Текст книги "О чём поют воды Салгира"

Автор книги: Ирина Кнорринг

Сегодня мне исполнилось 14 лет. Мамочка угостила меня какао, а Папа-Коля подарил общую тетрадь для дневника, а вечером собираемся идти куда-нибудь, в театр или в кинематограф. А мне ничего не хочется. Не так я думала провести этот день. В прошлом году этот день прошёл очень незаметно, все забыли о нём. Это было как раз в то время, когда нас Саенко выселял с Чайковской. Тогда я думала, что на будущий год в этот день я соберу девочек и… Воздушные замки! А теперь никакой театр меня не прельщает.

Хочу в Харьков! Хочу радостных известий… слишком многого. От всей души желаю себе счастья, на четырнадцатый год моей жизни, больше, гораздо больше, чем в прошлом. Желаю вдохновенья, бодрого настроения, надежды и веры. Хочу, чтобы на день моих именин произошёл какой-нибудь политический переворот (к лучшему, конечно). Побольше вдохновенья хочу! Сегодня я уже написала одно глупое стихотворение с длинными строчками, какое-то расплывчатое, неясное.

Вчера мы были в театре. Шла пьеса Джером-Джерома «Мисс Гоббс», весело было. А на душе не весело. Тоска, тоска. Что же может быть причиной моей хандры накануне таких больших политических событий? Хочется остаться одной, чтобы всецело отдаться своим думам. А думы… О ком же ещё могут быть мои думы? О Колчаке. О нём, только о нём.

 
«Лихим безвременьем овеяна,
Неисчислимых бед полна,
Ты вся костьми сынов усеяна,
Страданьем гордая страна…»
 

Я думаю, когда Богданов писал эти стихи, он не думал, что Россия будет когда-нибудь в таком жалком состоянии. Что великая Русь, второе государство в мире, будет в Крыму. Только в Крыму вся «единая, великая, неделимая» нашла себе убежище.

Скверное у меня самочувствие. Слабость такая, что еле на ногах держусь, перо совсем выпадает из рук. Завтра мы с Папой-Колей пойдем прививать холеру. Говорят, что с этой прививкой можно получить холеру и в несколько часов умереть. Как бы хорошо сейчас умереть, тихо, незаметно. Похоронят меня на уютном симферопольском кладбище, где-нибудь рядом с бабушкой, поставят чёрный крест с моим стихотворением. И ничего я не буду ни слышать, ни видеть, ни чувствовать. Но зато постигну великую тайну мира; узнаю то, что не знают живущие.

 
То не печаль – тоска немая
Летит над хладною землёй,
То смерть, великая, святая,
Красой невинною сверкая,
Уносит душу в мир иной.
 
 
…Но тот, чьё сердце не забьётся,
Кто тайну мира разгадал,
Кто на мольбы не отзовётся,
Кто спит и больше не проснётся,
Тот узы жизни разорвал.
 
 
Не видит день весенний мая,
Не слышит погребальный звон.
Пред ним предстала цель иная,
Он зрит красу святого рая,
Иное счастье видит он.
 
 
Он спит на крыльях упоенья,
Он видит ряд желанных снов.
Не пробудят в нем сожаленья
Ни слёзы ближних, ни моленья,
Ни грустный звон колоколов.
 

29 – V – 1920. Симферополь

Вчера в Дворянском театре шла пьеса Ядова «Там хорошо, где нас нет». Написана пьеса великолепно Удивительно хорошо смешан комизм с трагизмом. Порой я не могла удержаться от слёз, и сейчас же хохотала. Играли чудесно.

