Текст книги "Про людей и звездей"

Автор книги: Ирина Майорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Скандал в курилке

С планерки Уля вышла, клокоча от бешенства. Ее убойная тема про Махалова пойдет без первополосного анонса! А это значит, что на титуле не будет ее имени – раз, и за «бомбу» она получит гонорар вдвое меньший, чем ожидала, – два.

– Ну Дуговская, ну блядь тупая, ну я тебе устрою! – шипела Уля, спускаясь на первый этаж, где для курильщиков была выделена крошечная каморка.

Габаритов неоднократно объявлял войну «рабам никотина», грозя лишить тех, кого заметит с сигаретой, половины зарплаты, не оплачивать им больничные, урезать отпуск. Было время, он даже заставлял сотрудников службы безопасности обшаривать окрестные кусты в поисках нарушителей запрета, но ряды курильщиков, вместо того чтобы сокращаться, прирастали все новыми и новыми членами. И тогда Габаритов распорядился выделить «смертничкам» кладовку, в которой до этого хранились ополовиненные мешки с цементом, прокисшие половые тряпки, сломанные швабры и ведра без дужек. Но заносить туда табуретки и стулья категорически запретил, справедливо рассчитав, что стоя курильщик потратит на сигарету гораздо меньше времени, чем сидя. Единоличный владелец «Бытия», он же генеральный директор, он же главный редактор, Габаритов не мог позволить, чтобы сотрудники расходовали принадлежащее ему время на личные нужды. Только этим, а вовсе не заботой о здоровье «рабов» были продиктованы и антиникотиновые кампании, и организация доставки горячих обедов из расположенной на соседней улице захудалой столовки. Стоимость съеденных журналистами блюд вносилась в индивидуальные карточки, а получившаяся в конце месяца сумма вычиталась из зарплаты.

Поначалу народ сервису обрадовался, но когда выяснилось, что за сомнительное содержимое судков надо платить деньги, которых хватило бы на обед в средней руки ресторане, начал от удовольствия отказываться. Месяца через три оказалось, что услугами доставки «по-домашнему вкусных обедов» пользуются только охранники, которым все равно, что есть, и тихие, безответные корректоры, пуще смерти страшащиеся прогневить босса-благодетеля отказом от его милости. Столовке стало невыгодно гонять машину с десятью судками, о чем она оповестила главу фирмы. Габаритов, обозвав журналистов «неблагодарными жмотами», расторг с точкой общепита договор. А коллективу объявил, что отныне никаких отлучек за пирожками не потерпит: «Хотите жрать – носите с собой из дома!»

Сам Алиджан Абдуллаевич питался исключительно блюдами из дорогих ресторанов, аккуратно чередуя кухни: в понедельник он употреблял японские кушанья (надо было разгрузить организм после воскресных обжираловок), во вторник – итальянские, в среду – узбекские, в четверг – армянские, пятница была отдана деликатесам из рыбы. Чаще на обед он выезжал в сопровождении пары охранников, которые в ожидании, пока шеф съест пять-шесть блюд, жевали в машине слоеные пирожки, похожие по вкусу на целлофановые пакеты. Но иногда, когда Габаритову было лень подниматься из сработанного по индивидуальным лекалам кресла, он через секретаря заказывал кулинарные изыски прямо на рабочее место. И тогда в течение получаса по редакции раздавалось сопенье и чавканье. Манкируя такими глупостями, как приличные манеры, он мог даже похрюкивать, а насытившись, с наслаждением срыгнуть скопившийся в желудке воздух.

Остатки барского обеда секретарша убирала в стоящий в холле холодильник. Агрегат предназначался для общего пользования, и к вечеру на тарелках ничего не оставалось. Открывая дверцу, чтобы достать принесенное с утра молоко или сок, журналисты, фотокоры, охранники, воровато озираясь, угощались суши, долма или кусочком рыбы в кляре. Пару раз Габаритов заставал подчиненных за этим постыдным занятием. Те смущались, давились, кашляли, а Алиджан Абдуллаевич, изобразив на лице снисходительную улыбку, барственным жестом хлопал воришку по плечу: дескать, доедай, все равно выбрасывать.

