Текст книги "Три женщины, три судьбы"
Автор книги: Ирина Чайковская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Библиография
1. Тургенев И. С. Переписка в 2-х томах. М., Худ. лит., 1986.
2. Некрасов Н. А. Переписка в 2-х томах. М., Худ. лит., 1987.
3. Панаева А. Воспоминания. М., Захаров, М., 2002.
4. Черняк Я. 3. Спор об огаревских деньгах. М., Захаров, 2004.
5. Чуковский К. Панаева. В кн. Авдотья Панаева. Воспоминания. М., Захаров, 2002.
6. Тургенев И. С. Поли собр. соч. в 28 томах. М.-Л., Наука, 1968, том 15.
7. Тургенев И. С. Поли собр. соч и писем в 28 томах, М., изд. АН СССР, 1961, т. 3, Письма в 13 т.
8. Тургенев И. С. Дворянское гнездо. Романы. М., Эксмо, 2002.
9. Тургенев И. С. Первая любовь. Повести. М., Эксмо, 2002.
10. Yartnolinsky Avrahm. Turgenev. The man, his art and his age. New York, 1929,1959.
11. fames Henry. Ivan Turgenev. Library of the world’s best Literature edited by Charles Dudley Warren, New York, Internetional Society, 1897,1903.
12. Генералова H. П. И. С. Тургенев: Россия и Европа. СПб., 2003.
13. Чайковская И. Карнавал в Италии, Балтимор, 2007.
14. Чайковская И. Генри Джеймс и русские (Генри Джеймс и русская община в Париже во главе с И. Тургеневым в конце 1870-х, начале 1880-х гг.). Seagull, N. 3–4, февраль 2005.
15. Чайковская И. Мастер, ученик мастера (о Генри Джеймсе и Тургеневе). Вестник Европы, № 15, 2005.
Разборки мемуаристов (Д. В. Григорович против А. Я. Панаевой)
Один из самых пустейших и легкомысленных людей Боткин… Тургенев, который, будучи великим художником, отнюдь не отличался… глубокомыслием…
Из воспоминаний Валериана Панаева
Привела в эпиграфе высказывание Валериана Александровича Панаева, чтобы продемонстрировать читателю, насколько своеобразны бывают мнения даже по поводу уже «устоявшихся авторитетов». Василий Боткин, признанный в своем кругу «умник», знаток новых и древних языков… Иван Тургенев, получивший философское образование в Германии, достойный собеседник Герцена и плеяды «великих французов», – оба они, по слову военного инже-нера-путейца В. А. Панаева, люди пустые, не достаточно «глубокомысленные»… Воспоминания часто говорят не столько о «вспоминаемых», сколько о самом «вспоминателе», и говорят тем больше, чем шире у читателя обзор, богаче информация для анализа и сопоставления мнений. Суждение Валериана Панаева не может не позабавить как некий курьез, допущенный не очень проницательным мемуаристом, но в тех же воспоминаниях Валериан Александрович с блеском, глубиной и одушевлением рисует, например, Белинского… Виссарион Григорьевич когда-то сильно помог приехавшему из провинции юному Валериану Панаеву в жизненно важной ситуации. И вот читаешь у него про Белинского и наталкиваешься на эпизод, когда Тургенев, придя к другу-критику, будто бы демонстративно не заметил сидевшего тут же в комнате офицера (В. А. Панаева) и не поздоровался с ним. И приходит в голову: уж не наложило ли такое «высокомерно-пренебрежительное отношение» Тургенева к молодому В. Панаеву отпечаток на воспоминания последнего? Пусть на подсознательном уровне? К тому же, Валериан был двоюродным братом Ивана Панаева, с отроческих лет знал Авдотью Яковлевну Панаеву, общался с нею. Случайно ли, что у обоих сходная «критическая» оценка Тургенева? Может, и не случайно…
В этой статье я буду сопоставлять в основном мнения двух мемуаристов – Д. В. Григоровича и А. Я. Панаевой. Отношения между ними были достаточно прохладные, чтобы не сказать больше. Известно, что Григорович, узнав, что в «Историческом вестнике» будут печататься мемуары А. Я. Панаевой (напечатаны в «ИВ» 1889 году, в 1890 вышли отдельным изданием), сильно испугался и просил их не печатать[100]100
С. И. Смирнова-Сазонова вспоминала: «Когда Григорович узнал, что в «Историческом вестнике» будут печататься воспоминания Панаевой, то перепугался, что там заденут его. Полетел к Суворину говорить о том, что нельзя в порядочном журнале печатать такие вещи…» (Литературное наследство, т. 49–50. М., 1946, с. 550).