1-е действие. Симферополь, угол Пушкинской и Дворянской, «Чашка чая». Сидят грузин из Тифлиса, купчик из Москвы, хохол из Киева, петроградец и еврей из Одессы – Владя Гросман. Весело кутят и разговаривают. Вдруг полумрак. Входит какой-то человек и декламирует о том, как такая весёлая публика позорит Россию. Потом эта публика собирается бежать. Гросман всем обещает достать валюту, выкрикивает иностранные монеты. Выходит австрийская крона и что-то поёт, потом – германская марка, лира, франк и, наконец, фунт стерлингов. Около него все пляшут. Всё это очень изящно и красиво. Вдруг появляется фигура в плаще и говорит о том, какой позор, что иностранную валюту ценят выше русской, что Россию забыли, погубили; но она – несчастная, оплёванная Россия, простит и полюбит снова тех, кто её продал. Сбрасывает плащ и появляется русская красавица, в сарафане и кокошнике, сама Россия, и все падают перед ней на колени. Во время её монолога я едва сдерживала слёзы, настолько это всё грустно и правдиво.

2-е действие. Трюм парохода. Сидит та же публика, удирающая в Константинополь. Сначала острят и смеются, но всем становится грустно. Один становится на колени, прощается с родиной и плачет. Вдруг появляется какой-то человек и говорит: кому нужны ваши слёзы, без вас Россия пала, без вас и восстанет, ей не нужны такие люди, которые думают только о собственной жизни. После этой трагической речи Гросман ввернул остроумную фразу, и опять хохот.

3-е действие. Константинополь Чем занимаются русские беженцы: одни стали уличными певцами, другие торговцами и т. д. Все они встречаются и говорят, как им хочется в Россию и как они по ней стосковались. Гросман даже соглашается: пусть уж не будет права на жительство, но будет Россия. Поёт: «Скорей воскресни, моя страна» и что-то в этом роде. Вдруг делается темно, панорама Константинополя исчезает. И на фоне Московского Кремля появляется высокий трон, украшенный двумя национальными знаменами, на котором сидит матушка Россия.

Весь театр, как один человек, встаёт перед этой величественной картиной. Незнакомец, сидящий у её ног, говорит, что она скоро воскреснет и снова будет великой и могучей. Оркестр играет «Преображенский марш», ныне национальный гимн. Эта картина прекрасна, величественна и… желанна!

Сегодня утром я сидела в Лазаревском саду на далёкой аллее, над Салгиром и читала. Подсел ко мне какой-то офицер и вступил в разговор. По моей абонементной книжке из библиотеки он узнал моё имя и фамилию. По моим глазам отметил некоторые черты моего характера, даже многое из моей жизни. Странно. Когда я уходила обедать, он просил меня назначить свидание. Я велела ему ждать каждый день на той же аллее. Как я теперь буду выпутываться!? Сначала я думала всё рассказать Мамочке. Но потом раздумала. Теперь не знаю, как мне дальше быть.

Пишу в степи, сижу на высоком кургане. С одной стороны передо мною весь Симферополь, как на ладони, немного правее Крымские горы. Они сейчас в тумане и видны неясно. С другой стороны, против гор, на довольно большом протяжении видно море, перед ним селение. Справа на юг далеко видны леса и горы, а налево бесконечная, холмистая равнина. Тихо, ни души, только трещат кузнечики да щебечут птички. Палит солнце и обдувает ветерок. И я раскинулась на траве, и меня прокаливает жгучее крымское солнце, и так хорошо.

А дома больная Мамочка, заболела вчера. Боится холеры, которую сейчас очень легко заполучить. На душе такая безответная грусть. Помнит ли Таня [6]6
  Гливенко Татьяна Ивановна (Таня), подруга И.Кнорринг и одноклассница по харьковской гимназии, героиня сё стихов.


[Закрыть]обо мне? Ходят слухи, что Харьков занят повстанцами. Несчастные харьковчане, вряд ли им живётся лучше, чем нам. Мы нашли себе другую комнату, через неделю переедем туда.

 
Запад гас. И кровавое солнце пылало,
Чуть качались берёзы, вершины склонив,
Где-то скрипка вдали так печально рыдала,
Жемчугами пространство пленив.
 
 
На окне, в тесной вазе цветы увядали,
Отряхнув лепестки, наклонившись к стеблям.
Так им хочется жить, а они умирали
И к закатному солнцу стремились, к лучам.
 
 
Всё так мрачно кругом, так пустынно, уныло, —
Нет простора. Весь мир, как глухая тюрьма,
Снова солнца усталое сердце просило.
Но уж тьма, беспросветная тьма.
 