Но вернемся в курилку, куда минуту назад влетела разъяренная Уля. Там уже дымил сигаретой один из фотокоров Алексей Тюрин.

– Нет, ты представляешь, – дала волю чувствам Асеева, – эта сучара Дуговская опять влезла со своим обгрызенным хером!

– Да ладно тебе, все же лучше, чем очередной «херувим», – криво улыбнулся Тюрин. – Пусть народ повеселится, а то в газете одни трупы. Причем, заметь, «Бытие» отдает предпочтение трупам детским: чем младше погибший ребятеночек, тем лучше. Распишем подробненько, вкусненько, как мальчонку мать голодом до состояния скелета довела или как девчоночку маньяк изнасиловал, а потом утопил, – и тут же заголовочек вместе со слезой из себя выжмем: «Страдания херувима», «Боль херувима». Ты возьми подшивку и посчитай, сколько этих «херувимов» у нас за месяц было: «Херувимы в огне», «Херувимы озера», «Слезы херувима», «Муки херувима». Повеситься можно! Недаром у нас тираж падает – читать такое из номера в номер могут только какие-нибудь извращенцы с крайней степенью олигофрении!

– Ну раз ты такой весь из себя правильный, чего ж не пойдешь в «Известия» или «Новую газету»? – презрительно скривила морковного цвета губки Асеева. – Там все исключительно целомудренно и с искренней болью за Россию, за народ, за страдающих детишек.

– Да я в конце концов и уйду, наверное. Надоело здесь до сблева.

– Никуда ты не уйдешь, пока тебя отсюда не выпиннут, – злорадно констатировала Уля. – В твоих интеллигентных «Известиях» платят в три раза меньше! А потому ты будешь бегать по всяким моргам и больницам, по светским тусовкам, как вспотевшая мышь, и щелкать, щелкать, щелкать… И гундеть про «надоело» будешь только здесь, мне, которая, ты знаешь, тебя не заложит, ну, может, поканючишь еще, уткнувшись ночью в потную, вонючую подмышку своей жены.

– Че-е-его ты сказала?!

Уля вздрогнула. Хамоватый, но в общем-то неагрессивный Тюрин шел на нее, бешено вращая вмиг налившимися кровью глазами. Редакторша попятилась к двери и больно ударилась локтем о косяк:

– Уй-я!!! Твою мать!

– Так тебе и надо, – спокойно, будто и не был мгновение назад похож на разъяренного быка, обронил Тюрин. – Если твой грязный язык еще раз повернется… Ты моей жены ногтя не стоишь.

Смачно сплюнув Уле прямо под ноги (сгусток коричневой от табака слюны упал в сантиметре от носка купленной в Париже туфли), Тюрин открыл дверь и нос к носу столкнулся с Дуговской.

– О-о-о! Еще одна гадюка. – Алексей дурашливо шаркнул. – Входите, входите, ваша соседка по террариуму вас просто заждалась.

– Чего это он? – растерянно уставилась на «врагиню» Дуговская.

– Ничего. У жены, наверное, вчера голова болела, порцию свою не получил…

– А-а-а… А ты чего такая? Тоже порцию не получила? – беззлобно поинтересовалась Дуговская. Римма, когда ей удавалось умыть отдел светской хроники, на пару послепланерочных часов обычно погружалась в состояние благостности и всепрощения.

– Не твое, сука, дело!!! – резко бросив вперед голову (ну точь-в-точь змея перед прыжком), заорала, брызгая слюной, Асеева. – Забила номер херней и рада? Ха-ха-ха! А ведь и правда херней, и в прямом, и в переносном смысле.

Благостность с Дуговской как ветром сдуло:

– Это я сука?! Да это ты, подстилка дешевая, под любого педарюгу ляжешь, лишь бы он тебе какую-нибудь сплетню светскую слил или не вопил на всех углах: «Вранье!» – когда ты очередную сочинялку в газету вотрешь!

– Не твое собачье дело, как я информацию добываю, поняла? В сто раз больше тебя «бомб» таскаю, причем сумасшедших денег на агентуру, как ты, у шефа не вытягиваю!

