Текст книги "Загадочная личность"

Автор книги: Ирина Христолюбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Душевный кризис

Началось все с того, что я уснула на уроке истории.

– И вот Мамай двинулся со своей ордой на Русь, – сквозь сон доносится до меня голос Марьи Степановны. – А русских князей раздирала междоусобица.

Голос Марьи Степановны все дальше, глуше. И передо мною уже не Марья Степановна, а Мамай.

Он смотрит на меня своими раскосыми глазами, смеется страшным смехом и кладет свою тяжелую руку мне на плечо. И вся его дикая орда хохочет.

«Сколько лет длилось татаро-монгольское иго?» – спрашивает Мамай, подмигивая левым глазом. И снова хлопает меня по плечу.

Я просыпаюсь.

– Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго? – спрашивает меня Марья Степановна.

Класс хохочет. А я молчу.

– Эх, Веткина, Веткина! Неужели ты не знаешь, сколько лет длилось татаро-монгольское иго?

Я молчу, полная ненависти к Мамаю.

– Или ты все знаешь и тебе неинтересно ходить в школу и изучать историю нашей Родины?

Я молчу. Марья Степановна нервничает, и даже моя подруга Таня нервничает и толкает меня локтем.

– Может, ты что-нибудь скажешь? – просит Марья Степановна.

Я начинаю думать, что бы мне сказать. И ничего не могу придумать. В моих глазах стоит завоеватель Мамай.

«В школу ходят не спать, а учиться, – строгим голосом говорит Мамай. – Ученье – свет, а неученье – тьма».

– Веткина, что с тобой? Ты больна? – Марья Степановна мягко положила руку на мое плечо.

И в это время прозвенел звонок. Марья Степановна, тяжело вздохнув, покинула класс. Мне было жаль ее. Хотелось крикнуть и утешить:

«Никогда, никогда больше я не засну на уроке истории!»

Но я промолчала. И в дальнейшем со мной случалось такое: хочу что-нибудь крикнуть – и промолчу.

Сижу я за партой, смотрю в окно. И смотреть-то не на что, а я сижу, смотрю.

– Ты что, домой не собираешься? – спрашивает меня подруга Таня.

– Собираюсь, – говорю.

А сама опять сижу, смотрю в окно. Смотрю и думаю: проклятый ты, Мамай. Но уж так думаю, не спеша.

Подруга Таня хлопнула крышкой парты и гордо ушла. «Чего, – думаю, – они все от меня хотят? Вчера хулиган и двоечник Капустин пенал по классу катал, и все хохотали. А если я начну катать?..» И мне почему-то захотелось тут же покатать пенал. Но я взяла себя в руки.

Все уже ушли из класса. Я еще немного посидела и тоже пошла. Иду, на улице весной пахнет, март на дворе. А мне опять надо уроки учить. Уж завтра обязательно Марья Степановна спросит. Вот если бы не учить…

И вдруг меня осенила мысль: а что если и вправду не учить? Я даже за голову схватилась: да как я раньше до этого не додумалась? Почему это Капустин никогда в жизни уроки не учит, а я каждый день учу? Может, он умнее меня? Наверно, он давно уже до этого додумался – уроки не учить, – а никому не говорит. Сейчас понятно, почему он иногда на уроке хохочет. И тут такая меня злость взяла, что Капустин ничего мне раньше не сказал!

Пришла я в тот незабываемый день домой, окрыленная новой идеей, бросила портфель, легла на диван. Лежу, полная блаженства, – уроки учить не надо, ничего не надо.

Сестра Дуся сидит за столом, склонилась над книгой, что-то шепчет, глаза безумные. «Господи, – думаю, – до чего себя довела!» И так мне жалко стало сестру Дусю!

Я отвернулась к стенке, чтоб не видеть, как она мучается. Но тут пришла мама, потом пришел папа, потом соседка Екатерина Григорьевна.

Дуся стала что-то шептать маме, потом они подошли к папе, а потом к ним присоединилась соседка Екатерина Григорьевна.

