз даже чуть не утонула. Да и разве меня мама отпустит в проруби купаться?

– Между прочим, есть такие люди, которые по углям ходят, – сказала я.

– По горячим? – удивилась Таня.

– По раскаленным.

– Ну уж это ты сочиняешь, – сказала Таня.

– Спроси Рыжикова. Он сам, может быть, скоро будет ходить по углям. Надо закалять волю и дух.

Тут я достала спички и рассказала Тане, как и что нужно делать.

– А если будет больно? – спросила Таня.

– Ты не думай о боли, решительно бей.

Таня осторожненько стукнула по спичке. Спичка свалилась, только и всего.

– Я не поверю, что спичку можно так сломать, – сказала Таня.

– Подожди, придет Рыжиков, запросто весь коробок переломает.

К нам начали подходить ребята и спрашивать, что мы делаем. Я все рассказывала, как закалить волю и дух.

Из моего коробка все стали брать спички.

– Я правильно делаю, я правильно делаю? – спрашивали все наперебой.

– Правильно, – говорила я.

Но спички ни у кого не ломались, и у меня тоже.

Тут появился Федя Рыжиков.

– Рыжиков, Рыжиков, – зашумели все. – Рыжиков, покажи, как спички ломать?

Федя снисходительно улыбнулся, потом взял спичку, поставил ее на ладонь.

– Нужно уметь отключаться, – сказал он и некоторое время сосредоточенно смотрел в потолок.

Затем он ударил ладонью по спичке, и спичка переломилась. Все восхищенно смотрели на Рыжикова.

В класс вошла Марья Степановна и начала урок. Время от времени она прерывала урок и внимательно смотрела на класс. Все сидели тихо. Но когда она начинала рассказ, снова слышался неясный шум, а иногда одинокие хлопки.

– Вы что – в театре? – спросила Марья Степановна, но, в чем дело, не могла понять.

Как только прозвенел звонок и она вышла за дверь, раздался радостный вопль:

– Вышло! У Иванова вышло!

Все повскакали с мест.

– Иванов спички ломает!

Коля Иванов был самым тихим мальчиком в классе. Иногда о нем все забывали, а когда вспоминали, то удивлялись, что Иванов все-таки есть. Он сидел на последней парте, в уголочке, один. Рядом с ним часто садились какие-нибудь представители, которые присутствовали на уроках. Даже моя мама, как член родительского комитета, однажды сидела рядом с Ивановым и потом долго вспоминала о его скромности.

Иванов и сейчас сидел в уголочке и тихо ломал спички. Так, между прочим как бы, без особых усилий. Спички ломались надвое, и он их отбрасывал, как ненужные. У него уже под партой куча сломанных спичек валялась. Все безмолвно смотрели на Иванова. Даже не заметили Федю Рыжикова, который тоже стоял и смотрел.

– Не может быть, – наконец тихо произнес Федя Рыжиков. – Когда ты научился?

– Сейчас, сам же показывал, – сказал Иванов.

– Тебе действительно не больно? – спросил Рыжиков.

– Нисколько, – ответил Иванов. – А разве тебе больно?

Рыжиков ничего не ответил.

– О чем ты думаешь в этот момент, когда отключаешься? – спросила я у Иванова.

– Ни о чем, – растерянно сказал Иванов. – А о чем думать? Да я и не отключаюсь. Как это отключаться?

Ему никто не ответил. Иванов взял спичку и опять сломал. Потом еще с десяток переломал. Тут Иванова схватили и стали качать. Кто качал, кто кричал чего-то.

Федя Рыжиков стоял у окна и смотрел, как взлетает вверх Иванов.

Мы даже не слышали, как звонок прозвенел. Вошел математик Сергей Афанасьевич, и все рассыпались, как горох, по своим местам.

Федя Рыжиков был любимый ученик Сергея Афанасьевича. «Мыслили бы вы, как Рыжиков!» – говорил он обычно. Но никто, как Рыжиков, не мыслил, и Сергея Афанасьевича это очень огорчало.

– Иди-ка, Веткина, к доске, реши уравнение, – сказал Сергей Афанасьевич.

Я вышла к доске, взяла мел и старательно стала писать, так старательно, что даже мел посыпался.

Я написала уравнение и правило ответила четко, без запинки.

– Значит, А плюс В равняется С? Ты убеждена в этом? – спросил Сергей Афанасьевич.

Он всегда так иронически спрашивал и не ждал ответа. Я посмотрела на Рыжикова. Лицо его было странно печально.

– Не убеждена, – сказала я.