– А, так это он тебе за моральный и физический ущерб зарплату в пять тысяч баксов платит? Чтоб было на что презервативы купить, от сифилиса с гонореей полечиться!

– Наконец-то призналась, что тебе моя зарплата покоя не дает! Или ты от зависти дохнешь, что я со звездами тусуюсь, а ты со своими вонючими ментами и санитарами из морга? Мотай отсюда назад в свой кишлак, и без тебя в Москве вони от черножопых – продохнуть невоз…

Договорить Уля не успела. Дверь в курилку резко распахнулась – на пороге стоял Габаритов.

– Дуговская, на рабочее место! Рысью! А ты, – шеф ткнул в Улю пальцем, – за мной!

Асеева плелась за боссом, проклиная себя за длинный и зачастую совершенно не контролируемый мозгами язык. «Сейчас опять будет орать, – вздохнула про себя светская хроникерша. – Может, попытаться сразу перевести разговор в конструктивное русло? Например, предложить оставить тему про Махалова для следующего номера, чтоб с анонсом на первую. Габаритов же сам на планерке сказал, что Антон – мега… Нет, пожалуй, не стоит. Получится, что я права качаю, а босс сейчас в ярости… Интересно, а что он успел подслушать? Про «черножопых» уж точно…»

Габаритов сел за свой стол и, не мигая, уставился Уле куда-то в область пупка. Асеева машинально глянула вниз. Из-под короткой и узкой кофтенки виднелся ее рыхловатый живот с пирсинговой сережкой в виде веточки черемухи (цветочки – маленькие бриллиантики, а единственный листик – изумрудик). Подняла глаза выше, заглянула в декольте. Все в порядке: верхняя пуговица кофточки расстегнута, роскошный бюстик выглядывает на два пальца. Ничего предосудительного, она всегда так носит, считает, очень сексуально.

А босс все молчал.

Когда гробовое молчание стало невыносимым и от напряжения Асеева готова была ляпнуть что угодно, ну хоть про погоду за окном или что у шефа в кабинете секретарша давно цветы не поливала, Габаритов заговорил:

– Ты, Асеева, у нас что закончила?

От неожиданности Уля даже не поняла вопроса.

– Я что… Что я сделала?

– Закончила ты у нас что, спрашиваю…

– Так вы же знаете, Алиджан Абдуллаевич… Школу среднюю… Без троек. С пятерками и четверками…

– А папа с мамой у тебя кто? Известные, наверное, во всей России люди? Папа – политик или олигарх, а мама художница? Или поэтесса? – миролюбиво продолжал шеф.

Уля вконец растерялась. Чего он спрашивает: знает ведь ее биографию, как свою собственную. Но все же ответила:

– Папа был инженером, но пять лет назад его сократили, теперь дома сидит, пенсии дожидается, а мама уборщицей в Доме культуры работает.

– Ну хоть школа-то, которую ты на четверки-пятерки закончила, не простая, а какой-нибудь колледж при Сорбонне или Кембридже? – не унимался босс.

А Уля все никак не могла взять в толк, куда он клонит.

– Да нет, обычная школа у нас, в Завилюйске.

– Значит, папа с мамой у тебя простые работяги, а за плечами обычная школа в замухрайском Зафиздюйске – и все? – делано удивился Габаритов.

– Ну еще два курса заочно в полиграфическом проучилась, но вы же сами сказали, что отпускать меня на сессию два раза в год – слишком жирно…

– Так, значит, это я виноват, что ты такая безмозглая идиотка?!! – сорвался на визг Габаритов.

– А что я такого…

– А такого, что никто не позволял тебе, шлюхе из Зафиздюйска, оскорблять людей другой национальности! Корчишь из себя столичную штучку, а сама только вчера в резиновых галошах в деревянный нужник через весь двор срать бегала!

– У нас в Завилюйске квартира с удобствами, – зачем-то уточнила Уля.

– Да ты что?! Может, у вас там еще и библиотека есть?

– Есть.

