Текст книги "Ангел-хранитель"

Автор книги: Ирина Глебова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сестра Аглая поняла, что он говорит о девушке. Та повернула к нему голову, улыбнулась, но промолчала.

– Значит, вы молодой господин, князь Берестов? – спросила монахиня.

– Да. А здесь похоронена княжна Берестова. У нее даже имени нет, не успели окрестить.

Сестра Аглая чуть слышно вздохнула. Потом спросила:

– А как же ваше имя?

– Всеволод.

Мальчик немного помолчал и вдруг сказал тихо, почти шепотом:

– Наверное, хорошо, что сестричка умерла маленькой. А то бы она пошла с папой и мамой в театр. И сгорела бы, как они… Мучилась бы…

– Господь упокоит их души… Не плачь, милый, за свои мучения они теперь любимы Богом…

Сестра Аглая, как и другие обитатели монастыря, слышала историю гибели князя и княгини Берестовых, правда, без подробностей. За границей, в Париже, во время представления начался пожар в театре. Они оказались среди тех, кто не сумел спастись… Послушница прижала мальчика к себе, что-то ласково ему шепча, но взгляд ее был обращен к маленькой могиле. Туда же смотрела и девушка, мадемуазель Элен. Она знала то, что знала эта женщина – сестра Аглая. И очень хорошо понимала, как тяжело хранить такое знание в тайне.

4

– Мадемуазель Элен!

– Да, мадам.

Тамила Борисовна жестом пригласила девушку подойти. Алена приблизилась, внимательно склонила голову, готовая слушать хозяйку.

– Присядьте.

Госпожа Коробова сама села на софу и указала на стул напротив. Гувернантка скромно присела на краешек, сложив ладони на коленях. Черная юбка, не закрывающая щиколоток, бледно-голубая блузка, шелковая, скромно-элегантного покроя. «Под цвет глаз, – невольно подумала хозяйка. – У девочки есть вкус…»

– Я довольна вами, дорогая, – сказала она приветливо. – Князь Всеволод к вам привязался. И вы правильную тактику избрали: бедному мальчику очень нужен сейчас друг.

– Да, мадам. И мне нравится князь Всеволод. Он очень милый.

– Как воспитательница вы тоже себя хорошо проявили. Мальчик стал спокойным, даже веселым. И его русский язык намного улучшился.

– Должна сказать, мадам, что здесь мне не пришлось много трудиться. Он и без меня неплохо знал родной язык. Рассказывал мне, что родители постоянно разговаривали с ним по-русски.

– Вы скромны, это хорошо, – похвалила Коробова. – Но теперь он не должен забывать и французский.

– Ни в коем случае. Мы говорим с ним и по-французски.

Девушка вскинула ресницы и встретилась взглядом с хозяйкой. А та вдруг испытала странное чувство смятения – на одно мгновение. Но тут же взяла себя в руки, удивляясь: что это с ней?

– Вот и хорошо. Я напишу графине Гагиной, поблагодарю ее за то, что она рекомендовала мне вас… И вот еще что! Что это за разговоры о ночных походах в рыцарскую башню?

Гувернантка легко засмеялась:

– Это наш истопник Варфоломей рассказал князю местное предание о привидении в рыцарской башне. Всеволод мальчик смелый и с воображением. Ему очень хочется увидеть привидение.

– Что за фантазии! – пожала плечами Тамила Борисовна. – Я сделаю Варфоломею выговор.

– Таинственные сказки привлекают детей, – возразила серьезно девушка, сама еще похожая на ребенка. – Мы с князем не раз ходили в башню днем. Но днем привидение там не появляется. – Она улыбнулась. – Он хочет пойти туда ночью, в новолуние. Но я, конечно, запретила.

– Правильно, никаких ночных прогулок! К тому же… – Коробова сделала паузу, словно внезапно что-то вспомнила. Но девушке показалось, что пауза наигранная. – Вы, мадемуазель, спите рядом, в смежной с князем комнате. Не замечали вы по ночам каких-нибудь странностей в его поведении?