2 – VII – 1920. Симферополь

 
Мое сердце уснуло, как дитя в колыбели,
И во сне, как дитя, улыбнулось так сладко;
Убаюкано трелью отдаленной свирели,
Оно спит так спокойно и бьется украдкой.
 
 
Мое сердце в неволе, в жизни так утомилось,
Дикой страстью не бьётся, не верит, не слышит.
Как невинный младенец в колыбели забылось.
Оно спит беспробудно, не просит, не ищет.
 

8 – VII – 1920. Симферополь

Сегодня у соседей тихо, а вчера у них были гости. Чурилин читал свои стихи, да с таким пафосом, что я хохотала. Мне они совсем не нравятся: ерунда, в футуристическом стиле [7]7
  Весной 1920 г. поэт Тихон Чурилин, его вторая жена, художница Бронислава Корвин-Каменская и поэт, офицер Лев Аренс организовали в Крыму «Содружество молодых будетлян». В программу их вечеров, кроме чтения стихов и докладов по «теории» поэзии будущего, входил показ работ Б. Корвин-Каменской, иллюстрирующих стихи В. Хлебникова, Г. Петникова, Т. Чурилина, Б. Пастернака и др.


[Закрыть].

В этом доме столько народу живет и столько приходит, что я совершенно спуталась, – кто здешний, кто нет. К Чурилину приходит жена…

Самый симпатичный из них – Аренс. Говорят, он даже сам себе белье стирает.

 
Сквозь холодный туман загорелась заря,
Бледный свет в полутьме расстилается,
От молчанья ночного очнулась земля
И в безмолвной тоске пробуждается.
 
 
И сильнее печаль моё сердце гнетёт,
Тише песня звучит безответная…
Раб житейской нужды, раб житейских невзгод,
Я люблю тебя, ночь беспросветная.
 
 
…Пусть лишь ночью, во тьме, льются кровь и вино,
И блестят груды злата холодного,
Пусть от взоров людских будет скрыто оно,
Это зло, всего мира голодного…
 

1 – IX – 1920. Симферополь

 
Завтра – казнь. Так просто и бесстрастно
В мир иной душа перелетит.
А земная жизнь так безучастно
На земле по-прежнему шумит.
 
 
То же встанет солнце золотое
И осветит мой родимый край.
О, прощай, всё милое, родное,
Жизнь моя разгульная, прощай!
 
 
Я не верю, что с зарёй остылой
Страшный миг однажды подойдет…
Но когда ж конец?! Ждать нету силы.
Жить нельзя. Так что же смерть не идет?
 

1 – IX – 1920. Симферополь. Семинарский переулок. На диване. Вечер. Никого нет.

 
Где диких степей беспредельная даль
Окутана дымкой ночною,
Где мрачных лесов вековая печаль
Угрюмой манит красотою,
 
 
Там думы мои – в тех лесах, городах,
Где годы, как сны, пролетели;
Где светлые грёзы тонули в мечтах
Под звонкие вешние трели.
 
 
…А южная ночь безучастно молчит,
Холодною веет тоскою,
И тёмное небо огнями горит
И чуждой глядит красотою.
 
 
Мне душно и страшно. Зловещий покой
Кругом воцарился угрюмый…
О, мчитесь вы дальше незримой волной,
Тяжелые, страшные думы!
 
 
Мне вспомнился вечер. В багровой заре
Кровавое солнце пылало.
Деревья склонились ветвями к земле
И шумная жизнь затихала.
 
 
Всё было спокойно. Младая весна
Не сеяла горькой печали…
Я молча стояла в тени, у окна,
Смотрела в родимые дали;
 
 
Туда, где летят в небесах облака,
Где лес над рекой молчаливой.
И жизнь мне казалась проста и легка,
Такою веселой, игривой…
 
 
Зачем вспоминать? Не вернётся весна,
И прежняя жизнь не вернётся.
И в дальнем краю, где дышала она,
Печаль черноокая вьётся.
 