– Ну так вот: сейчас ты собираешь свои манатки и катишься в Зафиздюйск читать в библиотеке Толстого и Горького с Чеховым, будешь учиться у них широте взглядов и уважению к другим людям. Вон отсюда!

Уля не спеша развернулась и пошла в свой кабинет. Там она села за стол и лениво подумала: «Ну и что ты, Асеева, теперь будешь делать?» Переживать, корить себя сил не оставалось – большую их часть она истратила на утренней летучке, а остаток израсходовала на перепалку с Дуговской.

«А может, и вправду бросить тут все, послать Габаритова и уехать в Завилюйск: пойду там работать в местную газету, научу их настоящей журналистике, и уж там-то никто меня оскорблять не будет, наоборот, станут на руках носить, пылинки сдувать», – пришла в голову Ули шальная мысль.

Как пришла, так и ушла. Зачем заниматься самообманом? Из Москвы она не уедет, даже если ей скажут: в глухой провинции ты проживешь сто лет, а в столице не дотянешь и до сорока. За пять лет Москва с ее ночными тусовками, бутиками, ресторанами стала единственно возможной средой обитания для девочки с периферии Ули Асеевой.

Пойти покаяться, что ли? Сказать, что ляпнула, не подумав, и уж ни в коем случае не хотела оскорбить его, Алиджана Абдуллаевича, который, как известно, родился в маленьком горном селении, в семье пастуха и доярки. Насвистеть, что, как и любимый шеф, она гордится своими рабоче-крестьянскими корнями. А за «черножопого» извиняться или нет? А вдруг он этого не слышал? Тогда себя, идиотку, только еще больше подставишь…

– Да не пойду я никуда! – зло прошептала Уля. – Хрен он меня уволит! И так в газете работать некому: вон уже с улицы первых попавшихся берет, а тех, кого когда-то выгнал или сами от его самодурства сбежали, уговаривает вернуться, сумасшедшие зарплаты предлагает…

Окончательно успокоившись, Уля поправила макияж, взяла сумочку и, фальшиво напевая песенку из репертуара Вити Силана, направилась к выходу. По пути заглянула за перегородку, где сидели ее подчиненные: Алевтина Белова и Галя Сомова. Вид у обеих был испуганный. Адресованный их начальнице вопль Габаритова: «Вон отсюда!» – слышала вся редакция.

– Кто будет спрашивать: я у Хиткорова на съемках нового клипа, – оповестила корреспонденток Асеева.

Те смотрели на нее, не мигая и приоткрыв рты.

– Чего уставились? Пашите, дармоедки! Приеду – прочитаю вашу бредятину.

Слова «дармоедки» и «бредятина» несказанно воодушевили Алю с Галей, и они тут же со скоростью звука принялись стучать по клавиатурам. Раз Асеева командует, да еще и употребляя заимствованные из лексикона Габаритова определения, значит, все в порядке, все идет своим чередом, а устроенная главным боссом шефине выволочка – не больше чем очередная профилактическая промывка мозгов.

«Милые бранятся, только тешатся», – переглянулись между собой Аля с Галей. Дождались, когда стихнут Улины шаги по коридору, вытащили из сумочек сигареты и отправились в курилку. Они не то что любили Улю и боялись потерять ее в виде начальницы, нет. Они ее ненавидели. За хамство, высокомерие, обыкновение собственные проколы сваливать на их бедные головы, за манеру, пригласив посидеть в кафе, никогда не платить даже за себя. Да мало ли… Но к выходкам Асеевой они уже привыкли, приноровились, знали, как обмануть, как вывернуться. Придет кто-то другой, начнет набирать очки, выслуживаясь перед начальством. Он или она будет набирать очки, а жопы, извините за выражение, будут трещать у подчиненных.

Приняв картинную позу – вытянутая вверх рука опирается о косяк, ноги скрещены, – Уля замерла в дверях фотоотдела. Пару секунд позволила себе покайфовать от реакции на ее прелести мальчишки-стажера. «Сейчас его серые глазенки мне прямо между грудей закатятся», – довольно ухмыльнулась про себя Уля и величаво повернула голову влево, где за ноутбуком сидел Робеспьер Булкин, гениальный папарацци и неизменный соратник Асеевой по загранкомандировкам.