– Странностей? – Во взгляде гувернантки появилась озабоченность. – Нет, мадам, ничего особенного. Мальчик спит крепко. Не всегда спокойно, это да. Иногда, видимо, ему снятся тяжкие сны, он ворочается и вскрикивает. Но это редко и недолго. Я подойду, поглажу его по волосам, и он успокаивается.

– Вот-вот, я боюсь этих тревожных снов. Как бы они вновь не ввергли его в лунатическое состояние…

Девушка растерялась.

– Но почему… Неужели вы хотите сказать, что Всеволод ходит во сне?

– К сожалению, это так. Его мать, наша кузина, писала мне из Франции незадолго до гибели, что мальчик страдает сомнамбулизмом. От других она скрывала это, чтоб не травмировать случайно ребенка. Но мы – самые близкие родственники, от нас у князей Берестовых секретов не было… Ах! – Мадам расстроенно прикрыла ладонью глаза. – Княгиня Елена словно предвидела, что мне нужно будет знать о мальчике все…

Мадемуазель Элен заметно опечалилась, прошептала:

– Бедный малыш… Но я ничего такого не замечала. Может, у него все прошло? Мне приходилось слышать, что от сильных потрясений нервные болезни не только возникают, но и проходят.

– Вы умная девушка… Дай Бог, чтоб все прошло. Но знаете, сомнамбулизм имеет обыкновение возвращаться. Так что следите хорошенько за вашим воспитанником.

Госпожа Коробова жестом отпустила девушку. Но когда та была у двери, вспомнила и вновь окликнула:

– Да, еще… Этот мальчик, который приезжал сегодня, мне представили его – племянник нашего соседа господина Бородина… Каков он? И как с князем, сошлись они?

– Воспитанный и добросердечный мальчик, – оживилась гувернантка. – Они понравились друг другу. Играли в мяч, беседовали. Князь рассказывал о Франции, а мсье Петрусенко – о Малороссии, где он живет. Всеволод пригласил его приехать и завтра.

– Что ж, – протянула задумчиво Тамила Борисовна. – Бородины – достойная фамилия. Думаю, князю можно дружить с племянником Бородина.

Она махнула рукой, отпуская гувернантку.

Алена аккуратно прикрыла массивную дверь кабинета и, отодвинув темно-вишневую бархатную портьеру, вышла в холл. Двадцатый век называли веком электричества, но сюда оно еще не добралось. Когда поместье перестраивали последний раз, об электричестве еще не слыхивали, так что обширный холл первого этажа освещала только люстра с масляными светильниками. Стены были обшиты панелями орехового дерева, пол устлан мягким ковром такого же, как и шторы, темно-вишневого цвета. Девушка стала подниматься по широкой лестнице, тоже покрытой ковром, потом повернула направо и оказалась на просторной полутемной лестничной площадке – здесь горели всего три свечи в подсвечнике на стене. Она двинулась дальше, по коридору, в который выходило множество дверей. Одну из них девушка отворила и вошла. Здесь в нише тоже горела масляная лампа, в круглой печке, в углу, уже разгорелся огонь. Еще стояло лето, и днем от солнца трещинами покрывалась земля. Но каменные стены замка уже как бы предчувствовали приближение осени, пропитывая комнаты зябкой прохладой. И неделю назад госпожа Коробова отдала распоряжение отапливать жилые помещения.

Это была ее, Аленина, комната. Кровать, дубовый стол, встроенный в стену платяной шкаф, кресло, ковер на полу, бархатные шторы на окне… Госпожа Коробова как-то сказала, что ей не нравится «Замок»: мрачный, старомодный, а множество плюшевых и кожаных диванов и тяжелые бархатные портьеры вызывают у нее отвращение. А вот девушке дом нравился. Он не казался ей мрачным. Таинственным – да! Но красивым и уютным. Родным. Ей казалось – она помнит его какой-то прапамятью… Но, конечно, этого быть не могло.