[Закрыть]. Каких именно «воспоминаний» Авдотьи Яковлевны боялся Григорович?
Не думаю, что ошибусь, предположив, что боялся он упоминания своего имени в нежелательном контексте. Повод для боязни был. Летом 1858 года Григорович привез на дачу в Ораниенбауме, которую в тот год как обычно снимало семейство Панаевых вкупе с Некрасовым, известного французского романиста Александра Дюма. Неурочное появление гостя на маленькой даче вызвало недовольство хозяйки. Но остановлюсь, расскажу обо всем по порядку. Вначале необходимо прояснить некоторые сопутствующие обстоятельства, связанные с фигурой Григоровича.
1. «Маленький Тургенев»В воспоминаниях А. Ф. Кони есть любопытное сравнение Григоровича с Тургеневым. По мнению Кони, они были похожи даже внешне, вот портрет Григоровича: «Высокий, седой в последние годы, с прядью волос, падавшей, как у Тургенева, на лоб, он во многом его напоминал в увлекательной прелести рассказов и отчасти в живости движений, их сопровождавших»[101]101
А. Ф. Кони. Памяти Д. В. Григоровича. Воспоминания о писателях. Л., 1965, стр. 87.
[Закрыть]. Прочла в «Воспоминаниях» Авдотьи Панаевой, что в редакции «Современника», в отсутствие Тургенева, публику развлекал Григорович. Можно предположить, что в сознании окружающих Григорович был некой «заменой» Тургенева, его – сказать ли? – несколько удешевленной копией. Современники подмечали и то, что Григорович «льнет» к старшему собрату (Тургенев был старше на четыре года), и то, что ведет себя в обществе сходным образом[102]102
«…как теперь слышится его звонкий голос, его одушевленные живые рассказы, пополняемые хотя мелкими, но яркими блестками остроумия», – вспоминает товарищ Д. Г. по инженерному училищу. См. Д. В. Григорович. Его жизнь и сочинения… Сб. Историко-литературных статей. Сост. В. Покровский. М., 1910, стр. 10.
[Закрыть], и что осваивает, как и И. С., крестьянскую тематику. Тот же Валериан Панаев запальчиво оспаривал первенство Тургенева в изображении крестьян, приписывая эту заслугу целиком Григоровичу: «Тургенев в «Записках охотника» дал несколько эпизодических грациозных картинок, где попадались простолюдины, и только. Тогда как раньше этого явился Григорович с своими романами из народного быта…»[103]103
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Приложение: из «Воспоминаний» В. А. Панаева. М., Худ-я литра, 1987. Серия лит-х мемуаров, стр. 231.
[Закрыть]. Сейчас, с дистанции времени, читать подобное странно и смешно. Оба писателя практически одновременно опубликовали свои прозаические произведения, посвященные деревне[104]104
«Деревня» Григоровича вышла в 1846 году в «Отечественных записках», «Антон Горемыка» во втором номере «Современника» за 1847 год. Тургеневский «Хорь и Калиныч», счастливо начавший «Записки охотника», был опубликован в первом номере «Современника» за 1847 год.
[Закрыть], но, если рассказы Тургенева до сих пор читаются как «маленькие психологические драмы» (а вовсе не «грациозные зарисовки»), погружающие нас в атмосферу российской деревни, с ее разнообразием человеческих типов помещиков и крестьян (а вовсе не одних «простолюдинов»), то под пером Григоровича (при том, что современники, тот же Лев Толстой, очень высоко оценили повесть «Антон Горемыка») возникает эдакий этнографический очерк с мелодраматическим сюжетом, написанный на тему «меньших братьев», которых следует пожалеть. Разница в «качестве текста», в силе и энергии лепки характеров, в мастерстве изображения природы и внутренней жизни героев, в языке[105]105
Вот наугад взятая фраза из «Антона Горемыки»: «…с редкою бледно-желтою бородою, в которой нередко проглядывала седина».