 
Там кровь и вино, точно реки текут,
Смешались и смех, и рыданья.
Там песнь погребальную ветры поют
В тупом и холодном страданье.
 
 
А сердце трепещет и рвётся вперед,
Где Север, забрызганный кровью,
Скорее туда, где страданье живёт,
Залить его светлой любовью!
 

15 – VII – 1920. Симферополь

Вот лето и прошло. Сегодня был молебен. Ровно год тому назад я так же была в соборе, так же в новой гимназии, среди чужих девочек.

Гимназия. Занимаемся с трёх часов, по-новому стилю; если пять уроков, как должно быть, то кончаем в 7 Ѕ. Класс у нас проходной; заниматься очень трудно, кругом шумят. Класс по составу девочек ничего себе, кривляк и ломучек мало, но есть.

Сижу я с Милой. Сегодня утром она приходила ко мне учить историю, так как у меня книги нет. Но учили мы недолго: до того ли! Потом я ей читала свои стихи, потом декламировали любимые стихотворения; потом просто говорили о том, о сём, о нашей жизни.

Домашние новости. Папа-Коля совсем захандрил. Большевики на носу.

И квартирный вопрос! Завтра или послезавтра приедут Деревицкие [8]8
  Деревицкий Алексей Николаевич (1859–1943), историк, первый декан историко-филологического факультета Таврического университета; знакомый Н.Н. Кнорринга по Харьковскому университету, предоставивший его семье на лето свою квартиру.


[Закрыть], значит, нас с квартиры долой. Куда мы денемся? Хоть бы можно было устроиться ночевать у Мамочки на службе, в округе [9]9
  М.В. Кнорринг занималась описью эвакуированного архива Харьковского учебного округа.


[Закрыть]. Мечтать приходится о немногом. А ведь у каждого коммерсанта, наверно, комнат десять есть в запасе!

Внешние события. Говорят, что к первому снегу мы будем в Харькове, будто бы Румыния объявила войну большевикам, будто бы путь открыт до самой Москвы; будто бы Врангель сказал, что зимовать мы будем на Украине, даже чуть ли не в самой Москве. Что-то происходит. Что-то будет.

Только бы скорей!!!

На экзаменах я вдоволь посмеялась, так теперь чувствую угрызения совести. Нет, не в веселье счастье теперь, мне милее грусть.

Сегодня ночью, когда я спала, мне пришла в голову такая мысль: что такое герой? И совершенно машинально, в полудремоте, не думая и не сознавая, я изрекла такую мысль: «Кто в такое время, среди мошенников, злодеев, жуликов ничем не запятнает своей совести, кто в самых ужасных условиях, в мучениях и бедствиях сумеет остаться честным, – тот герой». Этой-то истины я и буду придерживаться.

 
Как просто звучало признанье
Безмолвною ночью, в глуши.
И сколько таилось страданья
В словах наболевшей души.
 
 
И капали робкие слёзы —
Их не было сил удержать,
И сонно шептались берёзы,
И звёзды устали мерцать.
 
 
А горе так долго томило,
Что сердце устало страдать:
Печаль свою звёздам открыло,
Хоть звёзды не могут понять.
 
 
О горе цветам рассказало,
Но гордо молчали цветы, —
Одна лишь росинка дрожала,
Едва серебрила листы.
 
 
И ночь пролетела в молчанье,
Лишь слёзы таились в глуши,
И сколько звучало страданья
В мольбах изболевшей души!..
 

30 – IX – 1920

 
Скучно день за днем проходит,
Скучно час за часом бьёт.
И мрачней тоска находит,
Как за годом мчится год.
 
 
Время быстро, время строго.
Наши дни несёт оно.
А ведь этих дней немного
В жизни каждой сочтено.
 
 
Только к нам весна влетела,
Свой раскинула шатер,
Всё вокруг зазеленело,
Всё кругом пленило взор;
 
 
Только сердце, ожидая
Летних дней, вдруг замолчит; —
Глядь, уж осень молодая
Первый лист позолотит.
 
 
Так, в тоске о невозвратном,
Сердце будущим живёт,
А не милым и отрадным:
Время быстренько идёт.
 
