Текст книги "Материнство"

Автор книги: Ирина Сталькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Ну, и я не верю. Но вот! Вдруг! В дверь! Стучат! У нас есть звонок, и он работает. Но! Кто-то стучит ногами: «Бум! Бум!» Всеобщий крик, суета, улыбки. Нет, конечно, мы все знаем, что это ребята-студенты из «Зари» – подрабатывают, но ведь и в театре я знаю, что это просто артисты, а чудо сопереживания все равно возникает. Такой маленький театр на дому – новогодняя елка. Настоящая, та самая, о которой мы не очень складно, но вдохновенно поем бессмертное: «В лесу родилась елочка…» Когда я была маленькая, родители уговаривали переодеваться в старую доху (тогда еще не было известно, что это дефицитная дубленка) дворника дядю Степана, и была необыкновенная загадка: «Кто это – Дед Мороз?» Мама – вот она, папа – тоже вот, все гости на местах, а кто-то пришел – кто? Мы с братом пытались заглянуть под маску, задавали наводящие вопросы и напряженно вслушивались в глухой голос – нет, не знаем! Прошло много лет, пока мы сообразили наконец, кто это, и вот уж и свои дети большие, а не забылось это угадывание.

Мне кажется, Новый год – очень домашний, семейный праздник. Это на майские или октябрьские дни можно отправиться в гости, а в последний день декабря в доме должно пахнуть пирогами, елкой и мандаринами.

За праздничным столом мы поименно вспоминаем всех, кто чем-нибудь помог нам в почти прошлом году, и всех хороших людей, с которыми мы в том году познакомились. Помню, когда родилась Ася, дети вдруг чуть не хором закричали: «Аську забыли! Разве это не хороший человек?! Разве мы с ней не познакомились в этом году?!»

Дети приготовили концерт для Деда Мороза и Снегурочки, а те принесли подарки. И маме с папой тоже, и бабушке с дедушкой. Ведь Новый год – праздник всеобщий, почему же радость должна быть только у детей?

Раньше я боялась проговориться при детях, что заказала Деда Мороза и Снегурочку, но оказалось, что для современной сказки это не противопоказано. Выглядит вполне естественно, что они приезжают на машине (не на оленях же ездить по Москве!) и их вызывают по телефону.

Подъехала машина, и на глазах изумленного трехлетнего мальчишки из нее вышли Дед Мороз со Снегурочкой. «С Новым годом!» – погладил мальчика по голове Дед, и протянул конфету, и исчез в подъезде. Так легко, оказывается, подарить что-то вечное: не рубашку, которая сносится, не машинку, которая сломается, не еду, которая съестся. Когда малыш сам станет дедом, не ряженым – настоящим, он расскажет своим внучатам: «И вот Дед Мороз меня погладил по голове!» Спасибо неизвестному студенту, не пожалевшему улыбки и конфеты.

И мне кажется: надо учить ребенка, что сказка – это не обман, это – сказка. Все знающие наперед дети вырастают в ничего не понимающих взрослых бюрократов. Конечно, хочется, чтоб ребенок скорее вырос, но так грустно, когда родители чуть не силком волокут его к этой взрослости: «Это не Снегурочка, это накрашенная тетка!» «Кому она нужна, эта елка, одна грязь от нее, искусственная дешевле обойдется». И как венец родительской глухоты: «Какие подарки – у него одни тройки!» Ну, пожалуйста, мамы и папы, бабушки и дедушки, давайте один вечер в году обойдемся без занудства, оставим все плохое в минувшем году – а в новом пусть будет только хорошее, сын не будет огорчать нас, а мы его (положа руку на сердце, ведь и мы часто доставляем ему неприятности, и всегда ли заслуженные?).

Семилетняя Настя – мне шепотом: «Нет, все-таки он не настоящий: я взяла его за руку, а рука теплая». И громко Деду: «Дедушка, попробуйте горячего пирожка!» И находчивый Дед: «Спасибо, детка, но мне нельзя – растаю!» Не обман – сказка!