– Ро-о-обик, ну долго я буду тебя ждать? – капризно протянула Уля. – Поехали уже!

– Мне еще десять минут надо, – не отрываясь от монитора, где мелькали кадры с костлявыми девицами в нижнем белье, ответил Робик. – Сейчас фотки со вчерашнего дефиле на верстку сброшу… Блин, ни одной симпатичной модельки, только крокодилы, а шеф велел на седьмую полосу красотку отобрать, чтоб крупняк поставить.

– Как на седьмую? – изумилась Уля. – У нас же там всегда телки топлес и в развратных позах, а эти все в лифчиках…

– Вот и я о том же. Только что делать, если баб с голыми сиськами в запасе больше нет.

– А куда ж они делись-то? Недавно Сеня Плотников шефу клялся, что фотографы их пачками несут.

– Это месяц назад было. Было и сплыло. Габаритову не понравилось несколько телок, которые уже прошли в номерах. Сказал, что на таких шлюх с уродливыми мордами и фигурами ни у одного нормального мужика не поднимется, и приказал не платить фотографам, которые эти снимки принесли. А те бунт устроили: раз взяли фотки, да еще и опубликовали, платите по полной. В общем, правильно возбухли-то… Но босс уперся: «За этих костлявых шлюх – ни рубля!» А у фотосъемщиков, которые на ню специализируются, что-то вроде профсоюза: решили, блин, все, как один, с «Бытием» не сотрудничать.

– Ну и чего теперь делать? Может, вообще от голых баб отказаться?

– Да ты что?! Они ж нам половину тиража делают!

– Ну скажешь тоже, половину, – обиженно поджала губки Уля.

– Да точно тебе говорю! У нас же в читателях кто? Психи, которые от уродств кайф ловят: культи всякие порассматривать любят, язвы, рубцы от ожогов, скальпированные черепа. Таким еще почитать, как собака бабу трахала, а муж их застал, – и вообще полная нирвана. А вторая категория – сексуально неудовлетворенные граждане. Для мужиков-онанистов у нас – шлюха на седьмой, для баб-самотрахальщиц – сопливые письма, которые якобы пишут читательницы, а на самом деле с неимоверной скоростью – прямо как крольчиха – плодит Дашка Пещерская.

– Ты хочешь сказать, что и я со своими звездами на этих извращенцев-онанистов работаю?

Уля почувствовала, что где-то в области желудка поднимается горячая, жгучая волна.

– А почему нет? – продолжая щелкать мышкой, спокойно ответил Робик. – Кто-то дрочит на портрет красотки с седьмой, а кто-то – на твоих Витю Силана, Толю Баксова и Пепиту с Аней Фристи.

– Сволочь!!! Скотина!!!

Уля подлетела к Робику, вцепилась ему в длинные русые волосы и начала трепать.

Ошалевший Робик попытался вразумить разъяренную Асееву словами:

– Ну ты, курица, отстань! Больно же!

Но Уля не унималась – ее длинные наращенные ногти больно царапали кожу. И тогда спортивный Робик, резко развернувшись, несильно, но ощутимо врезал коллеге кулаком в солнечное сплетение.

Асеева охнула, отпустила Робикову гриву и согнулась пополам. От боли у нее перехватило дыхание, на глазах выступили слезы.

– Ну ладно, я готов, поехали к твоему Хиткорову, – как ни в чем не бывало позвал Асееву Робик, перекидывая через плечо ремень кофра.

– Ну ты у меня это еще попомнишь, – прерывающимся голосом пообещала Асеева и кинула полный ненависти взгляд на ставшего свидетелем ее унижения стажера.

«Тебе тут точно не работать, пиздюк!» – пообещала мальчишке про себя Асеева и поплелась за Булкиным. Выйдя через черный ход в редакционный двор, служивший также и автостоянкой для машин «Бытия», Уля с Робиком наткнулись на Дуговскую и Кирсанова. Стоя друг от друга на расстоянии вытянутого пальца, они о чем-то негромко переговаривались. Заметив коллег, Лева сделал шаг назад. Не шарахнулся, засуетившись, а неспешно перенес назад сначала одну, потом вторую ногу в дорогих, идеально начищенных ботинках. Будто танцевальное па продемонстрировал.