 
Дни бегут, пятой мелькая,
Исчезают без следа.
Моя юность удалая
Не вернётся никогда.
 
 
«Надо смело жить в изгнанье.
Жить! Не ныть в тоске глухой».
Будет мне напоминаньем
Первый листик золотой.
 
 
Я его беру украдкой
И в страницы дневника, —
Где таится дней загадка,
Пусть судьба моя горька, —
 
 
Я кладу своей рукою.
Он живёт, он не увял.
Пусть бегут года чредою,
Как за валом мчится вал.
 

30 – IX – 1920. Симферополь

Лунная ночь, за оградой соборного сквера, около бокового входа собора огромная толпа народу. Только на широкой лестнице стоит Востоков, что-то говорит. Потом хор поёт молитвы, а за ним – народ. Получается громко, нестройно, но каждое слово переполнено такой живой силой, что невольно верится, что только этим и можно победить [10]10
  «Не крестовый поход врангелевского воинства сокрушит это диавольское царство, а крестный ход всего крымского духовенства, с иконами вместо пушек и хоругвями вместо винтовок. Увидав это священное шествие, красноармейцы, благочестивые русские крестьяне, благоговейно снимут шапки, вонзят штыки в землю и падут ниц перед святыми иконами. Не пролитием крови сокрушится богоненавистная большевицкая власть, а силою Креста Господня», – утверждал духовник и про поведникармии генерала Врангеля прото пресвитеро. Владимир (Востоков).


[Закрыть].

Такая колоссальная новость. Вчера Папа-Коля уехал в Севастополь: ему там предлагают отличное место в Морском корпусе, и он выехал для переговоров.

Редко я ухватываю минутку для дневника: днем занимаемся у Милы, вечером три раза в неделю – в гимназии. А дома всё равно вечера пропадают, потому что света нет.

Ну, а теперь надо скорей подметать комнату, причёсываться и идти заниматься. Совершенно нет времени для чтения. Какой большой недостаток, что нет электричества! Как темно, так и спать.

 
То было так давно. То был минутный сон,
Неясный и пустой.
Неизгладимый след в душе оставил он
Своей бесхитростной и милой красотой.
 
 
Я помню вечер. В комнате, кругом
Всё веет лаской и приветом.
Висячий абажур желтеет над столом,
Таким уютным и весёлым светом.
 
 
Там так отрадно, хорошо мечтать
Под тихий разговор, под вихри непогоды.
И всё, о чём нам больно вспоминать,
Казалось так легко в те золотые годы.
 
 
Там чистая любовь бродила в час ночной,
Там образ друга – милый и далёкий,
Он и сейчас стоит в душе моей больной
Такой печальный, бледный, одинокий.
 
 
Там музыке вечернею порой
Внимала я в каком-то упоенье.
Любила я тот мир, навеянный мечтой,
И тайное душевное волненье.
 
 
А звуки нежные торжественно неслись,
Сплетались, плакали, смеялись,
Стремились чередой в неведомую высь
И тихо в сердце отзывались…
 
 
То было так давно. То был минутный сон,
Неясный и пустой.
Неизгладимый след в душе оставил он
Своей бесхитростной и милой красотой.
 
 
Давно пора иную жизнь начать —
С печалями, страданьем и тоскою.
И узы прошлого навеки разорвать
Своею собственной рукою.
 

20 – X – 1920. Севастополь

 
Здесь всё мертво: и гор вершины,
И солнцем выжженная степь,
И сон увянувшей долины,
И дней невидимая цепь.
 
 
Всё чуждо здесь: и волны моря,
И полукруг туманных гор, —
Ничто уж не развеет горя,
Ничто, ничто не тешит взор.
 
 
Я знаю, в блеске красоты,
В тени унылого изгнанья
Переживут меня мечты
Давно разбитого желанья.
 
 
И эта степь в тоске унылой
Мне будет мрачною могилой.
 