– Почему ты не учишь уроки? – спросила почти ласково мама.

Я повернула голову и твердо сказала:

– Я больше никогда не буду учить уроки.

– Как? – растерянно сказал папа.

Мама, видимо, ничего не могла сказать.

– Да, – снова твердо сказала я.

И тут все что-то стали говорить в один голос, умолять, угрожать. Все были в панике. Одна я была спокойна и непреклонна. У меня был железный характер, которым неоднократно гордился папа. «Мой характер», – говаривал он.

В квартире стоял сплошной невообразимый гул, а я по-прежнему была непреклонна. И тут слово взяла Екатерина Григорьевна.

Екатерина Григорьевна все знала. Заболеет кошка – мама зовет соседку, надо сварить варенье – мама зовет ее. И даже папа звал Екатерину Григорьевну поговорить о международном положении.

– У вашей девочки душевный кризис, – сказала она. – Переходный возраст.

Я соскочила с дивана, схватилась за голову: вот это да – душевный кризис! И от гордости тут же снова свалилась на диван.

Все замолкли. Я лежала тихо, можно сказать, бездыханно. При душевном кризисе чем реже дышать, тем лучше. Все думают, что, может, последний вздох. Это я сразу же поняла и дышала время от времени.

Со стены, непонятно каким образом, левым глазом подмигивал Мамай. Вся его дикая орда спала, а кони ржали и били копытами. Кто-то подкладывал мне под голову подушку.

Утром я отправилась в школу, полная сил и энергии. Когда не надо ничего делать, всегда много сил и энергии.

Шла я не торопясь. Куда торопиться? Но в класс пришла все равно рано, минут за десять до урока. Подруга Таня сидела за партой и, зажав уши ладонями, что-то шептала, а иногда даже вскрикивала.

Класс било нервной дрожью. Аж парты подпрыгивали. Тут я вспомнила, что сейчас будет контрольная по русскому языку. Капустина не было. На первый урок он, видимо, решил не ходить.

– Эй, Хазбулатик, где Капустин? – крикнула я Хазбулатову, потому что он сидел с ним за одной партой.

Хазбулатов начал заикаться и что-то невнятно лепетать. Хазбулат меня ужасно боится с тех пор, как я дралась из-за него на шпагах. Переживает, как бы я его снова не начала защищать. Бедный Хазбулат!

Я подошла к Хазбулатову и грозно спросила:

– Где Капустин?

Хазбулатов побледнел.

– Не-не придет, – сказал он. – В кино ушел.

Как я не додумалась до этого!

– Ты куда? – спросила меня подруга Таня.

Я махнула рукой и выскочила из класса.

Хорошо было на улице. Тихий снежок падал. При татаро-монгольском иге такой же, наверно, снег шел, и все идет, идет…

В кинотеатре было безлюдно, и Капустина я увидела сразу же – он как раз покупал билет.

– Бери на меня, – прошептала я.

Капустин вздрогнул. Наверно, подумал: все, попался, донесет, выслеживала как отличница. Но тут же он справился с волнением, небрежно взял билет и отошел в сторону, презрительно не замечая меня. Я тоже взяла билет, подошла к Капустину и помахала билетом у него под носом. Капустин опешил.

– Ты что, заболела? – почему-то шепотом спросил он.

– Нет, – гордо сказала я. – Не заболела. Я сбежала с урока.

– Но-но! – грозно сказал он.

Я громко захохотала смехом двоечника.

На меня оглянулись, а какая-то женщина в синей шляпе сказала:

– Какая невоспитанная девочка!

– Наверно, сбежала с уроков, – сказала другая, в розовой шляпе. – Сразу видно, что двоечница. – И, подумав, осмотрев нас с ног до головы, добавила: – И мальчик двоечник.

Глаза Капустина потеплели. Он взял меня за руку, и мы пошли в зал.

Капустин поискал мелочь в кармане, купил сто граммов конфет «Коровка», мы сели в уголок и молча стали их сосать.

