Текст книги "О чём поют воды Салгира"

Автор книги: Ирина Кнорринг

Ирина Кнорринг. О чём поют воды Салгира: Беженский дневник. Стихи о России

Ирина Невзорова. Девочка с русой косой (Предисловие)

«Незамеченным поколением» назвал писатель B.C. Варшавский русских эмигрантов, которых детьми вывезли из России: они помнили её и всю жизнь тосковали о ней, но по причине малолетства не успели пустить в ней своих корней и испить её «живой воды». Русский язык и русская литература помогали тем детям остаться русскими и воссоздавать Россию в своей душе и в своем творчестве.

К поэтам «незамеченного» поколения принадлежала и поэтесса Ирина Николаевна Кнорринг (1906–1943). Она родилась в селе Елшанка Самарской губернии. Вскоре семья переехала в Харьков, где её отец, выпускник историко-филологического факультета Московского университета Николай Николаевич Кнорринг (1880–1967), получил место директора гимназии.

Мать Ирины. Мария Владимировна Кнорринг (1881–1954), также имела диплом педагога. «Первый» большевизм Кнорринги пережили в Харькове, став свидетелями красного террора (семью не тронули, но выселили из родного дома на улице Чайковской). От «второго» большевизма родители увезли свою дочь. Но эхо грозных событий настигало беженцев. Дети быстро взрослели, о чём свидетельствует дневник [1]1
  «Повесть из собственной жизни: Дневник»: в 2-х тт. / Подг. Текста Н.Н. Кнорринга и Н.М. Черновой; вступ. ст., коммент., указ. Имен И.М. Невзоровой. – М.: Аграф, 2009.
  (На данный момент – февраль 2013 года – издан лишь первый том указанного двухтомника. Дата выхода второго тома остается неясной – примеч. сост. электронной версии книги).


[Закрыть]поэтессы, который она вела, начиная с одиннадцати лет.

В ноябре 1919 г. семья покинула Харьков. Ростов-на-Дону, Туапсе, Керчь, Симферополь, Севастополь – вот беженский маршрут семьи Кнорринг. Когда Кавказ был захвачен войсками красных, семья в числе других беженцев эвакуировалась из Туапсе морем на Крымский полуостров, в Керчь. Там Ирина узнала о гибели Верховного правителя России адмирала А.В.Колчака (расстрелян 7 февраля 1920 г.) В любви к нему поэтесса признаётся на страницах своего дневника: «Веру я оставила в Ростове, надежду – в Туапсе, любовь – в Керчи».

Всё меньше в России, раздираемой междоусобицей, оставалось уголков, где возможно было (хотя бы ради детей) сохранять иллюзию мирной жизни. Таким уголком являлся Симферополь. Здесь работали музеи, библиотеки, архивы, театры и синема.

В Крым, последний оплот «старой России», стекались беженцы. Все одинаково сильно надеялись вернуться в родные места, «как только очередной российский мятеж будет подавлен» (так думали и наши герои). А пока каждый выживал, как мог, используя «передышку». Беженские театральные труппы давали спектакли, синематографы снимали фильмы, ученые продолжали научную деятельность. Историк и педагог Н.Н.Кнорринг не покидал архива Таврического университета. Ирина же любила уходить с книгой и тетрадью на берег Салгира или на заросшее старое городское кладбище, где была могила её бабушки. «Сегодня утром я сидела в Лазаревском саду на далекой аллее, над Салгиром, и читала», – пишет она.

Ирина, как и её бесприютные сверстники, старалась не бросать учёбу: меняла одну гимназию за другой, едва привыкнув к учителям и одноклассникам; орала частные уроки. Только в Симферополе семья трижды меняла адреса. Вот три «беженских» адреса Кноррингов: Бетлинговская улица (ныне ул. Калинина), дом 43, квартира 3; Семинарский переулок (ныне ул. Героев Аджимушкая), дом 4; Училищная улица (название не изменилось), д. 10, кв. 6.