Наверное, все праздники просто трудно перечислить. До сих пор помнят дети, как мы пошли смотреть салют на улицу в день 40-летия Победы. Дедушка всегда в этот день приезжает с орденами и медалями. Всегда умоляю его их надеть, но он стесняется, привозит в коробке. Зато можно взять в руки, рассмотреть, и положить, и опять взять. Или – мы идем все вместе на первомайскую демонстрацию с моим институтом. От Манежа виден подъем к Красной площади, заполненный людьми, колышущийся цветами, дышащий, двигающийся. У Сани перехватывает дыхание: «Как нас много!» Или 1 сентября. Всегда идем все вместе провожать учеников, которых с каждым годом все больше, вот уж одна Аська осталась дошколенком. И встречаем, хотя обычно они сами добегают до дома, школа рядом. В третьем классе у сына сменилась учительница. Мы пришли всей семьей его встречать 1-го сентября и подошли к ней поговорить. Она отвечала на вопросы обступивших ее плотным кольцом родителей, смеялась, шутила, а ее руки, не останавливаясь ни на минуту, гладили и гладили стриженую головку прижавшегося к ней малыша-первоклассника («чужого!»), которого опаздывала встретить мама. Круг родителей становился все свободнее, мамы и папы прощались с учительницей и уходили домой, а она все гладила и гладила его плечики и спину, пока не увидела в конце школьной аллейки спешащую женщину. И прервав разговор на полуслове, она сказала весело: «Вон твоя мама, беги!» «Ох, – подумала я, – она будет учить моего старшего только год, надо постараться обязательно отправить в школу младшего в ее класс». Как говорил Савельич в «Капитанской дочке», «грех пропустить оказию».

1-го сентября мамы и папы, дедушки и бабушки вдруг растерянно обнаруживают, какой он маленький, этот взрослый и самостоятельный дома сын, и какой он похожий на всех в этой негнущейся форме, с цветами, ранцем и торчащими ушами. Увидит ли учитель, что он – и не такой, как все? А увидев – поймет ли, примет ли эту особенность нашего единственного ребенка, единственного, даже если в семье несколько детей? Все первое полугодие в школе не ставят оценок, а вот мой Ванюшка чуть ли не на второй день пришел важный и серьезный: две пятерки! За что? За стихи и красиво обернутые книги. Наша учительница, та, что гладила перепуганного малыша, ставит их с самого начала: за складный рассказ, за почти ровно вырезанный квадратик, за аккуратную четвертую палочку в третьей строчке. Пишу и боюсь: что там говорит по этому поводу строгая наука педагогика? Есть постановление не ставить оценок, а она не выполняет его, а директор смотрит на это сквозь пальцы. Вдруг кто-нибудь решит: «Прекр-р-атить!»?

Такие торжественные выходят первоклассники из школы после первого будничного (праздничного?) своего дня. Папы с фотоаппаратами снимают своих детей в профиль и анфас, на лестнице и у яркой клумбы. Напрасно я тяну за рукав интеллигентного бородача: «Пожалуйста, пожалуйста, снимите и нашего мальчика, они одноклассники с вашим сыном». Папа не слышит. Не помогает даже оскорбительное, с моей точки зрения: «Я заплачу». Он совершенно спокойно оборачивается ко мне, когда пленка уже кончилась.

Приходит дочь из школы, сообщает, что ничего не делала на уроке труда, так как забыла пластилин. «А у твоего соседа пластилина не было? Ты не могла у него попросить?» – спрашиваю я. – «А у нас на парте сидят по одному», – объясняет мне моя первоклассница. Есть такой стишок про гвоздь и потерянную подкову, где события стремительно нарастают:

 
Враг вступает в город, пленных не щадя,
Оттого что в кузнице не было гвоздя.
 

Каждое малюсенькое событие в эти первые школьные дни может оказаться таким гвоздем, и последствия его непредсказуемы. Удобно, что дети сидят свободно на парте, никто не толкается, не мешает никому, и чтоб подружиться, необязательно сидеть рядом. Но все же, все же… что-то мне не нравится ее ответ, и что-то вообще мало такой ежедневной взаимовыручки: рисовать одними красками, выдрать листочек из тетрадки, дать ластик. Вещей и вещичек стало больше, они стали красивее, дороже, и их жальче, что ли? Нет уверенности, что дадут, и спросить стыднее?

Мы, родители, старались, как могли: мучились в душной очереди за формой, купили ранец, и карандаши, и тетради, и краски, и даже математический набор достали, мы ушивали и подшивали форму и завязывали потрясающие банты: дунет ветер – улетит наша дочка! Первый учитель нашего ребенка – и наш тоже! – встречает нас в школьном дворе. И неожиданно вспоминается, казалось бы, давно забытый день: я иду в школу с мамой, и у мамы почему-то мокрые глаза.