Капустин был взволнован и совсем не походил на хулигана и двоечника. Он был тихий, нахохлившийся, как воробей в мороз. И боялся со мной разговаривать. Видимо, в душе он таким скромным и был, а хулиганом и двоечником стал по убеждению. Как я его сейчас понимала!

Мне хотелось поделиться с Капустиным своей новой идеей, обрадовать его. Но началось кино, и я не успела ничего сказать.

Когда кончился сеанс, в школу идти еще было рано: наверно, второй урок не кончился. Было самое время поделиться с Капустиным своей новой идеей.

Мы сели на заснеженную скамейку в сквере. Капустин был по-прежнему молчалив и скромен. Он взял меня за руку, и так мы сидели пять минут.

Наконец я сказала:

– Тебе нравится учиться на тройки и двойки?

– Нравится, – скромно ответил Капустин.

– С сегодняшнего дня я тоже буду учиться только на тройки и двойки.

Капустин недоверчиво улыбнулся и грустно сказал:

– На это не каждый способен.

И тут я начала подробно рассказывать Капустину, как я до всего додумалась. Чем дольше я говорила, тем ярче разгорались глаза Капустина, и под конец моего рассказа он уже превратился в хулигана и двоечника.

– Поклянемся! – сказал он.

Я достала бумагу и карандаш.

– Пиши, – сказал Капустин. – Мы даем кровавую клятву…

«Мы даем кровавую клятву, – написала я, – учиться только на тройки и двойки…».

– По понедельникам не ходить в школу, – сказал Капустин, – а в остальные дни по усмотрению.

«По понедельникам не ходить в школу, а в остальные дни по усмотрению, – записала я и добавила: – Клянемся в дружбе навеки».

Капустин прочитал, подумал и остался доволен. Мы расписались: «Д. Капустин, М. Веткина».

– Будем есть землю, – сказал Капустин.

Он нашел под кустом комочек мерзлой земли, откусил от него и стал жевать. Потом, сделав страшные глаза, проглотил. Я тоже разжевала комочек земли и, чуть не подавившись, проглотила. Клятва была скреплена.

С тех пор я Капустина обычно звала «мой друг Капустин».

К пятому уроку мы шли в школу уже друзьями, готовыми умереть друг за друга.

Надо сказать, что, когда подходили к школе, на лице моем начало проступать волнение. А Капустин был весел и спокоен. И я устыдилась своей минутной слабости.

– У меня железный характер, – сказала я Капустину, сурово сдвинув брови.

– У меня тоже, – сказал Капустин.

Мы вошли в школу и тут же встретили мою подругу Таню. Увидев меня с Капустиным, она остолбенела. На ее лице отразились смятение, гнев и неуважение ко мне.

В течение последующих трех дней, выполняя клятву, я получила четыре двойки и тройку, а Капустин две единицы. Мы с Капустиным иногда хохотали на уроках странным громким смехом. Никто ничего не понимал.

Дома у меня была паника. Мама по два раза в день падала в обморок.

– Где ты нашла этого Капустина? – кричала она. – Где ты его выкопала?

Папа ходил по комнате из угла в угол, обвязав голову мокрым полотенцем, и тихо стонал.

Сестра Дуся впала в меланхолию. Может быть, ей было завидно, что у меня был друг Капустин, а у нее не было.

Но на третий день к вечеру вдруг все стихло. Все смотрели на меня грустными глазами и разговаривали шепотом.

На следующий день, когда я пришла в школу, то почувствовала, что и тут что-то изменилось. Подруга Таня мне улыбалась. На ее лице светились любовь и уважение ко мне.

Я осмотрела класс. У всех было уважение ко мне. А к Капустину уважения не было.

Перед началом уроков меня вызвали в учительскую. Марья Степановна ласково взглянула на меня и усадила на стул.

– Мы все понимаем, – сказала она.

Марья Степановна действительно что-то понимала, а я не понимала ничего.