[Закрыть], наконец, такова, что не может не броситься в глаза. Тот же Валериан Панаев, несколько умерив свой апологетический пыл в отношении Григоровича, уточняет, что тот сделал «смелый шаг не в смысле литературном, а в смысле социальном»[106]106
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Приложение: Из «Воспоминаний» В. А. Панаева. М., Худ-я лит-ра, 1987. Серия лит-х мемуаров, стр. 231.
[Закрыть]. Но и социальный смысл у Григоровича ограничивается идеей жалости и сострадания, в то время как Тургенев показывает бездонную нравственную пропасть, пролегшую между лучшими представителями крестьян и «владеющими» ими помещиками…
Григорович всю жизнь был «возле» Тургенева. Весной 1855-го года, вместе с Дружининым, он навестил писателя в Спасском; приятели пробыли у Ивана Сергеевича около месяца и написали за это время совместный фарс «Школа гостеприимства», который затем был ими разыгран перед соседями-помещиками, о чем я еще напишу. Через 26 лет, в 1881 году, Григорович опять прибыл в Спасское навестить Тургенева, в последний раз приехавшего на родину – уже немолодого и больного (через два года его не станет), – в этот раз третьим был Яков Полонский. Тургенев ждал тогда в гости актрису М. Г. Савину, и Григорович служил посредником между ею и хозяином Спасского, нетерпеливо ожидавшего известий о Марье Гавриловне, об ее изменчивых планах. Когда Тургенев умер, именно Григорович был поставлен Литературным фондом во главе комиссии по организации похорон. Он же произнес на тургеневских похоронах многим запомнившуюся речь, не завершенную из-за слез. Вот как об этом вспоминает А. Ф. Кони: «На похоронах Тургенева, которого он сердечно любил, у края могилы он (Григорович, – И. Ч.) стал говорить прощальное слово, но вдруг изменился в лице, заплакал и, горестно махнув дрожащей рукой, замолк…»[107]107
А. Ф. Кони. Памяти Д. В. Григоровича. Воспоминания о писателях. Л., 1965, стр. 88.
[Закрыть]. Правда, тогдашние острословы не преминули заподозрить Григоровича в неискренности, и в эпиграмме «на похороны Тургенева» прозвучала обидная для Дмитрия Васильевича фраза: «Григоровича поддельная слеза»[108]108
См. Е. Н. Опочинин. Дмитрий Васильевич Григорович. Мемуары. 1928. Сам автор мемуаров протестует против этой фразы.
[Закрыть].
Как бы то ни было, Григорович Тургенева любил, был ему предан и, по слову И. А. Гончарова, «играл первую скрипку» в его оркестре[109]109
См. Д. В. Григорович. Письма к И. Тургеневу и Я. П. Полонскому. Тургеневский сборник. Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. Л., Наука, 1968, стр. 398.
[Закрыть]. Но нужно сказать несколько слов о самом Григоровиче.
О Григоровиче лучше всех рассказал он сам в своих «Литературных воспоминаниях»[110]110
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Худ-я лит-a, М., 1961 (далее все ссылки даются по этому изданию).