В ее комнате было три двери. Одна входная, из общего коридора, вторая – в ванную, и третий дверной проем, закрытый тяжелой портьерой, – прямо в комнату маленького князя Всеволода. Лоди…

Алена взяла подсвечник с зажженной свечой и осторожно вошла туда. Лодя уже спал. Сегодня он как никогда набегался со своим новым приятелем из «Бородинских прудов», потому лег вовремя, не капризничая и не пускаясь на хитрости. Обычно он старался оттянуть время сна, просил то почитать, то поесть или попить, или подольше поплескаться в ванне. Сегодня он уже крепко спал, безмятежно и умиротворенно. Девушка наклонилась над ним, отводя свечу так, чтоб пламя не светило в глаза, не тревожило мальчика.

«Какой он красивый, – думала она с нежностью. – Говорит, что похож на отца».

Она посмотрела на фотографию на прикроватной тумбочке. На ней были запечатлены князь, княгиня и пятилетний Лодя. Высокий, подтянутый мужчина в клетчатом, спортивного покроя костюме и кепи, со светлой русой бородкой, мягким взглядом и обаятельным лицом. На его руку опиралась княгиня – женщина со строгими серыми глазами, очень красивая, хотя и слегка располневшая. Лодя, несомненно, был похож на отца, но глаза – с густыми темными ресницами – явно материнские.

– Это мы в Булонском лесу, – объяснил он Алене, когда она впервые увидела фотографию. – Мы туда любили ходить гулять.

Сам он, стоящий между матерью и отцом, казался на фото совсем ребенком. За последнее время он сильно повзрослел. Но сейчас, спящий, снова был такой же беззаботный и беззащитный, маленький…

Девушка подоткнула сползшее одеяло. На плече мальчика, ближе к лопатке, было родимое пятно – светлое, но хорошо заметное. Она уже видела его: словно неровный треугольник с мягкими, сглаженными углами. Лодя с гордостью говорил ей, что такое же было и у его отца.

– И у сестрички тоже, но она умерла сразу, как только родилась.

У той самой сестрички, на чью могилу накануне их возил к монастырю в коляске Степан.

Алена поставила свечу на маленький столик, присела у кровати. Что-то не давало ей покоя. Вообще-то она постоянно жила в состоянии тревожной настороженности, но сейчас было иное… что-то конкретное… Да, разговор с мадам о сомнамбулизме. Лодя ходит во сне? Все может быть, но она не поверила в это. Во-первых, она три месяца рядом с мальчиком – и днем, и по ночам. Когда она его впервые увидела, со времени смерти его родителей прошло всего два месяца, и мальчик был растерянный, угнетенный, часто плакал. Но и тогда по ночам он спал, – пусть неспокойно, но чтобы ходить во сне?.. Потом из Москвы они приехали сюда, он успокоился, ожил, стал обычным ребенком. Не было и намека на сомнамбулизм, так что девушка не поверила госпоже Коробовой. Была у нее и другая причина не верить. Почему мадам вообще заговорила на эту тему? Неужели началось?..

Она встала, неслышно покинула комнату мальчика и вновь вышла в коридор. Немного дальше коридор под прямым углом поворачивал и выходил к черной лестнице. Алена спустилась по ней прямо в кухню. Там было светло, уютно и жарко от еще не остывших больших печей. За длинным деревянным разделочным столом, уже чисто вымытым и выскобленным, сидели кухарка Пелагея Никитична, Варфоломей и Степан. Это был их обычный поздний ужин. Девушку встретили приветливо.

– А вот и наша Аленушка, красавица! – захлопотала кухарка. – Сейчас я тебя накормлю.

– Садись сюда, деточка, – подвинулся старик Варфоломей.

– Тетушка Пелагея, – попросила девушка, – я не голодна. Мне бы только вашего чаю на травках да пирожок с вязигой.

