Текст книги "О чём поют воды Салгира"

Автор книги: Ирина Кнорринг

Стихи о России, о русских поэтах и русской тоске

 
После долгих лет скитаний
С искалеченной душой,
Полны смутных ожиданий,
Мы вернёмся в дом родной.
 
 
Робко станем у порога,
Постучимся у дверей.
Будет страшная тревога,
Солнце станет холодней.
 
 
Нас уныло встретят стены,
Тишина и пустота.
Роковые перемены,
Роковое «навсегда».
 
 
Жизнь пойдёт другой волною,
В новый гимн сольются дни,
И с измученной душою
Мы останемся одни.
 
 
Наше горе не узнают,
Нас понять не захотят,
Лишь клеймо на нас поставят
И, как нищих, приютят.
 

12 – II – 1923

 
Покоя нет. Степная кобылица
Несется вскачь
 

А. Блок

 
Вокруг меня тоска и униженье,
Где человек с проклятьем на лице,
Забыв давно земное назначенье,
Мечтает о конце.
 
 
Но где-то есть она – страна родная.
Она не умерла.
И где-то сквозь снега, в ночи рыдая,
Гудят колокола.
 
 
Пройдут тревоги долгого страданья,
Пройдут они.
Из темноты тоски и ожиданья
Другие вспыхнут дни.
 
 
Пусть не для нас безумные сплетенья
Её «игры»…
Мы для неё слагаем песнопенья
Своей поры.
 

13 – I – 1923

 
Мы – забытые следы
Чьей-то глубины.
 

А. Блок

 
Не широка моя дорога,
Затерянная в пыльной мгле…
Да что ж? Я не одна. Нас много,
Чужих, живущих на земле.
 
 
Нам жизнь свою прославить нечем,
Мы – отражённые лучи,
Апостолы или предтечи
Каких-то сильных величин.
 
 
Нас неудачи отовсюду
Заточат в грязь, швырнут в сугроб.
Нас современники забудут,
При жизни заколотят в гроб.
 
 
Мы будем по углам таиться,
Униженно простершись ниц…
Лишь отражением зарницы
Сверкнём на белизне страниц.
 
 
И, гордые чужим успехом,
Стихами жалобно звеня,
Мы будем в жизни только эхом
В дали рокочущего дня.
 

23 – II – 1924

 
Россия – плетень да крапивы,
Ромашка и клевер душистый;
Над озером вечер сонливый.
Стволы тополей серебристых.
 
 
Россия – дрожащие тени:
И воздух прозрачный и ясный,
Шуршание листьев осенних,
Коричневых, желтых и красных.
 
 
Россия – гамаши и боты,
Гимназии светлое зданье,
Оснеженных улиц пролёты
И окон замерзших сверканье.
 
 
Россия – базары и цены,
У лавок голодные люди,
Тревожные крики сирены,
Растущие залпы орудий.
 
 
Россия – глубокие стоны,
От пышных дворцов до подвалов,
Тревожные цепи вагонов
У душных и тёмных вокзалов.
 
 
Россия – тоска, разговоры,
О барских усадьбах, салазках…
Россия – слова, из которых
Сплетаются милые сказки.
 

9 – XI – 1924

 
Я верю в Россию. Пройдут года,
Быть может совсем немного,
И я, озираясь, вернусь туда
Далёкой ночной дорогой.
 
 
Я верю в Россию. Там жизнь идет,
Там бьются скрытые силы;
А здесь у нас – тёмных дней хоровод,
Влекущий запах могилы.
 
 
Я верю в Россию. Не нам, не нам
Готовить ей дни иные:
Ведь всё, что вершится, так только там,
В далёкой Святой России.
 

5 – V – 1924

 
В глухой горячке святотатства,
Ломая зданья многих лет,
Там растоптали в грязь Завет.
«Свобода, равенство и братство»…
 
 
Но всё ж восстанет человек,
Воскреснет он для жизни новой,
И прозвучит толпе калек
Пока не сказанное Слово.
 
 
И он зажжёт у алтаря
Огонь дрожащими руками.
И вспыхнет новая заря,
Взойдёт поруганное знамя.
 

8 – V – 1924

 
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
 

Анна Ахматова

 
Я девочкой уехала оттуда,
Нас жадно взяли трюмы корабля,
И мы ушли – предатели-Иуды,
И прокляла нас тёмная земля.
 