[Закрыть]. Судьбу писателя, прожившего 77 лет и пережившего почти всех своих великих современников, – годы его жизни 1822–1899, – не назовешь обычной. Во-первых, хотя он рос в России, в деревне на берегах Оки, но воспитали его француженки. Его мать и бабушка (отца-украинца он лишился в 8 лет), были эмигрантками из Франции. По материнской линии писатель восходил к французскому роялисту, казненному на гильотине в период якобинского террора. Обе женщины, ставшие волею судеб российскими помещицами, говорили исключительно по-французски: русскому языку мальчик учился у дворовых и крестьян. Французский язык, бывший для писателя родным, очень пригодится ему впоследствии, когда он станет спутником и переводчиком Александра Дюма в прогулках последнего по Петербургу и окрестностям… Но вырасти в русского беллетриста, бытописателя крестьянства при том, что до 14 лет практически не говорить по-русски… что-то не припомню таких примеров… разве что уникальный случай Екатерины Второй, научившейся не только говорить, но и писать письма и комедии по-русски. Сам Григорович постоянно подчеркивал, что осваивать русский язык было ему нелегко, что он упорно этим занимался и что некоторые коллеги по писательскому цеху, в частности московский «кружок» драматурга Ал. Н. Островского, Аполлон Григорьев и Писемский, кололи его «французским происхождением»: где, дескать, иностранцу понять и изобразить российского мужика[111]111
Моя живость, истолкованная недостатком «разумного спокойствия» и легкомыслием, была, по мнению кружка Островского, совершенно, впрочем, естественным явлением со стороны человека, у которого мать француженка. Национальность моей матери была даже печатно приведена Аполл. Григорьевым при разборе романа «Рыбаки» как доказательство, что в романе этом нет, да и не может быть ничего русского, что я вообще, при всем старании, нахожусь, по крови моей, в невозможности постичь дух русского народа. Такое же мнение выражено было мне раз А. Ф. Писемским после напечатания повести его «Плотничья артель». «Оставили бы, право, писать о мужиках, – сказал он мне, – где вам, джентльменам, заниматься этим? Предоставьте это нам; это же наше дело, я сам мужик!» Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 135.
[Закрыть]…
Второй необычной особенностью судьбы Григоровича было редкостное число крупнейших российских литераторов, встреченных им в самом молодом возрасте, еще до начала или в самом начале собственной писательской карьеры. И первым в этом списке следует назвать Федора Достоевского, с которым Дмитрий Григорович некоторое время жил на одной квартире в бытность обоих в Инженерном училище. В своем тогдашнем приятеле Дмитрий замечал «врожденную сдержанность характера и отсутствие юношеской экспансивности-откровенности», видел он и то, что Достоевский «уже тогда выказывал черты необщительности… сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу…»[112]112
Там же, стр. 47.
[Закрыть]. В начале 40-х годов Григорович познакомился с Некрасовым, которому чрезвычайно важно было то, что новый приятель – «полу-француз» и потому сможет переводить для него разные «пьески» из парижских журналов (Некрасов тогда зарабатывал «литературным предпринимательством»), а кроме того, поможет с «французским романом», за перевод которого будущий издатель «Современника» взялся не зная языка. Чрезвычайно выразительна такая деталь: молодому Некрасову цензура запретила издавать юмористический журнал «Зубоскал» из-за «неосторожной», как пишет Григорович, фразы в объявлении: «Зубоскал» будет смеяться над всем, что достойно смеха»[113]113
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 82.
[Закрыть]. Григорович, как кажется, не случайно не выказывает своего отношения к нелепому запрету цензуры; будучи человеком «неполитическим», в записках он избегает скользких социальных тем[114]114
Этим он принципиально отличается от А. Я. Панаевой, не убоявшейся написать социально острые воспоминания.
[Закрыть]. Так, на протяжении многих лет сотрудничая с редакцией «Современника», он словно не заметил Чернышевского, пришедшего в журнал в 1856 году, и в своих воспоминаниях о нем даже не упомянул, а о Добролюбове процедил сквозь зубы нечто не слишком доброжелательное[115]115
«Во главе журнала как критик, дававший камертон направлению, находился Добролюбов, весьма даровитый молодой человек, но холодный и замкнутый». Там же, стр. 158.
[Закрыть]. Зато много и красочно рассказывает он о таких своих «литературных приятелях», как Некрасов, Достоевский, Иван Панаев, Дружинин, Боткин, Павлов, Белинский и Тургенев. Инженера из Григоровича не получилось, он – по одному полукурьезному обстоятельству – вышел из Главного Иженерного училища не доучившись: не отдал на улице честь Великому князю, сбежал от догонявшего адьютанта, но был «вычислен» дирекцией и подвергнут наказанию. Случившееся стало удобным поводом для того, чтобы впечатлительный юноша покинул учебное заведение: расположения к математике и инженерному делу не питал, суровой казенщине тамошних порядков не соответствовал. Куда было податься человеку с артистическими наклонностями? Сам Григорович признается, что к занятии литературой привлек его пример Некрасова: «Пример молодого литератора, жившего исключительно своим трудом, действовал возбудительно на мое воображение»[116]116
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 79.