В той школе, где училась я, была отличная традиция: первый (и последний тоже) звонок давала самая-самая маленькая девочка-первоклашка на плече у самого длинного десятиклассника. Не имели значения его, так сказать, производственные успехи, его поведение – отличное или не совсем, главное – чтоб был выше всех. Это педагогическая мелочь, но именно на таких мелочах и держится вся великая педагогика: подарить человеку радость как будто за что-то, а на самом деле – просто так. Ведь не заслуга же – высокий рост, но пусть хоть в праздник не будут «воспитывать» – учись, веди себя хорошо. На самом деле тут-то оно и происходит, незаметное воспитание чувства собственного достоинства, собственной незаменимости, причастности к общему делу: как пушинка, взлетает крошечная первоклашка на почти двухметровую высоту, степенно обходит школьный двор такой огромный дядя с такой детской гордостью на лице – чтоб всем было видно и слышно.

В сущности, будней нет, есть один непрекращающийся праздник жизни, нескончаемая сказка общения с миром. Мне странно, когда педагоги рекомендуют детям придумывать сказки, чтоб развивать их (детей). Это взрослому нужно, как говорил Я. Корчак, «подниматься, тянуться, становиться на цыпочки». Ребенок плавает в сказке, как рыба в воде, дышит ею, как мы воздухом, и не замечает ее, как мы не замечаем биения сердца.

«Слушайте музыку революции», – писал А. Блок. Вот и мне кажется, что я слышу музыку, музыку детства, что это играет «надежды маленький оркестрик» – моя семья, мой ежедневный праздник.

Двухлетняя Настя разговаривает со своей куклой: «Вы ошибаетесь, мой друг! Я иду искать свою красавицу». И продолжает стихами:

 
Засыпает на ходу
Африканский какаду.
 

Заметив мое недоумение, поясняет: «У меня в голове столько песен болтается».

Саня рисует и спрашивает: «А лимон всегда желтый?»

«Когда недозрелый, тогда зеленый».

Пауза. Красит бабочку-лимонницу зеленым цветом. Я в тысячный раз объясняю, что надо бережно обращаться с карандашами, не терять их, и раздраженно заканчиваю: «Бабочки зеленые не бывают».

«А она еще не дозрела», – рассудительно отвечает сын.

Он вообще может перевоплотиться в бабочку. Четырехлетний мальчишка положил свою двухлетнюю сестру на кровать и сел ей на голову. Прибегаю на ее крик: «Саня, зачем ты сел Насте на голову?» – «А я бабочка».

Настя тут же перестает кричать и задумчиво спрашивает: «А где у тебя крылья?» Они говорят на одном языке: если на голову сел брат – надо плакать и звать маму, а если бабочка – какие же тут слезы? Их сияющий сказочный мир – тот же, что и вокруг нас, только мы не умеем его видеть.

Саня рассказывает: «Ко мне каждый вечер прилетает девочка. А знаешь, где она живет? На кучевом облаке». И я глупо спрашиваю: «А какая она?» Сын задумывается: «Я не совсем понимаю твой вопрос». Все! Дверца захлопнулась. Девочка не скоро прилетит опять, если вообще прилетит. Он был уверен, что я тоже ее знаю, оказывается – нет. Ну так и говорить не о чем: «А душу можно ль рассказать?»

Сколько изобретательности и терпения нужно ребенку, чтоб донести до взрослого свою мысль. Трехлетний Ваня загадывает мне загадки, я не могу отгадать, и он подсказывает, что слово начинается на букву «е». – «Е?» – «Нет, е». – «И?» – «Нет, на ту букву, которую Настя и Саня знают». Я опять не понимаю: «Они все буквы знают». И сын терпеливо объясняет: «Ну, на ту букву, которую говорит тигр, когда рычит».

«Робот» – вот какое слово он загадал. Он еще не умеет говорить «р», но его словарь включает в себя множество техницизмов – что поделаешь, XX век. Мы рассказываем детям сказки про зайцев и медведей, а они наделяют живой душой создания человеческого разума – машины… Саня играет с Настей: «А хочешь, аккумулятор родит себе детеныша? Маленького аккумуленка?» Младших он нежно называет: Ваню – «Запорожец», а Маняшку – «маленький адаптик» (это уменьшительное от «адаптер» – хотела бы я знать, что это такое!).