Алена ужинала три часа назад за господским столом, как и полагалось гувернантке. Но она давно уже полюбила попозже, когда воспитанник засыпал, приходить сюда, в кухню. Ей нравились эти простые добросердечные люди. Но была у нее и своя цель. Слуги любят поболтать и посудачить о господах. Скоро перестав стесняться «образованную барышню», они откровенно разговаривали, обсуждали, жаловались. Алена очень надеялась, что в нужный момент она услышит нечто важное, что поможет ей, предостережет…

– Боюсь я, дядя Варфоломей, рассчитает меня хозяйка, останусь без работы, – обиженным тоном протянул Степан, симпатичный веснушчатый парень лет двадцати пяти.

– Да что ты все переживаешь. Ведь ты все время при деле, вот Никитичне помогаешь, да мне, да на конюшне, и за кучера ездишь.

Варфоломей был старик, но еще крепкий, с мощными сутулыми плечами и сильными руками. Он помнил князей Берестовых, работал в «Замке» при них. Говорил он степенно, рассудительно. Но Степан все равно огорченно крутил головой:

– Нет, меня ведь брали сюда садовником, чтоб я сад обустроил. Да потом госпожа раздумала.

– Но ведь держат тебя, находят дело. А саду и правда уход нужен. Вон сколько лет за него не брались, совсем одичал.

– А что, Аленушка, – спросила кухарка, – господа собираются сюда и на следующий год приезжать?

– Как будто да, поговаривали, – сказала девушка.

– Ну вот, – обрадовался Варфоломей. – Коль будут приезжать, то сад до ума довести придется. Так что тебе еще помощников накажут подобрать.

– Не-ет! – Степан упрямо покрутил головой. – Вон вчера госпожа самолично по саду бродила, осматривалась, а на клумбу мою даже не глянула. Не нравится ей, видно…

– Как же такая красота может не нравиться! – всплеснула руками Пелагея Никитична.

Клумба, которую разбил Степан на месте, указанном самой госпожой Коробовой, Алене тоже очень нравилась. Степан высадил разные цветы-летники по спирали, великолепно подобрав оттенки.

– Когда, ты говоришь, мадам в саду гуляла? – спросила девушка.

– Так вчера, пополудни часа в три. Госпожа вернулась с прогулки верхом, велела Варфоломею коня своего на реку повести искупать, а меня на почту послала, за газетами и письмами. Да я на полпути почтаря встретил, взял все и быстро воротился. Хотел через сад пройти, гляжу – а она ходит там. Стала как раз недалеко от клумбы и каблучками о землю притоптывает. Чудно… Смех меня разобрал, так я быстренько и шмыгнул прочь, чтоб не увидала. Боюсь, когда она сердится…

Алена вспомнила, что вчера, как раз в это время, они с Лодей играли в поле за перелеском, встретили Сашиного отца, господина Петрусенко. И видели мадам верхом на коне. Она поглядела на них и ускакала. И пошла, значит, в сад? Дома, получается, никого не было, только Никитична готовила на кухне обед. Да кухня совсем в другом крыле дома, далеко от сада. А Тамила Борисовна одна ходила в саду… Странно это все.

Девушка допила чай, попросила:

– Пелагея Никитична, налейте еще чашечку. Такой вкусный у вас чай! Вы, наверное, все травы вокруг знаете?

– Знаю, милая, много травок целебных, верно. Матушка моя еще меня учила. Но не все, нет. Все знать – это трудная наука: какая травка от какой хвори лечит, а какая – калечит.

– Да разве в этих краях вредная трава есть? – удивилась Алена. – Я слыхала, что в тропических странах, в Южной Америке да Африке есть ядовитые растения. А у нас, наверное, нет.

– Как же нет! Имеются. Только их знать надо.

Кухарка присела рядом, тоже прихлебывая чай. Сказала, таинственно приглушив голос:

– Есть у нас тут на хуторе лесном женщина одна. Все знают – колдунья. И мать ее, и бабка, и прабабка тоже… колдовали. Вот она все травы знает. И такие, что убьют сразу и без следа, или станут мучить хворью долго, а то – и в дурман вводят.