– Блин, скоро прямо на рабочем месте трахаться начнут, – проворчала Уля, забираясь на заднее сиденье.

– А тебе-то что? Завидуешь? – поинтересовался Робик, устраиваясь рядом.

– Кому? – дернула плечом редакторша. – Римке, что ли? Да на фиг мне нужен такой, как Лева! Ни денег, ни положения, а убойные перспективы, которых он у нас уже полтора года дожидается, по-прежнему брезжут на далеком горизонте.

– Да завидуешь, завидуешь, – поддразнил Улю Робик. – Потому что у Римки с Левой все по-серьезному.

– Фьюи-ить! – презрительно присвистнула Асеева. – Ты их еще с Ромео и Джульеттой сравни! Римке тридцать два, еще пару лет – и никто в ее сторону даже не посмотрит, вот и пытается мужика захомутать. А Кирсанов – парень не промах: плохо, что ли, когда «станок» под боком…

– Сказать, почему ты злишься? Потому что у тебя, кроме Свисткова, ни с кем ничего по-настоящему не было. Так, паскудство одно.

Асеева отвечать не стала. Набычившись, выдержала довольно длинную паузу, а потом ехидно поинтересовалась:

– А ты не боишься, Робик, что я о твоих взглядах на родную газету с Алиджаном поделюсь?

– А чего мне бояться? – вскинул брови Булкин. – Он и сам точно так же думает. Габаритов – бизнесмен, и ему все равно, на чем бабки делать: на разведении земляных червей для рыбалки или на психах, по которым Ганнушкина плачет. Изобрети сейчас кто-нибудь способ, чтоб из говна золото добывать, он бы все отстойники в Москве, а то и в России, скупил и сам бы ездил по регионам, проверяя качество дерьма.

– Не-е, сам бы не ездил, – неожиданно для самой себя поддержала Робика Уля. – Очень надо ему собственными руками говно разгребать. Он бы нас туда посылал, а наши отчеты с мест в резиновых перчатках проверял и при этом брезгливо принюхивался: воняет – не воняет.

– Это ты права. А мы бы что? Мы бы ездили – да, Асеева? Какая нам разница, в каком виде себя продавать: журналистов, фотокоров или говнокопателей, только б платили нормально…

– Это ты бы для такой роли идеально подошел, а меня увольте, – сморщилась Уля.

– А-а-а, ну да, ну да. Ты же у нас леди, к тому же светская почти что львица… Простите, сударыня, дурака темного. – Робик дурашливо поклонился.

– Отстань, а? – устало и незлобиво попросила Уля. – И без тебя блевать хочется.

– Чего, опять с Габиком поцапалась?

– Ну его в жопу, достал уже.

– Ты это… – Робик тронул Улю за рукав и выразительно показал глазами на затылок водителя, за все время не проронившего ни слова и, казалось, полностью сосредоточившегося на дороге. – Конфетку хочешь?

– Не-а, – отказалась Уля и сделала вид, что ищет какой-то номер в сотовом телефоне.

Намек Робика она просекла сразу. В редакции с недавних пор процветало наушничество, всячески культивируемое Габаритовым. И кое-кто – вот сволочи! – зарабатывал на этом нехилые дивиденды в виде «душевного расположения» босса или даже пары зеленых купюр, если информация о неблагонадежности того или иного работничка оказывалась особенно ценной и полезной. Поэтому вести искренние беседы на темы газеты, обстановки в редакции, истеричности Габаритова Уля позволяла себе только в очень узком кругу – с людьми, в которых была уверена, как… ну, скажем, в своей маме. В том, что и она пересказывает боссу разговоры в курилке ради каких-то благ и привилегий, Асеева не призналась бы даже самой себе. Ее «доклады» продиктованы исключительно заботой о безопасности фирмы, стремлением не пропустить в ряды «Бытия» идеологических врагов…