Но на что жить? Золотые вещи «проедены», работы нет: газета «Земля», орган Генштаба Добровольческой армии, в которой Н.Н. Кнорринг работал секретарем, закрылась. Наконец он был зачислен преподавателем истории в Морской кадетский корпус в Севастополе. Однако лишь десять дней пробыли Кнорринги на новом месте: вскоре Крым перешел в руки «Рабоче-Крестьянской Красной армии».

29 октября / 12 ноября 1920 г. линкор «Генерал Алексеев» в составе кораблей Русской Эскадры покинул Крым, «погрузив в свое огромное брюхо весь состав Морского корпуса» (писал Н.Н.Кнорринг). Корабли держали курс на Бизерту (Тунис). Аттестат о среднем образовании Ирина получила в школе Морского корпуса.

В мае 1925 г., после роспуска Русской эскадры, семья переехала во Францию. Все годы изгнания Кноррингов, как и большинство их соотечественников, сопровождала бедность. Н.Н.Кнорринг много лет работал в Тургеневской библиотеке в Париже (был членом её правления, членом правления «Русского литературного архива» при Библиотеке, а в 1946 г. председателем Книжной комиссии по возрождению уничтоженной фашистами Библиотеки), получал редкие и скудные гонорары за статьи в газете «Последние новости». Но его зарплаты не хватало для содержания семьи. Ирина вместе с матерью зарабатывала вышиванием и изготовлением одежды для кукол.

Хотя жизнь поэта похожа на айсберг, но если говорить о её видимой части, то Ирина настойчиво пытается вписаться в жизнь: посещает курсы французского языка при Сорбонне и лекции в Русском народном университете, учится во Франко-русском институте, выступает на собраниях «Союза молодых поэтов и писателей в Париже». Осенью 1926 г. она знакомится со своим будущим мужем, поэтом Юрием Софиевым (1899–1975).

Весной 1927 г. Кнорринги убедили свою дочь, давно страдавшею жаждой, недомоганием и сонливостью, обратиться к врачу; тот поставил страшный диагноз: «сахарная болезнь». Когда Юрии делал предложение Ирине, он уже знал, какую ответственность берет на себя. Врачи в те поды не рекомендовали диабетчикам иметь детей, но 19 апреля 1929 г. у Ирины родился сын. Его назвали Игорем, в честь кузена, пропавшего в огне Гражданской войны. «Если хотите увидеть счастливого человека, посмотрите на Ирину», – говорила её мать. В 1940 г. кончилась мирная жизнь во Франции. Ирина не увидела победного окончания войны. Она умерла в января 1943 г. в оккупированном фашистами Париже. Отпевание её состоялось в Церкви Покрова Пресвятой Богородицы при обители Матери Марии, которая присутствовала на церемонии. Служил настоятель храма – о. Дмитрий Клепинин (вскоре они будут арестованы гестапо и погибнут).

Стихи И. Кнорринг печатались русских зарубежных периодических изданиях. При жизни поэтессы вышло два сборника её стихов: «Стихи о себе» (Париж, 1931) и «Окна на север» (Париж, 1939). Три книги вышли после её смерти: «После всего» (Париж, 1949), «Новые стихи» (Алма-Ата, 1967) и «Стихи 1920–1942 гг.» (Алма-Ата, 1993). Однако большая часть стихов И. Кнорринг не опубликована.

Вернемся в Крым, в «точку исхода». Почему столь романтично названа книга: «О чём поют воды Салгира»? Оттого, что душа девушки, с юных лет искавшая «живительную влагу» бытия, пыталась нащупать пульс каждого дня и отыскать его смысл, смысл самой жизни и в беженстве, и в изгнании (Ирине в те годы было 13–14 лет).

Салгир, самая протяженная река Крыма, берет начало в горах Чатыр-Дага и, протекая с юга па север Крымского полуострова, впадает и Сиваш, залив Азовского моря. Через Симферополь река Салгир течет неспешно между камней, в обрамлении серебристых тополей и кланяющихся к её водам длинных ветвей ветлы (род ивы). Они напоминали Ирине родную Елшанку, листы деревьев у озера так же искрились при малейшем ветерке.