– Это ты, Никитична, о Сычихе говоришь? – оживился Варфоломей. – Госпожа наша тоже о ней меня расспрашивала. Что, да как, да где живет. «Я сама, – говорит, – в это не верю, да местные предания интересно послушать».

– Вот как? – Алена усмехнулась странно, недобро. – А сама вас за сказку о рыцарской башне ругала…

5

Доктор Бородин много повидал на своем веку. Он путешествовал по красивейшим местам Европы, а в годы армейской службы и военных кампаний видел неповторимые пейзажи Дальнего Востока, Маньчжурии, Китая. Всему этому он отдавал должное, но настоящий душевный восторг испытывал лишь в родных краях.

– Может, я, Викентий, и старомоден, – говорил он, – да только никуда меня больше не тянет. Зачем? Ведь здесь – такое приволье! То смешанный лес, полный грибов и ягод, то он вдруг расступится, и прямо перед тобой – луг, степная трава по пояс, а от запахов голова кружится! Речушка бежит, над ней ивы склонились, за речушкой, на высоком берегу, сосновый бор. Пройдешь его, и откроется вдали, на холме, церквушка старинная… Что там Италия! У нас своей старины столько! Ценить вот не научились… Нет, я отсюда никуда не уеду.

Викентий Павлович слушал шурина с улыбкой, попыхивая своей трубочкой. Можно было подумать, что Вадим только и делает, что гуляет по окрестностям. Вовсе нет! Он, конечно, большой знаток своего края, но есть у него страсть, которая затмевает все. Техника – вот чем занялся доктор Бородин, выйдя в отставку. Не избери он в свое время медицину, стал бы отличным инженером, изобретателем. Вот ведь какую мастерскую оборудовал! Но самая большая гордость доктора – вот он: беспроволочный радиотелеграф! Новейшее изобретение нового века, до сих пор поражающее воображение людей. Еще не в каждом крупном департаменте появился радиотелеграф. А доктор Бородин в своем загородном доме имел его! Он выписывал несколько технических журналов – отечественных и зарубежных, и по приведенным там схемам сам сконструировал сложный аппарат. И теперь каждый день, в определенные часы, связывался по радиотелеграфу с несколькими такими же энтузиастами в Москве и Санкт-Петербурге. Еще не успевала прибыть в «Бородинку» почта со свежими газетами, а Вадим Илларионович уже знал все самые последние новости.

После вечернего чая Бородин и Петрусенко приходили в мастерскую, сидели, беседовали. «Мужские посиделки» – смеясь, называла их уединение Люся.

– Всего лишь неделя, как мы здесь, у тебя, а так славно отдохнули!

– Но вы не собираетесь так скоро меня покинуть? – обеспокоился доктор.

– Ну уж нет! Здешний воздух, настоянный на разнотравье, вымывает из организма всю дрянь. А какой покой входит в душу… Так что, Вадим, терпи нас до сентября, до десятого числа у меня и у Саши вакации.

– Вот и славно! Жаль, что Митенька не приехал. Но он уже самостоятельный юноша. Сколько ему? Семнадцать?

– Да, семнадцать исполнилось. Знаешь, когда он решил ехать в Крым, я поддержал его.