– Вчера приходила твоя мама. Она нам сообщила, что ты больна. У тебя душевный кризис. Это временное явление.

– Нет у меня кризиса, – тихо, но твердо сказала я.

Марья Степановна ласково улыбнулась.

– Иди на урок и пока делай что хочешь… Даже дружи с Капустиным. Сейчас тебя нельзя травмировать.

– Капустин, – мой друг, – тихо, но твердо сказала я.

– Да-да, – торопливо согласилась Марья Степановна.

Все в классе узнали, что у меня душевный кризис. Все меня зауважали с небывалой силой. Все за мной ухаживали, ловили каждое мое слово.

Капустин был несколько удручен.

– Почему у тебя кризис, а у меня нет? – говорил он.

– Не знаю, – говорила я. – Это у сестры Дуси кризис, а не у меня.

Наша дружба крепла с каждым днем. В понедельник мы бродили с Капустиным целый день по городу. Он мне рассказывал всякие интересные истории из книг и из жизни. Даже про Мамая кое-что рассказал.

К тому же Капустин научил меня прыгать с трамплина на горе за нашим домом и держать табуретку на носу. Нет, ни у кого не было такого друга, как у меня.

А во вторник Марья Степановна подошла ко мне и сказала:

– Приходи завтра обязательно на урок истории. Будет присутствовать директор. Я тебя спрошу про татаро-монгольское иго. Не подведешь?

Я промолчала. Не хотелось обманывать Марью Степановну. Об этом разговоре я рассказала Капустину.

– Воспитывают, – уверенно сказал он. – Но я тебе верю.

Домой я пришла все-таки в плохом настроении. Первый раз за эти дни у меня не было ни сил, ни энергии.

Я легла на диван и положила учебник истории под подушку. «Учить, конечно, не буду, но пусть полежит», – подумала я.

Сестра Дуся была по-прежнему в меланхолии.

«Ладно, – подумала я, – открою учебник только на минуточку». Я взяла учебник и не заметила, как прочитала всю главу про татаро-монгольское иго. Мамай поразил меня своей жестокостью.

А ночью он приснился мне. Будто сидит в своем шатре и листает учебник истории.

«Ученье, – говорит, – свет… У меня, – говорит, – двадцать сыновей и все неучи. – Вздохнул он, задумался. – Ну, – говорит, – ладно, пойду коням овса дам. А ты завтра будешь урок отвечать, – смотри, про Куликовскую битву – ни гугу!» – И он погрозил мне пальцем.

«А с урока истории я вообще уйду!» – хотела крикнуть я Мамаю, но не смогла – проснулась.

С урока истории я так и не ушла. Все собиралась сказать Капустину: уйдем, мол. Но урок был последний – думаю, успею, скажу. Да так и не успела.

Марья Степановна вошла в класс вместе с директором школы Василием Петровичем. Он сел на заднюю парту, и я ощущала на своем затылке его мудрый взгляд.

– Про татаро-монгольское иго нам расскажет Веткина, – сказала Марья Степановна.

Я взглянула на Капустина. Он улыбнулся, полный доверия ко мне.

– Так что ты знаешь про татаро-монгольское иго? – ласково спросила Марья Степановна.

«Сейчас возьму и скажу: знать ничего не знаю, ни про какое иго слыхом не слыхала».

– Кто такой был Мамай? – ласково спросила Марья Степановна.

– Завоеватель, – сказала я.

Тут Марья Степановна стала задавать вопрос за вопросом. И что ни спросит – на все я отвечаю. Говорю и говорю, остановиться не могу, будто этот Мамай меня за язык тянет. Марья Степановна смотрит на меня с любовью, Василий Петрович – с гордостью, подруга Таня – с уважением.

Не смотрит только Капустин. А я не могу остановиться. И про битву на поле Куликовом рассказала, и про пожары, и про жестокости.

– Прекрасно, прекрасно! – ласково говорит Марья Степановна. – Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго?

Я взглянула на Капустина. Он сидел, уставившись в парту, не поднимая головы.