 
Мы здесь всё те же. Свято чтим обряды,
Бал задаем шестого ноября [11]11
  6 ноября (ст. ст.), день памяти Святого Павла Исповедника, считали днём основания Морского кадетского корпуса.


[Закрыть].
Перед постом – блины, на праздниках – парады:
«За Родину, за Веру, за Царя».
 
 
И пьяные от слов и жадные без меры,
Мы потеряли счёт тоскливых лет,
Где ни царя, ни родины, ни веры,
Ни даже смысла в этой жизни нет.
 
 
Ещё звенят беспомощные речи,
Блестят пол солнцем Африки штыки,
Как будто бы под марш победный легче
Рассеять боль непрошенной тоски.
 
 
Мы верим, ничего не замечая,
В свои мечты. И если я вернусь
Опять туда – не прежняя, чужая, —
И снова в двери наши постучусь, —
 
 
О, сколько их, разбитых, опалённых,
Мне бросят горький и жестокий взгляд,
За много лет, бездельно проведенных,
За белые дороги, за Сфаят;
 
 
За жалкие безпомощные стоны,
За шёпоты у маленькой иконы,
За тонкие, блестящие погоны,
За яркие цветы на пёстрых склонах,
За дерзкие улыбки глаз зеленых…
 
 
И только вспоминая марш победный,
Я поклонюсь вчерашнему врагу,
И если он мне бросит грошик медный —
Я этот грош до гроба сберегу.
 

7 – V – 1924

 
Забывать нас стали там, в России,
После стольких незабвенных лет.
Даже письма вовсе не такие,
Даже нежности в них больше нет.
 
 
Скоро пятая весна настанет,
Весны здесь так бледны и мертвы…
Отчего ты мне не пишешь, Таня,
Из своей оснеженной Москвы?
 
 
И когда в октябрьский дождь и ветер
Я вернусь к друзьям далеких дней —
Ведь никто, никто меня не встретит
У закрытых наглухо дверей.
 

14 – XI – 1924

Из сборника «После всего» (Париж, 1949)

 
В тот час, когда опять увижу море
И грязный пароход.
Когда сверкнет надежда в робком взоре,
И якорь поползет;
 
 
В тот час, когда тяжёлый трап поднимут,
И просверлит свисток,
И проскользнёт, уж невозвратно, мимо,
Весь белый городок;
 
 
И над рулем, журча, заплетет ровно
Зелёная вода, —
Я всё прощу, я всё прощу любовно,
Как прежде никогда.
 
 
И, пробегая взглядом крест костела,
Бак и маяк большой, —
Я снова стану девочкой весёлой
С нетронутой душой.
 

11 – VII – 1924

 
Ахматова сказала раз:
«Мир больше не чудесен!».
Уже теперь никто из нас
Не станет слушать песен.
И день настал, и пробил час,
И мир покрыла плесень.
 
 
И Гиппиус в статье своей
С тоской твердит в газете,
Что все поэты наших дней —
Сплошь – бездарь или дети;
Что больше нет больших людей,
Нет красоты на свете…
 
 
Скребутся мыши. Ночь молчит,
Плывет в тоске бессвязной.
Несмелый огонёк свечи
В углу дрожит неясно…
О, злое сердце, не стучи:
Жизнь больше не прекрасна!
 

27 – II – 1925

 
Я помню,
Как в ночь летели звёздные огни,
Как в ночь летели сдавленные стоны,
И путали оснеженные дни
Тревожные сцепления вагонов.
Как страшен был заплеванный вокзал,
И целый день визжали паровозы,
И взрослый страх беспомощно качал
Мои ещё младенческие грёзы
Под шум колёс…
 
 
Я помню,
Как отражались яркие огни
В зеркальной глади тёмного канала;
Как в душных трюмах увядали дни,
И как луна кровавая вставала
За тёмным силуэтом корабля;
Как становились вечностью минуты,
А в них одно желание: «Земля!»
Последнее – от бака и до юта.
Земля… Но чья?..
 
 
Я помню,
Как билось пламя восковых свечей
У алтаря в холодном каземате;
И кровь в висках стучала горячей
В тот страшный год позора и проклятья;
Как дикий ветер в плаче изнемог,
И на дворе рыдали звуки горна,
И расплывались линии дорог
В холодной мгле, бесформенной и чёрной.
И падал дождь…
 

24 – XII – 1925

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

 
По садам пестреют георгины —
Яркие осенние цветы.
С невесёлым именем Ирины
Все светлей и радостнее ты.
 