– Что ж, верно, верно… Дань памяти родителям…

Митя Кандауров, племянник Викентия Павловича, вырос в его семье, как сын. Мальчик остался сиротой в восемь лет. Когда Викентий Павлович встретил маленького князя Берестова, он вспомнил своего племянника: у мальчиков были одинаковые судьбы – гибель одновременно обоих родителей в катастрофе. Митин отец, Владимир Кандауров, был инженером, специалистом по организации железнодорожного сообщения. Когда в Крыму, на Байдарском перевале, стали прокладывать паровозные пути, его назначили одним из руководителей строительства. Через некоторое время, узнав, что муж приболел, к нему поехала туда Екатерина – сестра Викентия Павловича. Маленький Митя остался в семье Петрусенко – временно, как предполагалось. Но случилась трагедия. Оползни – частое явление в горной местности. Но такого огромного и страшного оползня в Крыму давно не помнили. Лавина сошла с гор днем, услышав грохот летящих со страшной скоростью каменных валунов и вывороченных с корнями деревьев, многие люди бросились бежать. Кое-кто успел спастись. Но поселок строителей и часть дороги, где шли работы, накрыло, погребая заживо людей. Среди них были и Кандауровы – Владимир и Катя.

Это случилось девять лет назад. Тогда Викентий ездил на Байдарский перевал, прощался с сестрой и зятем. Родственники погибших решили не тревожить их общую могилу – разбирать завал было невероятно сложно. Потом, дважды в разные годы, уже с женой и подросшим племянником, он приезжал на это место. Крымский наместник распорядился устроить могилу, и холм был уже обнесен красивым сквером. На вершине холма простирался в небо обелиск, а у подножия была вмурована в грунт мраморная плита с именами погребенных. Строительство дороги со времени трагедии долго не возобновлялось не только из-за происшествия: началась война, внутренние беспорядки, бунты. И только год назад железная дорога через перевал вновь начала строиться по несколько измененному, обходному маршруту. И вот этим летом, окончив курс гимназии и сдав на «отлично» экзамены в юридическую академию, Дмитрий Кандауров, теперь уже студент, заявил дяде и тете:

– Я завербовался строителем на байдарскую железную дорогу. Поеду, поработаю там до начала занятий.

Он не стал ничего объяснять, все было ясно. Продолжение строительства трассы означало, что его родители отдали свои жизни не зря. И он, их сын, хотел продолжить дело не только символически, но и конкретным трудом. Викентий Павлович сказал ему тогда:

– Это хорошая мысль, дорогой. Конечно, поезжай.

Но когда сын Саша узнал, что «Митенька едет работать в Крым», стал горячо проситься отпустить его вместе с братом. С малых лет он рос рядом с кузеном, ходил за ним хвостиком, каждый вечер старался улечься спать в комнату «к Митеньке», повторял за ним словечки и выражения. Он совершенно искренне считал, что будет Мите в Крыму помощником. Но Викентий Павлович и Людмила отлично понимали, что Митя едет трудиться по-настоящему, что работа на строительстве тяжела и не оставляет свободного времени. Мальчишка станет брату обузой. Митя уехал, конечно же, один, а разобиженного и недовольного Сашу родители повезли в гости к дяде Вадиму…

В эти час-полтора времени «мужского уединения» Вадим и Викентий говорили не только о семейных делах. Всегда разговор поворачивался к тем событиям, что происходили в стране и в мире. Вот и теперь, глянув на клубок телеграфной ленты у буквопечатающего аппарата, Викентий спросил:

– Что слышно из внешнего мира? Какие последние новости тебе передал твой московский собеседник?

Два часа назад Вадим Илларионович провел последний сеанс связи со своим коллегой-радиолюбителем.

– Затишье, – он пожал плечами. – Все отдыхают, как и мы. Самый большой смутьян, наш Реформатор, слава богу, тоже еще у себя в Колноберже пребывает. Надеюсь, государь и вправду даст ему другое назначение, как поговаривают со слов Витте.

Вадим Илларионович был идейным консерватором и, как все консерваторы, резко не принимал всех нововведений Столыпина.

– Но, Вадим, ты разве забыл: Столыпин в марте сам подавал в отставку, а государь не принял ее.

– Принял бы, если бы не вдовствующая императрица Мария Федоровна. Это она уговорила сына.

– И очень хорошо! Такими светлыми умами нельзя разбрасываться. Премьер-министр делает все возможное, чтоб увести Россию с гибельного пути бунтов и революций. Разве не прекрасно он сказал: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия»!