Он убежден, что драконы полезные: «Знаете, какая польза от дракона? Если у кого нет спичек, можно позвать дракона, он дунет, и газ загорится».

 
Чудо из чудес – машина!
Открывается капот,
Чтобы «рафик» пил компот, —
 

сочиняет Саня.

Ему снится многоковшовый роторный экскаватор, а иногда пятиковшовый универсальный агрегат. «Представляешь, пятиковшовый!» – пытается он поделиться со мной своим восторгом. И конечно, будущее свое он – мужчина – определил: «Я, когда подрасту, буду шофером, а когда немножко состарюсь, стану режиссером». – «Настя, а ты кем будешь?» Женщина остается женщиной в любую эпоху, и девочка отвечает: «А я буду красавицей». Но брат не согласен: «Нет, Настя, никогда ты не будешь красавицей, у тебя взгляд очень вредный».

Ваня пришел с улицы, раздевается: «Пусть шапка полежит, а то помпончик устал все время болтаться вниз головой». Садится за стол и обращается к сосиске: «Сосисочка, бедная, несчастная, сейчас я тебя съем!»

Стулья слишком высоки для них, надо лечь животом на сиденье, прежде чем сядешь. В дверь приходится стучать ногами – не достать до звонка. Говорить – запрокинув голову, чтоб видеть лицо взрослого собеседника. Но в своем мире они властелины. В солнечный яркий день Ваня на улице делает руками что-то странное. Спрашиваю: «Что ты делаешь?» И получаю потрясающий ответ: «Я жонглирую небом».

И они, эти маленькие «инопланетяне», понимают хрупкость и красоту обыкновенного чуда – жизни.

Настя мечтает: «Пусть детство никогда не кончается, пусть мы всегда будем маленькими, а мама не стареет». Саня старше, он уже знает, что время не может замереть, и предлагает свой вариант бесконечности: «Вы, когда состаритесь, не помирайте, а становитесь снова маленькие».

Так знаменитый педагог Януш Корчак назвал свою книгу: «Когда я снова стану маленьким».

ВЕЛОСИПЕД НА СТОЛЕ

Как-то мой муж, рассердившись, сказал мне: «Ты готова все ребенку позволить. Если б он сказал тебе «поставь велосипед на стол», ты бы, не задумываясь, взгромоздила бы его». Меня его слова задели, и я стала думать: а в самом деле, вдруг бы сказал сын; «Поставь!» И пришла к выводу, что сделала бы так. Собственно говоря, что бы от этого произошло? Ребенок заболел? – Нет. Стол сломался, не на чем было бы обедать? – Нет. Велосипед испортился? – Нет. Ну, а испачканное всегда можно вымыть. Что было бы? Да посмеялись бы мы с сыном: надо же, какая нелепость, тем бы конфликт и закончился, и мы бы сняли этот велосипед, поставили бы в угол, где ему место. Мы как-то ехали в такси, и Настя капризничала, увидела золотой купол церкви и закричала: «Дай!» И я тут же отреагировала – воскликнула патетически: «Ах, скорее, скорее, остановите, ах, пустите меня, пустите, я должна дать это своей кро-ошке!» И все засмеялись, даже шофер и Настя – и ссора кончилась. Пожалуй, это в моей жизни единственный такой случай заведомо нелепого и неисполнимого желания, высказанного ребенком, да и то не всерьез. Может быть, потому, что дети знают: если желание выполнимое, я выполняю его, они никогда не вопили: купи!

Меня трогает, как дети просят: «Мама, если у тебя будет время и деньги, купи то-то», а главное, они сами эту формулу придумали, я их не учила. Мне никогда до сих пор не приходилось бывать в положении несчастных мам, чей ребенок скандалит в магазине, заставляя бедную женщину прилюдно метаться между двух зол: ублажить домашнего деспота или терпеть осуждающие взгляды. Горжусь, что сын говорит: «Если мама обещала, то купит». Не представляю себе ребенка, который попросил бы хрустальную вазу или ковер, – это взрослые игрушки. Нужны ли они? Кому-то, может, и нужны, но прожить без них можно. Я же без паяльника прожить вполне могу, а вот сыну он позарез нужен, делает модель, у него третий разряд по судомоделизму. Конечно, можно и про модель сказать: кому она нужна, а вот сделал ли ты уроки? И сразу ему станет скучно, и у меня настроение испортится. А можно купить этот паяльник и устроить легкий ужин с фирменным блюдом «вермишель с пустом»: «Ничего, ребята, зато пойдем на соревнования болеть за Санину модель». В конце концов за 3 рубля – столько стоит паяльник – мы получаем два праздника (первый – покупка, сегодняшний, а второй – соревнования, завтрашний) и два удовольствия (радость сына и радость, что дети умеют отказывать в чем-то себе ради брата), да еще и пользу – вермишель съедается с улыбкой, а только такая еда по-настоящему полезна.