 
Оттого ли так светло без меры,
Оттого ль так знойны эти дни!..
Эту лёгкость, эту боль и веру,
Господи, спаси и сохрани.
 

19 – VIII – 1926

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

Терпи, покуда терпится

Пословица

 
Клубится дым у печки круглой,
Кипит на керосинке чай,
Смотрю на всё глазами куклы —
Ты этих глаз не замечай!
 
 
Всё так же ветер в парке стонет,
Всё та же ночь со всех сторон.
А на стене, на красном фоне —
Верблюд, и бедуин, и слон.
 
 
Ведь всё равно, какой печалью
Душа прибита глубоко.
Я чашки приготовлю к чаю,
Достану хлеб и молоко.
 
 
И м ельком в зеркале увижу,
Как платье синее мелькнёт,
Как взгляд рассеян и принижен.
И нервно перекошен рот.
 

18 – XII – 1925

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

На смерть С. Есенина

 
Я туда не скоро возвращусь.
Ты скажи: что эти годы значат?
Изменилась ли шальная Русь
Или прежнею кликушей плачет?
 
 
Так же ли подсолнухи лущит,
В хороводах пестрой юбкой пляшет,
Вековыми соснами шумит,
Ветряными мельницами машет?
 
 
Край, который мыслью не объять;
Край, который мне и вспомнить нечем…
Там меня рождала в стонах мать,
Там у гроба мне поставят свечи.
 

27 – I – 1926

 
Переплески южных морей,
Перепевы северных вьюг —
Всё смешалось в душе моей
И слилось в безысходный круг.
 
 
На снегу широких долин
У меня мимозы цветут.
А моя голубая полынь
Одинакова там и тут.
 
 
Я не помню, в каком краю
Так зловеще-красив закат.
Я не знаю, что больше люблю —
Треск лягушек или цикад.
 
 
Я не помню, когда и где
Голубела гора вдали,
И зачем на тихой воде
Золотые кувшинки цвели.
 
 
И остались в душе моей
Недопетой песней без слов
Перезвоны далёких церквей,
Пересветы арабских костров.
 

19 – I – 1926

 
Облокотясь на подоконник,
Сквозь сине-дымчатый туман
Смотрю, как идолопоклонник,
На вьющийся аэроплан.
 
 
И вслед стальной бесстрашной птице
Покорно тянется рука.
И хочется в слезах молиться
Ей, канувшей за облака.
 
 
А в безвоздушном океане,
В такой же предвечерний час
В большие трубы марсиане
Спокойно наблюдают нас.
 
 
И видят светлые планеты
И недоступные миры
Случайной, выдуманной кем-то,
Нечеловеческой игры.
 
 
И вот, седым векам на смену
Из голубых далёких стран
Веселый Линдберг с Чемберленом
Перелетели океан.
 
 
И уж, быть может, страшно близок
Блаженный и прекрасный час,
Когда раздастся дерзкий вызов
Кому-то, бросившему нас;
 
 
Когда могучей силой чисел
Под громким лозунгом: «Вперед»,
Желанья дерзкие превысив,
Земля ускорит свой полет;
 
 
И, как тяжелый, темный слиток,
Чертя условную черту,
Сорвётся со своей орбиты
В бесформенную пустоту [12]12
  Под стихами была приписка автора: «Земля кончит жизнь самоубийством».


[Закрыть].
 

10 – VI – 1927

 
Мы долго шли, два пилигрима, —
Из мутной глубины веков,
Среди полей необозримых
И многошумных городов.
 
 
Мы исходили все дороги,
Пропели громко все псалмы
С единственной тоской о Боге,
Которого искали мы.
 
 
Мы шли размеренной походкой,
Не поднимая головы,
И были дни, как наши чётки,
Однообразны и мертвы.
 
 
Мы голубых цветов не рвали
В тумане утренних полей.
Мы ничего не замечали
На этой солнечной земле.
 
 
В веках, нерадостно и строго,
День ото дня, из часа в час
Мы громко прославляли Бога,
Непостижимого для нас.
 
 
И долго шли мы, пилигримы,
В пыли разорванных одежд.
И ничего не сберегли мы —
Ни слёз, ни веры, ни надежд.
 
 
И вот, почти у края гроба,
Почти переступив черту,
Мы вдруг почувствовали оба
Усталость, боль и нищету.
 