– Ну, что же ты замолчала? – так же ласково спросила Марья Степановна.

«Скажу – два года, – с надеждой подумала я. – Потом, – скажу, – всех ядом отравили, вся орда за одну ночь полегла, даже трупов не осталось».

– Двести сорок лет длилось это проклятое иго.

– Садись, Веткина, отлично!

– У Мамая было двадцать сыновей и все неучи! – с отчаянием крикнула я. Все засмеялись.

– О сыновьях поговорим на следующих уроках, – пошутила Марья Степановна и поставила мне в дневник жирную пятерку.

Марья Степановна сияла, директор Василий Петрович сиял, весь класс сиял. Не сиял один Капустин. Он был грустный и одинокий. Мне тоже было грустно.

Я села за парту. Урок продолжался. И тут через плечо мне перелетела записка. Я сразу поняла, что это от Капустина, и развернула ее с волнением.

Крупным почерком было написано: «Ты в глубине души отличница. Прощай навеки. Твой бывший друг Капустин».

Бедная сестра Дуся

Сестра Дуся влюбилась. Я догадалась об этом по ее впалым щекам и лихорадочно горящему взору.

В кого она могла влюбиться? Я вспоминала всех мальчишек из нашего двора, из соседнего, из Дусиного 9 «А» класса. Влюбиться было не в кого. Но все-таки Дуся в кого-то влюбилась. Не в Кольку же Горохова?.. Что-то часто стала бегать к нему домой, на пятый этаж. Говорит, что подтягивает его по геометрии. Класс поручил. Неужели, выполняя общественное поручение, она в него влюбилась? Он же рыжий!

Три дня я думала об этом. Даже мама заметила, что думаю. Говорит:

– Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?

Я промолчала. Старая история: что бы ни произошло с Дусей, всегда подозревают меня. Дуся заболеет – мне температуру измеряют, таблетки дают; перегреется на солнце – меня в тени держат; проспит утром – мне вечером кино не разрешают смотреть («Разве ты забыла, что Дуся сегодня проспала?»). И так всю жизнь. Просто, видимо, решили, что с Дусей никогда ничего не может случиться. Дуся чуть ли не с пеленок сама себя закаляла, воспитывала, обучала. «Какая самостоятельная девочка Дуся», – говорили все старухи в нашем дворе.

Про меня никто и никогда так не говорил. Все считали, что со мной непременно должно что-нибудь случиться. Я уже привыкла к этому.

Вот поэтому я ничего не ответила маме, когда она спросила: «Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?»

Но после этого я стала еще больше думать, изо всех сил думала – морщила лоб, молчала. Мне хотелось, чтобы сестра Дуся тоже заметила, что я думаю, и чтоб спросила:

«Что ты все время думаешь, думаешь? Уж не влюбилась ли?»

На это я бы ей ответила:

«Сама ты влюбилась!»

Но сестра Дуся ни о чем меня не спрашивала.

Однажды она стояла на балконе и смотрела неизвестно куда, улыбаясь. Лицо у нее было счастливое и глупое. Я подумала: до чего же у моей сестры Дуси глупое лицо. Даже стыдно иметь сестру с таким глупым лицом.

Я подглядывала за Дусей из окна. Она заметила, что я на нее смотрю, и лицо ее сразу стало умным. «Странно, – подумала я, – очень странно».

Я подошла к Дусе, проницательно посмотрела на нее и тихо спросила:

– Кто он?

Своим прямым вопросом я привела ее в замешательство.

– Колька Горохов? – шепотом спросила я.

– Да, – ответила Дуся, смертельно побледнев.

– Но он же рыжий! – воскликнула я.

– Да, – покорно сказала Дуся.

– Тебе нравятся рыжие?

– Нравятся.

– И давно?

– С третьего класса. У нас был рыжий Витька Соснин, это была моя первая любовь.

Значит, у Дуси уже вторая любовь! И я ничего не знала, даже не подозревала, что у нее была первая любовь.