Страх – плохой советчик в воспитании, и не надо бояться ничего: ни взять ребенка на руки, ни погладить его по голове, ни простить ему злосчастную двойку.

Есть такое расхожее мнение: нельзя баловать ребенка, тогда он вырастет образцово-показательным. Это правильно, только, мне кажется, здесь уравнение с двумя неизвестными: не ясно, что такое «баловать», и не ясно, что такое «хороший». «Как не ясно? Хороший – значит, послушный!» – обычно говорят мне в ответ. Мечта общая – чтоб слушался! Не перечил! Не противоречил! Вот перебирает ножками рядок детсадовцев. «Не отставай, Смирнов, – покрикивает воспитательница. – Побыстрей, побыстрей, не тянитесь!» Сейчас они дойдут до клетки, и там им разрешат походить и побегать. То место, где они гуляют, действительно клетка, наглухо с четырех сторон огороженное сеткой выше человеческого роста пространство с домиком и песочницей внутри, В зоопарке сделали бы и сверху сетку, потому что птицы могут улететь, а дети висят на стенках и высовывают языки прохожим: все-таки разнообразие.

Таким беспомощным, таким беззащитным приходит в нашу жизнь совсем новенький человек и дает матери, вчера еще девочке, неожиданное ощущение своей силы, своей значимости и права управлять другим существом. Он кричит, еще сам не зная отчего, не умея выразить своего желания, а мама уже определила – кормить или менять пеленки. Все нормальные люди любят своих детей и хотят им добра и недоумевают, сердятся, горюют: почему, ну почему ребенок не слушается? Да потому, что, к счастью, не может, не должен, не хочет.

Ох, уж это послушание! Главная, с точки зрения мамы, добродетель в ребенке и далеко не самая уважаемая черта характера в нашем, взрослом, мире. Так трудно представить это толстенькое смешное чудо, своего ребенка, человеком, лысоватым мужчиной в шляпе и с «дипломатом» в руке, торопящимся на совещание в главк. Но и это нужно уметь матери: видеть далекое после-послезавтра и двигаться к нему со скоростью только что позавтракавшей улитки, но целенаправленно.

А баловать – это и вовсе смутное понятие. Уже новорожденного не советуют баловать – брать на руки, «А то он будет требовать этого криком…» – объясняют мне молоденькие мамы. И недоуменно смотрят в глаза, когда я советую им попросить младенца каждый раз писать маме заявление по форме с печатью: «Убедительно прошу взять меня на руки, так как мне страшно одному, я очень маленький, и боюсь, что кто-нибудь обидит меня, если ты, мама, отойдешь далеко».

Мне всегда кажется, что в процессе выращивания (намеренно не говорю – воспитания) человека надо четко отделять то, что полезно ребенку, и то, что полезно родителям. Трудно держать ребенка на руках маме (хотя это полезно ребенку), отсюда и рекомендация: нельзя брать малыша на руки, он «испортится», будет требовать своего криком, перестанет «послушно» лежать в кроватке. А вот кенгуренок почему-то «не портится» в маминой сумке, не становится «избалованным», почему бы это? Всего год дан матери на это великое счастье – быть миром своему ребенку. Он встанет на ножки, оттолкнет протянутую на помощь руку и пойдет—пойдет от стола до стула, от стула до порога и дальше, дальше. Попробуйте взять его на руки. Как он будет визжать и биться в ваших руках, слезами, криком, всем телом протестуя против того, что недавно воспринимал как счастье! Ребенок не слушается. Первым делом надо выяснить, почему. Может быть, болен? До сих пор я стыжусь вспомнить, как однажды тащила из яслей годовалого сына. Он уже хорошо ходил, и мы обычно потихонечку ползли до дома, а тут плачет и садится в снег. А я беременна, и сумка у меня в руках, а он такой тяжелый в шубе и не идет, хоть плачь. Я и плакала злыми задушенными слезами и чуть не волоком волокла его домой. Я почти ненавидела его, а вечером ему стало плохо, и его скорая забрала в больницу. Он был болен, мой мальчик, он не мог идти, а я думала – не слушается, капризничает. Может быть, ребенок устал? Может быть, он спать хочет – это тоже тяжело, его не трогать – так он сейчас заснет стоя, как солдат в походе, а скажи что-нибудь – он заплачет, закричит: не слушается!