 
Тогда в тумане ночи душной
Нам обозначился вдали
Пустой, уже давно ненужный,
Неверный Иерусалим.
 

19 – VI – 1927

 
В окно смеётся синеватый день,
Ложатся на постель лучи косые.
Лиловая мохнатая сирень
Напоминает детство и Россию.
 
 
Стук сердца и тревожный стук часов.
А в сердце – дрожь, усталость и безволье.
И захотелось вдруг до слёз, до боли
Каких-то нежных, ласковых стихов.
 

2 – V – 1927

 
Пора, пора, мой нежный друг, —
Мой тихий друг, пора!
Здесь только крест из цепких рук
Над «завтра» и «вчера».
 
 
Здесь только матовый рассвет —
Который день подряд.
И бред – неповторимый бред
И тонкий, сладкий яд.
 
 
И утром, чуть сверкнёт заря,
Кричит на башне медь,
Что больше нечего терять
И не о чем жалеть.
 
 
Пусть гордо лжет ей набат
Над площадью пустой.
Но взгляд, твой неподвижный взгляд,
Уже совсем – не твой…
 
 
Пора, пора! Как пуст наш дом,
Безмолвны вечера.
И руки сложены крестом
Над «завтра» и «вчера».
 
 
И вновь над площадью с утра
Кричит, рыдая, медь,
Что нет ни «завтра», ни «вчера»,
Что нечего жалеть.
 
 
Есть только боль тупых утрат,
Пустые вечера.
И взгляд – недвижный взгляд с утра,
И грустное – пора.
 

1928

 
Руки крестом на груди.
Полузакрыты глаза.
Что там ещё впереди?
Солнце? Безбурность? Гроза?
 
 
Снится лазоревый сон,
Снится, что я не одна.
В матовой пене времен —
Сон, тишина и весна.
 
 
Больше не будет утрат,
Всё для тебя сберегу.
Перекривится с утра
Тонкая линия губ.
 
 
Не уходи, подожди.
Знаешь, что будет потом? —
И неспроста на груди
Слабые руки крестом.
 

1928

 
Папоротник, тонкие берёзки,
Тихий свет, вечерний тихий свет,
И колес автомобильный след
На пустом и мшистом перекрестке.
 
 
Ни стихов, ни боли, ни мучений.
Жизнь таинственно упрощена.
За спиной – лесная тишина,
Нежные, взволнованные тени.
 
 
Только позже, на лесной опушке
Тихо дрогнула в руке рука…
– Я не думала, что жизнь хрупка,
Как фарфоровая безделушка.
 

1929

 
Забыть о напряжённых днях,
О трудном детстве, о России:
Не мудрствуя и не кляня,
Перечеркнуть года пустые;
 
 
Не замечать больших утрат
(Какое мертвенное слово).
Не понимать, что дни летят
Бессмысленно и бестолково;
 
 
Совсем и навсегда простить
Все заблужденья и ошибки,
И губы твердо заклеймить
Почти естественной улыбкой…
 
 
– Тогда и жить, в простом тепле,
Среди давно привычных вздохов,
На этой солнечной земле,
В конце концов, не так уж плохо.
 

1 – II – 1930

 
Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой,
Будет чай с малиновым вареньем,
На террасе – дрогнувшие тени,
Синий, вечереющий покой».
 
 
Ты с мальчонкой ласково сидишь…
«Занят я наукой и искусством…»
Вспомним мы с таким хорошим чувством
Про большой и бедственный Париж.
 
 
Про неповторимое изгнанье,
Про пустые мертвенные дни…
Загорятся ранние огни
В тонком, нарастающем тумане…
 
 
Синий вечер затенит окно,
А над лампой – бабочки ночные…
– Глупый друг, ты упустил одно:
Что не будет главного – России.
 

5 – III – 1930

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

 
Печального безумья не зови.
Уйдём опять к закрытым плотно шторам,
К забытым и ненужным разговорам
О вечности, о славе, о любви.
 
 
Пусть за стеной шумит огромный город,
– У нас спокойно, тихо и тепло,
И прядь волос спускается на лоб
От ровного и гладкого пробора.
 
 
Уйдём назад от этих страшных лет,
От жалких слез и слов обидно-колких,
Уйдём назад – к забытой книжной полке,
Где вечны Пушкин, Лермонтов и Фет.
 