– Как не убеждена? – ужаснулся Сергей Афанасьевич. Он еще раз прочитал уравнение, которое я написала. – Все правильно, – произнес он.

– Все равно не убеждена, – сказала я.

Все засмеялись, а Иванов громче всех. Один Рыжиков не засмеялся, а посмотрел на меня с удивлением.

– Какую же оценку, Веткина, ты заслужила? – размышлял Сергей Афанасьевич вслух, склонившись над журналом. – Неважную оценку, Веткина, неважную. Правило выучила, но не усвоила. Двойку тебе ставлю, Веткина. Мыслить надо!

В дневнике у меня появилась жирная двойка. Подруга Таня смотрела на меня с осуждением.

После уроков меня встретил Капустин. В этот день он в школе не был.

– Болею, – сказал Капустин охрипшим голосом. Я с сомнением посмотрела на него. Капустин возмутился – Все болеют, а мне нельзя?

– А чего по улице ходишь?

– В аптеку иду, – гордо произнес он.

Тут вывалилась из школы толпа ребят. Впереди независимо шел Иванов, а все бежали за ним. Капустин глазам своим не поверил.

Последним из школы вышел Рыжиков. Он шел, глубоко надвинув шапку, и катил впереди себя ледышку.

– Чего это философ такой пришибленный? – удивился Капустин.

– Мне кажется, Капустин, что все не так, – сказала я.

– Что не так?

– Не знаю что, только не так.

– Вот ты узнай сначала.

– А ты знаешь, почему обещают мороз, а идет мокрый снег?

– Наука еще не дошла. Метеорологи в погоде ничего не понимают, – авторитетно сказал Капустин.

Тут подул ветер, и целый столб снега прямо на глазах вырос, закрутился, как змей, а потом опустился на землю и пополз на нас. Мы побежали.

– Кто за тобой гнался? – спросила Дуся, когда я прибежала домой.

– Буран напал неожиданно.

Я села за уроки и очень быстро все сделала. Думаю, хоть этим порадую родителей. Дуся удивилась.

– Любовь к знаниям у меня пробуждается, – сказала я.

– Неспроста у тебя эта любовь к знаниям.

Я вздохнула: Дуся всегда все понимала. Я ничего не стала ей говорить про двойку по математике, все равно родителям надо будет дневник показывать.

– Дуся, – говорю я, – после уроков у меня по расписанию прогулка на свежем воздухе.

– С каких это пор ты живешь по расписанию? – хмыкнула Дуся. Но тут же добавила: – Правильно, сходи за хлебом.

Я надела брюки и свою любимую шапку с длинными ушами и вышла на улицу. Я надеялась встретить Рыжикова. Мне казалось, что за это время что-то изменилось. Может быть. Рыжиков мечется в постели в бреду? А может быть… Что еще может быть, я не знала. Но что-то может быть.

Где можно встретить Рыжикова? Скорее всего, там, у пещеры. И я пошла туда.

Но у пещеры никого не было. Да и пещеры не было. Сугроб лежал чистый, нетронутый, как будто его только что нанесло. Наверно, ночью была метель, и пещеру задуло снегом. Я побродила по сугробу, поползала, даже полежала. Сугроб был покрыт твердой ледяной корочкой, припорошенной сухим чистым снегом. Куда все-таки делась пещера? Я залезла на кирпичную стену и прыгнула. Провалилась по пояс. Но пещеры не было.

На улице подымался буран, и морозило все сильнее. Щеки щипало, нос. А по радио сегодня передали: «Во второй половине дня ожидается повышение температуры, мокрый снег, переходящий в дождь». Как только сообщили сводку, тут и мороз ударил, которого ожидали две недели назад. Все наоборот. Ждешь мороз – мокрый снег, ждешь дождя – тут тебе мороз. Капустин неправ. Метеорологи тут ни при чем. Просто вместо снега идет дождь, и все.

А сейчас мороз вместо дождя. Я быстрее побежала в булочную, потому что уж совсем замерзла. Купила хлеба, выхожу из булочной и вижу – Федя Рыжиков идет. Не идет, а бежит. В одном свитере, в вязаной шапочке. А впереди него – дяденька, тоже в свитере, совсем без шапки, невысокий такой, в очках. Раз без шапки – значит, отец Феди.

– Рыжиков! – крикнула я.

Рыжиков остановился, и дядя остановился. Я подошла к ним и спросила:

– Ты куда?

– Никуда, с папой, – неохотно ответил Рыжиков, потирая покрасневший нос.

Сейчас Рыжиков совсем не походил на философа. А папа его не походил на чемпиона по боксу, уже совсем не походил.

– Пещеры почему-то нет, – сказала я тихо.