Часто непослушание – оборотная сторона послушания, как это ни парадоксально. Дети, на которых не нахвалятся воспитатели в детском саду: «Такой тихий, послушный, никого не обижает», – дома становятся неуправляемыми. Но поставьте хоть на минутку себя на его место – легко ли просидеть полный рабочий день в уголке, никому ни в чем не возражая? Нужна физическая и психологическая разрядка. «Не хочу» и «не буду», которые должны были время от времени возникать в течение всего дня, концентрируются в том часе, что он дома. Это трудно вынести, но надо дать возможность человеку прийти в себя, обрести свое «я». Ведь не воспринимают же родители как трагедию необходимость стирки пеленок, так и к капризам надо относиться.

Ребенок должен требовать и получать требуемое, или он вырастет злобным от отчаяния человеком. Подумайте только: вот вы лично живете ну пусть год – и ничего, ну ничего, кроме естественной потребности в еде, питье и чистом белье, никакие другие ваши желания не исполняются! А те, кто говорит «не баловать», хотят устроить такую жизнь всем детям – на все их детство!

Надо «баловать», только баловать – это дарить любовь, а не торговать ею: «Если будешь хорошо себя вести, куплю игрушку! Если будешь себя плохо вести, отниму велосипед!» Мама жалуется: «Лелеяли сына, пылинки с него сдували, купили джинсы, 2 магнитофона, собаку породы боксер – а он!» Разве магнитофон + джинсы = любовь? Ну вот честно: а если б он не «породы боксер», а с улицы грязного, мокрого пса принес – тоже позволили бы? Или все-таки нет? А помните, однажды он приволок со свалки что-то огромное, ржавое, проволока во все стороны торчит – того гляди порежется, будет заражение крови, столбняк. «Немедленно выброси – смотри, все пальто в грязи. Ну и что, что трансформатор, не плачь – я тебе машину заводную куплю!» И покупаем чистенькую, красивенькую машинку, а он бросает ее на следующий день, и мы опять покупаем, и опять, и снова. Любить – это понимать и принимать желания любимого человека, даже если это собственный сын или дочь – пока маленькие.

Вот стоит послушная девочка в красивом шерстяном костюмчике и молча смотрит на детей, играющих в песочнице. Ей не разрешают: испачкается. Это родительская показуха: будет грязной – не будет видно, что на ней красивая и дорогая тряпка, а значит, не будет видно, как мы ее безумно любим. Плохо, что девочка слушается. Помните, как сестрица Аленушка просила братца: «Не пей, Иванушка, козленочком будешь»? Так и хочется сказать этой живой, не сказочной девочке у песочницы: «Не стой, милая, тряпичницей будешь».

Не детям нужны импортные тряпки – нам, взрослым. Мы работали, чтоб их купить, это наш овеществленный труд, и именно он имеет цену, а не штаны с наклейкой сами по себе. Но для ребенка это просто штаны – он же не знает, как трудно добывать деньги своим трудом, еще не пробовал. И мы, взрослые, объясняем (чтоб не дай бог, не порвал, не испачкал, чтоб аккуратно (разве плохо – аккуратно?) обращался с вещью): это штаны особые, дорогие, это мы тебя так любим, пусть все видят, как мы тебя любим, ничего не жалеем, вот какую необыкновенную вещь купили – ни у кого нет, а у тебя есть – значит, ты лучше всех (а следовательно, и мы лучше всех!).

Беда, если, став подростком, вчерашний ребенок воспримет этот наш взгляд и станет вежлив с мамой – за джинсы и с папой – за мотороллер. Может быть, как ни парадоксально это звучит, пусть грубит, невзирая на джинсы, если не может быть ласковым так, тогда и настолько, насколько хочется маме?