 
Смирить в душе ненужную тревогу,
Свою судьбу доверчиво простить,
И ни о чём друг друга не просить,
И ни о чём не жаловаться Богу.
 

13 – III – 1931

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

 
И вовсе не высокая печаль,
И не отчаянье сдвигало брови…
Весь вечер пили, долго пили чай,
И долго спорили о Гумилеве.
 
 
Бросали столько безотчётных слов,
– Мы ссорились с азартом, и без толку.
Потом искали белый том стихов,
Повсюду – на столе, в шкафу, на полках.
 
 
И не нашла. И спорили опять.
Стихи читали. Мыкались без дела.
И почему-то не ложились спать,
Хоть спать с утра мучительно хотелось.
 
 
День изо дня – и до каких же пор?
Всё так обычно, всё совсем не ново.
И этот чай, и этот нудный спор
О Блоке и таланте Гумилева.
 

31 – I – 1930

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

 
Я в жизни своей заплутала,
Забыла дорогу домой.
Бродила. Смотрела. Устала.
И быть перестала собой.
 
 
Живу по привычке, без цели.
Живу, никуда не спеша.
Мелькают, как птицы, недели,
Дряхлеет и гибнет душа.
 

 
Однажды случайно, от скуки, —
Я ей безнадежно больна, —
Прочла я попавшийся в руки
Какой-то советский журнал.
 
 
И странные мысли такие
Взметнулись над сонной душой.
Россия! Чужая Россия! —
Когда ж она стала чужой?
 

 
Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда
В скитаньях напрасно-суровых,
В пустых и ненужных годах.
 
 
Туда – никогда не поеду,
А жить без неё – не могу,
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъярённом мозгу:
 
 
Зачем меня девочкой глупой,
От страшной, родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?!
 

13 – VII – 1933

Из сборника «Окна на север» (Париж, 1939)

 
За то, что нет у меня друзей
И с детства я была одинокой;
За то, что за морем, в стране далёкой,
Осталось так много ненужных дней;
 
 
За то, что нечего мне терять;
За то, что звонкий смех разлюбила;
За то, что днём валюсь на кровать
Без мыслей, без слов, без слёз, без силы;
 
 
За горечь длинных, пустых недель;
За сердце холодное, но не злое, —
Дана мне тихая колыбель,
Глаза голубые и детский лобик.
 

4 – IX – 1929

 
Вечерами в комнате отдельной,
Всю её внезапно полюбя,
Я ласкаю песней колыбельной
Слабого и нежного – тебя.
 
 
Я спою о том, как дни скользили
Как мелькали мутные года,
Расскажу большие сказки-были
Про зверей, поля и города.
 
 
Расскажу о море тёмно-синем,
О большой и путаной судьбе,
О какой-то сказочной России.
Никогда не ведомой тебе.
 
 
И под гнётом прежних слёз и бедствий,
Опустив на лампу абажур,
Про своё оборванное детство
Колыбельной песней расскажу…
 

1929

 
Я знаю, как печальны звезды
В тоске бессонной по ночам
И как многопудовый воздух
Тяжёл для слабого плеча.
 
 
Я знаю, что в тоске слабея,
Мне тёмных сил не одолеть.
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.
 
 
И в счастье – призрачном и зыбком,
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.
 
 
Я знаю, что не греют блёстки
Чужого яркого огня;
Что холодок, сухой и жесткий
Всегда преследует меня…
 
 
Но мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.
 

9 – II – 1932

Из сборника «Окна на север» (Париж, 1939)

 
Пробежимся со мной до распятья,
Вдоль сухих, оголённых полей.
На ветру мое пёстрое платье
Замелькает еще веселей.
 
 
Я сгрызу недозревшую грушу,
Ты – хрустящий, сухой шоколад.
И в твою нерасцветшую душу
Перельётся широкий закат.
 
 
А обратно – мы наперег онки
Побежим без оглядки домой.
Будет голос твой, тонкий и звонкий,
Разрезать предвечерний покой.
 
 
И завидя наш маленький домик,
Ты забьёшься в густую траву,
Ну, совсем белобрысенький гномик,
Чудом сбывшийся сон наяву.
 
 
А потом, опуская ресницы,
Ты задремлешь в кроватке своей.
И тебе непременно приснится
Белый зайчик с колючих полей.
 