25 – X – 1920. Севастополь

Я решила больше к прошлому не возвращаться. Сейчас у меня в жизни много плохого, много тяжёлого. А как вспомнишь о прошлом, то делается так невыносимо грустно! Да и я теперь совсем уж не та, какая была год тому назад. Я буду жить, жить молчаливо, в самой себе. Отныне даю себе слово не вспоминать о прошлом, как будто я начала существовать только с 17-го ноября 1919 г. <День бегства из Харькова> А до этого времени ничего не было. О, зачем я в те золотые годы не наслаждалась тем счастьем, которое теперь навсегда утеряно. Ещё даю себе слово никогда не жалеть о прошлом, не раскаиваться в непоправимых ошибках: всё равно бесполезно.

Первый раз в Севастополе я взялась за дневник. Теперь напишу все, что здесь хорошего и что плохого. Квартирный вопрос – средне: наша комната ещё не освобождена, и мы пока живём в маленькой комнате, зато в симпатичной семье. Холод здесь адский, в некоторых комнатах ноль градусов. У нас немного теплее. У меня опять распухают пальцы на руках.

Мы живём далеко от города, далеко от людей и от всякой жизни. Попасть в корпус можно только катером, а он ходит только пять раз в день, так что приходится сидеть дома.

Жизнь здесь идёт как-то чудно: чуть только успеешь чаю напиться, а уж и за обедом пора идти. А уж как тяжело в такое время не знать, что делается на свете. Особенно теперь, когда армия отступила к Перекопу, когда большевики, может быть, уже вошли в Крым. А мы ничего не знаем.

Но самое плохое – гимназия. Девочки такие кривляки, такие ломучки, все до одной завитые. Сидят в огромных шляпах, строят глазки, делают улыбочки. Всему виной мой робкий застенчивый характер: я сама не сумела подойти к ним, заговорить; не смогла почувствовать себя свободной, растерялась, не встретила ни одного участливого взгляда, никто не пришел ко мне на выручку. О, Таня, если бы ты знала это! О, Мила, если бы ты была здесь! Но зачем я вспоминаю прошлое? Ах, как грустно жить в Севастополе!

Мне предстоит ещё много перемучаться на свете. Прочла написанное. Не смогла написать того, что сейчас так мучает и волнует душу. Мёртв мой дневник. Зато душа не мертва!

Эвакуируемся. Большевики прорвали фронт. Сейчас, в девять часов, я об этом узнала, а ночью, наверное, уже уедем. Что-то будет!

I.

 
Стучали колеса…
«Мы там… мы тут»…
Прицепят ли, бросят?..
Куда везут?..
 
 
Тяжёлые вещи
В тёмных углах…
На холод зловещий
Судьба взяла.
 
 
Тела вповалку,
На чемоданах…
И не было жалко,
И не было странно…
 
 
Как омут бездонный
Зданье вокзала,
Когда по перрону
Толпа бежала.
 
 
В парадных залах
Валялись солдаты.
Со стен вокзала
Дразнили плакаты.
 
 
На сердце стоны:
Возьмут?.. Прицепят?..
Вагоны, вагоны —
Красные цепи.
 
 
Глухие зарницы
Последних боев,
Тифозные лица
Красных гробов.
 
 
Берут, увозят
Танки и пушки.
Визжат паровозы,
Теплушки, теплушки, —
 
 
Широкие двери
Вдоль красной стены.
Не люди, а звери
Там спасены.
 
 
Тревожные вести
Издалека.
Отчаянья мести
В сжатых руках.
 
 
Лишь тихие стоны,
Лишь взгляд несмелый,
Когда за вагоном
Толпа ревела.
 
 
Сжимала сильнее
На шее крестик.
О, только б скорее!
О, только б вместе!
 
 
Вдали канонада.
Догонят?.. Да?..
Не надо, не надо.
О, никогда!..
 
 
Прощальная ласка
Весёлого детства —
Весь ужас Батайска,
Безумие бегства.
 

II

 
Как на острове нелюдимом,
Жили в маленьком Туапсе.
Корабли проходили мимо,
Тайной гор дразнили шоссе.
 
 
Пулёмет стоял на вокзале.
Было душно от злой тоски.
Хлеб но карточкам выдавали
Кукурузной, жёлтой муки.
 