[Закрыть]. Но, как кажется, в возможностях своих как сочинителя Григорович всегда сильно сомневался. И понятно почему: тут и неуверенность во владении языком, и осознание слабости своих творческих потенций в сравнении с теми, кого уже в недалеком будущем провозгласят корифеями русской литературы. Кажется, что именно под гнетом этой неуверенности Дмитрий Васильевич постоянно ищет себя: служит чиновником при императорских театрах под началом известного Гедеонова, работает секретарем «Общества поощрения художников». Был период в жизни Григоровича (60-70-е годы), когда он полностью отошел от литературы. В 1883 году, вернувшись к писанию, он написал «Гуттаперчивого мальчика», произведение тягучее и сентиментальное, однако до сих пор входящее в круг детского чтения. А начал Григорович свое литературное поприще – очерком «Петербургские шарманщики», написанным специально для некрасовского сборника «Физиология Петербурга» (1845). Именно после этого очерка, работая над которым 23-летний «полуфранцуз» погрузился в быт петербургских шарманщиков (как впоследствии с упорством и терпением «ученого-натуралиста» погрузится в быт деревенских мужиков), Григорович становится «своим» в узком кружке петербургских литераторов, группировавшихся вокруг Виссариона Белинского. И тут судьба делает его непосредственным свидетелем и участником эпохального события – неожиданного вознесения на «Литературный Олимп» его близкого приятеля, некогда делившего с ним кров, товарища по Инженерному училищу Федора Достоевского.
Григорович был первым слушателем романа «Бедные люди»: Достоевский позвал его к себе и прочитал только что законченную вещь – от начала до конца, «слушатель» восхитился, выпросил у автора рукопись и в тот же вечер до четырех утра читал ее Некрасову. Взволнованные до слез, оба тотчас же, несмотря на сверхранний час, отправились к Достоевскому, чтобы выразить ему свое восхищение. Тетрадь с романом тут же была доставлена Белинскому и, наконец, в январе 1846 года в «Петербургском сборнике», выпущенном опять же Некрасовым, «Бедные люди» были опубликованы. История навязла в зубах, но почему-то никто не подивился тому, что именно с Григоровича, проявившего недюжинное литературное чутье, начался путь автора «Бедных людей» к читателю. Не могу не продолжить тему. В марте 1886 года 64-летний Григорович написал письмо начинающему автору, врачу по образованию, пописывающему в основном короткие юмористические рассказы. Седовласый мэтр писал: «Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий». Стоит ли говорить, что слово одобрения «старика Григоровича», было воспринято Чеховым (а это был он), как благословение, как нежданная «благая весть», полученная в ту пору, когда сам он не относился серьезно к своему «писательству»: «Ваше письмо, мой добрый горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал…»[117]117
Переписка А. П. Чехова в 2-хт.,т. 1, М., Худ-я лит-а, 1984, стр. 276, 278.
[Закрыть]. Мне кажется, что, как и в случае с Достоевским, писатель чутким слухом уловил дыхание таланта и – поддержал его и ободрил[118]118
Через два года после письма Григоровича была написана «Степь» – один из первых и абсолютных чеховских шедевров…
[Закрыть].
Ровно через год после «Петербургского сборника», в январе 1847 года, начал издаваться обновленный «Современник». Григорович стал частым посетителем редакции, постоянным автором журнала; с ним, так же как с Иваном Тургеневым, Львом Толстым, Александром Островским и Иваном Гончаровым, было заключено «обязательное соглашение», по которому писатель получал проценты от журнальной выручки, обязуясь печатать свои вещи исключительно в «Современнике» («Современник, 1856, № 10). На известной фотографии «первой редакции» журнала мы видим Григоровича среди коллег-писателей. И все же, повторюсь, не мог он уже тогда не чувствовать некоторого неудобства в компании «корифеев».