Поведение Салгира напоминает повадки заволжской реки Сок, на которой стоит Елшанка: ниже по течению Салгир пересыхает ежегодно более чем на три месяца, превращаясь в ряд озер. То же происходит и с рекой Сок. На одном из оставленных ею озёр, озере Липовом, стояла родовая усадьба Кнорринтав.

Несколько слов о книге, первый раздел, Беженский дневник, представлен стихами и прозой, ибо стихи у поэта носят дневниковый характер. Так, Галина Кузнецова, парижская приятельница И.Кнорринг, однажды сказала о её стихах: «Ведь это – дневник!»

Второй раздел включают стихи разных лет – о России, о русских поэтах и о русской тоске. И.Кнорринг мечтала вернуться в Россию стихами. По природе своей она была честна и не скрывала от будущего читателя, что её жизнь, жизнь изгнанника, есть сон наяву. Жила она только в своём творчестве, а творила – в обороте на Россию: вспоминая её, мечтая о ней, молясь на неё. Что касается тоски, то без этого чувства немыслимы стихи всякого настоящего русского поэта, будь то современники И. Кнорринг (среди них – члены Союза молодых поэтов и писателей в Париже, коим она посвящала стихи: Ю. Софиев, В. Мамченко, А. Ладинский, Ю. Терапиано) или классики, давно ушедшие в мир иной.

Критику поэзии И.Кнорринг и вопрос о ее литературной преемственности отложим до выхода полного собрания её стихов. Заметим лишь, что перед нами – поэт «парижской ноты», творчество которого дает ответ на множественный вопрос критиков: «Удалась ли парижская нота?» Природный характер И.Кнорринг определил тональность её стихов, свойственную ноте: сдержанность, приглушенные интонации, простота поэтического языка. Учрежденный, так сказать, для ноты «отказ от надежды» Ирина уравновешивает полнотой «сей минуты» (полнотой страдания этой минуты), разговором с единственным и вечным свидетелем её бытия, хотя та редко называет Его по имени. Поэт вспоминает мысль Бетховена: «Через страдание – к радости». В другой раз И.Кнорринг, объясняя свой характер, обращается к строкам Ф.И.Тютчева:

 
Лишь жить в самом себе умей,
Есть целый мир в душе твоей.
 

«Я люблю мою тоску», – проговаривается однажды поэт, обнажая тем самым движущую силу своего творчества. Именно эту Господнюю тоску, скорбь по утраченному раю имеют в виду поэты:

 
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием Твоей тоски, Господь?
 

О. Мандельштам

 
Прости, что я жила скорбя
И солнцу радовалась мало.
 

А.Ахматова

Вот где надо искать ключ к разгадке «поэзии тоски» (Н.Берберова) и «безответственных восьмистрочий» (М.Цветаева) Ирины Кнорринг. Добавим, что в жизни она была весёлой. «Там, где Кнорринг, там всегда весело», – говорили её друзья. Ирина считала, что все её горести принадлежат ей и претерпевать их она должна сама. Поэтому лишь стихи и дневник были свидетелями жизни души поэта.

Поэт есть символ Времени. Смерть И. Кнорринг «вписывается» в длинную череду убийств и самоубийств русских поэтов, как и России, так и в русской эмиграции. Ирина унаследовала от родителей внутреннюю собранность, внешнее спокойствие, умение терпеть и молчать. Она сумела сохранить в изгнании русский язык – ключ к океану русской культуры. Ей было свойственно то, что отличает поэта от не-поэта: сила сердечного трепета и желание воплотить его в слове.

В текстах сохранен ряд авторских написаний. Так, даты написания стихов даны одной цифрой, а дневниковые записи имеют двойную датировку (старый и новый стиль).