30 – VIII – 1932

Из сборника «Окна на север» (Париж, 1939)

 
Жужжит комар назойливо и звонко.
Ночь голубеет в прорези окна.
Спокойный облик спящего ребёнка,
И – тишина. Навеки – тишина.
 
 
Мне хочется, что б кто-то незнакомый,
В такой же напряженной тишине,
В таком же старом деревянном доме
Сидел один и думал обо мне.
 
 
В его окне – сиянье летней ночи,
От сердца к сердцу – ласковая грусть…
И несколько чужих, прекрасных строчек
Я нараспев читаю наизусть…
 

12 – VII – 1933

Из сборника «После всего» (Париж, 1949)

 
Ты не вспомнишь уютного детства,
Знал ты только сумбур и хаос.
Без любви к обстановке и месту,
Будто в таборе диком ты рос.
 
 
Без понятья о родине даже:
Кто ты – русский, француз, апатрид?
Никогда ты не встанешь на страже
У могильных торжественных плит.
 
 
Ты не знал «беззаботного детства»,
Дать тебе я его не смогла.
Но другое, другое наследство
Для тебя я всю жизнь берегла.
 
 
И дано оно очень немногим:
Ты полюбишь сильней и сильней
Шорох шин по пустынным дорогам
И свободу несчитанных дней.
 
 
Ты полюбишь большие просторы.
Ты научишься в сердце беречь
Каждый новый посёлок и город,
Новизну неожиданных встреч;
 
 
Каждый день, неизвестный заране;
Каждый новый крутой поворот;
И на карте огромных скитаний
Нити властно зовущих дорог.
 
 
Возлюбив, как бесценное благо,
Небо, землю под твёрдой ногой,
В жизнь войдёшь ты бездомным бродягой
С неспокойной и жадной душой.
 

7 – IX – 1941

 
Смотри на закатные полосы,
На землю в красной пыли,
Смотри, как колеблет волосы
Ветер чужой земли;
 
 
Как сосны вершинами хвойными
Колышат вихри лучей.
Смотри, как лучи беспокойные
Горят на твоём плече.
 
 
В недвижном, седеющем воздухе
Закат разлил красноту.
Смотри, как арабы на осликах
В закатную даль идут.
 
 
Смотри, как маслины дуплистые
Не могут ветвей поднять,
Как искрится золотистая
Волос твоих светлая прядь.
 
 
И небо пурпурно-красное
Горит на краю земли,
И что-то хорошее, ясное
Клубится в красной пыли.
 

28 – Х – 1923

 
Когда в вещании зарниц
Предвижу я печаль и муки, —
В знакомом шелесте страниц
Ловлю я трепетные звуки.
 
 
В них я ищу тоски моей
Беззвучный взгляд и холод зыбкий,
И в чёрном бархате ночей
Любимый образ без улыбки.
 
 
И в вечный сон, и в мощный стон
Слились печаль и боль сомненья.
И от страниц, где думал он,
Ищу спасенья.
 

21 – IV – 1923

 
С тёмной думой о Падшем Ангеле,
Опуская в тоске ресницы,
Раскрываю его Евангелие,
Его шепчущие страницы.
 
 
И у храма, где слёзы спрятаны,
Встану, робкая, за оградой.
Вознесу к нему мысли ладаном,
Тихо в сердце зажгу лампадой.
 
 
Всё, что жадной тоской разрушено
Всё, что было и отзвучало,
Всей души моей стоны душные
Положу к его пьедесталу.
 
 
И его, красивого, падшего,
Полюблю я ещё сильнее.
Трону струны его звучащие
И замолкну, благоговея.
 

13 – III – 1924

 
Над горами – спокойные вспышки зарниц.
На столе – карандаш и тетрадь.
Ваши белые книги и шелест страниц.
И над ними дрожание длинных ресниц —
Разве всё это можно отдать?
 
 
И пушистую прядь золотистых волос,
И туманное утро в росе,
И шуршанье колючих цветущих мимоз;
И гортанные песни, что ветер разнёс
По безлюдным и гулким шоссе.
 
 
Разве можно не помнить о юной тоске
В истомлённый, полуденный зной;
О шуршании шины на мокром песке,
О беззвучности лунных ночей в гамаке
Под широкой, узорной листвой;
 
 
Это первое лето в мечтах и слезах,
И зловещее солнце в крови;
И какой-то наивный, ребяческий страх?
Все лежит в Вашем имени, в тихих стихах,
В непонятной тоске о любви.
 

22– II– 1926