– Где же он сейчас – рыжий Витька Соснин? Умер?

– Почему это умер? – обиделась Дуся. – Он уехал в другой город. В прошлом году открытку прислал к Восьмому марта.

Рыжий Витька Соснин прислал открытку моей сестре Дусе! И об этом я ничего не знала. Я даже не знала, что ей нравятся рыжие.

– Значит, ты любишь Кольку Горохова… – грустно сказала я.

– Да, – ответила Дуся.

За что она его любила? Только за то, что он рыжий? Он совсем не походил на известных героев. К тому же она его подтягивала.

– Дуся, – сказала я, – разве можно любить мужчину, которого подтягиваешь?

– Можно.

– И ты всю жизнь будешь его любить и подтягивать?

Дуся задумалась.

– Рано тебе еще о любви рассуждать, – строго сказала она.

– Почему рано? Я сама любила. Кошкина. Я его любила за смелость, он меня – за душевную чуткость. Он тоже уехал в другой город, но ни разу не послал мне открытку к Восьмому марта.

Сестра Дуся задумчиво посмотрела куда-то мимо меня. Я поняла, что ей все равно, любила я Кошкина или нет. Рыжий Колька Горохов стал для нее важнее сестры и всех родственников.

Я почувствовала себя одиноко. Ну и пусть сестра Дуся любит своего Горохова, пусть…

Потом она выйдет за Кольку замуж, и у них будет пятеро детей и все рыжие. И Дуся совсем забудет меня. Я тяжело вздохнула. А вдруг Дуся не выйдет замуж за Кольку Горохова? Я же не узнала самого главного: любит ли Колька Горохов Дусю. Может, у нее несчастная любовь, и она страдает. А я покинула ее в эту минуту.

– Дуся, – говорю я, – а любит тебя твой Колька Горохов?

Дуся ничего не ответила. «Замкнулась в себе», – говорит в таких случаях мама.

«Наверно, не любит ее Колька Горохов», – с грустью подумала я.

Дуся вырвала из тетради листок бумаги, села за стол, взяла ручку и задумалась. И опять лицо у нее стало глупое.

«Наверно, любит ее Колька Горохов, – подумала я. – Что она, интересно, собирается писать с таким глупым лицом? Может быть, любовное письмо? – Я даже привстала на цыпочки и вытянула шею. – Неужели они переписываются? У нас во дворе есть дуб. Наверно, в дупло они прячут письма. А на рассвете, когда все спят, Колька Горохов, накинув плащ, крадется к дубу, чтоб взять письмо своей возлюбленной, моей сестры Дуси, и ветер треплет его рыжие волосы».

Наклонив голову, Дуся писала любовное письмо. Я следила за ней, затаив дыхание.

Она писала долго. Перечитала, сложила вчетверо.

– У меня к тебе просьба, – сказала Дуся и покраснела. – Передай вот это письмо Коле…

Мне доверяют любовное письмо! Ну конечно, я передам, я найду Горохова хоть на краю света! Но, значит, они не переписываются и не кладут письма в дупло дуба? И, значит, Дуся первая написала письмо Кольке Горохову? Она объяснилась в любви!

– Дуся, – сказала я, – не переживай. Я сегодня же найду Кольку.

Кольку искать было легко. Не надо было идти даже в соседний двор или в соседний подъезд. Колька жил над нами, на пятом этаже.

Я вышла на лестничную площадку, села на подоконник и сделала вид, что читаю.

– Что это ты читаешь? – спрашивали все, кто проходил мимо.

– Про кроликов, – говорю, – и про их развитие.

Каждый останавливался, вначале удивленно смотрел на меня, а потом заглядывал на обложку.

– Гм… И правда, про кроликов. Ты что – кроликов собираешься разводить?

– Собираюсь, – говорю, – собираюсь.