Составитель выражает глубокую благодарность Н.М. Софиевой-Черновой (архивные материалы), Г.Д. Петровой-Мышецкой (помощь в комментировании текстов), а также Юрию, Алексею и Павлу Невзоровым (за всестороннюю поддержку).

Беженский дневник в стихах и прозе

 
Тихо ночь летит над миром,
Всюду тихо, тихо так,
Только звук однообразный
Слышится: тик-так, тик-так…
 
 
Это тиканье – тоску ли
Гонит нынче от меня,
Или мне напоминает
Радость нынешнего дня?
 
 
Вспоминается былое…
Вот – совсем малютка я,
И лежу в своей кроватке,
Рядом – мамочка моя.
 
 
Вспоминаю… Я в Елшанке!
Тут же Ниночка со мной.
Вот уже сижу в коляске:
Уезжаем мы домой.
 
 
Но очнулась я и слышу
Вновь: тик-так, тик-так, тик-так.
Ах… Как вспомнила былое —
Стало грустно, грустно так.
 

18 – IX – 1917

 
Далёко от нашего края,
Далёко от жизни людской
Гора возвышается мрачно
С вершиной своей снеговой.
 
 
Живёт там огромное Горе,
Живёт там большая Беда,
Живут они дружно. О людях
Не знали они никогда.
 
 
В одежде из серых туманов,
И в шапке из огненных туч
Стояло огромное Горе,
Чей голос был крепок, могуч.
 
 
Беда – в одеянье из бури,
С грозою на шапке своей,
И с молнией жгучей на шее —
Была самой смерти белей.
 
 
Друзьями чудовища были.
И жили так дружно всегда!
Пойдёт куда Горе, – туда же
Придёт непременно Беда.
 
 
Однажды чудовища вместе
На край той вершины пошли
Искать себе третьего друга,
Но там никого не нашли.
 
 
Лишь только оставили гору,
Где жили так мирно всегда —
Свалилось огромное Горе,
Спустилась большая Беда.
 

14 – III – 1917

 
Я лежу, но не сплю. На дворе уж темно,
Только лужи большие мне видно в окно.
За окном, на дворе буря грозно ревёт,
Колыбельную песню мне ветер поёт:
«Засыпай… Засыпай…»
 
 
Где-то поезд идёт, по дороге шумит,
И вдали очень грустно, протяжно гудит,
И куда-то далёко, далёко зовёт.
Колыбельную песню мне ветер поёт:
«Засыпай… Засыпай…»
 
 
Я лежу, чуть не сплю. На дворе уж темно,
Только лужи блестят, мне их видно в окно.
За окном, на дворе буря громче ревёт.
Колыбельную песню мне ветер поёт:
«Засыпай… Засыпай…»
 
 
В эту тёмную ночь золотая луна
Из-за сумрачных туч, ну, совсем не видна.
Лишь горят фонари. Дождик в окна всё бьёт.
Колыбельную песню мне ветер поёт:
«Засыпай… Засылай…»
 
 
Я лежу и не сплю. На дворе так темно!
Только лужи блестят. Не гляжу я в окно.
Хорошо мне… А буря свистит и ревёт.
Колыбельную песню мне ветер поёт:
«Засыпай… Засыпай…»»
 

5 – X – 1917

Сегодня я была на Соборной площади. Там у добровольцев был молебен и парад. Народу – полна площадь. Я там встретила Нину Ткачёву, одну нашу второклассницу. Мы с ней в дверях какого-то магазина стояли на стуле. Добровольцев было очень много, и пехоты, и артиллерии. В них бросали цветами. Оркестр играл «Коль славен», все офицеры стали на колени. После молебна провозглашал тосты за «Единую неделимую Россию», за Колчака, за Деникина и за Добровольческую армию. После каждого тоста кричали «Ура», играла музыка. А потом был парад. Одно войско проходило за другим. Как они чудно шли! Добровольцы опять ввели старый стиль и Петроградское время, т. е. на двадцать пять минут назад от старейшего. Получается, что сейчас не десять часов, а только шесть.