 
Истомившись в тихой неволе,
Ждали – вот разразится гроза…
Крест зелёный на красном поле
Украшал пустынный вокзал.
 
 
Было жутко и было странно
С наступленьем холодной тьмы…
Провозили гроб деревянный
Мимо окон, где жили мы.
 
 
По-весеннему грело солнце.
Тёплый день наступал не раз…
Приходили два миноносца
И зачем-то стреляли в нас.
 
 
Были тихи тревожные ночи,
Чутко слушаешь, а не спишь.
Лишь единственный поезд в Сочи
Резким свистом прорезывал тишь.
 
 
И грозила кровавой расплатой
Всем, уставшим за тихий день,
Дерзко-пьяная речь солдата
В шапке, сдвинутой набекрень.
 

III

 
Тянулись с Дона обозы,
И не было им конца.
Звучали чьи-то угрозы
У белого крыльца.
 
 
Стучали, стонали, скрипели
Колёса пыльных телег…
Тревожные две недели
Решили новый побег.
 
 
Волнуясь, чего-то ждали,
И скоро устали ждать.
Куда-то ещё бежали
Дымилась морская гладь.
 
 
И будто бы гул далёкий,
Прорезал ночную мглу:
Тоской звучали упреки
Оставшихся на молу.
 

IV

 
Ползли к высокому молу
Тяжёлые корабли.
Пронизывал резкий холод
И ветер мирной земли.
 
 
Дождливо хмурилось небо,
Тревожны лица людей.
Бродили, искали хлеба
Вдаль Керченских площадей.
 
 
Был вечер суров и долог
Для мартовских вечеров.
Блестели дула винтовок
На пьяном огне костров.
 
 
Сирена тревожно и резко
Вдали начинала выть.
Казаки в длинных черкесках
Грозили что-то громить.
 
 
И было на пристани тесно
От душных, скорченных тел.
Из чёрной, ревущей бездны
Красный маяк блестел.
 

V

 
Нет, не победа и не слава
Сияла на пути…
В броню закопанный дредноут
Нас жадно поглотил.
 
 
И люди шли. Их было много.
Ползли издалека.
И к ночи ширилась тревога,
И ширилась тоска.
 
 
Открылись сумрачные люки,
Как будто в глубь могил.
Дрожа, не находили руки
Канатов и перил.
 
 
Пугливо озирались в трюмах
Зрачки незрячих глаз.
Спустилась ночь, страшна, угрюма.
Такая – в первый раз.
 
 
Раздался взрыв: тяжёлый, смелый.
Взорвался и упал.
На тёмном берегу чернела
Ревущая толпа.
 
 
Все были, как в чаду угара,
Стоял над бухтой стон.
Тревожным заревом пожара
Был город озарён.
 
 
Был жалок взгляд непониманья,
Стучала кровь сильней.
Несвязно что-то о восстанье
Твердили в стороне.
 
 
Одно хотелось: поскорее
И нам уйти туда,
Куда ушли, во мгле чернея,
Военные суда.
 
 
И мы ушли. И было страшно
Среди ревущей тьмы.
Три ночи над четвёртой башней.
Как псы, ютились мы.
 
 
А после в кубрик опускались
Отвесным трапом вниз,
Где крики женщин раздавались
И визг детей и крыс.
 
 
Там часто возникали споры:
Что – вечер или день?
И поглощали коридоры
Испуганную тень.
 
 
Впотьмах ощупывали руки
И звякали шаги.
Открытые зияли люки
У дрогнувшей ноги, —
 
 
Зияли жутко, словно бездны
Неистовой судьбы.
И неизбежно трап отвесный
Вёл в душные гробы.
 
 
Всё было точно бред: просторы
Чужих морей и стран,
И очертания Босфора
Сквозь утренний туман.
 
 
По вечерам – напевы горна,
Торжественный обряд.
И взгляд без слов – уже покорный,
Недумающий взгляд;
 
 
И спящие вповалку люди,
И чёрная вода;
И дула боевых орудий,
Умолкших навсегда.
 

10 – V – 1924

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)