И чего спрашивают, и чего останавливаются – будто на самом деле интересно. А на самом деле едва ли интересно. Ведь все равно, что я отвечу, никто и не ждет правды. Вот идешь, например, по улице, обязательно кто-нибудь встретится и спросит: «Куда пошла?» Я обычно отвечаю: «К бабушке». Говорят: «А-а!» А бабушки у меня и нет.

И тут: не буду же я объяснять, что сестра Дуся написала любовное письмо рыжему Кольке Горохову и я должна его передать. А для этого я взяла из книжного шкафа первую попавшуюся книгу, села на подоконник и делаю вид, что читаю, а на самом деле жду Кольку Горохова.

– Собираемся, – говорю, – всей семьей кроликов разводить. Уже семь штук купили, под кроватью живут.

– Только ни в коем случае не пускайте туда кошку, – сказала пенсионерка Анна Павловна из тридцать девятой квартиры, сухонькая такая старушка в смешном берете. Она с детства обожала кроликов.

– Как только мы купили кроликов, кошку тут же продали за два рубля, – сказала я.

– Да что вы! – всплеснула руками Анна Павловна. – У вас был такой прекрасный кот.

И тут разговор пошел о котах. Анну Павловну остановить было трудно, она говорила и говорила. Может быть, с ней никто всерьез не разговаривает, и она обрадовалась, что я сижу на подоконнике да еще читаю про ее любимых кроликов?

Но все равно я почти не слушала Анну Павловну. Вдруг сейчас пройдет Колька Горохов? Как же я передам ему письмо?

От досады я стучала пятками по стене. Дусино счастье было на волоске! И все из-за кроликов!

– Ты знаешь, милочка, у меня в тысяча девятьсот тридцать пятом году был сибирский кот.

– Знаю, – говорю.

– Ну, как же ты можешь знать? В это время еще не родилась твоя мама. Ничего ты не знаешь!

– Не знаю, – говорю.

Сейчас непременно пройдет Колька Горохов.

– Ты знаешь, милочка, этот кот попал под трамвай.

– У нас тоже двух кошек задавило, – сказала я, прислушиваясь к шагам на первом этаже.

– Не может быть! – ахнула Анна Павловна.

– Они просто сами под трамвай лезут, хоть на веревочке води.

И в это время появился Колька Горохов! Только не с первого этажа, а со своего, пятого. Почему-то я приготовилась к тому, что он будет подниматься по лестнице – медленной, усталой походкой. А он промчался по перилам, как вихрь.

– Боже мой! – испуганно сказала Анна Павловна.

А я чуть не ревела. Догнать его! Сейчас же догнать, чего я сижу!

Я соскочила с подоконника. Забыла впопыхах книгу.

– Дарю вам книгу! – крикнула я оскорбленной Анне Павловне и, как Колька Горохов, понеслась по перилам вниз.

Колька Горохов стоял на лестничной площадке второго этажа и сосредоточенно рассматривал, не порвал ли штаны.

Меня охватила робость. Но я вспомнила бледное лицо Дуси, и это придало мне мужества. Я подошла к нему и твердо сказала:

– Здравствуй, Коля!

Он без интереса посмотрел на меня и сказал:

– Привет!

– Тебе письмо, – сказала я и почувствовала, что покраснела, как тогда Дуся.

Колька посмотрел на меня с интересом.

Я достала из кармана письмо, подала ему, повернулась и помчалась вверх, перескакивая через ступеньки.

У дверей квартиры я остановилась, отдышалась. Колька сейчас, наверно, читает письмо где-нибудь в уголке. Что все-таки написала ему Дуся? Мне страсть как хотелось прочитать, но я переборола свое позорное желание. Иначе я бы не уважала себя. А не уважать себя – последнее дело, говорит папа.

Наверно, Колька читает письмо. Он с ума сойдет от счастья.

Я нажала на кнопку звонка. Дверь открыла Дуся. Она вопросительно посмотрела на меня.

– Он чуть не сошел с ума от счастья, – шепотом сказала я. – Сейчас читает письмо в уголке.

Лицо Дуси осветилось улыбкой.

– А, пришла, – сказала мама. – Иди ешь, мы уже пообедали.