Однако, не будучи равным в таланте Тургеневу, Толстому, Некрасову, был Дмитрий Васильевич человеком наблюдательным, живым, с острым чувством юмора, что в полной мере отразилось в его «Литературных воспоминаниях», написанных в 90-е годы. В них – не только рассказ о себе, но и панорама современного литературного процесса, с любопытными портретами, а порой и едкими характеристиками тех, кто в нем активно участвовал. Есть и еще одна особенность у этих мемуаров: они полемичны[119]119
Г. Г. Елизаветина пишет об этом так: «Литературные воспоминания» писались Григоровичем с учетом мемуаров его современников, будь то друзья или враги» (Дм. Григорович. Литературные воспоминания. М., Худ-я лит-а, 1987. Серия литературных мемуаров. Вступительная статья Г. Г. Елизаветиной, стр. 16).
[Закрыть], о чем современный читатель порой не догадывается. Но зная «литературный контекст» той эпохи, можно сказать с определенностью, что Григорович выступает против некоторых весьма громко прозвучавших мнений современников. С чем же и с кем спорит Григорович?
Главным оппонентом Григоровича была безусловно Авдотья Панаева, чьи «Воспоминания» появились в «Историческом вестнике» в 1889 году, а через год вышли отдельной книгой. Григорович работал над своими записками в 1887–1893 годах, уже познакомившись с мемуарами Авдотьи Яковлевны. Его собственные воспоминания впервые были опубликованы в журнале «Русская мысль» (1892, № 12, 1893, № 1, 2). Таким образом, их публикация началась всего за 4 месяца до смерти Панаевой, последовавшей 30 марта 1893 года; до выхода отдельной книжки мемуаров Григоровича его «оппонентка» не дожила.
Как и почему между ними пробежала кошка? Трудно сказать. В «Воспоминаниях» Панаевой Григорович – персонаж второстепенный, он появляется в XII главе – там, где А. Я. рассказывает о посещении Александра Дюма: «В 1858 году у нас на даче гостил молодой литератор N (Д. В. Григорович). Впрочем, он часто исчезал на целые недели на дачу к графу Кушелеву, которого тогда окружали разные литераторы. Кушелев был сам литератор и издавал журнал «Русское слово». При его огромном богатстве, конечно, у него было много литераторов-поклонников»[120]120
А. Я. Панаева. Воспоминания. Захаров. М., 2002, стр. 247 (далее все ссылки даются по этому изданию).
[Закрыть]. Не думаю, что Григоровичу было приятно это читать: литераторы-поклонники в доме богача-издателя чем-то напоминают льстивых и голодных «клиентов»-прихлебателей на вилле римского патриция. Еще кусочек из Панаевой: «Знаменитый французский романист Алексадр Дюма, приехав в Петербург, гостил на даче у графа Кушелева, и литератор Григорович сделался его другом, или, как я называла, «нянюшкой Дюма», потому что он всюду сопровождал французского романиста. Григорович говорил как француз, и к тому же обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом. Для Дюма он был сущим кладом»[121]121
Там же, стр. 248.
[Закрыть]. И опять обида: Панаева приписывает Григоровичу рассказывание «бывалых и небывалых сцен», да еще о каждом знакомом. Дальше – больше. Мемуаристка винит Григоровича в том, что тот привез Дюма на дачу в Ораниенбаум, предварительно не договорившись с хозяевами. Косвенное подтверждение ее правоты – статья Ивана Панаева («Заметки нового поэта») в № 7 «Современника» за 1858 год, где о визите Дюма, сопровождаемого «нянюшкой» Григоровичем, рассказывается как о неожиданном[122]122
См. Александр Дюма. Путевые впечатления в России. В трех томах. М., 1993, т. 3, стр. 420 (далее все ссылки даются по этому изданию).
[Закрыть]. Сам Григорович в своих воспоминаниях от «инсинуаций» открещивается, протестует и против рассказов А. Я. о «многократных» и опять-таки внезапных посещениях Дюма ораниенбаумской дачи, о неутомимом «обжорстве» французского путешественника… Но о визите француза расскажу в своем месте. Здесь же, обобщая процитированное, скажу, что страницы мемуаров Панаевой свидетельствуют о ее весьма прохладном отношении к Григоровичу. «Молодой литератор» платил хозяйке дачи под Петергофом тою же монетой. По поводу ее воспоминаний он писал в письме к П. И. Вейнбергу: «Надо быть трижды закаленным в бесстыдстве и грубости подобно г-же Головачевой (Панаевой), чтобы ломить сплеча все, что взбредет в голову, и не стесняться ложью и клеветой, когда память отказывается давать материал…»[123]123
Ученые записки Ивановского пединститута, т. 38, 1967, стр. 85–86.