– Нет, – сказал Рыжиков. – И не было.

Федина шутка мне не понравилась.

– Бегом занимаешься? – спросил меня отец Рыжикова.

– Иногда, – сказала я.

– А меня Федя заставляет бегать каждый день, – сказал он, довольный. И побежал дальше.

– В субботу, в четыре часа, на этом же месте, – сказал мне Рыжиков.

– Будем бегать?

– Увидишь. – И Рыжиков скрылся за поворотом.

Я тоже побежала домой, закрыв варежкой нос и думая об отце Феди Рыжикова. Наверно, его Федя закалил, и он стал чемпионом.

Когда папа и мама пришли с работы, настроение у них было хорошее. Папе премию за что-то дали. Мне очень не хотелось портить им настроение.

Мы поужинали все вместе, разговаривая о том о сем.

– Ну, как, – спросил папа, – научилась спички ломать?

– Нет, еще не научилась, – без энтузиазма сказала я.

– У нас на работе все заразились, – засмеялся папа. – И ни у кого не получается. Я говорю: моя дочь покажет, как это делается.

– Покажу, – уныло пообещала я.

– А сейчас покажите-ка дневники, – весело сказал папа.

Сначала показала Дуся. У нее все было хорошо, ее не спрашивали. Папа остался доволен.

Потом он взял мой дневник. Некоторое время папа молчал, улыбка медленно сходила с его лица. Потом он позвал маму. Мама сразу выразила свое мнение.

– Какой позор! – воскликнула она и села на диван, расстроенная.

Я хотела ее успокоить, но папа сказал:

– Молчи! – Я замолчала. – За что тебе поставили двойку? – спросил он.

– Я все ответила правильно. Но Сергей Афанасьевич спросил, убеждена ли я, что А плюс В равняется С. Я сказала, что не убеждена.

– Почему же ты не убеждена? – удивился папа.

– А ты убежден?

Папа как-то заколебался. Зато мама очень возмутилась:

– Все убеждены, кроме тебя!

Мама зачем-то открыла мой портфель, который стоял у дивана, и увидела коробок спичек.

– Вот в чем дело! – воскликнула она и бросила коробок на стол. – Вот почему у нее двойка! Ей некогда учиться: она ломает спички! В голове у нее не то!

Я потрогала голову. Как это – не то? А что такое – ТО? Почему-то никто никому не говорит: «У тебя в голове – ТО!»

– Что молчишь? – спросила мама. – Тебе нечего сказать родителям?

– Я закаляла волю и дух.

– Другим способом надо закалять, – покашлял папа.

– Может быть, мы все вместе станем «моржами»? – сказала я.

– Кем-кем? – спросила мама.

– «Моржами». Будем все в проруби зимой купаться.

Больше со мной никто разговаривать не стал. Мама так и сказала:

– Больше не о чем говорить.

Я ушла спать. Всю ночь мне снились какие-то погони, а под утро Рыжиков приснился.

Будто плывем мы с ним в Северном Ледовитом океане. Не на теплоходе, не на лодке, а как рыбы, ныряем, бултыхаемся. Льдины кругом. Под одну льдину поднырнем, у другой вынырнем.

Вдруг подплывает какая-то странная рыбина, огромная, глаза светятся. Подплыла ко мне и укусила за руку. Я тут же вынырнула и села на льдину. Рыжиков тоже вынырнул и сел рядом со мной.

Тут снова рыбина подплыла и как укусит Рыжикова за ногу! Он тихо заплакал и лег на льдину.

Лежит Рыжиков на льдине. Льдина большая-большая, белая-белая, а Рыжиков такой маленький-маленький и плачет.

– Как мы до дома сейчас доберемся – раненые? – спросил он.

– Давай раскачаем льдину, оттолкнемся и поплывем, – сказала я.

Мы стали раскачивать льдину. Качали-качали и раскачали. Поплыла льдина. Рыжиков смотрит на часы, которые показывают север и юг. Вот уж и берег видно.

– Приедем домой, заведу собаку Боби, черную и лохматую, – сказал Федя.

– Почему Боби, а не Бобика?

– Я давно хотел Боби.

Как мы прибыли в родные края, я не знаю, потому что Дуся меня разбудила.

Когда я пришла в школу, Рыжиков уже сидел за партой, а рядом с ним Капустин. Все ребята собрались на последней парте, вокруг Иванова.

Я подошла к Рыжикову и спросила:

– Ты не завел собаку?

Рыжиков грустно покачал головой. Тут я заметила, что лицо у Феди поморожено: одна щека белая, а другая темно-бордовая.