Видела портреты Деникина и Колчака. Колчак мне больше понравился. Он очень молодой, лет тридцать, энергичное лицо, красивый. Словом, я стала его поклонницей.

Я совсем углубилась в себя, я заменяю себе всё и всех! Порой одиночество невыносимо! Тогда я начинаю думать о Колчаке, как будто чувствую его присутствие около меня, душа успокаивается. А иногда заберусь в какой-нибудь укромный уголок и плачу; плачу, слёзы сами льются, и становится так спокойно и грустно, грустно.

«В ночь с пятого на шестое ноября наши части оставили Курск и медленно отходят к югу» – из газеты. Ходят невероятные слухи, настроение паническое. На фронте адмирала Колчака скверно!

 
И ничто мне теперь уж не мило,
Пыл погас, в сердце нету огня,
Даже то, что так страстно любила,
Уж теперь не волнует меня.
 
 
Равнодушно, надменно, сурово
Я слежу за дыханьем весны,
И не жажду я радости снова,
Вас не жду, златокрылые сны.
 
 
Прочь летите в счастливые страны,
Улетайте в цветущую даль —
Здесь неволя, здесь только обманы,
Здесь безумная веет печаль.
 

20 – XI – 1919. Агитпоезд «Единая, Великая Россия» [2]2
  На полях тетради пометка Н. Н. Кнорринга: «С этого стихотворения начинается “беженская” тоска Ирины по прошлому, определившая настроение её поэзии на всю жизнь».


[Закрыть]

Семнадцатого ноября бежали. Вот уже несколько дней как мы в Ростове.

Устроились здесь у одних знакомых [3]3
  Речь идет о семье врача, биохимика, профессора Ростовского (бывшего Варшавского) университета С.М. Максимовича.


[Закрыть]. Сегодня-завтра сдадут Харьков.

Сегодня Харьков сдали большевикам. Пишут, что это сделали нарочно, по установленному плану, но я этому не верю. Да и можно ли верить? Теперь там шныряют автомобили с красными звёздами, развеваются красные тряпки.

Папа-Коля меня утешает, говорит, что большевиков разобьют под Лозовой.

Я – фальшивая монета. Сначала её принимают за настоящую и ставят наравне с другими. Когда же узнают её «фальшь», бросают в сторону. Люди видят, что человек не такой, как все, и его отставляют в сторону. А чтобы добыть золото в его душе, нужна искренность.

Что я съела 16 декабря 1919 г., во вторник, и была сыта: 3 чашки кофе с молоком и с сахаром (утром); 1 большой кусок хлеба с маслом; 3 тарелки кислой капусты с постным маслом (завтрак); 1 тарелку ухи с куском рыбы (обед); 2 котлеты с кашей; 2 чашки чаю без сахара и без молока, с лимоном; 1 чашку чая без сахара и без молока, без лимона, 1 чашку чая с сахаром и с молоком, 1 чашку молока; 3 куска хлеба с маслом; 2 конфеты. Изрядно!

 
Пускай недавние мученья
Терзали грудь,
Сейчас – живые впечатленья,
И новый путь.
 
 
Зачем, скажи, бунтует горе,
И лжёт печаль? —
Передо мной ликует море,
И блещет даль.
 
 
Зачем меня к себе напрасно
Зовет тоска? —
Жизнь хороша, и так прекрасна,
И так легка!
 

29 – XII – 1919. Станция Белореченская

 
Когда бы зла поменьше было,
Когда бы правда не лгала,
То мир бы счастье посетило,
И жизнь беспечная была.
 
 
Но чёрный Демон над землею
Широко крылья распростёр,
Сиял нетленною красою,
Невинный привлекая взор.
 
 
И становились люди злее.
Обман и ложь – вот их друзья.
И чёрный Демон веселее
Глядел, как гибла мать-земля.
 