[Закрыть]. Только ли знакомством с ХП главой панаевских мемуаров вызван этот эмоциональный пассаж? Или к личной обиде примешивалось еще что-то? Приятель Григоровича Е. Я. Опочинин пишет: «Когда Е. Я. Головачева-Панаева в своих «воспоминаниях в «историческом вестнике» облила грязью память Н. А. Некрасова (так! – И. Ч.), Дмитрий Васильевич в коротенькой беседе со мной по этому поводу между прочим заметил: – Ну что ж, тут нечему удивляться и нечем возмущаться: старушка несла всю жизнь тяжелое ведро помоев, и нет вины со стороны тех, кого они зацепили, когда она их расплескала»[124]124
Е. Н. Опочинин. Дмитрий Васильевич Григорович. Мемуары, 1928.
[Закрыть].
Вполне допускаю, что Григорович мог произнести фразу о несомых Панаевой «помоях» и об отсутствии вины у «облитых», но первая половина высказывания, принадлежащая Опочинину, вызывает недоумение. Дело в том, что только человек очень предубежденный или невнимательно прочитавший мемуары А. Я., может обвинить ее в том, что она «облила грязью Некрасова». Наоборот, где только возможно, Панаева оправдывает и обеляет поэта, не наносит ему ни одного удара, что могла бы сделать, если исходить из того, что их отношения в последние годы разладились, да и совместная с Некрасовым жизнь была для А. Я. достаточно мучительна. Парадокс, но Панаева Некрасова ни в чем не упрекает. Вот что пишет по этому поводу такой тонкий и многознающий исследователь, как Корней Чуковский: «Некрасов выходит у нее под пером лучшим из людей… Это в ней прекрасная черта – верность Некрасову, вдовья, посмертная преданность столь любившему и столь мучившему ее человеку». И чуть выше: «…цель у нее благороднейшая: вознести и восславить Некрасова, – который был так тяжко перед ней виноват, и посрамить, и обличить его врагов»[125]125
Корней Чуковский. Панаева. В кн. Авдотья Панаева. Воспоминания, стр. 442
[Закрыть]. Нет, неправ Опочинин, считавший, что мемуары Панаевой были направлены против Некрасова. Скорей наоборот, Некрасов стал героем ее книги, о чем недвусмысленно пишет Корней Чуковский («выходит у нее под пером лучшим из людей»). Однако, есть в «Воспоминаниях» Авдотьи Яковлевны персонаж, которого вполне можно назвать «антигероем»[126]126
См. мою статью «Иван Тургенев и Авдотья Панаева» (За страницами панаев-ских «Воспоминаний»), Нева. № 10,2008.
[Закрыть]. Этот персонаж – Тургенев. В записках Панаевой я насчитала 62 эпизода, так или иначе негативно характеризующих Ивана Сергеевича. Ясно, что современники, не могли не отметить этой «анти-тургеневской» направленности панаевского опуса. Не мог ее не отметить и Григорович. Он, считавший Тургенева как личность и человека «самым симпатическим в русской литературе»[127]127
Д. В. Григорович. Письма к Тургеневу и Я. Полонскому. Л., Наука, 1968, сгр. 398.
[Закрыть], должен был возмутиться панаевскими оценками Ивана Сергеевича. Да, он был лично задет мемуаристкой, однако слова о «помоях», которые несла «старушка», и о «лжи и клевете» в ее мемуарах могли выражать не только чувства личной обиды, но и рекцию на «клеветническое» изображение Тургенева. Не вступая в открытую полемику с Панаевой, Григорович скрытно с ней полемизирует, оспаривая многие ее утверждения, высказанные в «Воспоминаниях». Обратимся же к этой скрытой полемике.