Только я начала есть, как пришел папа и испортил мне аппетит.

– Покажи-ка, – говорит он, – кроликов, которых ты под кроватью разводишь.

У меня кусок в горле застрял.

– Каких кроликов? – говорю я, глядя в тарелку.

И тут папа рассказывает. Встречает его вот только что, пять минут назад, соседка Екатерина Григорьевна и говорит:

– Никогда не знала, что вы разводите кроликов.

– Каких кроликов?

И тут выясняется, что весь двор знает, что мы разводим кроликов, только он, глава семьи, не знает.

Мама стояла и укоризненно смотрела на меня. Дуся, закусив губу, чертила ногой по полу.

– Почему именно кроликов? – вздохнула мама. – Почему не морских свинок?

– Да, почему?

Опять – почему, и опять думают, что тут же все и выложу.

– Я хотела купить кролика и подарить зоопарку, – сказала я. – А свинок я просто не люблю.

Они еще долго мучили меня, наконец устали.

– Мы совсем не знаем своего ребенка, – грустно сказал папа маме. – Посмотри на Дусю – что общего между ними? С Дусей никаких осложнений.

На следующий день мы с Дусей шли в школу, сильно волнуясь.

– Тебе страшно встречаться с Гороховым, да? – спрашиваю я Дусю.

– Да.

– Ему, наверно, тоже страшно. Даже мне страшно. Всем нам страшно. А все думают, что мы идем себе в школу, помахиваем портфельчиками, только и всего.

Как долго длились уроки в школе! Еле-еле дождалась последнего звонка, схватила портфель и выскочила из класса. Скорее узнать, как там Дуся.

Недалеко от школы, на углу, я увидела Кольку Горохова. Он кого-то ждал. Стоял и вертел головой. Наверно, Дусю. Но Дуся учится в другой школе и этой дорогой не ходит. А почему Колька здесь? Он же учится вместе с Дусей.

Я поравнялась с ним.

– Привет! – сказал Колька и усмехнулся.

«Чего он усмехается?» – подумала я.

– Передай! – сказал он и сунул мне в руки записку. – Пока! – И пошел.

Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: «Дура!»

Что?! Я перечитала еще раз. «Дура!»

От возмущения у меня перехватило дыхание.

Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет.

Я должна отомстить за честь сестры!

Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила?

И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке.

– Какой вид оружия вы предпочитаете? – гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне.

Тот что-то невнятно бормочет.

«Трус! – с презрением думаю я. – И его любит моя сестра!»

– Я предпочитаю пистолет, – наконец говорит он, бледнея.

– Хорошо, – отвечаю я. – Мы встретимся завтра на рассвете.

Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги.

– Прости меня! – умоляет он. – Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак!

Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия.

Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал «дура» и тут же забыл.

Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку.

Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие.

– Бей, Горохов!

Мяч ушел в сторону.

– Давай сюда!

Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели:

– Мазила!

Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула:

– Мазила!

Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен.

– Эй, Горохов! – крикнула я.

Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми.

– Чего тебе?

И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах.

– Ты сам дурак! – крикнула я.

– Чего-о?

– Сам дурак!

Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала:

– Дурак, дурак, дурак!

Не знаю, куда бежала.

– Дурак! – глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я.

В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их.

– Дурак, дурак, дурак, – всхлипывая, шептала я. – Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.

Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.

Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.

– Что случилось? – побледнев, спросила она.

– Ничего, – сказала я, улыбнувшись.

Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:

– Ну-ну. – И добавила: – Папа дома.

«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» – подумала я.

– И Дуся дома, – сказала мама.

Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.

«Что я сделала? – мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. – Ничего я не сделала», – успокоилась я и села на стул напротив папы.

Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.

Я отвела глаза.

– Ну, – сказал папа. – Полюбуйся.

Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось – несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.

– Подарок от Анны Павловны, – очень ласково сказал папа. – Завтра еще принесет, от другой крольчихи – сереньких.