Дети – будущие граждане, то есть будущие люди. Да нет же, настоящие. Мы оставляем за собой право на плохое настроение, на каприз в конце концов, но не за ребенком: «Сколько раз тебе говорить? Почему ты не слушаешься с первого раза?» Это в казарме все слушаются с первого раза: «Напра-во! Кру-гом!», а в обычной жизни мы, взрослые, когда как, бывает, что и не слушаемся. Только у нас это называется «проявить инициативу» и считается хорошим. Так когда же и кто будет учить этому детей – поступать по-своему? В школе тоже хорошо тем, кто растет умеренным и аккуратным, их хвалят, поощряют и т. д. Редкость, если учитель учит возражать, поэтому мне очень понравилось, как принимали в пионеры в том классе, где учится мой сын. Вожатая сказала, что двоих (нарушителей спокойствия и т. д.) принимать никак нельзя, и послушные дети с ней согласились. Тогда она исподволь стала спрашивать ребят о том, что же хорошего есть в этих «недостойных» мальчиках, и добилась того, что дети заступились за них, простили их прегрешения, возразили ей и проголосовали против нее! Хочется написать: и мальчики исправились, и стали послушными, но в воспитании не бывает таких «хэппи эндов». Они остались такими, какими были, зато все хоть на чуть-чуть стали добрее, почувствовали, ощутили, что возражать не страшно. Тысячи, десятки тысяч таких минут, и, может быть, мы получим то, о чем мечтается: добрый человек, способный отстаивать свое мнение!

В пединституте в стенгазете появилась заметочка: студент верно подметил те недостатки, которые увидел в школе, где был на практике. И послесловие к заметочке от редакции: «По вполне понятным причинам мы не называем школу, о которой говорится». Так мы их учим: возражать нельзя, надо слушаться старших. Еще не попробовав отстоять свое мнение, они уже понимают причины, по которым этого делать не следует. От того послушного малыша в коляске, смирившегося с тем, что мама все равно не возьмет его на руки, хотя ему и хочется этого, до человека, «по вполне понятным причинам» соглашающегося на все, что изволите, путь не так далек, как кажется поначалу.

Помню, как мне жаловалась мама десятиклассницы: «Представляете, она совсем ничего не может сама. Я ее наказываю – в угол ставлю». Я оторопела: «И стоит?» – «Стоит!»

Дело, начатое мамой и продолженное воспитателем детского сада, а потом и учителем, завершилось: мы получили послушную куклу. Не будет творчества, не будет борьбы, не будет радости преодоления обстоятельств – так и будет всю жизнь стоять, когда ставят, и идти, когда ведут.

Педагогические редакции получают много писем самого разного содержания, и до сих пор не могу забыть одно из них. Мама наставляет сына: «Брось ее (жену и двоих детей – дети вообще не в счет, они, так сказать, приложение к «ней»), найдем другую, а алименты я за тебя буду платить». И ведь он послушается. Так нельзя сказать тому, в ком видят человека, – вдруг он оскорбится: «За кого ты меня принимаешь? Жить за твой счет? Я не маленький, я сам решу». Посеешь послушание – вырастишь предательство.

Выражение «тяжело в учении – легко в бою» не к одним сражениям относится. Трудно растить почемучку, возражалкина и нехочутку, зато радостно знать, что вырос творческий человек с живыми глазами. Трудно держать за хвост свою материнскую боязнь: упадет, ушибется – хорошо видеть своего взрослого сына смелым, мужественным, не раскисающим от неудач. Мама собирает 2-летнюю дочку в сад, а та недоспала, капризничает: «Не хочу эту кофту, не надену!» «Ты правильно говоришь, ее нельзя надеть, вот здесь пятнышко, а надо всегда быть чистенькой», – соглашается мама и надевает другую. Она придумала это пятнышко – и вышла победителем из микроситуации: желание ребенка удовлетворено, но оно получило объяснение, а значит, перестало быть капризом, более того – оно получило, если можно так выразиться, положительную окраску: надо быть чистым. Всегда – внимание к личности ребенка, уважение желаний этой личности, всегда – творчество. Соглашаясь с ребенком, принимая его аргументы, вы прежде всего учите его не бояться последствий несогласия с вами, учите отстаивать свое мнение. Вы готовите себе счастливую старость.