– «Великая Россия»! Поза, все поза! – воскликнул сердито Бородин. – Он сам же провоцирует эти великие потрясения. Еще министром внутренних дел был, а уже прикидывал, как бы распустить Думу. И взлетел наверх как раз на гребне той волны, что погребла под собой Думу! А следом новая волна пошла – террористов и боевиков с бомбами и пистолетами!

– Вадим, разгул террора начался раньше! Уж я-то об этом знаю лучше тебя. С февраля девятьсот пятого, когда московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича убили. После этого, чуть больше чем за год, – пятнадцать покушений на губернаторов и градоначальников. На генерал-адъютанта Дубасова, на военного прокурора Павлова, на начальника главного тюремного управления Максимовского… И на самого Столыпина – да, уже после роспуска Думы.

– Разве этого не следовало ожидать? Согласись, Викентий! Но как человеку, я искренне сочувствую Петру Аркадьевичу. Как ужасно пострадали его дети, сын маленький и девочка! Сколько ей было тогда? Четырнадцать? Я согласен – Столыпин смелый человек. Помнит, что ходит как под приговором, но не уступает. Но как политика я его не принимаю, нет! Вот уже и новую Думу он подмять под себя хочет или опять же разогнать. К власти единоличной рвется наш премьер-министр, диктатором стать желает.

– А я другое вижу, милый мой доктор. – Викентий Павлович получал удовольствие от их дискуссии. – Своими реформами Столыпин тщится поднять одновременно и промышленность нашу, и сельское хозяйство. А в итоге – всю Россию.

– Как же, поднять! Запустить сюда иноземный капитал, чтоб заграничные магнаты скупили все наши богатства на корню! А теперь еще замахнулся на основы основ Российского державоустройства – на крестьянскую общину!

– Да, дорогой, многие бы с тобой согласились. Но я, прости, другого мнения. Еще пятьдесят лет назад, после отмены крепостного права, крестьянину – каждому! – нужно было дать возможность лично распоряжаться своей собственной землей. Я уверен: оттого и бунты начались, и погромы помещичьих имений, что крестьянин интуитивно чувствует – с ним поступили несправедливо. Община тяготит его, давит. Вон Европа! Хоть и тоже пережила всякие катаклизмы, но обошлась без социал-революционеров, подобных нашим. А секрет в том, что там крестьянин делом занят на своей собственной ферме.

Вадим Илларионович уже успокоился, однако сказал Викентию сердито:

– Россия – не Европа, известное дело. Что нашему человеку хорошо, то немцу – смерть. И вот что я думаю. Если начнет Столыпин все-таки общину крестьянскую ломать, то мы еще не таких катаклизмов дождемся! И голода, и бунтов страшных. Не дай Бог, конечно!.. А ты, Викентий, меня удивляешь: чиновник полицейской службы, и – либерал!

– Ну, положим, не либерал. Но именно служба позволяет мне видеть такое, что заставляет понимать: многое в нашей державе менять надо… Впрочем, как говаривал Цицерон: «Harum sententiarum quae vera sit, deus aliquis viderit» – Какое из этих мнений истинно, ведомо одному только Богу… Ладно, дорогой, времени, поди, уж много. Люся детей уложила, пойдем, погуляем вместе с ней в саду.

Вторая дверь из мастерской выходила прямо на террасу. Там, в кресле, сидела Людмила.

– Наконец-то! – воскликнула она. – Наговорились?

– Прости, дорогая!

Мужчины подхватили ее под руки с двух сторон и пошли по тополиной аллее через сад вниз, туда, где блестела вода одного из прудов.

– Что Саша? Завтра снова к Берестовым поедет? – спросил Викентий.

– Да, непременно. Он подружился и с маленьким князем, и с его воспитательницей. Они звали его. – Люся засмеялась. – Я его спать укладываю, а он все рассказывает, как они в какую-то рыцарскую башню ходили, да что по ночам там привидение бродит…