 
И правде в мире тесно стало,
И счастья нет, печаль одна.
Любовь от мира отлетала,
Коль злом душа упоена.
 
 
И становился мир темнее,
Любовь и правду забывал,
И сердце злое билось злее, —
И чёрный Демон ликовал.
 

29 – XII – 1919. Станция Белореченская

Вот мы и в Туапсе. Из Ростова мы ехали в Азов с учебным округом. До Туапсе ехали 11 суток. Днем стояли, а ночью ехали. На станции Тихорецкой мы встретили Рождество, сначала ели коммунистическую кутью и фруктовый взвар. Потом была служба, прямо в вагоне среди вещей, трогательно, грустно без конца. Это Рождество навеки сохранится у меня в памяти. Три дня праздника мы стояли на станции Кавказской и ругались, что нас не прицепляют к какому-нибудь поезду и не увозят.

От Майкопа начинались горы Боже, как они красивы! Впервые увидела я снеговую вершину горы «Индюк». Наконец, приехали. Здесь уже третий день, я ещё не видала моря. Я видела, но только издали. Погода отвратительная. Целый день ливень, В ночь под Новый Год была гроза, сумасшедшие раскаты грома далеко разносились в ущельях гор и перекликались миллионы раз, поздравляли всех с новым годом, с новым горем. Остановились мы в Греческом училище. Здесь живут две гречанки – учительницы. Относятся они к нам замечательно хорошо.

Ростов сдан. Куда нам бежать теперь? Сегодня я раскрыла Евангелие наугад, и попалась мне притча Иисуса Христа и слова его о том, что не надо унывать, что Господь всегда поможет верующим в Него, и если Он не делает этого теперь, то сделает позднее.

Сегодня я видела море. Оно бушевало. Я не в силах описать всю торжественность этой картины. Она меня ошеломила. На душе у меня тяжело, в ней происходит буря, и такую же бурю я увидала на море: в нём отразилась моя душа.

Спим мы здесь на партах. Я на аспидной доске, положенной на пюпитры. Сегодня я ходила обедать (130 рублей обед!!!) Завтра опять пойду к морю – оно мне сочувствует. Папа-Коля совсем упал духом. Мамочка тоже. Одна я скрываю мои думы и держусь бодро. Я верю, верю в уничтожение большевиков, верю в победы Колчака! На него последняя надежда! Я верю в чудо! Как прекрасны горы! Как гордо они возвышаются над морем. Как ничтожен перед ними человек.

Я верю, что каждое дело судьбы – необходимо. Необходим и большевизм, необходимы и все страдания, и ещё суждено перенести много тяжёлых испытаний, чтобы достигнуть полного счастья.

Сегодня я ходила на море одна. Оно было спокойнее, чем тот раз, и на душе у меня спокойнее. Я ходила по самому берегу, настолько близко от моря, что оно окатывало меня миллионами брызг, а волны добегали до меня. Мне казалось, что рушилась огромная водная стена, настолько был силен этот шум. Огромные волны рушились у берега, далеко катились по отмели. Некоторые волны катились так далеко, что я отбегала назад. Было хорошо, очень хорошо, и я долго простояла над морем.

Мамочка не понимает, что у тринадцатилетней девочки может быть страшное, тяжелое горе – потеря родины. Но я готова перенести ещё какие угодно страдания, лишь бы удалось спасти Россию.

Море – как гордо и прекрасно звучит это слово! Сегодня мы ходили на мол, до самого маяка. Оно спокойно, ласково-нежно, отливает миллионами цветов. Оно влечет меня неведомой силой. Отъезжал пароход в Батум с беженцами из России (билет – 35 тысяч). Как им, должно быть, горько покидать Россию! Мне было их жаль. Рядом в комнате – сыпной тиф. Я не боюсь, мы сделали в Ростове три прививки. Настроение неопределенное. Вся жизнь неопределенная. Сегодня здесь, завтра в Батуме. Сегодня радуемся, завтра плачем, а может, через месяц нас большевики перевешают.